Текст книги "Лягушки"

29

«Лучше бы Блинов выбил сегодня права на Большой Бронной!» – думал Ковригин, сидя в своём гостиничном номере.

Экий молодёц! Позёр! Бахвал! Трусом он, видите ли, никогда не был! А лопухом был сто раз! Миллион раз! В прощальном на Колёсной улице сверкании глаз Хмелёвой было торжество расчета, он, ушлый балбес, должен был этот расчёт ощутить.

И что же? Снова искать поводы для отказов от участия в затеях несомненно волновавшей его женщины? Но уж нет. Лопух он, конечно, лопух, но ведь трусом и впрямь проявлял себя редко.

Однако он был не в том возрасте и не в той степени увлечения женщиной, чтобы игра гормонов в нём могла привести к молодеческим безрассудствам. Так полагал Ковригин. И ещё он полагал, что следует иметь хотя бы гипотетическое представление о том, чем была вызвана затея Хмелёвой и кем он мог оказаться в её авантюре либо игре, или (и такое не исключалось) в её вынужденной попытке спасти себя и свою честь, а может, и свою профессиональную судьбу.

И так, и эдак обмозговывал Ковригин нынешний случай Хмелёвой и не мог утвердиться в каком-либо окончательном и единственно обоснованном мнении. Вариантов этого случая можно было, зная хотя бы особенности артистических натур, насчитать десятки. Ожидать подсказки Хмелёвой, что и как, не приходилось. Было сказано довольно жестко: «Вы меня пока ни о чём не спрашивайте!» Что было в этих словах – нежелание допустить нужного, но по сути постороннего, чужого человека в свои душевные тайны или стремление уберечь его от излишнего и опасного знания, не имело значения. Он согласился быть пособником побега из Синежтура и должен был держать слово. Хотя, конечно, всё это выглядело чушью – фиктивный брак, прописка в Москве, и непременно сейчас же… Но всё, помолчим, помолчим, подробности тайны (или блажи) знать не положено, и сами знать ни о чём не будем. Надо так надо…

Другое дело. Он взялся пособить Хмелёвой именно в Москве и всё там чуть ли не моментально уладить. То есть обеспечить её кавалером с квартирой и готовностью к походу в ЗАГС. Он даже уверил себя в том, что вызовет состязательный интерес к фиктивному сочетанию с провинциальной красавицей у десятка шальных приятелей. Откуда они? Откуда он возьмёт этих конкурентов-бойцов? Действительно, можно было бы найти и более десятка чувствительно-безответственных мужиков или хотя бы циников, но ведь не за два же дня! И притом необходимо было денежное обеспечение соблюдений удачной фиктивности. А о деньгах Хмелёва не заикнулась.

Брать на себя финансовые расходы Хмелёвой с её неразъясненным предприятием Ковригин не собирался. Может быть, барышня в искреннем заблуждении рассчитывала на него как на рыцаря Айвенго, не понимая, что он всего лишь проезжий корнет или – в лучшем случае – резонёр Петя Мелузов. И не поставить в известность Хмелёву об экономическом компоненте будущей сделки было бы делом нечестным. А сделать это следовало до отлёта с заводского аэродрома. Чтобы охладить красавицу московскими ценами и дать ей понять, что он, Ковригин, поклонник её дарования, но не более того…

Ковригин нервно ходил по номеру, включил на всякий случай телевизор. Играли «Зенит» с «Сатурном», словесные кружева вывязывал на коклюшках комментатор Кваквадзе, при падении футболиста Дзюбы он отчего-то процитировал строку из третьего акта «Фауста» Гёте, при этом назвал Гёте Амадеем-Вольфгангом. Ковригин вспомнил: совсем недавно он слушал этого Кваквадзе и радовался: «Экая красивая у него фамилия!» Теперь сообразил: а чего уж такого красивого в этой фамилии? Кваквадзе. Кваква… Не квакша, а именно кваква! Кваква, цапля, пожиратель лягушек.

Ковригин тотчас удивился ходу своих мыслей. Квакша, получалось, была ему приятна, а кваква чуть ли не противна. Из-за чего? Из-за того, что пожирала лягушек. А он, Ковригин, – кто? Превратился в покровителя и защитника лягушек, что ли? С чего бы?

