Текст книги "Лягушки"

Сладостно было Ковригину. Многие удовольствия позволили ему пережить.

Сладостно было.

И хотелось плакать.

Это мужику-то…

30

Разбудил Ковригина звонок.

Ковригин посчитал нужным провести акцию протеста (натура требовала, то есть просто не позволила ему поднять и тем более протянуть к тумбочке руку), но звонивший был нагл и беспощаден.

– Ковригин, это Лина с Колёсной улицы, – вынужден был услышать Ковригин. – Возможно, погода вынуждает вас нежиться в тепле. Но надеюсь, вы помните своё обещание.

– Помню, – вздохнув, пробормотал Ковригин.

– Тогда проявите присущую вам силу воли, – приказала Алина, – примите душ, позавтракайте в буфете, вберите в себя кефир или сметану. А лучше стакан горячего чая. Соберите вещи, спуститесь в холл с чемоданом. Я заберу чемодан и сообщу вам, где будет стоять моя «семёрка». Я отвезу вас, как вы и просили, в Журино на пристань.

– Какую пристань? – удивился Ковригин.

– Всё. Отбой. Жду.

«Какую пристань? – соображал Ковригин. – Какого Журина?»

Но никак не мог сообразить, что именно он обещал совершить на пристани посёлка Журина. А вот кто такая Алина с Колёсной улицы, осознал моментально.

Но сам ещё пребывал в сладостных видениях гуляний с удовольствиями, прочувствованных им после прихода к болоту № 16. Причудились ли они ему, или ощущения его были физиологически-реальными? Снова обнаглел телефон.

– Это я, Алина. Контрольный звонок. Сейчас вы, Александр Андреевич, опускаете на пол сначала правую ногу, вот так, а сейчас – левую. Всё. Теперь я спокойна.

«Да пошла бы эта Алина со своими колёсами подальше!» – возмутился Ковригин.

Однако ноги Ковригина и впрямь опустились на бордовый гостиничный коврик. И им было зябко.

Пришлось одеться. Не сразу Ковригин сообразил, что одевается не для приседаний и шагов на месте, не для душа, не для буфета, а для выхода в дальнюю дорогу. Вот ведь как зарядила его энергией своих указаний девица Алина.

И чемодан его был собран для отъезда (или для побега, но сбегал-то он лицом сопровождающим) из Среднего Синежтура.

Руки его двигались сами по себе, но порой энергетика девицы Алины словно бы освобождала его от своих токов, и Ковригин застывал в стараниях вспомнить (и пережить) шахматно-лабиринтные удовольствия. Однако сознание его как бы уберегало Ковригина от особенно десертных подробностей и тем самым одаривало его натуру томлением.

На кой ему Москва! Но вдруг путешествие водяной дорогой от пристани Журино приведёт его вовсе не в Москву?

Ковригин запер номер, спустился на первый этаж в гостиничные сени. Алину он узнал не сразу. Слободская барышня приняла вид байкерши, была в чёрной коже и шлеме мотогонщика. Впрочем, вид её не вызывал ни у кого никаких недоумений. Алина взяла чемодан Ковригина, шепнула:

– Первый переулок направо. Имени Ворошилова. Телегу мою узнаете. Ждём вас ровно через час.

Чёрная спина за стеклом гостеприёмного портала утонула в туманной сырости синежтурского полдня.

«Вот тебе раз! Через час! – снова возмутился Ковригин. – Ещё и телега! Да и чего ожидать от строителей обозов? И ведь сам во всём виноват! Не проявил крепости духа, расползся в зыбкости чувств к взволновавшей его актрисе! К актрисе! Но ему ли не знать актрис!»

И душ принял, и в буфет зашёл, мало ли какое кормление ожидает его на речной посудине.

В час ровно Ковригин оказался в переулке имени Ворошилова и возле детской площадки (раньше как будто бы и не замечал в центре Синежтура ребятишек), увидел шлем Алины, жёлто-красный, с синими металлическими крыльями. Алина стояла рядом со сверкающим отделкой коньком-горбунком неизвестного для Ковригина происхождения, японского или штатского, впрочем, в мотоциклах он не разбирался, что «Ямаха», что «Харлей Дэвидсон» – ему было едино.

