Текст книги "Лягушки"

50

Острецов просил, если что, звонить ему в любое время, не беря во внимание часовые пояса.

Ковригину бы сосредоточиться и выдавить из своего сознания хоть капельки смысла, способные дать направление его мыслям, но он понял, что снова будет думать о ландышах и речных кувшинках. Набрал номер Острецова. Соединили его не сразу, а после выяснения личности звонившего.

– Мстислав Фёдорович! – чуть ли не выкрикнул Ковригин. – Черёмуховая пасть!

– Что значит «Черёмуховая пасть»? – рассердился, видимо, Острецов.

– Я думал, что жителям Журина это понятие известно, – растерялся Ковригин. – Я не знаю. Но я слышал о нём от отца. Теперь вспомнил. И ровесник мой, муж сестры, помнит об этой пасти с детских лет, с игр в пиратские клады.

– Так, так, так, – теперь Острецов оживился, отходил ото сна. – И что вы думаете о черёмуховой пасти?

– Возможно, местность какая-нибудь особенная, – предположил Ковригин. – Возможно, парковая достопримечательность…

– Тогда надо звонить Антоновой. Она у нас в знатоках…

– Зачем будить уставшую женщину? – опечалился Ковригин.

– Затем, – сказал Острецов, – чтобы потом не жалеть о потерянном времени. Не выключайте мобильный. Ну вот. Она и не спала. И сразу же сообщила, что Черёмуховая пасть – это поднос.

– Поднос? – удивился Ковригин.

– Отдел синежтурских диковин, – сказал Острецов, – вы не могли посетить. Но сейчас он открыт. По методике отечественных и европейских музейщиков в зале устроен придел для показа одного экспоната. Со специальным интерьером и подсветкой. И сейчас там экспонируется поднос с инвентарным названием – «Черёмуховая пасть». Соединяю вас с Верой Алексеевной Антоновной.

– Ну, поднос, – вяло сказал Ковригин. – Толку-то что от его названия?

– Александр Андреевич! – заспешила Антонова. – Поднос этот выполнен в начале девятнадцатого века, он очень яркий, хорош по колориту и создан явно синежтурским автором, а потому наверняка связан с каким-нибудь известным в ту пору местом. Или с каким-либо местным преданием. Надо искать сведущего краеведа. Их у нас много.

– Сколько вы отыщете краеведов, – сказал Ковригин, – столько сейчас же отыщется в вашей местности и Черёмуховых пастей.

А сам вдруг ощутил запах майской черёмухи, кусты которой сгибались прямо к холодным струям Реки. Дальше шел обрывом высокий песчаный берег, весь в ласточкиных гнёздах (более их не приходилось видеть). Потом услышал крики матерей или старших сестёр: «Юрка! Саша! Ирина! Севка! Женька!». Юрка Шеленков прижал палец к губам: «Пусть поволнуются и сами найдут!» И молчали, прижав к лицам, к груди охапки наломанных веток черёмухи. Поход по берегу реки через мелкую протоку к черёмуховому острову затеял Юрка, мне было жалко матери, сам бы ревел, если бы она пропала… Но мы были уже найдены, и теперь нам предстояло выслушивать нотации, а кому и быть выпоротыми…

Кому – мне? Кто – мы?

– Александр Андреевич! – услышал Ковригин голос Острецова. – Вы там не заснули?

– Нет, нет! – заверил Ковригин. – Задумался. Черёмухи всегда было много на берегах Реки.

– На подносе нет никаких примет присутствия рядом большой реки, – вступила в разговор Антонова.

– Надо всё же собирать краеведов, – сказал Ковригин.

– Не надо собирать краеведов, – выдержав паузу, а может быть, и не выдержав, а утихомирив в себе растерянность, произнёс Острецов. – Во-первых, они спят и не обо всём им следует знать. А во-вторых, вы, Александр Андреевич, начинаете что-то существенное вспоминать. Конечно, можно сейчас же отправиться в музей, поднять храпящих ночных сторожей и усесться на стулья перед черемуховым подносом. Но не надо.