Из-за ресторана «Лягушки», куда Ковригин намеревался пойти вечером? Глупость… Но перспектива провести вечер, а может быть, и ночь в «Лягушках» Ковригина теперь подбодрила.

Желание поваляться или даже вздремнуть было отклонено. День надо было осуществлять на людях и вести себя так, будто никаких экстренных происшествий не предвиделось и ни в какие авантюры его не могло затянуть смерчем. А некоторые знали, что он намерен нынче посетить знаменитую башню и музей при ней (была необходимость хотя бы взглянуть на изделия синежтурских косторезов). Да и отказываться от встречи с режиссёром «Маринкиной башни» не было резона. Вот водить разговоры с Острецовым Ковригину сегодня не хотелось. А, собственно, почему? Разве он собрался обмануть Острецова или намеревался унизить его подлостью? Это ведь лишь в его, Ковригина, воображении да в пьяных ехидствах Пантюхова вырисовывалось некое будто бы рабство Хмелёвой и её узническое состояние. От Острецова ли затевала Хмелёва побег? Ковригин начал в этом сомневаться.

«На женскую задачку нет угадчика», – вспомнилось Ковригину мнение мудрецов с завалинок.

В дверь его номера постучали. Посетителем явился режиссёр Жемякин Василий Наумович.

– Александр Андреевич, – заспешил Жемякин, – я даже и не присяду у вас. Извините милостиво. Я пригласил вас в театр, там, мол, пообщаемся неспешно, гостеприимство с чайком и сигарами, и всё такое. Порадуемся друг другу и всё такое… Куда тут! Бегать приходится. Бумаги, предуведомления…

Ковригин чуть было не поинтересовался, какие такие предуведомления, но Жемякин скороговоркой своей помешал это сделать.

– В Москву вот, извините, надо срочно готовиться. Площадка обещана в центре Мейерхольда. Вводы готовить. Мало ли что… Хмелёва возьмет и простудится. Хорошо хоть есть Ярославцева. Или вот вы Древеснову открыли…

– Не открывал я никакой Древесновой! – нахмурился Ковригин.

– Ну, как же! Как же! – воскликнул Жемякин. – Ну, даже если и не вы открыли, тогда кто-то другой, теперь неважно!

Словом, Жемякин забежал в гостиницу, чтобы упредить Ковригина, уберечь его от лишнего похода в театр, завтра, надеюсь, у драгоценного Александра Андреевича время будет, вот и прекрасно, завтра он, Жемякин, его и отыщет, а теперь надо нестись к городскому Голове, тот, возможно, вместе с театром пожелает посетить столицу, а потом разыскивать просвещенного мецената Острецова, тут свои сложности, Голова с Острецовым чуть ли не на ножах.

Василий Наумович продолжал пулемётить, был он мал ростом, походил на бухгалтера старой школы, привыкшего общаться с костяшками счётов, очки его спадали на кончик короткого носа, курчавые волосы на окраинах лысины давно не были стрижены.

– Ну, всё! Я побежал! – объявил Жемякин и двинулся к двери, успев, впрочем, бросить на ходу: – А вы, Александр Андреевич, между прочим, обещали написать нам пьесу о Софье Алексеевне, царевне. Хорошо бы к следующему сезону, Софью у нас есть кому сыграть, Ярославцева, например, чем не Софья, хороша барышня и в соку, и характером сильна, и честолюбива, или вот Древеснова, это ведь вы на неё поставили, это вы же угадали в ней искру, пока не знаю чего…

Ковригин готов был осерчать на Жемякина. И этот приписывает ему какое-то особенное участие в судьбе дебютантки Древесновой, да ещё и напоминает о дурацкой ставке! Но углядев перхоть на сером с голубыми ромбами джемпере режиссёра, помятость воротника белой рубашки, неловко вылезавшего из ромбов джемпера, пожалел Жемякина, представил, как нелегко руководить застенчивому, по всей вероятности, человеку провинциальным театром, простил ему Маринкину башню и Польское мясо, сказал тихо, с состраданием то ли к Жемякину, то ли к самому себе:

