Текст книги "Лягушки"

69

– А что? – сказала Свиридова. – Твоя Хмелёва себе на уме.

– Но зачем-то она желала поговорить со мной. Наверняка хотела попросить о помощи…

– Искала выгоду и способы примирения, Да и Древеснова её теперь волнует. А ты – повелитель Древесновой. Может даже, её воздушный родитель. Наша Леночка – актриса, и при том талантливая… Ну да, и я актриса, но не радуйся и не заблуждайся, в быту актрисой я уже отыграла. И с тобой я – просто женщина, бескорыстная и наивная.

– Наивная! – усмехнулся Ковригин.

– Именно наивная, раз я тебя люблю. Но не будем сейчас раздавать друг другу тюльпаны в сиреневом чаду.

А Хмелёва жила Блиновым одурманенная. Женщина она была, мужиками не избалованная, сцена и роли – главное, сила её Пигмалиона и его умение казались ей совершенными, сравнивать их было не с чем, Острецов вёл себя по отношению ней деликатно, излишне нежно и осторожно, потому что, по мнению Блинова, как мужик он был слаб. И она поверила Блинову. Но важнее было то, что Блинов запугал её стенами и воротами Журинского замка и заманил её в светлых грёзах на Бродвей и в Голливуд. Ей стало казаться, что она живёт в испуге послушания и на подмостках Синежтура так и завянет, а потом и засохнет.

Блинов всего лишь несколькими словами направил Хмелёву в вольный полёт с импровизациями. Ошибкой было бы посчитать, что Хмелёва лишь осуществляла порученное ей задание (или предложенную ей роль). Обманывать Ковригина ей противно. Быть только актрисой в их с ним путешествии она не могла. Вышло бы – нечестно. Она ощущала себя женщиной, взволнованной Ковригиным. В ней происходили вариативные смешения чувств. Или, скажем, вибрации чувств. Были моменты (и не моменты даже), когда она чувствовала, что влюбилась в Ковригина (как и он в неё) и надо забыть о Блинове и его заботах, но вспоминала, что Блинов – её Пигмалион, он уговорил театр взять её на роль Марины Мнишек и теперь спасает от Острецова, а Ковригин – возможно, самозванец. И тут Ковригин отколол номер с немедленным походом в ЗАГС, при этом из-за неё, Хмелёвой, он поссорился с сестрой. Хмелёва была удивлена и тронута. Предбрачная ночь стала для неё не только поступком благодарности, но и сладостным событием, породившим грёзы о равноправии в любви.

Но на следующий день, когда Ковригин отправился в магазин за продуктами и напитками для семейной пирушки, Хмелёва разревелась, она не хотела обманывать ни себя, ни Ковригина, она не желала быть подлой. Оставила Ковригину письмо и записку об отказе от претензий на его жилплощадь и электричкой поспешила на станцию Загорянку, где на даче знакомых ожидал её Блинов. Рассказала всё. Поначалу великолепный Юлий Валентинович Блинов обозвал её дурой, но потом, узнав, что записка с отказом от квартирных претензий не заверена нотариусом, успокоился. Выпили шампанского, и Юлий Валентинович принялся изучать все юридические приобретения Хмелёвой в последний день её семейной жизни с Ковригиным. «То, что ты ему дала, это по справедливости», – заключил он. Быстро (но не без существенной мзды) стал он мужем Хмелёвой, обрёл московскую прописку, купил квартирку в Химках, Хмелёвой же приказал тихо жить на даче в Загорянке и носа не казать. Себя он уверил в том, что, видимо, завёлся какой-то удивительный доброжелатель, преподнёсший ему дар судьбы (впрочем, он заслужил и доброжелателя, и дар судьбы). Пообещал себе более на доброжелателя не рассчитывать, иначе можно было оказаться старухой с корытом. Тем не менее продолжал ощущать себя человеком со сверхвозможностями. А интерес его к делам Хмелёвой утихал.