– Лучше бы и впрямь меня здесь ждала телега, – сказал Ковригин. – И трясти, небось, будет эта махина, и греметь с вытьём примется…

– Обижаете, Александр Андреевич, – укоризненно покачала головой Алина. – Для меня это художественное произведение, рождённое летать.

Ковригину было решительно указано на седло за спиной пилота. В коляске же тихо ожидала начала гонки пассажирка. Она сложила под ремешком шлема руки домиком и почтительным кивком приветствовала Ковригина. Из-под шлема на него взглянули раскосые глаза. «Ба, да это же вчерашняя китаянка! – подумал Ковригин. – Или японка…»

– Здравствуйте, Александр Андреевич, – глаза китаянки были лукавыми. – Вы не передумали?

– Не передумал, – твёрдо произнёс Ковригин.

– Ну, тогда, Алина, трогай! – распорядилась китаянка.

– С Богом! – прошептала Алина.

И тронула.

Не любил Ковригин ездить на мотоциклах, в особенности седоком-заспинником. Тут же возникало унизительное желание вцепиться во что-то или в кого-то, будто в круг спасательный, и даже закрыть глаза. Но сейчас он сам был существом или средством, какое должно было гарантировать безопасность путешествия мечтательной и нежной особы и доставку этой самой особы в промежуточный пункт обитания её грёз. Ему бы нынче копьё в руки и медный таз на голову, Россинант уже гремел костями под ним.

Но допустят ли китаянку на военный аэродром, мелькнуло в нём соображение.

Какой аэродром? При чём аэродром? Их же везут на пристань Журино!

– Александр Андреевич, – сказала китаянка голосом Мнишек-Хмелёвой, впрочем, всё ещё нежно, – держитесь. Алина увлекается мото-фристайлом.

«Ничего себе! – подумал Ковригин. – А когда она будет спускаться с холма к пристани Журино, не придёт ли ей в голову взять, да и перелететь на южный низовой берег? Но может, там и находится в укрытии аэродром?»

И сразу понял, что в мыслях о крутизне спуска от верхней улицы посёлка, прижавшейся к Оранжерее и Западной башне замка, возобновились в нём ощущения полного совмещения его чувств и чувств его отца, и будто бы он, Ковригин Саша, летел когда-то зимой на санках по спуску к пристани и ударился о какой-то столб, ходил недели с синяками и бинтами на лбу.

Чур! Чур меня!

А движение мото-фристайльной Алины с громыханиями её телеги совершенно не обеспокоило послеобеденных жителей Синежтура, даже и не вызвало их внимания и тем более оскорбительных реплик, а главное – Ковригина не трясло и не сбрасывало с седла.

По желанию Алины (бери её каскадёром в фильм с небедным бюджетом) её телегу занесло на привокзальную площадь имени Каменной Бабы, Алина изловчилась повернуться к Ковригину, сунула ему в руку монеты бледного металла и прокричала: «Швырните ей в наилучшие места, и вы ещё раз побываете в Синежтуре со сверканием меди!». Было совершено четыре со сменой скоростей и углов объезда Каменной Бабы, и наконец Ковригин метателем сумел угодить Каллипиге монетой именно в мраморный зад.

А он уже полагал, что при случае попытается снова побывать в Среднем Синежтуре. Хотя бы для того, чтобы рассмотреть костяную пороховницу в музее при Башне. А может, и ради совсем иных ценностей и сюжетов.

С растяжек и укреплённых на домах щитов смотрела на граждан отчаянная бой-девица в красном гусарском костюме и саблей указывала на запад: «В Москву! На театральные фестивали! В Авиньон! В Эдинбург!»

Кто отпустил деньги на свежие для Синежтура культурные лозунги – городские ли власти или просвещённые меценаты, Ковригин выспрашивать у китаянки не стал. Да она могла ни о чём и не знать…

В одно из мгновений финального объезда Каменной Бабы Ковригину померещилось порхание над Каллипигой полуголого (в шкуре, отросшей всё же на бёдрах в ожидании холодов) существа, возможно, летучего охранника. И будто бы свирель звучала…

Померещилось, решил Ковригин.

Минут через сорок прикатили к колючей проволоке с будками и сторожевыми вышками, и это была явно не пристань Журино. Большая Река рядом не протекала. И угадывалось, что главный въезд в пространства запретной зоны находится в ином месте, а здесь имеются лишь служебные помещения и проезды.