– Не пишу я пьес, Василий Наумович… Влюбился некогда, безнадёжным юнцом, и отважился на неразумный подвиг… Такое не повторяется…

– Вот вы и теперь влюбитесь, Александр Андреевич, пылко и безнадёжно! – остановился у двери Жемякин. В глазах его было воодушевление, чуть ли не восторг, будто озарение явилось ему, будто в его натуре не вызрело, а именно вспыхнуло, воспламенилось режиссёрское решение, какое не даст ему теперь покоя. – Это же прекрасно! Влюбитесь Александр Андреевич! В Москве сколько чудесных женщин! А лучше – в кого-нибудь из наших. Я хоть бы сейчас… Ярославцева, Древеснова, вглядитесь в них! Я уж не говорю про…

Тут же Жемякин будто бы спохватился, обеспокоился, стены и потолок сверлением глаз принялся изучать, будто бы отыскивая жучки, сказал: «Опаздываю! До встречи!» – и пропал.

«Что я перед ним оправдываюсь? – подумал Ковригин. – Какую такую пьесу я обещал ему написать, да ещё и к новому сезону?» А ведь мог, будучи окружён в Рыцарском зале возбуждёнными людьми, нафанфаронить и выплеснуть на манер Хлестакова бесстыжую похвальбу: пьесу, да пожалуйста, сей момент, хоть завтра!

Но что-то он не помнил вчерашнего своего трескучего фанфаронства…

А вот пожелание Жемякина Ковригину влюбиться («Я уж не говорю про…») и мгновенный испуг подстрекателя к написанию исторической драмы из головы не выходили…

«Я уж не говорю про…» Про остролицую, глазастую, гибкую, тонкую в кости, не нуждающуюся в гриме красавицу Хмелёву. А Ковригин уже и при словах Жемякина десять минут назад вспоминал моменты театрального фуршета с обещаниями золотых масок и жемчужных улыбок Турандот, в частности и те, когда страстная женщина в красном бархате, чьи глаза не остудить и ушатами талой воды, восторженно глядела на хозяина жизни, истинного барина, готового сейчас же угостить всех блинами с осетровой икрой, Юлия Валентиновича Блинова, и то, как она в финальном выходе на сцену при публике преклонила пред маэстро прекрасное колено. Теперь-то она вряд ли бы тратила свои восторги на Блинова. Хотя, кто знает… Снова Ковригин отругал себя за пижонски-легкомысленное согласие сопровождать Хмелёву в Москву, да ещё и подыскивать партии для прописочно-законного постоя дамы в столичном Эльдорадо, в коем все предметы, в том числе и театральные программки, из чистого ацтекского жёлтого металла.

Отменять своё обещание «пособить» тем не менее Ковригин не собирался. Хотя бы из упрямства. А потом в нём потихоньку стал растепливаться азарт. Вдруг из этого предприятия вызреет нечто забавное, пусть и небезопасное. Главное, не оказаться в дураках. Но он-то вроде бы никаких выгод не ожидал. Ни житейских, ни тем более – денежных.

«А вот надо будет составить список претендентов на выгоды, – пришло в голову Ковригину. – Человек десять, не больше. Из холостяков, разведенных или близких к разводу. Естественно, с квадратными метрами. И скорых на решения…»

Сейчас же вспомнились Ковригину приятели и просто знакомые, каких можно было определить в благодетели и защитники бедной девушки из глухомани. Иные из них и их предполагаемые действия заставили Ковригина разулыбаться. Он стал тихо похихикивать. Вот какую комедию следовало написать – «Десять женихов Елены Хмелёвой»! Впрочем, уже были «Семь невест ефрейтора Збруева». Да что какие-то семь невест! Николай Васильевич давно одарил мир «Женитьбой»! Мысли об этом нисколько не смяли весёлого умонастроения Ковригина. Он достал блокнот с намерением записать под номерами десять намеченных им жертв или же, напротив, лауреатов. Скажем деликатнее – номинантов. Но вспомнил о вчерашнем разжевывании и сжигании записок. И нынешние ощущения конспиратора вспомнились. Нечего было включать в игры с судьбой людей, об этой игре не ведающих. Прежде он был обязан поставить их в известность об условиях затеи беглянки из Синежтура. В том, что игроки в Москве найдутся, Ковригин не сомневался. Один книжный график Чебученко тут же должен был бы оседлать коня и умчать красавицу в горы. То есть привести её утром к дверям ЗАГСа. За полчаса до открытия.