Конечно, он приезжал в Загорянку с продуктами, не надолго, чаще на ночь, лишь однажды просидел с Хмелёвой полдня, хохотал, рассказывая Леночке о подземных ползаньях Ковригина, пытавшегося высвободить её, Хмелёву, из тайников Журинского замка. А Хмелёва растрогалась, хотя проявлять свои чувства побоялась. То есть получалось, что она, став поводом для добыч Блинова, сама из возможной журинской пленницы превращалась в загорянскую пленницу. Она заскучала. Тосковала по Синежтуру, по синежтурской сцене, даже по запахам её. Её удручило известие о том, что на её роли могут ввести Древеснову. Она хотела работать. Пропал куда-то режиссер Шестовский, клятвенно уверивший Блинова и Хмелёву о скором начале съёмок сериала о Марине Мнишек. Робкие напоминания Блинову об обещанных Бродвее и Голливуде Блинов либо не впускал в уши, либо со строгостью делового папаши советовал серьёзнее заниматься английским. «Вот переберёмся в Москву, я предоставлю тебе толкового учителя…» Однажды, после всхлипа чувств несостоявшейся пока Галатеи, Блинов привёз в Загорянку самого Юрочку Гагарина. Это был накачанный оболдуй с желудевой (без шляпки) головой, закатав рукава ковбойской рубахи, он предъявил публике множество сюжетных наколок. Весь разговор состоял из показа гостем фотографий, возможно, смонтированных, там гость веселился или важно стоял в компаниях со звёздами Голливуда, в улыбках обнажавших зубы. «Похлопочем, похлопочем, – пообещал Юрочка. – У вас прелестная мордашка. Прямо как у Дины Дурбин… Или как у этой…» Под конец Юрочка посетовал на трудности голливудской жизни, на тамошнюю коррупцию и попросил Хмелёву прочитать монолог Офелии на английском. Послушал, вздохнул, сказал: «Да, вам следует подзаняться языком…» Принял конверт у Блинова и убыл на станцию.

«Надо бежать из Загорянки», – тихо прозвучало в Хмелёвой.

Позже Блинов появлялся в Загорянке мрачный, программа его (Хмелёвой неведомая) осуществлялась туго, о сосуде со спиртом в кунсткамере он более не шутил. Однажды приехал на дачу в тельняшке и с маузером на боку. «Я этой дуре-комиссарше устрою!» – прорычал. Как поняла Хмелёва, в виду имелась Наталья Борисовна Свиридова, проявлявшая излишнюю благосклонность к автору имевших успех «Записок Лобастова».

Тогда Хмелёва и решила бежать от деспота окончательно.

Квартиру и номер телефона Ковригина она помнила.

70

– Грустная история, – заключил Ковригин.

– Очень, очень грустная, – согласилась Свиридова.

– Догадываюсь, кто у нас комиссарша, – серьезно сказал Ковригин. – Так что в подробностях сообщила Хмелёва о намерениях Блинова, ради чего он добыл маузер и тельняшку и чем прогневала его комиссарша?

– Я этим не интересовалась, – сказала Свиридова и будто поставила в разговоре точку.

– Обиженный, Блинов опасен, – покачал головой Ковригин.

– Это его проблема, – резко сказала Свиридова, а взглянув на расстроенное лицо Ковригина, добавила: – Ты забываешь, я всё время буду в компании с китайцами.

«Да что ему китайцы! Раз так плохи его дела. Он и их перестреляет. Или взорвёт», – хотел было сказать Ковригин, но промолчал, пообещал лишь себе снова вызнать время вылета Натальи в Синежтур и упредить её появление в городе-побратиме бывшего Кантона.

Вечером это время определилось. Через день. Чартер из Внукова.

А через полчаса позвонил Дувакин (Свиридова ушла в костюмерный цех Малого театра за нарядами для путешествия), позвонил и затараторил, заканделакил.

– Говори медленнее, – попросил Ковригин.

– Не могу! – чуть ли не вскричал Дувакин. – Взволнован! Пришёл твой номер. И пьеса в нём, и десять полос Лобастова! Давай сейчас же выпьем по переписке!

Пить по переписке, а если быть точнее – пить по телефону, входило в протокол отношений Дувакина и Ковригина. Сейчас каждый из них в своём углу Москвы наливал водку в рюмку, а выпив, должен был подтвердить действие чоканием с разговорным аппаратом.

– Я жутко рад! – заявил Дувакин. – И за тебя! Было столько сомнений. Считай, что у тебя праздник!