– Хозяин – барин, – сказал Ковригин.

– Вы не деликатны, Александр Андреевич, – с укоризной произнёс Острецов.

– Не деликатен, – согласился Ковригин. – Тем более что вы мне не хозяин. Просто вы просили поспешать. И не допустить, чтобы актрису Хмелёву уморили. За тем я и сорвался из Москвы. Но ваша игра мне надоела. Завтра же я отправлюсь в Москву.

– Никуда вы не отправитесь, – резко сказал Острецов. – Для вас важна судьба Хмелёвой, и вы желаете её спасти. Во-вторых, вы уже были некогда в Черёмуховой пасти, и вас тянет там побывать снова. И уж точно увидеть её в музее.

В восемь утра Ковригин поспешил в городской музей. Удивил кассиршу и охранителей искусств. Джоконда в Лувре. И при толпе – все с ней один на один. А тут он и впрямь был один на один с Черёмуховой пастью. Слово «поднос» исчезло из его сознания.

Черёмуховые заросли были весёлые, весенние, звенящие.

Но из-под земли чёрным пятном к ним подбиралась печаль.

Вспомнился холодный день, с мокрым, кажется, снегом, да, именно с мокрым снежком, убивающим цвет, превращающим живопись в чёрно-белую графику, когда Юрка Шеленков привёл их к незнакомым черёмуховым зарослям (это было уже после похода по песчаному берегу Реки, напугавшему матерей) и сказал: «Поглядите, какой здесь танец!» Севка помолчал и молвил важно: «Где же тут танец! Это какая-то черёмуховая пасть!»

А потом Юрка не раз с лукаво-вороватым свечением глаз раззадоривал приятелей у костерка (жарили рыбу из воронок) рассказом о том, как открыл в Черёмуховой пасти подземный ход (отвалил какой-то камень, и под ним – ход), как пролез вниз, видел в нишах скелеты, но без факела далеко пройти не мог, и надо искать клады, готовиться к походу серьёзно, пока же никому ни-ни…

А потом…

Тут присланный Острецовым джип повёз его в Журино.

– Хороший поднос, – сказал Ковригин. – И смотрится в своём приделе замечательно.

– Николай Селиванов, – кивнула Антонова, – один из лучших синежтурских мастеров лаковой живописи. Купцы подносили его работы заезжим чиновникам.

– В годы Наполеона он жил? – спросил Ковригин.

– Да. Он был молод, но уже сложился как мастер. Между прочим, в двенадцатом году он был в Москве, каким-то подмастерьем у Репниных.

– У Репниных? – спросил Ковригин.

– Потом его привезли сюда, у Репниных здесь были рудник и заводик…

– Интересно, – пробормотал Ковригин. – Интересно… А что на подносе за воздушный корабль?

Вера Алексеевна пожала плечами.

– Всё это, Александр Андреевич, действительно интересно, – сказал Острецов. – Но у нас – цейтнот… Каковы ваши догадки, Александр Андреевич?

– Записки отца я не перечитывал, – сказал Ковригин. – Но кое-что вспомнил. Однако где эта Черёмуховая пасть? Знаю только, что она не на берегу Реки. Скорее всего, к северу от усадьбы. Видимо, в свои зрелые годы отец всё же возвращался в Журино, но отыскать эту пасть не смог. Но они что-то там открыли, куда-то спускались. То есть открыл наш заводила Юрка, а название пришло в голову самому младшему из нас – Севке. Возможно, это место называют и иначе. Но над подносом-то стоят слова – «Черёмуховая пасть».

– Опять вы и ваш отец – одно лицо! – воскликнул Острецов. – Я рад этому! Вы искали клад? И открыли подземный ход. Или провал в пасть.

– Возможно, – сказал Ковригин.

– Афанасий! – крикнул Острецов.

Сейчас же возник Афанасий Банников, готовый на подвиги.

– Вольно, – великодушно пошутил Острецов и потратил три минуты на вышёптывание указаний экстренного характера. Афанасий выслушал шефа и степенно удалился совершать дела.