Ковригин снова рассмеялся.

Но тотчас сообразил, что рука его (сама!) в блокноте под номером один поспешила вывести: «Дувакин».

Вот тебе раз!

Зачем же Петю-то, Петра Дмитриевича, надо было втягивать в авантюру?

Вот уж кто был медлителен в решениях, чурался всяческих безрассудств в лирико-бытовых обстоятельствах и верил в то, что существовать вместе женщина и мужчина могут только в состоянии любви.

Но, может, и стоит растормошить обленившегося мужика? А заодно и отвлечь Петра Дмитриевича от рождённых (отчасти) его воображением романтических, но и безнадёжных чувств к сестре Ковригина, игрунье Антонине? Впрочем, безнадёжность в любви, как возвышенно-условная основа её, и была мила Дувакину, почитавшему Прекрасную Даму и тем оправдывающему своё нежелание (или неспособность) к каким-либо действиям. Безнадёжная любовь – если она непридуманная – не только мука, но и удовольствие, это было известно Ковригину-юнцу по одной лишь истории с Натали Свиридовой.

Да, пусть Дувакин остаётся первым номером в списке претендентов. Даже если и не получится растормошить его, можно будет просто попугать Петрушу и заставить его вспомнить о мерах необходимой житейской обороны, а то ведь его, особенного голодного, лихо могла окрутить любая предприимчивая бабёнка. Ковригин представил Петю Дувакина в махровом халате и меховых шлёпанцах, прикатывающего на столикетележке к силиконовым губам какао с ликером и плод авокадо, и рассмеялся.

Но сразу же понял, что звонить в Москву по поводу жизнеустройства барышни Хмелёвой Дувакину не станет…

Троллейбусом он уже подъезжал к Плотине. Через две остановки Ковригин должен был оказаться у нижнего четверика турищевской башни.

А он всё ещё держал в голове персонажей своего списка и подумывал, кого вставить в первые номера вместо отпущенного его милосердием в благодушие кущ повседневности Петра Дмитриевича Дувакина.

Особые радости Ковригина вызывали возможные сюжетные ходы с участием доктора биологических наук Стаса Владомирского и картёжника Козюлькевича. Козюлькевич – некогда кандидат в мастера по шахматам, нынче ненавидел всех гроссмейстеров с их бригадами промышленного обслуживания любого хода пешки и с их нарушенной чёрно-белыми, клеточными идеями потенцией, коей не помогали уже ни «Импазы», ни вытяжки из детородных моржовых костей. Владомирский, к нему Ковригин не стал обращаться с недоумениями после перехода лягушек неизвестно куда, был прежде всего препаратором, он препарировал не только тварей земных, квакающих, поющих и стрекочущих в августовской траве, но и всевозможные ситуации, исторические, коммерческие и футбольные. Вот ему-то, как и картёжнику Козюлькевичу, подбросить комбинацию с провинциалкой Хмелёвой было для Ковригина заманчиво. Для Козюлькевича возник бы логический этюд с запахом ухоженного (актриса всё же) женского тела, какой следовало бы решать с временной жертвой жилплощади. Для Владомирского бы не лишней могла оказаться уборшица или младшая сотрудница, естественно при условии, что она умела мыть посуду, как кухонную, так и лабораторную (тут Ковригин никаких гарантий дать не мог, рассчитывал лишь на то, что в детстве родители Хмелёву не баловали).

Выстраивались в голове Ковригина и другие сюжеты приема Хмелёвой ещё восемью московскими повесами и педантами, и все картины были для него хороши. Но выходило, что в этих видениях Ковригин Хмелёву не щадит. «Ну и что? – размышлял Ковригин. – Она сама сделала выбор». Не школьница, а за кулисами и вовсе заканчивают житейские академии. Захотела в Москву, а потом, может, и в Голливуд, стало быть знает, что от неё потребуется… При этом Ковригин всё же давал себе обещания не допустить каких-либо притеснений или ущербов девушке из Синежтура от выбранных им мужиков, или хотя бы одного из них…

– Башня! – было объявлено водителем троллейбуса.