– Спасибо, Петя! – расстрогался Ковригин.

– Надеюсь, что теперь ты, как семейный человек, перестанешь ломаться и не откажешься от гонораров.

– Я пока не семейный человек, – свободолюбиво заявил Ковригин.

– Ну, конечно! – рассмеялся Дувакин. – Я спрошу об этом у Свиридовой. Кстати, как у нас дела с Лобастовым?

– Страниц сорок новых есть, – сказал Ковригин.

– Прекрасно! – воскликнул Дувакин. – То, что нужно. Десять полос текста и пять полос иллюстраций. Жди завтра с утра курьера. Привезёт свежие журналы и заберёт твой текст. И пиши дальше. Срочно!

– Могу отбыть на несколько дней, – сказал Ковригин.

– Куда?

– В Синежтур.

– Ты сдурел, что ли? – удивился Дувакин.

– Наталья вынуждена ехать туда с китайским послом, я должен подстраховать её. Блинов приобрёл маузер.

– На тебя хватит одного Острецова, – сказал Дувакин.

– Думаю, что на этот раз у Острецова не будет поводов сердиться ни на меня, ни на Свиридову. А у меня есть нужда разобраться кое в чём. Скажем, кто сдунул меня из Синежтура в Аягуз.

– Ну, смотри, – вздохнул Дувакин. – Будь благоразумным. Все ждут новые приключения Лобастова.

Отговорив с Дувакиным, Ковригин заказал услугу в интернете – билет на рейс Москва-Омск с посадкой в Синежтуре. Наталья в театре напримеривалась и заболталась, Ковригин намерен был укладываться спать, но не дождаться Свиридову он, конечно, не мог, а когда она нырнула под одеяло, огорошил её сведениями от Дувакина. Свиридова даже присела на кровати. Потребовала:

– Расскажи поподробнее!

И тут Ковригин понял: огорошила её не публикация пьесы «Веселие царицы Московской» и новых глав Лобастова, а слово «Курьер».

– Значит, курьерша! – взволнованно произнесла она.

Утром Ковригин услышал звонок в дверь, хотел было вскочить, но в спальню заглянула Свиридова, сказала:

– Спи, спи! Ты работал ночью! Я распишусь где надо и отдам твой новый текст.

Вернулась она через десять минут, и было видно, что она не только разочарована, но и расстроена.

– Пигалица какая-то! Явно не Лоренца Козимовна. Как только Дувакин таких курьерш посылает. Держи свой экземпляр!

Ни о каком сне не могло быть и речи! Ковригин выхватил из рук Свиридовой журнал, глаза закрыл, принимая в себя запахи печатного издания. Какие чудаки коммерческие жулики, стараются, ради выгод, заменить книги полумёртвым движением буквенных полосок в оконцах мониторов. Там ведь и страницами, знакомыми с детства, не прошелестишь, пальцем, чуть влажным от нетерпеливой слюны, листок шедевра не перебросишь и уж сразу не вернёшься к тронувшему тебя эпизоду. А картинки? Оживут ли в голых прямугольниках механических устройств, особенно для мальцов, мушкетёры, миледи, странствующий рыцарь Кихот, капитан Немо, коварный пират Сильвер (а они-то мальцам и их воображению необходимы на всю жизнь)? Никогда! Да что тут было разводить теории! Ковригин сидел и упивался десятью полосами «Записок Лобастова» с иллюстрациями графика Николая Попова.

– Так, – явилась из кухни гражданская супруга Ковригина и стала трясти перед его носом журналом Дувакина, будто бы во гневе. – Это как понимать?

– Что понимать? – растерялся Ковригин.

– Над пьесой некоего Ковригина стоят слова – «Посвящается Н. Б. С.»!

– И что? – спросил Ковригин.

– В своё время я потребовала снять это посвящение. Я подам в суд.

– Подавай. Тем более, что Н. Б. С. означает – Народное Безбилетное Сообщество.

– Не ври! – возмутилась Свиридова.

– А то ты не ездила в троллейбусе номер два без билета. Все мы потому и садились возле задней двери.

– Ты морочишь мне голову! – сказала Свиридова. – И Дувакин обещал мне снять это посвящение! Играла не я, а твоя любимица Хмелёва.