Алина предложила Ковригину погулять полчаса, размять ноги, а когда подъедет автомобиль, вернуться к ним.

Подъехала «Нива», из неё выскочил ловкий молодой человек, чмокнул Алину в щёку, и та махнула Ковригину рукой: мол, поспешайте.

Подойдя к автомобилю, Ковригин не обнаружил рядом с Алиной и её ухажёром китаянки. Стояла у «Нивы» простенькая продавщица мелочей с рынка в бежевом платочке, протянула Ковригину бумажный кулёк с жареными семечками.

Если помните, Ковригин и предполагал, что китаянку, пусть она даже и при чисто выправленных бумагах, на секретный объект не допустят. «Конспираторы!» – усмехнулся Ковригин. А сам-то кем он был теперь?

Прилётный рёв зелёнобокой машины, рассекающей просторы пятого океана, вызвал гул земли, напряжение барабанных перепонок Ковригина и желание выгнать из ушей жёлтую дрянь, называемую серой. Спички с этой серой вряд ли бы возгорели.

– Ну, всё! – Алина расцеловала торговку семечками. – Лягушка-путешественница! А вы уж, Александр Андреевич, сохраните Лену в целостности…

– И невинности! – сказал Ковригин. – Непременно! Но почему она вдруг лягушка? Никакие сказки в нашем случае неприемлемы. Я тогда – кто?

– Я так… Александр Андреевич… – смутилась Алина, – сморозила от волнения…

– Хватит волнений и лирики, – заявил водитель «Нивы». – Времени у нас двадцать минут. А потому быстрая смена диспозиций!

– Есть, Анатолий! Есть! – отчеканила Алина, гибкая, сильная, каучуковая в своей чёрной униформе, вскочила на рокерский трон и, приподняв левую руку в ритуальном приветствии, унеслась по примятой утренними холодами траве к бетонному тракту.

Анатолий, имя вычислилось из обращения Алины, резко, без слов, но жестами и с применением рук усадил девушку в бежевом платке и Ковригина на заднее сиденье «Нивы», а потом и натянул им на лица полумаски с прорезями для глаз.

При этом Ковригин будто бы и задремал.

Проблески соображения и способность видеть вернулись к нему внутри летательного аппарата, и аппарат этот, несомненно, летел. Не только летел, но и заставлял Ковригина подскакивать и ударяться то плечом, то головой о железную планку, крашенную в зелёную армейскую необходимость. Над железякой этой круглился иллюминатор, и в нём неслись клочья облаков. Рядом с Ковригиным на железной же лавке сидела, закрыв глаза, женщина, лоб её был прикрыт платком, и Ковригин принялся соображать, зачем она здесь (как и он тут зачем) и кто она такая. Ему вдруг почудилось, что это аховая байкерша Алина, и ему стало приятно от того, что рядом с ним приместилась именно Алина. Теперь он подумал, что нутро летательного аппарата способно упрятать в себе футбольный стадион (не «Руслан» ли это?), стояли здесь прикрытые маскхалатами, свойственных случаю размеров, видимо, изделия синежтурских обозостроителей, и летели они в дальние страны, имевшие в своих карманах деньги на оплату серьезных изделий.

– Мы летим? – спросила соседка Ковригина по железной лавке, и Ковригин понял, что никакая это не Алина (да и зачем той изменять своему транспортному средству?), а Леночка Хмелёва.

– Летим, – сказал Ковригин, сразу почувствовав себя опекуном или даже чуть ли не отцом легкомысленной девчонки, – через час, ну, может, попозже будем где-нибудь под Москвой…

А что, если путешественница наша, озарило вдруг Ковригина, вовсе и не Москву заказала местом проживания, а, предположим, Лос-Анджелес? Или, что уж совсем плохо, их перевозчик изделий под маскхалатами и на гусеницах имеет целью не аэродром в Чкаловском, а какой-нибудь грязный городишко в Южном Судане или на острове Калимантан?