Ковригин спустился на чугунные плиты исторической площади, швы между ними теснили желтые уже травинки. И вдруг понял, что ему хватило вчерашних приглядов на башню с лестницы заводчика Верещагина. Башня была красивая, но походила на Невьянскую, Демидовскую, где по легенде был затоплен в подклетях тайный монетный двор со всеми оказавшимися в те минуты в нём работными людьми. После ночных гостеприимств в Журинском дворце Ковригину расхотелось винтовой же, внутристенной лестницей, сжимаясь в белых камнях, подниматься на верхний этаж четверика, где помещались некогда канцелярия здешних заводов, казначейство, архив (единственно, что привлекло бы Ковригина, но от того остались лишь белёные стены) и тюрьма. Тюрьму Ковригин уж вовсе не был расположен посещать. Подумал лишь: «А в Журине могла быть тюрьма?» – и сейчас же убоялся размышлять по этому поводу, а не вцепятся ли в него снова ощущения и открытия его отца и столь напугавшая его в дремотной рани слитность их памяти?

Посидев перед планом Башни с её помещениями, исполненном зелёной краской на большой жестянке, Ковригин посчитал, что Синежтурская башня куда менее интересна, нежели Соликамская колокольня (про художественные красоты и говорить не приходилось), веком постарше здешнего строения. Ту он всю облазил и опять же в гражданских помещениях под собственно колокольней в светлом зале посидел с проезжим из Санкт-Петербурга нескладным в движениях навигатором, по рангу – командором, Витусом Берингом, и тот раскладывал перед ним карты, в которых рассветноледяная земля Российской страны у моря Ледовитого узкой полосой суши подходила к земле алеутов.

Метрах в ста от Башни стояла чистая по пропорциям ампирная церковь с шестью колоннами фасадного фронтона и фронтонами же по бокам, будто ювелирное изделие, ею, похоже, можно было только любоваться, входить же в неё было бы нарушением правил эстетики. «Судьбы всех красавиц, – рассудил Ковригин, – к каким боязно приблизиться. А они от этого страдают. Вот и Хмелёва…»

Экие глубокомыслия, отругал себя Ковригин. И при чём тут Хмелёва? И он, что ли, боится приблизиться?

Почему Башню – в разговорах и даже в маршрутной схеме с чередой остановок в троллейбусе – именовали «Маринкиной башней», Ковригин разъяснений пока не нашёл. Может, в Синежтуре процветала или страдала своя Марина. И вообще не исключалось, что каждый порядочный город был обязан иметь свою башню с памятью о страданиях красавиц местного или планетарного сияния. Скажем, в Баку туристов водили к Девичьей башне с жуткой историей, а в Казани – к башне Суюмбюке. Помнится, что и в Тобольске Ковригину рассказывали о сверкающей княжне Сузге, сидевшей в деревянной башне над Иртышом и не пожелавшей изменить своему народу, легенда о ней побудила тобольского учителя Ершова сочинить поэму о благородной сибирячке…

Синежтурская башня стояла между ампирным храмом и трехэтажным зданием неопределённого возраста. Исследовано оно было плохо, известно было, что купцы, потом заводчики, потом бароны и даже графы Турищевы намеревались строить именно здесь свой городской дом, но близость вонючих труб заставила отказаться от затеи. Поставили у Плотины училище для ребятишек, становившихся тут мастерами, чьи работы увозили потом для украшения Питера и его восхитительных пригородов. Здание строили при Александре Первом Блистательном, но сейчас оно походило на школу тридцатых годов прошлого столетия, только что окна были поуже. А Ковригин знал, что и нынче здесь процветало художественное училище, даже и с кафедрой живописи, в южном же боку дома, ближе к Плотине, работал и музей «Самородки и самоцветы».

Выяснилось, что и моржовая кость присутствовала (чаще на зелёных бархатах) среди самородков и самоцветов. И были увидены Ковригиным два предмета, сразу же отнесённых его испорченным книгами сознанием к редкому ряду людских творений – костяным пороховницам.