– Моя любимица – Древеснова!

– Придавить тебя мало!

– Придави! – согласился Ковригин. – Но прежде могла бы и поздравить меня с публикациями. А ты разыгрываешь из себя ворчунью. Сама-то ведь довольна, что посвящение тебе оставили!

– Довольна! – рассмеялась Свиридова. – Твои публикации мы отметим попозже. Вот вернусь из Синежтура…

– Но может выйти, что и пораньше… – чуть было не проговорился Ковригин.

– То есть как? – удивилась Свиридова.

– С Петей Дувакиным отметим, – быстро сказал Ковригин.

– Про Хмелёву меня не спрашивай, – сказала Свиридова.

– Я и не спрашиваю, – сказал Ковригин.

В Синежтур Ковригин прилетел на два часа раньше Свиридовой. Дорога в небесах на Омск через Синежтур, возможно, была выбрана более короткая. Или везли важных гостей в чартерном корабле с подобающей их сану степенностью. Ещё час ушёл на церемонию с улыбками и похлопыванием по плечам в Синежтурском аэропорту. Наблюдал за ней Ковригин уже в гостиничном номере. Устроился он в гостинице «Блюдце», занимавшей три этажа бывшей Фабрики-кухни, конструктивистской постройки тридцать второго года. По мнению местных жителей, гостиница была дешёвая, и Ковригин посчитал, что ни один из его знакомых ни в номерах, ни в четырёх ресторанах в нижнем этаже не появится и с ним не столкнётся. Хотя с двумя синежтурскими персонажами Ковригин и не отказался бы встретиться. С Верой Алексеевной Антоновой и с козлоногим путешественником в Джаркент за грецкими орехами. Но уже через полчаса в номер Ковригина постучали, и посыльный молча передал Ковригину конверт. Денег в нём с заказом отравить кого-либо не было, зато имелось приглашение господина Острецова посетить его городской дом в часы, удобные для господина Ковригина.

Из свежей газеты (лежала на тумбочке) Ковригин узнал нечто интересное (для него). Местные газетчики работали расторопно, ценили копейку. Так вот вчера возле театра имени Верещагина, невдалеке от известного публике обувного дворца сапожников Эсмеральдыча и Квазимодыча, с позволения городского Головы Михеева был разбит шатёр. То ли разбит, то ли поставлен, то ли воздвигнут. Не такой огромный, как у Каддаффи, но и не маленький.

В нём поселился и открыл свой бизнес по продаже ковров-самолётов саудовский шейх, один из полувнучатых племянников Аравийского короля. Имя его в газете не сообщалось по причине дипломатических выяснений и ожиданий справок от Интерпола. Телевизионный же репортёр, правда, незнакомый с арабским, имя у шейха выспросил. На его взгляд, состояло оно из четырнадцати слов, и ключевыми в них были – Абдалла Аладдин. По всей вероятности, высказал репортёр мнение, аравийский аристократ и торговый гость Синежтура обладал плохой дикцией и потому известное всем с детства имя владельца вошебной лампы и жениха принцессы Жасмин звучало в его устах не как «Аладдин», а скорее – как «Оладьев».

– Естественно, Оладьев! – обрадовался Ковригин. – До Аладдина ему ещё расти и расти!

Но кто-то, видимо, доверил Блинову лампу.

Кто же?

Из газеты следовало, что шатёр Аладдина-Оладьева – тёпл, комфортен и равноценен люксу в пятизвёздочном отеле. Иногда в нём было даже жарко, и потому шейх нанял для себя опахальщицу из местных. Сообщалось также, что бизнес шейх основал долговременный, и рядом с его шатром скоро появится другой шатёр, для обслуги, поваров и гарема на пять персон, опять же из местных одалисок. Очередь служить в гареме выстроилась от театра до Плотины, и по требованиям городских властей конкурсанткам была обещана ротация и контроль профсоюзов.