Через полчаса Афанасий вернулся, протянул Острецову листок бумаги, сказал:

– Сведения от Уколова.

– О-о! – оживился Острецов, то ли заранее радуясь сведениям от Уколова, то ли просто удачному выбору поисковиков.

На стол была положена карта, исполненная, возможно, военными топографами, на таких картах, пришло в голову Ковригину, на тактических занятиях, с вводными, цветными карандашами наносились позиции воюющих сторон. При обсуждении сведений краеведа Уколова возникали лупы, и головы склонялись над зелёным листом с чернострочьем грунтовых дорог. Да, подтверждал Уколов, изображённые на подносе круговые заросли кустарника есть. Расположены они в семи километрах севернее усадьбы Журино во влажном урочище Прасковьино. К счастью, Уколов, видимо, не во всём был согласен с Далем и не выводил «урочище» из скучного слова «урок». С черёмуховым кольцом связано много местных преданий, а потому оно имело много названий. «Прасковьино кольцо», «Черёмуховая пасть» (из-за мрачности самого места и из-за мрачности легенд о нём), «Черёмуховый пупок» (отразились философические представления одного из юных толкователей связей пуповины Земли с энергией Мироздания), «Черёмуховое лоно» и даже грубовато-эротическое «Черёмуховая…».

– Произносить матерные слова из уважения к душевной тонкости наших дам я не буду, – сказал Острецов, – хотя в этом названии есть и резон. Будем надеяться на то, что Пасть сохранилась. Поисковая группа к ней уже направлена. А Александр Андреевич там в своё время уже побывал.

– Не я, – хмуро сказал Ковригин. – Мой отец.

– Да, да, извините, – закивал Острецов. – Ваш отец. Но и вы… Всё, пока всё…

Через Афанасия было отдано распоряжение устроить чаепитие с сушками. Выяснилось, что чаепитие, впрочем, с подачей чашек кофе, как мужского, так и среднего рода, кто что пожелает, было поручено Цибульскому или Цибуле-Бульскому, кому как приятнее. На столе вместе с обещанными сушками Цибульский расположил вазы и вазочки с вареньями, сладкими пирогами, печеньями и пряниками. Двигался Цибульский (в белом фартуке и колпаке) расторопно (куда девалась его нелепость?), но ощущалось в нём напряжение и чуть ли не боязнь предстоящих бед.

– Цибульский, – спросил Острецов, – ты слышал что-нибудь про «Черёмуховую пасть»? Или про «Черёмуховый пупок»?

– Никак нет, Мстислав Фёдорович, – вытянулся Цибульский, и Ковригину показалось, что вопрос Острецова его напугал.

– Ну да, ты же приезжий, – сказал Острецов.

Он попросил членов поисковой группы (Цибульский в неё не входил) налить в рюмки ликёры или коньяк (Антонову и Ангелину, естественно, обслужил сам) и выпить за успех предприятия.

– Я знаю, что многие в Синежтуре, – сказал Острецов, – убеждены в том, что я морочу людям головы. Что мне ничего не стоит вызвать хоть бы и дивизии МЧС, а подземные ходы одолевать не беспомощными, простите, дилетантами, а знаменитыми московскими диггерами? Я уже объяснял Александру Андреевичу, что забочусь не столько о своей репутации, сколько о репутации Елены Михайловны Хмелёвой, отношение к коей у меня благоговейное. Иначе толпились бы здесь специалисты, а с ними бы пошли небылицы в жёлтой прессе, бестолковые же археологи и вовсе запретили бы работы в Черёмуховой пасти или отложили их, потому как она находится вне усадьбы.