Сейчас же, вытянув шею, будто бы поддавшись некоему сигналу, Ковригин увидел в иллюминаторе голого мужика со свирелью у рта, мужик этот тотчас пропал, отчего в голове Ковригина возникли успокоения. Скорее всего, это были игра его фантазии и изменения в комбинациях частиц влаги, мало ли какие видения могут вызывать метаморфозы облаков. Однако Ковригин посчитал, что лучше бы мужик со свирелью сопровождал и дальше их летательный аппарат, вряд ли бы он расчитывал увязываться за ними, коли бы они отправились в Южный Судан или к сомалийским пиратам. При этом он понимал, что неприятные опасения возникают в нём не из-за беспокойств о собственных делах, а из боязни, что девушка, какой он обещал сохранить, в частности, и невинность, может оказаться в Южном Судане или в Сомали бесправной невольницей.

Дурь какая! Бред какой!

Ему бы теперь думать, как взбудоражить десять намеченных им участников авантюры и как хотя бы одного из них склонить к действиям срочным и с невозможностью к отступлению. Кстати, сообразил Ковригин, сейчас как раз и следует выяснить у совершающей перелёт, какие у неё имеются финансовые ресурсы.

– Лена, – осторожно начал Ковригин, – деликатный вопрос… Он может вас расстроить или обидеть, но обойти его нельзя… Каким бы благородным или всесильным ни рисовало меня, явно заблуждаясь, ваше воображение, мое вспоможение вам в Москве будет иметь свои пределы… Я не волшебник… Я должен подготовить вас к особенностям московской жизни…

– Вы про деньги, что ли? – сказала Хмелёва. – Они у меня есть. Какие нужны, такие и будут. Извините, что забыла сказать вам об этом. И не беспокойтесь…

Совсем недавно в сериале Ковригин услышал реплику одного из национальных ментов: «Вы сидите. А то упадёте…»

Ковригин сидел на холодной железяке и не упал.

Сунул руку в карман куртки и вытащил бумажный кулёк с семечками. Сейчас бы и погрызть их и успокоиться, но не сплёвывать же при этом шелуху на пол воздушного корабля («В двенадцать часов по ночам из гроба встает император…» – внезапно и неизвестно зачем запел в нём Шаляпин), и уж тем более не сбрасывать мокрые лушпеюшки в ладонь.

И бумажный кулёк был отправлен на вылежку в карман.

А спутница Ковригина сползла с лавки на пол и у ног его застыла.

Ковригин сразу же вспомнил вечернее путешествие во дворец Журино и притихшую девчонку в проходе автобуса. Ему показалось, что он услышал девичьи всхлипы, и, нарушая свои установления, опустил руку и ощутил влагу на щеке Хмелёвой, хотел тут же отдёрнуть бестактную руку, посчитав, что Хмелёвой в её поднебесном одиночестве будет неприятно его прикосновение, но Хмелёва сама поднесла свою руку к его руке и будто бы прижалась к ней в благодарности и в надежде на утешение. Ковригин сидел растроганный, кем он был теперь – впрямь ли опекуном неприспособленной к жизни сироты или же покровителем женщины с нескладной судьбой, взявшим на себя обязанности обеспечивать её благополучие, не имело значения.

Так они и просидели час или более того, лишь иногда холод железа заставлял их менять позы. Ко всему прочему жесткости и неудобства военной машины потихоньку успокаивали растроганность или даже возвышенность чувств Ковригина и возвращали его к соображениям рутинно-будничным.

Кому же первому звонить по прибытии в Богословский переулок, в брошенную, кстати сказать, в безобразном беспорядке квартиру? Впрочем, холостяцкий беспорядок и должен быть безобразным, хотя (или и от того), по возможности, и живописным. Ночевать же в этом беспорядке вынуждена была бы приезжая из Синежтура. Или она – из всякого рода соображений – потребует определить её в гостиницу? Скоро и узнаем… Звонить же сразу вернее было всё-таки холостякам, владеющим приватизированной площадью, из списка Ковригина, разделённым им теперь по двум признаком – романтическим воздыхателям с грёзами или же мужикам, тоже порядочным, но обременённым практическим знанием и обузами краткосрочных долгов.

Тихомиров, постановил Ковригин, игрок на Бегах. Волобуев, у того и квартира о пяти комнатах на Беговой улице. И у обоих критические, чуть ли не криминальные долги. Ну и ещё трое, кому можно было бы позвонить сегодня же, хоть бы и ночью, возникли в поднебесных соображениях Ковригина.