Пока же кормили шейха люди ресторатора мсье Жакоба. Один из этих людей, отвечавший за вчерашний ужин шейха, поболтал с газетчиками. По его словам, это был типичный шейх, пожалуй, излишне толстый, а так – шейх как шейх, завёрнутый во всё белое, с белой же фигнёй на голове, какая у него морда, разглядеть не удалось, запомнились лишь глаза хитрована. Однажды от напряжений мышц что-то распахнулось на груди и бёдрах шейха, и человеку мсье Жакоба показалось, что перед ним Бармалей – под халатом, что ли, или простынёй он увидел тельняшку и на левом боку разбойника огромный револьвер, видимо коллекционный. А за столом он вёл себя как шейх, ужин сожрал быстро, чавкал, рычал, отрыгивал, то есть ел с аппетитом. Правда, имени Аллаха он ни разу не употребил… Впрочем, человек мсье Жакоба шейхов прежде не встречал.

Ковригин встревожился.

Но тут зазвонил гостиничный телефон. А до установления побратимства оставалось минут сорок, и телевизор в номере был включён.

– Александр Андреевич, – услышал он, – это Острецов…

– Я узнал вас, Мстислав Фёдорович, – сказал Ковригин. – Я получил приглашение от вас.

– Вы не откажетесь посетить меня?

– Нет. Не откажусь.

– Тогда я попросил бы вас не откладывать визит ко мне.

– Что ж тут откладывать-то? – сказал Ковригин. – Служба принца Флоризеля в котелках всё равно бы доставила меня в ваши хоромы. Дело известное.

– Вы ошибаетесь, Александр Андреевич, – сказал Острецов, – к тому же сегодня, с момента, как Елена Михайловна оказалась в хоромах, моё мнение о вас изменилось. Сейчас я отправлюсь на приём у городского Головы, вы уже, наверное, сидите у телевизора, долго там не задержусь, если только не возникнут контакты с китайскими бизнесменами, но всё равно через два часа пришлю за вами машину.

– Обоз, – сказал Ковригин.

– Обоз? Какой обоз? Ах, ну да… Я вас понял… Приглашать ли мне на ужин Наталью Борисовну Свиридову?

– Она не знает, что я в городе. И я не хотел бы, чтобы она сегодня узнала об этом.

– Буду иметь в виду, – сказал Острецов. – Да её и вряд ли отпустят с приёма у Михеева.

– Важно вот что, – сказал Ковригин. – В городе сейчас Блинов. Он зол и опасен и для Хмелёвой, и для Свиридовой. К тому же вооружён. Где он проживает и чем занимается, вы сами узнаете. По-моему, его делам способствует именно городской Голова. Видимо, не бескорыстно. А потому Блинов может оказаться на побратимском приёме. Всё. Иначе вы опоздаете.

– Вы меня озадачили, – взволнованно произнёс Острецов. – Еду.

На этом телефонная связь прекратилась.

Тут Ковригин понял, что сам себя перепугал. А вдруг и на самом деле на приёме появится Абдалла Аладдин Блинов и по дурости, а также из любви к эффектам, возьмёт да и застрелит ненавистную ему Свиридову, подтвердившую на фуршете авторство Ковригина, или хотя бы выстрелит в её сторону.

Оставалось надеяться на разумные действия влиятельного человека Острецова.

Но благоразумно ли поступал сейчас сам Ковригин? То-то и оно! Однако отказываться от визита к Острецову, где его мог ждать капкан, было бы теперь смешно. Впрочем, в тревогах и страхах его произошла трансформация, нынче вроде бы неуместная. Свиридова и вправду в окружении китайцев, да и Острецов вряд ли решится карать, даже если он, по убеждению комика Пантюхова, и есть Чудовище с Аленькими цветами. Страшить же – до душевной тоски! – Ковригина начало вот что. Вдруг – без всяких на то причин! – случится какая-нибудь глупость и не даст ему дописать «Записки Лобастова»! Каждый раз, когда он заканчивал долговременную работу (впрочем, это бывало не часто), его посещала эта дурь – страхи, что он не сможет дописать концевые главы или что сцены, с самым существенным, не попадут на бумагу и не будут открыты людям. Нынче же эти страхи были особенные – «Записки Лобастова» стали казаться ему сочинением художественно-убедительным, ему было интересно писать их, он выводил строки для самого себя и в отказе от гонорара был искренен. Получал удовольствие, а ему за него ещё и деньги совали…

«Психоз старого мерина… Такая натура и такая профессия, – сказал себе Ковригин. – Господи, помоги мне грешному…»

Постучали в дверь. Коридорный, извинившись и сославшись на решение администрации знакомить гостей с деловыми перспективами города, вручил Ковригину пакет с рекламными буклетами.