Редкому! Именно редкому!

Ни с того ни с сего вспомнилась фраза, услышанная сегодня в номере гостиницы от комментатора Кваквадзе: «Он сейчас забил гол самой редкой частью своего тела – головой!»

При чём тут комментатор Кваквадзе? При чём тут самая редкая часть тела футболиста Лоськова?

Ну да. Пороховницы. Впрочем, в витринах музея пороховницами они не назывались. Было выведено: «Изделие косторезов синежтурской школы. Моржовая кость».

Одно из изделий имело картинку с явно восточным сюжетом. Причём не гонялись на ней за моржом эскимосы. Сидел чиновник-мандарин под опахалом, а четыре прекрасные девушки на фоне гор с туманами подавали ему блюдо с фруктами. («А где порох-то изобрели? – возрадовался Ковригин. – То-то и оно!») Второе же изделие, якобы тоже не пороховница, было аттестовано выполненным в конце восемнадцатого века и происходящим из Дома отдыха обозостроителей «Журино». При разглядывании его Ковригин по детской привычке стал ущипывать себе щёку («Не снится ли ему?»). Рисунок на моржовой кости походил на рисунок пороховницы семейства Чибиковых!

«Так, – сказал себе Ковригин, – никуда я завтра из Синежтура не уеду, дамские капризы и фантазии я уже наобслуживал! И хватит!»

При этих его установлениях и при восторженных восклицаниях экскурсовода была введена в зал стая восточных людей, скорее всего китайцев, но может, всё-таки и сингапурцев, энергия вновь приведённых к поделкам синежтурских умельцев и мастеров была совершенно тайфунная, и Ковригина завертело, оттеснило от стеклянной витрины с пороховницей, якобы с пороховницей, якобы, в воображении Ковригина, имевшей отношение к царевне Софье Алексеевне, вознесло в предпотолочье, нагло ударило затылком о музейный потолок, и Ковригин, даже и без услуг троллейбусов, оказался в своём гостиничном номере.

Что-то в нём ещё сопротивлялось воздействиям тайфуна и размышляло о необходимости изучить изделия местных косторезов, но и самому Ковригину вскоре стало ясно: моржовые бивни – моржовыми бивнями, а он до судорог в теле голоден и обязан перед своим же организмом забыть о явлениях культуры и случаях истории и сейчас же отправиться в ресторан «Лягушки».

Встречен он был ответственным гарсоном-консультантом Дантоном-Гариком Саркисяном.

– А как вас по отчеству? – спросил Ковригин. – А то неудобно как-то…

– Отца моего звали Амадей-Гарик, – сказал Саркисян. – Меня же прошу называть просто гарсоном.

– Хорошо, – кивнул Ковригин.

– Наслышаны, наслышаны! Поздравляем! – заявил гарсон. – Явление культуры! Готовы принять вас со вниманием высшей степени. Жаль, что Костик нынче в запределье, но высказано пожелание вас ублажить. Какие ваши аппетиты?

– Горячие пирожки! – выпалил Ковригин.

– Какие именно горячие пирожки?

– А те самые горячие пирожки! – заявил Ковригин чуть ли не капризно. – И желательно, чтобы без чёрных вуалей!

– Ах, вы про эти горячие пирожки! – гарсон, похоже, успокоился. – Эти-то пожалуйста. Но полагаю, что вы знакомы с правилами шахматной игры?

– Был чемпионом пятого класса, – сказал Ковригин, – как ходит конь и как слон, помню.

– Вас допустили бы, – гарсон сотворил почтительный полупоклон, – даже если бы вы не были чемпионом пятого класса. А при чемпионстве-то, что уж и говорить… Вы сразу пойдёте в шахматный отсек или прежде откушаете?

– Именно прежде откушаю, – сказал Ковригин и потёр руки. – А выбор блюд и напитков доверяю вам…

– И обязательно без чёрных вуалей? – уточнил гарсон.

– А что, чёрные вуали имелись у вас в меню? – заинтересовался Ковригин.

– Не помню, не помню… – задумался гарсон. – Но раз вы упоминули про чёрные вуали, мне придётся проконсультироваться.