Иные сомнения Ковригина ослабли, но не все. Доводы Острецова поколебали или хотя бы смягчили недоверие Ковригина к расчетливо-холодному поведению барина и дельца. А уж слова Острецова о его благоговейном отношении к Хмелёвой чуть ли не вышибли из него слезу. И сейчас же он вспомнил о своём предмосковском и московском (всего-то на несколько часов) умилении ею. Б+М. Она вызвала его досаду, обидела его, но, может, она вовсе не была затейливой авантюристкой, а и впрямь стала жертвой злыдней? И её, если она жива, следовало спасать. А она должна быть сейчас живой, чуть ли не в ясновидящие производил себя Ковригин.

Вернулся Афанасий, подошёл с донесением к Острецову.

– Всё, по коням! – воскликнул Острецов, выслушав шёпот порученца, вскочил. Где уж здесь расчёт и холод!

Люди Афанасия, по подсказкам краеведа Уколова и отчасти Ковригина, отыскали Черёмуховую пасть и обнаружили в ней нечто похожее на чугунную крышку тротуарного колодца. Решили отправить к Пасти экспедицию на броневых машинах. Отправить немедленно и упредить появление возле неё лиц любопытствующих и уж тем более с желтыми камерами. Портал подземного хода был обнаружен именно в семи километрах севернее усадьбы. Выносливыми, предприимчивыми и отважными были мальчишки военной поры.

– Я бы порекомендовал вам, Мстислав Фёдорович, – сказал Ковригин, – попросить наших замечательных женщин остаться здесь или хотя бы побыть вблизи звуков их подруги. Ход тесный, семикилометровый, троих поисковиков хватит, остальные там будут мешать.

К удивлению Ковригина, Ангелина и Антонова, поворчав, от спора отказались.

К Черёмуховой пасти прибыли уже в темень. Включили осветительные приборы то ли от исхудавших кинофабрик, то ли со студий ТВ. Свет от ламп, умеющих не растрачивать тепло, был неживой и будто омертвлял пространство вокруг. Мёртвая вода света… Но жить предстояло и до следующего поколения ламп… На небольшом всхолмье деревья и кусты теснились уже голые, обворованные ноябрьскими ветрами, и Ковригин, и так никудышный знаток флоры, лишь по форме живых листьев способный отличить черёмуху, скажем, от бузины, должен был уверить себя в том, что перед ним раздетые природой кусты черёмухи, а стало быть – и Черёмуховая пасть.

Но когда он увидел расчищенный чугунный входлюк в подземелье, и не люк, а будто дверь за нарисованным очагом в лачуге папы Карло, кусты черёмухи обросли клейкими листьями, выбросили гроздья белых цветов и запахли, сначала – волшебно, потом – дурманно. Но зачем красоте – дурман-то?..

– Так! – стал серьёзным Ковригин. – Собрались. Анатолий, вы здесь? Хорошо. Кто нам придан? Савельев. Вы кто по профессии? А не по профессии? Всё же спелеолог, специалист по Кунгурским пещерам… Ну, ладно… Мстислав Фёдорович, а медвежатник у нас имеется?

– Естественно, Александр Андреевич, – заверил Острецов. – Доставлен из Нытвинской колонии. Он здесь.

– Пусть подойдёт к порталу, – сказал Ковригин.

– Питсбург, – представился Ковригину подошедший. – Чугунов.

– Бери, – сказал Ковригин и пожал Питсбургу руку. Оказалось, что клешню.

Выяснилось позже, что Питсбург удерживает не только прозвище прадеда, но и как бы его значение. В начале двадцатого века самыми сложными были сейфы Чикаго, за ними шли сейфы Питсбурга и Кливленда, так вот прадед нашего Питсбурга-Чугунова брал все сейфы примичиганья. Сынок его, дурак, увлекшийся коммунистическими идеями, переехал в Нижний Новгород на строительство автогиганта и вернуться в Чикаго не смог по причине интереса к нему органов бдения. Худшее с лучшим возобновилось в нынешнем Питсбурге, приглашённом Острецовым для верности дела.

Питсбург маялся вблизи чугунной плиты, пальцы ободрал в кровь, слизывал её, оглядывался, отыскивая Острецова, Ковригину стало жалко его. И тут он вспомнил, на что надо было нажать, чтобы заколдованная дверь (для артиста Нытвенской колонии Питсбурга, несомненно, заколдованная) отворилась.