Но до Богословского переулка Ковригин со спутницей сумели добраться к восьми часам вечера. Снова Хмелёва стала китаянкой. Преображение её произошло в пристанционном сортире, со всеми его особенностями, запахами и неотмытостями, платформы Загорянка Ярославской железной дороги. Уже в вагоне электрички обстоятельства приземления самолёта и благополучного удаления их двоих из запретной зоны вспоминались Ковригиным смутно, покрылись мраком, как поговаривали в довоенных фильмах. Поначалу Ковригина интересовало, почему они с Хмелёвой оказались именно на платформе Загорянка, но потом этот интерес утих. А вот возвращение Хмелёвой в образ китаянки Ковригина занимало. Но сама она помалкивала, и Ковригин просить её о каких-либо разъяснениях не стал. Дистанция, дистанция, убеждал себя Ковригин, и нечего вмазываться в подробности её предприятия или приключения. Он с боку припёка…

Удивительно, но за окном электрички не бежал и не летел голый мужик со свирелью. Неужели отстал? Или заблудился в облаках?

31

А в метро уже на подъезде к «Пушкинской» Ковригин взволновался. Не то что бы взволновался, а, скажем, обеспокоился. Ему захотелось, чтобы Хмелёва сама попросила определить её в гостиницу.

Но она не просила.

«Ну, ладно, – думал Ковригин, – предъявлю ей дома беспорядок, скажу, что мыши уже бегают, а может, и крысы с ними, открою пустой холодильник, небось и попросится в гостиницу».

На кой ему была пусть и симпатичная, но все же жиличка.

Судя по тяжести чемодана, жизнь в Москве она предполагала вести основательную. «Этак она развесит у меня свои тряпки, может, и белье на стульях разбросает!» – сокрушался Ковригин и материл себя за легкомысленность.

А Хмелёва по дороге с Ярославского вокзала на Бронную слободу в Богословский переулок ни слова не произнесла.

И виды Третьего Рима её как будто бы никак не трогали.

Ковригина же отсутствие на площади трёх вокзалов каменной бабы, к его удивлению, расстроило. До того, стало быть, он привык к Среднему Синежтуру. Словно бы годы прожил в нём. Но тут-то на Каланчевке потребовились бы три каменные бабы. А откуда их взять? Хотя, конечно, рукавишниковых развелось множество.

Богословский переулок был тих (Палашёвский рынок, любезный Ковригину рыбным рядом, овощами и редкой нынче в Москве бараниной, закрыли), а консьержка Роза, то ли башкирка, то ли татарка, по её версии – бывшая балерина и чуть ли не родственница Нуриева, цвела за оконцем своей подсобки. И благоухала, выяснилось, когда оконце было приоткрыто для беседы.

– Александр Андреевич! – радостно воскликнула Роза. – Не ожидала. Быстро вы вернулись. Я-то думала, что вы надолго в Аягуз, а вы…

– Почему в Аягуз? – удивился Ковригин. – Ах, ну да, в Аягуз… Разве быстро?.. Ну да, ну да… Вот забрал девушку…

– Племянницу, – подсказала консьержка.

– Да, племянницу, – кивнул Ковригин. – Двоюродную. Тётя доверила. У них в Аягузе с работой и учёбой, сами понимаете…

– Понимаю, понимаю… – завздыхала Роза. – И у моих в Стерлитамаке… И у меня там племянники…

А Хмелёва взяла и, сложив руки домиком, поклонилась консьержке.

«Дура, что ли? – в раздражении подумал Ковригин. – Да нет. Не дура. В свою игру продолжает играть. Но не знает московских правил. А может, и знает…»

– Наша тетя – китаянка, что ли? – будто бы удивилась Роза.

– Нет, – сказал Ковригин. – Наша тётя русская из Воткинска. А вот кто наш дядя, мне неведомо.

И Ковригин сердито взглянул на Хмелёву.

А та стояла, очи раскосые потупив, смиренной послушницей.

– Эти китайцы нас теперь всякой дрянью снабжают, а цены – будто обувь из Милана, – заявила консьержка. Но тут же спохватилась: – Зато племянницу вашу можно будет пристроить в китайский ресторан. Или в японский. А то там вместо китаянок и японок либо бурятки, либо калмычки. Как зовут-то красавицу?

– Беатрис. Элеонора. Элеонора Беатрис. Чисто китайское имя, – сказал Ковригин. И чтобы заглушить этнические мотивы, быстро поинтересовался: – Меня кто-нибудь спрашивал?