– Не надо, – сказал Ковригин. – Чёрные вуали водились в замках Луары, о повседневной жизни в которых вы напомнили мне своим недавним презентом…

– Каким презентом? – вновь задумался гарсон. – А, этим… Книжкой, что ли?.. Тогда тем более мне необходимо проконсультироваться.

– Выясните при этом, – сказал Ковригин, сознавая, что наглеет, – нет ли среди шахматисток португалки по имени де Луна… будьте добры…

– Шахматистки не по моему ведомству, – загрустив, сказал гарсон.

– Стало быть, вас гложет любопытство к чужим секретам, – неожиданно заключил Ковригин.

– Вы обо мне неверно рассудили, – сурово произнёс гарсон.

– Извините, – сказал Ковригин, – если вызвал вашу досаду. Тем более что для меня совершенно безразлично, служит у вас португалка де Луна или нет. Выходит, я просто забавляюсь.

И ведь действительно забавлялся.

Закуска была доставлена к столу Ковригина через пять минут. Селёдочка сосьвинская с лучком и отваренной только что картошкой. А ведь в прошлый раз Ковригину в сосьвинской селёдке было отказано с разъяснением, что деликатес этот заплывает в ресторан «Империал», а посетителям «Лягушек» – не положен. Стало быть, Ковригин вызвал не только расположение влиятельного Костика, тритона с шестью лягушачьими лапами, но и незаслуженно-почтительное отношение к себе персон, ему неизвестных, а возможно, и недоступных. Впрочем, были явлены и сосьвинские раки, исходившие паром, а с ними и кружка холодного пива. Ответственный гарсон-консультант, по-прежнему вызывавший у Ковригина мысли о французском президенте, наполнил белой жидкостью рюмку Ковригина и сказал:

– С вашего позволения! Чтоб и вам хотелось!

При залёте руки Ковригина, возносящей рюмку к месту назначения, в зале имени Тортиллы началось движение цветовых потоков, фонтан, возле которого снова был усажен Ковригин, превратился в гейзер, особенно хорош был напор струй из черепахи Тортиллы и четырёх драконцев.

– С чего бы вдруг такие эффекты? – спросил Ковригин.

– А как же! – со значением улыбнулся гарсон. – Вас ждут подвиги!

– Какие такие подвиги? – нахмурился Ковригин. – Меня ждёт обыкновенная рутина жизни!

– Вам лучше знать, – щелкнул каблуками гарсон. – Но рутина-то чаще всего и требует подвигов.

Не дожидаясь слов Ковригина, они могли быть высказаны и в раздражении, гарсон удалился от фонтана в угол зала, чтобы выслушать заказы вновь прибывших гостей.

Ковригин откушал гранд-харчо и лишенного нынче в разговоре французского псевдонима цыплёнка табака (с напитками, естественно) и только тогда успокоился. Что, несомненно, было прочувствовано гарсоном.

Между тем он рассмотрел компанию, чьи аппетиты и жажды и отправился обслуживать гарсон. Там были люди европейские и люди восточные, среди них одна миловидная девушка – китаянка. Но, может быть, и японка. Хотя Ковригину захотелось отчего-то, чтобы она происходила с Гавайских островов, то бишь Сандвичевых, пусть и опозоривших себя преувеличением вкусовых свойств навигатора и картографа Кука. Китаянка (?) неожиданно встала и, сделав руки домиком, поклонилась Ковригину, да так, будто он был её кумиром и господином. «Вот тебе раз!» – удивился Ковригин. Он читал о том, что китайцы считают длинные ноги признаком уродства, но при виде поприветствовавшей его чёрнокосой и рослой девушки готов был вступить с эстетами Поднебесной в полемику.

«Приятно, приятно, когда тебе улыбается такая очаровательная женщина!» – расчувствовался Ковригин, но тут же сообразил, что, если бы она не привстала и не поклонилась ему, он бы её и не заметил.

«Какие такие подвиги пообещал мне гарсон? – снова обеспокоился Ковригин. – Завтрашние? Или уже сегодняшние?» Никаких подвигов совершать он сейчас желания не имел. Да и вообще он созрел до горячих пирожков. О чём и сообщил ответственному гарсонуконсультанту.