– Так. Я вспомнил, – сказал Ковригин. – Питсбург, встаньте, пожалуйста, справа от меня… Сейчас… Сейчас…

Ничего он не вспомнил. Ему показалось, что он вспомнил. Руки его скользили по обводам плиты и находили только ровность поверхности. И вдруг большой палец его съехал вниз по мокрому металлу, наткнулся будто бы на кнопку или клавишу, и чугунная плита со стоном поползла влево от черёмухового куста…

Есть много описаний путешествий в подземельях и подземных ходах с приключениями, блужданиями героев, вызванных благородными либо злодейскими помыслами, и одолением всяческих ловушек и каверз как природы, так и дурных людей. Поэтому автор посчитал необходимым уберечь возможных читателей от схожих описаний. Сообщу только, что поисковики наши потратили на семь километров три часа и вышли всё же к стене (заслону в ней), за которой стонало и неиствовало живое существо. Связь со штабом поиска (назовём так) была отменная, и Ковригину сообщали, что – да, существо, видимо, чувствует приближение к нему людей, но не перестаёт страдать и нервничать, возможно, и не веря в способность их спасти кого-либо. «Потерпи, Леночка! – готов был выкрикнуть в южном направлении Ковригин. – Потерпи, милая!» Вот так! До того разволновался Ковригин.

И всё же подземный освободительный поход (ну, путешествие…) имело свои особенности. О них считаю должным сообщить. Трое передвигались под землёй с хорошими фонарями и в шахтёрских касках с лампами-светилами. А Ковригину казалось теперь, что куда интереснее было бы идти на юг от Черёмуховой пасти в полумраке с факелами в руках, то есть облитой керосином паклей на суковатых палках. Ну ладно, с фонарями так с фонарями. Раз пошла такая спешка…

И дело было не в способах освещения. Дело было в подсказках. А они не зависели от яркости фонарей.

Подсказки возникали в сознании (или подсознании) Ковригина, в его памяти и воображении, они присутствовали и на кирпичах подземного хода. Кстати, большемеров среди них не было, из чего можно было вывести: ход, пусть с коробовым сводом, устраивали куда позже приречных ходов, скорее всего в двадцатых-тридцатых годах девятнадцатого века. Какая в ту пору была нужда в нём, Ковригин не знал. Но одна пьяная мысль в нём теперь зашевелилась…

Кирпич… Подсказки на кирпичах подземного хода. Вот что важно! Наверняка многие из них были накорябаны перочинным ножом Юрки Шеленкова. Ковригин перочинного ножа тогда не имел. «Вышел ёжик из тумана, вынул ножик из кармана…» Стало быть, он, Ковригин, не был ёжиком. Но гвоздь в кармане держать мог.

Ножом Юрка наковыривал стрелки, не исключено, что ему помогал гвоздь Ковригина. Но и Севка в походах выцарапывал что-то своё…

Так…

Теперь после первой обнаруженной стрелки Ковригину вспомнились и чертёжики отца, и суть лабиринта Черёмуховой пасти. И будто бы он стоял сейчас над подземным подходом к замку и видел все его отводы к завиткам малых лабиринтов, к тупикам с ложными, а может быть, и просто неразгаданными тремя мальчишками выходами в неизвестное, хранящее клады или тайники. Не хватило ребятам ни сил, ни терпения. Но дорога к стенам замка была ими найдена. И стрелки на кирпичах предлагали не отвлекаться, не лезть в боковые искушения, а двигаться прямо и прямо. На чертёжике Ковригина существовал как бы проспект с лукавством заманных переулков слева и справа.

Два или три раза останавливались. Но не из-за усталости. А, как принято нынче писать в отчётах технических комиссий: имел место человеческий фактор. Пытался нарушить логику и цель движения специалист Питсбург. Скандалил. У одного из боковых отводов взволновался, вслушивался во что-то или даже принюхивался к чему-то, сдвинуть его с места было невозможно, как бухарского ишака.