– А как же, Александр Андреевич! – оживилась Роза. – Сестрица ваша беспокоилась.

– А чего ей беспокоиться? – будто бы удивился Ковригин.

– Вы у неё сейчас и спросите, – сказала Роза.

– То есть? – насторожился Ковригин.

– А то и есть, – сказала Роза. – Ключи от квартиры у неё имеются… Кстати, вас может ждать и сюрприз…

– Какой сюрприз?

– Ну, уж и не знаю какой… – пожала плечами консьержка. – Может, и не сюрприз… А это вот ваша почта за пять дней.

– За пять дней?

– А за сколько же? – удивилась Роза. – Вас, Александр Андреевич, не было только пять дней… Неполных…

– Разве? – задумался Ковригин. – И ведь верно… Спасибо, Роза… Беатрис! За мной и к лифту!

Звонить в собственную квартиру Ковригин не стал. Хотя, имея в виду обещанный консьержкой сюрприз, следовало бы проявить чувство такта и предупредить (о чём?) гипотетически присутствующего в квартире персонажа. Он был сердит. Сестрица беспокоилась! Ну, и не дорого было ему теперь её беспокойство. И всё же, опустив чемоданы на пол, он излишне долго и со звяканьем поворачивал ключи в дверных замках.

– Проходите, Лена, – пропустил Ковригин в своё жилище доставленную им в Москву путешественницу.

Сестрица Антонина в квартире действительно присутствовала.

К сюрпризу же можно было отнести нахождение рядом с ней и рядом с письменным столом Ковригина курс-дизайнерши Ирины, родственницы на барбарисовом киселе Натали Свиридовой.

Выслушивать вопросы или какие-либо реплики Ковригин не был расположен и сразу заявил:

– Познакомьтесь, это моя новая приятельница…

– Из Аягуза? – спросила Антонина.

– Тони, а по-моему, она из Манчжурии, – попыталась съехидничать курс-дизайнерша.

И сейчас же – руки домиком и поклон столичным дамам.

– Да хоть бы и из Манчжурии, – сказал Ковригин. – Так что, это моя новая приятельница Элеонора Беатрис…

– Хым, – подсказала новая приятельница. – Хым – моя фамилия!

– Хым! – расхохоталась подруга Ирина. – Это замечательно! Хым!

– Александр Андреевич, – сказала гостья, – мне бы надо умыться с дороги. Тем более что с вами желают переговорить важные для вас люди.

– Конечно, конечно, – сказал Ковригин. – Ванная слева от двери. В шкафчике можете найти свежие полотенца и халат. Что же касается важности для меня людей, то это моя сестра Антонина…

Что-либо сообщать о подруге Ирине Ковригин не посчитал нужным.

– Ты, что же, и ночевать здесь оставишь, – произнесла Антонина взволнованно, – эту…

– Эту манчжурскую замарашку, – продолжила подруга Ирина. – В чём ты сомневаешься, дарлинг Тони?

«Черт-те что! Прибить бы эту тощую кобылицу! – в возмущении подумал Ковригин. – И главное опять – дарлинг Тони! Как терпит это Антонина?..» А может, терпения никакого теперь от Антонины не требуется, напротив, она… от того он, Ковригин, и злится?

– Извините, – сказал Ковригин, стараясь сдержать раздражение, – а кто вы, собственно, такая и что вы делаете в моей квартире?

– Помилуй, Саша, – растерялась Антонина. – Ты запамятовал. Ирина приезжала к нам на дачу. Вы разговаривали с ней. Она – племянница Свиридовой. Вспомни.

– Хорошо. Вспомнил. Это – которая всех порвёт, – сказал Ковригин. – Два дня назад разговаривал с Натальей о ней. Свиридова сомневается в степени родства с ней. Если только на каком-то восемнадцатом барбарисовом киселе.

– Старуха, – поморщилась Ирина. – Склероз.

– Ей тридцать четыре. И она выглядит моложе вас, – сказал Ковригин. – Но не это важно. Твоя подруга, дарлинг Тони, приезжала не к нам на дачу. Она приезжала к тебе на дачу. Кстати, вы всё там успели сломать, снести? И порвать?