– Тем более что шейх тоже гость нашей гостиницы, – сказал коридорный.

– У него же шатёр! – удивился Ковригин.

– В шатре он проживает, – сказал коридорный, – а офис его фирмы временно расположен у нас на втором этаже.

– Ну, спасибо… – пробормотал Ковригин.

– Что же у вас звук пропал? – удивился коридорный. – Церемония начинается, а у вас звук пропал.

И коридорный кулаком восстановил звук. Впрочем, усердия коридорного были лишними. Наблюдать за церемонией было приятнее без звука. Свиридова была жива, хороша собой, в меру государственна, и следовало положиться на бдительность силовых сотрудников Шанхайской организации, мелькало на экране лицо заводчика Острецова, а вот аравийский шейх, торговый гость Синежтура, ни разу в кадр не попадал. Болтовня шла невыносимая, без усилий кулака Ковригин убрал звук и стал изучать рекламный буклет фирмы по производству и распространению летательных аппаратов. Текст (или только русский перевод его) был составлен в стилистике Шахрезады, и сопровождать чтение его должна была бы музыка Римского-Корсакова. Ковры-самолёты предлагались разных модификаций и назначений. Для полётов над городом к местам спортивных забав и огородных работ могли пригодиться ковры-самолёты малых форм с прицепами для садового инвентаря, прогулочных катеров и домашней скотины. Производились ковры-самолёты с радиоуправляемыми рогатинами для охоты на камчатских медведейрыболовов. При желании можно было заказать ковёрсамолёт размером со стадион и проводить на нём международные соревнования, в том числе и по гольфу для бездельников (улёт мяча на землю и его возвращение на ковёр фирма обязывалась гарантировать миллионной компенсацией в валюте Йемена). Для людей деловых и отважных, скажем, для тех, кому надобно было перелететь над мятежными районами Судана, ковёр можно было изготовить под «белое облако» или под «грозовую тучу цвета хаки» и снабдить выползающими из ребёр ковра пулемётами. На последних красочных страницах буклета размещался пассаж самой нежнейшей Шахрезады, сумевшей развлекать партнёров не одними лишь телесными упражнениями. Теперь Шахрезада взялась обличать Фомов неверующих. Она предлагала этим Фомам неверующим (в число их входил и неведомый Шахрезаде Ковригин) прокатиться вместе с ней на ковре-самолёте и убедиться, сдует их ветер или не сдует. При этом сама Шахрезада готова была руководить полётом, находясь в ванне-джакузи. Эти Фомы неверующие ставили под сомнение саму возможность существования ковров-самолётов и относили их к мифологическим странностям. И были олухи-недоучки. Не могли взять себе в голову, что ещё в минус-времена, возможно, пришельцами в белых одеждах, ковры-самолёты были снабжены двигателями с силовыми полями, разгадку которых пока отыскать никому не по разуму, и что силовые поля эти способны не допустить к ковру-самолёту ни потоки воздуха, ни грозовые разряды, ни какие-либо другие неприятности и глупости природы. И уж тем более восходящие газы и пылинки исландских вулканов. Секреты бесшумных двигателей и их устойчивой безопасности изучены, но открывать их нельзя, сообщим только, что это не какие-то жалкие на-на хау кремниевых долин, те способны заниматься лишь эротическими усовершенствованиями увёрток или приманок самок и самцов. Так что покупайте ковры-самолёты, загорайте на них поближе к Солнцу, нежьтесь там в джакузи. А главное – перемещайтесь, пожирайте пространство. Очень скоро ковры-самолёты станут самым ходовым видом транспорта и решат проблемы пробок.