– У нас для вас могут быть поданы пирожки с ливером. С лепестками жасмина северных сортов. С морошкой. С вязигой. С грибами рыжиками. С пармезаном. И даже… – гарсон наклонился к уху Ковригина и произнёс нечто Ковригиным нерасслышанное. – Ну, и так далее… И были поданы пирожки. Были поданы и были проглочены.

– А теперь! – заявил Ковригин. – Необходимы другие пирожки. Горячие и охлажденные! И партии в обычные шахматы и в калмыцкий шахбокс. Сейчас же оплачиваю счёт и кладу чаевые! А вы проводите меня в шахматный отсек!

– Уважаемый Александр Андреевич, – сказал гарсон. – Сегодня вы освобождены от всех платёжных необходимостей. Жест ресторана. Можете опуститься в бочку с оливковым маслом и выиграть схватку во французской борьбе с получением призовых и исполнением туша духовыми инструментами. Можете по желанию взять два факела, заказать любую проводницу в лабиринте ради удовольствий и свиданий с привидениями. Насчёт португалки донны Луны и чёрной вуали никаких сведений не имеется.

«Китаянка… – мелькнуло в голове Ковригина, – на костяной пороховнице с восточными мотивами в музее у Башни были китаянки… А может, гейши?.. Ну и что? И что?..»

– В бочку с маслом я не полезу, – сказал Ковригин. – В шахматный отсек – и сейчас же!

Дальнейшее развивалось сладостно-стремительно.

Без промедлений Ковригин был усажен за столик с часами устаревших гроссмейстерских форм, вблизи таких, возможно, почёсывали в затылках Капабланка с Алёхиным. Соперница Ковригина в знакомой уже зелёной униформе с пупырышками и блёстками, умеренно-плотная, с пространствами оголённой матовой кожи на спине, над вздыбленными упругой подпоркой персями и над бёдрами, была мила, попросила у Ковригина разрешения курить, деликатно объявила, что играть будет защиту Нимцовича с элементами защиты Уфимцева.

При этом на Древеснову она никак не походила.

По ходу партии выяснилось, что защиту Нимцовича с элементами защиты Уфимцева Ковригин уже применял в пятом классе, выиграв первенство отряда у занудливой соплячки Папивиной, ударившей его после падения её короля портфелем по башке (впрочем, в старших классах она расцвела и позволяла на дискотеках обнимать и гладить свои ягодицы).

Нынешняя соперница Ковригина (среди блёсток её зелёного бока чернел номер «16») портфеля не имела, а опустив на доску прокисшего короля, пригласила Ковригина на белый танец, танцем же (дав понять, что она существо не хладокровное, а, несомненно, пылкое) между палок с эротическими кружениями её зеленых же с блёстками товарок подвела Ковригина к проёму «Болото № 16». «Сейчас там и утопит!» – подумал Ковригин. Но без опаски подумал, а как бы признавая разумность и заслуженность им трясинного утопления. Но утоплен не был, а после жаркого удовольствия на берегу болота, будто бы был опущен в студёную купальню, где также испытал удовольствие, а потом в руках у него оказались два факела, и в мерцаниях, надо понимать, болотных огней его повели продуваемыми ходами лабиринта. Там встречались блуждающие компании, весёлые и потерявшие смысл бытия, в нишах с цветниками и буфетами грезили и стонали, в одной из них Ковригину увиделась поклонившаяся ему в зале Тортиллы китаянка (или японка), и возникали уже из стен картины дальних жизней обещанных привидений – Марины Мнишек, Рубенса, Монтесумы, царевны Софьи Алексеевны, и будто сверкнула вспыхнувшим углём в глазах португалка Луна, сдёрнувшая с лица чёрную вуаль.

«А при чём тут лягушки?..» – подумал Ковригин.

А при чём они ехидничали в водах Аристофана? Какие звуки они там производили? Брекекекс, брекекекс…

Вот и теперь, кажется, раздавалось: брекекекс, брекекекс! Или это плескались воды Заводского пруда, к чьему берегу вывели Ковригина ходами лабиринта?