– Успокойся, Саша, – сказала Антонина, – всё на месте, ничего не тронуто. Мы произвели расчёты и поняли: денег у нас не будет. Такое время, сам знаешь. Так что, племянники твои никаких комнат на природе не получат.

– Да эти племянники для него на восемнадцатом барбарисовом киселе! – не выдержала Ирина.

– Ира помогала мне расчёты производить и проект нового дома готова была сделать или хотя бы выбрать из серийных, тебе бы, Саша, спасибо ей сказать, а ты на неё дуешься…

– Меня не интересуют её расчеты и просчёты, – заявил Ковригин. – Меня интересует, что делает эта особа в моей квартире. Что же касается твоего вопроса, оставлю ли я ночевать здесь манчжурскую замарашку, то да, оставлю. Если она этого пожелает…

А ведь еще полчаса назад надеялся на то, что путешественница сама потребует поселить её в приличной гостинице, мышами и крысами был даже готов её запугать.

– Ира здесь со мной, – нервно сказала Антонина, губы её дрожали. – Она чувствует, что мне плохо. Я в панике после твоего побега… после твоего спешного отъезда с дачи… А сейчас выходит, что ты в раздражении из-за моего присутствия в твоем жилище… Будто я взломщица…Это обидно…

Она, похоже, готова была разреветься.

– А зачем ты здесь? – спросил Ковригин.

– Ты не забыл? Я твоя сестра. Меня зовут Антонина Андреевна Ковригина.

– Не забыл, – сказал Ковригин. – Ну, и зачем ты здесь?

– Не утонула ли ваша Беатрис Элеонора Хым? – поинтересовалась подруга Ирина. – Что-то она долго умывается…

– Сходите, посмотрите в ванной, не утонула ли она, если это вас так беспокоит, – сказал Ковригин. – Но дорога-то у нас была действительно трудная и пыльная, сразу и не приведёшь себя в порядок.

– Возможно, – сказала девушка, художник при поворотах и прыжках конкурных лошадей. – Возможно. И такое случается.

– Я думаю, что она не утонула, – сказал Ковригин. – Сейчас она и появится.

– Ты ради неё и ездил куда-то? – спросила Антонина.

– Да, – сказал Ковригин. – Ради неё.

– А зачем?

– Я на ней женюсь.

– Интересно-то как! – Антонина рассмеялась нервно. – И давно ты с ней знаком?

– Полагаю, что века четыре, – сказал Ковригин.

– Тут и удивляться нечему, дарлинг Тони, – развеселилась подруга Ирина. – Джентльмен, знакомый с девушкой четыре века, в конце концов обязан на ней жениться.

При этом она многозначительно взглянула на дарлинг Тони и будто бы была готова пальцем покрутить возле виска.

– У вас, подруга Ирина, – сказал Ковригин, – случайно нет в гардеробе чёрной вуали?

– Случайно есть. При одной из моих шляпок, – сказала дизайнерша. – А почему вдруг вас заинтересовала сейчас чёрная вуаль?

– Она была бы вам к лицу, – сказал Ковригин. – А португальским языком вы владеете?

– Нет, – растерянно произнесла Ирина и снова со значением взглянула на Антонину: что это с братцем-то твоим?

– А жаль, – будто бы опечалился Ковригин.

– Погодите, – сказала Антонина. – Ты решил жениться и будешь прописывать жену здесь?

– Естественно. Если она этого захочет, – сказал Ковригин. – Она – приезжая, и жилья у неё в Москве нет.

– Но… – начала Антонина и сразу замолчала, словно бы заблудившись в своих соображениях.

– А что это тебя так волнует? – нервно сказал Ковригин. – Какие возникли в тебе опасения? Или – какое ты имеешь право на какие-либо опасения в нынешнем случае?

– Я твоя сестра, – сказала Антонина. – А ты уже успел наделать столько глупостей…

– Знаешь что! – рассердился Ковригин. – У нас тут товарищеский суд, что ли? Тогда и тебе я сейчас предъявлю претензии!

«Боже мой! – ужаснулся себе Ковригин. – До базарной склоки дошло!»

– Мне можно войти? – было услышано.

Трое в комнате вынуждены были взглянуть в сторону дверного проёма.

Там стояла Хмелёва.

И она была вовсе не смиренная китаянка.

Смыла грим, убрала раскосость глаз, пышные волосы её, нынче светлые («Наверное, уже и в Синежтуре поутру они были светлыми, – соображал Ковригин, – как только не смяла их в дороге тугая косынка? Впрочем, чему удивляться – профессия…»), опали на плечи. Ковригин предполагал, что Хмелёва последует его совету и достанет из бельевого шкафчика свежий халат. Но нет. Хмелёва вернулась в гусарском костюме из красного бархата, лишь вместо сапожек со шпорами были на ней туфли на каблуках в десять сантиметров, но и они с костюмом сочетались.

Воительницей вернулась. Ковригин понял это. Видимо, приём присутствующих в квартире женщин раззадорил её.

– Елена Михайловна Хмелёва, – объявил Ковригин.

Немая сцена продолжалась недолго, и подруга Ирина поинтересовалась:

– А где же Элеонора Беатрис Хым? Вы же, кажется, намеревались на ней жениться?

– Она, видимо, всё же утонула, – сказал Ковригин. – Придётся жениться на Елене Михайловне.

– Саша, к чему весь этот маскарад? – спросила Антонина, явно обиженная.

«Сам бы хотел знать, к чему», – подумал Ковригин, но сказал:

– Ко всяческим уловкам вынудили нас трудности путешествия.

– Ква-Ква! – произнесла Хмелёва, словно бы подтверждая объяснение Ковригина.

– Это ещё что за ква-ква? – строго сказал Ковригин. – Никаких ква-ква! Никаких шуток. Намерения у нас были самые серьёзные. Или они отменились?

– Ни в коем случае не отменились! – воскликнула Хмелёва и чмокнула Ковригина в щёку.

Сестрица Антонина вздохнула и отошла к окну рассматривать вечерние красоты Бронных переулков.

– Костюм этот ваш от Будяшкина? – спросила Ирина, то ли пожелав съехидничать, то ли всерьёз заинтересовавшись нарядом путешественницы.

– От какого ещё Будяшкина? – удивилась Хмелёва. – Был композитор Будашкин, лауреат, играл на домре, я училась в музыкальной школе, нам о нём говорили. В нашей местности есть какой-то знаменитый портной Сумарок Будяшкин. Но у него никто не шьёт.

– Неужели ваша местность такая глухая? – скривила губы подруга Ирина.

– Глухая, глухая, – сказал Ковригин. – Успокойтесь, Ирина. Очень глухая местность… Там до сих пор мастерят лишь одни телеги для обозов…

– Оно и понятно, – кивнула Ирина.

– Неужели тебе, Саша, – сказала, наконец, Антонина, – неужели вам с Еленой Михайловной нечего сейчас разъяснить нам… то есть мне, сестре, ведь мы… ведь я беспокоилась, места себе не находила, звонила уже и в больницы, и в морги… Конечно, я привыкла к твоим легкомыслиям, к твоим выходкам и исчезновениям… Но на этот раз я встревожилась всерьез, предчувствие дурного жгло меня… Возможно, я разобидела тебя своим вторжением в твою дачную жизнь… А мобильный твой до сих пор вне доступности… И сюда я явилась, чтобы записку какую-нибудь отыскать на столе и подежурить здесь на всякий случай… Может, и от тоски, не знаю… А ты дуешься на меня и даже позволяешь себе валять дурака…

– Могла бы сразу позвонить Дувакину, – хмуро сказал Ковригин, – и отменить свои опасения.

– Я и позвонила, хотя и не сразу, – сказала Антонина, – и услышала от него про Аягуз…

– И насчёт валяния дурака можешь успокоиться. У нас с Еленой всё серьёзно. Так ведь, Лена?

– Именно так, Сашенька! – подтвердила Хмелёва.

Тут же Ковригин отругал себя. Что он лебезит перед Хмелёвой? Будто выпрашивает у неё разрешения на свои поступки. И Хмелёва хороша! Уже на «ты» и уже «Сашенька»! Впрочем, а как же ещё она должна обращаться к нему на людях?

– Тогда мне, дуре, – сказала Антонина, – объясните, что происходит.

– Объясню. Объясню! Но не сейчас. Потом, – сказал Ковригин. – А сейчас мы с Леной зверски голодные с дороги. Холодильник у нас, как я помню, пустой. Придётся сейчас выскочить в какое-нибудь кафе. Или в магазин.