Далее на сияющих страницах сообщалось о предполагаемых (или договорных) ценах ковров-самолётов. Некоторые из них могли быть подороже ривьерских яхт. В особенности, если на их отделку шли произведения искусства – ковры ширазские, исфаганские, багдадские или гератские (к ним придавались ящики с увлажненным стиральным порошком «Ваниш»). Предполагались и любители обивать ковры шкурами – львов, медведей, носорогов и даже драконов. Имели значение и цены сооружений для комфорта – шатров, восточных бань, гаремов и экологически чистых павильонов поднебесной канализации, а также ослятников (верблюды разводить на коврах не рекомендовалось по причине их строптивости). На последней обложке буклета нагло бежали слова: «Цивилизация, твоё движение от престарелых ракет и дирижаблей вперёд – к коврам-самолетам!»

«Каким же авантюристам продался Блинов! – с возмущением подумал Ковригин. – От кого спустили ему заказ?»

Хуже всего, если от Лоренцы Козимовны.

А ведь и такое могло быть.

В эти мгновения на экране произошло оживление. На носилках внесли нечто похожее на ванну, но со стеклянными боками. Физиономии, и российские, и китайские, будто бы выходили из сна после укачиваний обязательными словами, глаза тёрли, у ванны же сбились люди, сумевшие не задремать, среди них была и любопытствующая Наталья Борисовна Свиридова. Ковригин поспешил вернуть звук, пульт не помог, управлять звуком в гостинице «Блюдце» получалось лишь кулаком. В ванне плавало жизнерадостное существо, одноголовое, размером с нашего Костика, неплохо перенёсшее смену часовых поясов и перелёт в северные широты. Наталья Борисовна Свиридова, естественная в государственно-дипломатической роли, радостно объявила, что подарком города Гуанчжоу и всей провинции Гуандун побратиму Среднему Синежтуру доставлен сюда мелкий дракон Сяо, добровольно, ради побратимства, отправивший себя в рыбацкие сети.

«Он не протянет в Синежтуре и дня! – подумал Ковригин. И тут же сообразил: – А не тот ли это Сяо, что Свиридова везла в Москву? Оно и к лучшему, что Сяо достался Синежтуру. Тут его отправят в компанию к тритонолягушу Костику…» На этом видимое горожанам торжество превратилось в невидимое, важных людей наверняка повели (или повезли) в банкетные залы, а на экране зазвенели федеральные новости.

Снова Ковригин услышал голос Острецова:

– Александр Андреевич, я уже дома.

– То есть вы не видели дарение городу дракона Сяо?

– А что, нам подарили дракона?

– Да. Хотел узнать, сколько у дракона лап. Ну да ладно…

– Я не знал ни о каком драконе. Меня, к сожалению, не осведомили. Хороши советники!

– Его, видимо, привезли в последние минуты церемонии. Он был в карантине, проходил экспертизу…

– Я полагаю, что на этот раз вы у нас надолго не задержитесь. Хотел бы видеть вас у себя в доме сегодня. Сейчас вы не сможете оказать мне честь?

– Минут через пятнадцать приведу себя в порядок, – сказал Ковригин.

– Спасибо. Высылаю машину. По поводу Блинова. Не беспокойтесь. Он под наблюдением.

Знакомый Ковригину демонстратор синежтурских подносов на террасе ковригинской дачи появился в его номере через семь минут. Тогда Острецов называл его по имени, видимо, выделяя тем самым из числа прочих служак. Даже хозяйственный Цибульский был удостоен в общении лишь фамилией. Впрочем, имя этого молодого человека в котелке и с бакенбардами (то ли Саша, то ли Афанасий) Ковригин уже не помнил. Ковригин попытался вызнать сейчас это имя, но служитель Острецова лишь жестом руки указал направление движения. У подъезда гостиницы «Блюдце» их ожидал джип.

Двухэтажный дом Острецова, возможно, некогда купеческий, в стиле северного модерна, стоял на берегу Заводского пруда и был окружён довольно свежей чугунной оградой. Двор домашних Хоромов был подсвечен и блестел голубыми елями и выхоженными столбами можжевельников, ростом чуть ли с кипарисы. Господин Острецов встретил Ковригина у парадного подъезда будто главу важной страны, не обязательно дружественной.

Руки друг другу пожали.

– Здесь у вас усадьба северная, чуть ли не таёжная, – сказал Ковригин, – а в Журине – юг, там можно разводить и виноград, и бахчевые, а в оранжерее – ананасы и бананы.