– Туда! – кричал Питсбург. – Это – там!

– С чего ты взял? – спросил Анатолий.

– Нутро чует!

– Нет времени, – сказал Ковригин. – В следующий раз. Питсбург взвыл, злобный, готов был пойти на Ковригина, но вспомнил о чём-то и присмирел.

Потом Питсбурга напугали. Из темноты, вдруг вспыхнувшей, на них троих двигались десятки свирепых мужиков, и конца их шествия не было видно.

– Хранители! – завопил Питсбург и быстренько оказался за спиной Анатолия. – Хозяева подземелья! Нам муздец с литаврою!

– Система зеркал. Известны со времён фараонов. Здесь отполированные стальные листы. От них и от расстановки их – самые разнообразные эффекты, – просветителем произнёс Ковригин. А ведь сам только что вспомнил о здешнем трюке, испугавшем его с Юркой и Севкой. Да что испугавшем! В столбы превратившем. Потом разобрались с зеркалами… Юрка был отрок начитанный…

Питсбург снова притих, передвигался подавленный, еле ногами шевелил.

Но зеркала, вспомнил Ковригин, располагались уже в пределах усадьбы, неподалёку от рва и замка Блуа.

Стало быть, дошли, и Ковригин уже знал, что он увидит через пятнадцать минут, и там дело начнётся серьёзное. О чём сообщил Острецову. Острецов, похоже, пребывал в отчаянии, рядом с ним дежурили медики, и по их приборам, видящим сквозь стены, состояние Хмелёвой было средней тяжести. «Уже определённо Хмелёвой! – отметил Ковригин. – Не ты ли всё же и поместил её в застенке?» Впрочем, сейчас серчать на Острецова было делом неразумным. Надо было девушку спасать. Ковригин вновь почувствовал, что Хмелёва ему дорога. Неужели и сейчас на ней бархатный гусарский костюм?

Но вот и тупик. Прибытие подземного хода к камням Турищевского монплезира. Овальная плита. И на ней слова, оставленные ножом: «Открыть не смогли». А рядом: «И я не смог».

– Питсбург! – сказал Ковригин. – Ваша очередь!

Ему почудилось, что Хмелёва почувствовала их приход и теперь колотит руками по камням застенка.

Питсбург стал чрезвычайно важным, надел очки, достал из льняной сумы инструменты, свои, из казённых же взял в пользование небольшой ломик.

А Ковригина посетило озарение. Можно было сказать, что оно выстрадано десятками лет ожиданий (хотя ради чего ожидать-то?) и догадок. Нет, тут же сказал себе Ковригин, нет, не выстрадано. Страдание вызывает тяжесть усилий. А они, трое мальчишек, играли. Играли с удовольствием. И озарение нынешнее вышло моцертиантски-воздушным (впрочем, не обошлось без желания-нетерпения освободить или даже спасти девушку Хмелёву).

Он понял, где находится замковый камень, утопив который и можно было открыть вход в узилище Хмелёвой.

Но говорить о своей догадке не стал. Ему интересно было понаблюдать за действиями Питсбурга.

Питсбург жестом потребовал тишины. Затворница будто бы поняла его требование и замолкла. Питсбург закрыл глаза и лишь пальцами касался плиты и её края. Иногда он крякал, матерился, но за пятнадцать минут ничего не добился. Из пальцев его стала сочиться кровь. Ковригин решил прекратить мучения специалиста, и по его воле затворная плита со скрежетом начала уходить вбок, а Питсбург осел на камни, застонал и чуть ли не стал биться в припадке.

Сам же Ковригин ощутил исход сил и потребность хоть пять минут посидеть на чём-либо, но надо было заботиться о Хмелёвой. Всход к ней был узкий, овальный, и крупному Ковригину пришлось с напряжением вползать в него. Пролез. Встал. Женщина бросилась к нему, обняла его. Подняв фонарь, Ковригин увидел, что перед ним вовсе не Хмелёва, а дебютантка Древеснова.