Он чуть было не выговорил: «В оранжерее, где работала моя матушка», но осёкся. В эвакуации в оранжерее трудилась бабушка. Опять начиналось…

По белой лестнице с шехтелевскими витками перил поднялись в гостиную. Острецов поблагодарил Афанасия (Афанасия, всё же) и предложил тому на время быть свободным. Стол в гостиной был накрыт («Ужин у нас легкий, – предупредил Острецов. – Как и принято в домах, где будто бы думают о здоровье. К тому же у вас нынче мало времени. А вот и наша Елена Михайловна. Конечно, она устала с дороги и потихоньку привыкает к своему новому бытию, но надеюсь, что вы, как гость, неприятных ощущений у неё не вызовете…»).

– Я рада Александру Андреевичу, – кивнула Хмелёва.

Была она сегодня в белом ампирном платье (Наташа Ростова на первом балу), приталенном, да что приталенном, подпиравшем (вздымавшем, если вспомнить старые слова) полуобнажённую грудь, возможно, что и в том самом легендарном платье английской принцессы, одетом нынче ради примирения. Или ради послушания.

– Садитесь, – продолжил Острецов, – чуть-чуть закусим (среди закусок была и исключённая из употребления чёрная икра), чуть-чуть выпьем, и я вам задам два-три вопроса и отвечу на ваши недоумения.

– Прежде всего выпьем за здоровье и процветание Елены Михайловны, – сказал Ковригин. – Я нисколько не снимаю с себя вины за происшедшее, но…

– Я не собираюсь в чем-либо укорять вас, Александр Андреевич, – сказал Острецов. – Елена Михайловна рассказала мне сегодня о многом, и я поддерживаю ваш тост.

– Я рад, – сказал Ковригин.

– Вопрос первый, – сказал Острецов. – Нет желания отвечать, не отвечайте. Кто такая Древеснова, откуда она взялась и почему вы поставили на неё?

– Тут сразу три вопроса, – покачал головой Ковригин. – Но будем считать, что один. Древеснова взялась из воздуха. Меня допекли обращениями по поводу какой-то ставки, смысл которой мне не открыт до сих пор. Даже японцы на башне Верещагина пристали ко мне: за кого да за кого? Я в раздражении ляпнул: «На Древеснову!» Какую такую Древеснову? Я и фамилии такой не слышал никогда! А Древеснова взяла и материализовалась. И даже попала в исполнительницы ролей на сцене вашего театра. Позже вспомнил: перед выездом в Синежтур мельком смотрел по ТВ фильм о жизни древесных лягушек. Слово «древесная», видимо, застряло во мне и в Синежтуре преобразовалось в Древеснову. Есть, правда, во мне некое сомнение. Будто бы уже в первый свой день в Синежтуре я видел так называемую Древеснову или девушку, копию Древесновой, в ресторане «Лягушки», в шахматном отсеке.

Острецов быстро встал, почти вскочил, принялся нервно ходить от окна к окну (на стенах логично было бы увидеть работы символистов, но нет, украшением служили четыре полотна с видами Средней России, возможно кисти Киселёва и Клевера).

– Вы уверены в этом? – спросил Острецов.

– У меня хорошая память на лица, – сказал Ковригин и чуть было не добавил: «…и на женские тела», но смог сдержать себя.

– Хорошо, – присел Острецов и поднял рюмку с коньяком: – Чтоб и вам хотелось! Так о чём вы собирались узнать?

– Мелочь, – сказал Ковригин. – Кто такой мсье Жакоб?

Он понимал, что вопросом своим может рассердить хозяина особняка, дерзил, но Острецов отнёсся к его словам устало-спокойно.

– Мсье Жакоб, – сказал Острецов, – выходец из Рязанской губернии, из города Спас-Клепики, тонкая, предприимчивая натура, по профессии – скорняк, имел бизнес в Армавире, вам известен под фамилией Цибульский.

Пожалуй, эти новости удивили и Хмелёву.

– Как я не мог догадаться, что Древеснова происходит из его угла? – горестно произнёс Острецов. – А ведь возникали сомнения, и не только в день вызволения Древесновой из якобы журинских тайников… Да, прозевали мы…

Уточнять, кто прозевал и что прозевали, Ковригин посчитал некорректным. Спросил лишь: