Текст книги "Лягушки"

28

В автомобили и автобусы рассаживались в двенадцать дня. Ковригину показалось, что и автомобили выглядели помятыми.

Хмелёву Ковригин не увидел.

– Уже отбыла, – сказала Антонова.

«То есть узницей в башне не осталась. Уже хорошо». Но она, видимо, и не предполагала пребывать узницей именно сегодня, раз назначила свидание на Колёсной улице. А раннее убытие Хмелёвой и её отсутствие на большом разъезде облегчало Ковригину устанавливать лад в душе. Не надо было смотреть в глаза Хмелёвой, не надо было врать ей. На Колёсную улицу в три часа дня являться он не собирался.

Господин Острецов прощался с гостями, улыбался иногда, но был, пожалуй, мрачнее или хотя бы печальнее вчерашнего. Возможно, и он устал от празднества не меньше заметно утомлённых или даже сокрушённых забавами, яствами и винными фонтанами призванных в его владение личностей.

Пантюхов и тот помалкивал и еле волочил ноги.

Кстати, сообразил вдруг Ковригин, среди призванных не было ни одного китайца или японца, или тем более индонезийца.

Странно…

Натали Свиридова подошла к Ковригину и нежным пальчиком ему пригрозила:

– Нехорошо, Ковригин, нехорошо! Я тебе в дверь стучалась, деликатно и робко, как мы и договаривались. А ты дверь не открыл. Давний друг, называется. А мне было не по себе. Нехорошо…

Дарования юные, Ярославцева и Древеснова, чемоданы и баулы готовые таскать за приветившей их Звездой, хоть и улыбались Ковригину, но кивками дали понять: действительно нехорошо…

Выяснилось, что, по новым творческим и финансовым расчетам, Свиридова с командой чёса через час с Журинской же пристани отправится теплоходом в Казань, а потом и в Нижний, где их ждут миллионы поклонников, уже рассевшихся в театральных и спортивных сооружениях.

– Но я тебя в Москве непременно сыщу, – сказала Свиридова, – а то ты совсем отбился от рук!

– Не сомневаюсь, – сказал Ковригин. – Приговор пересмотру не подлежит и будет приведен в исполнение…

– Что, что? – нахмурилась Свиридова.

– Я пошутил, – поспешил Ковригин. – Неуместно и глупо пошутил…

Подошедший к Ковригину Острецов напомнил о своём желании поговорить не спеша и всерьёз о Журинском замке и о пребывании в нём отца Ковригина. – Я не забыл, – быстро сказал Ковригин. – Кстати, ночью я вспомнил кое-что из рассказов отца.

И тут же замолчал. Будто бы испугался выговорить утренние, удивившие его, полудремотные ощущения.

– Вот и хорошо, – сказал Острецов. – Вы ведь пробудете в Синежтуре ещё несколько дней?

– Должен был бы… – промямлил Ковригин. И тут же добавил на всякий случай: – Правда, придётся сегодня позвонить редактору журнала… Мало ли что…

– Я вас понимаю, – кивнул Острецов. – Это самое существенное в жизни – «Мало ли что»…

Чтобы не глядеть в глаза и Острецову, Ковригин принялся рассматривать подробности башни и будто бы отыскивать окно собственной опочивальни. Форточка по-прежнему была открыта.

– Какие пинакли и люкарны замечательные, – произнес на всякий случай Ковригин. – Все линии возносят здание в выси!

Откуда же спускался ночью шелковый шнур с гирькой отвеса? И чья рука его опускала? Не в самом ли островерхом завершении башни проводила фиолетовую ночь «Ваша Е.+М.»? Но там имелись лишь щели бойниц… Впрочем, шатёр завершения обходила терраса с зубчатым карнизом. И он, Ковригин, на этой террасе не раз бывал. Ковригина зазнобило. Когда бывал? Когда? В детстве, в детстве, кто-то будто принялся успокаивать его. Но успокоить не мог. Вернулись недавние ощущения, испытанные в утренней полудремоте. И он снова вспомнил, как смог пробраться из бывшей молельни внутристенным ходом во французскую башню. Когда это было? До бомбёжки? Или после неё? Не важно… И будто бы им с Юркой Шеленковым в нишах хода (у Юрки в руке был факел из промасленной тряпки) увиделись скелеты, то есть это Юрка уверил его в том, что он увидел скелеты и что они шевелятся…

Так, завелись в нём внутренние голоса и возникли видения! Хорошо хоть не открылся ему в сундуке клад с пиастрами. Нет, надо сегодня же бежать из Синежтура! Но сундук-то был.

– Вы что-то увидели? – обеспокоенно спросил Острецов.

– Так… – небрежно выговорил Ковригин. – Просто посмотрел на свою форточку.

Взгляд его съехал по камням башни к плитам парадного двора, и была обнаружена на одной из серых плит чёрная тряпка. Подойти к ней и уж тем более поднять её Ковригин не решился.

– В университете и после него, – сказал он, – года три занимался скалолазанием. И сейчас прикинул, смог бы я спуститься по стене из назначенной мне комнаты. Выходит, что смог бы… Уступы всякие, украшения… И главное – швы промазок между камнями, чуть утопленные временем, позволили бы… Правда, руки и ноги у меня уже не те… И стена нынче влажная…

– Свиридова, – выступил вперёд Пантюхов с опохмельной чашей в руке, преподнесённой ему службой выживания, – сколько же ты всего упустила. Он ведь не только сонеты сплетает, но и человек-паук, небось, и серенады при подъёмах в твои затворы петь смог бы…

– Чтоб и вам хотелось! – сказал Ковригин.

– Это уж непременно! – воскликнул Пантюхов. – И на пароходы!

– Ему, Пантюхов, нужны теперь другие затворницы, – вздохнула Свиридова, – в Маринкиных башнях…

– Наталья Борисовна, – встревожился Острецов, – как это ни печально, но мне придётся на самом деле проводить вас сейчас на поселковую пристань, это в двух километрах, все ваши вещи и реквизит туда уже доставлены…

– Это и впрямь печально, – согласилась Свиридова, – но что поделаешь…

– Искусство, оно требует… – такими были первые слова Головачёва, услышанные Ковригиным в Журине.

– А что это за тряпка? – поинтересовалась вдруг дебютантка Древеснова, её журинские утомления лишь раззадорили и расцветили.

– Какая тряпка?

– Да вон валяется, чёрная! – сказала Древеснова. – Прямо под форточкой Александра Андреевича.

Древеснова подошла к тряпке, подняла её, распушила, рукой подёргала, будто желая стрясти с неё воду или грязь.

– А это, между прочим, вуаль, – сказала Древеснова. – Прямо, чтобы играть какую-нибудь испанку или португалку. К ней бы ещё веер! Александр Андреевич, вы позволите взять её на память? Как сувенир.

– Я-то тут при чём? – сказал Ковригин.

А вуаль уже прикрыла лицо Древесновой, готовой принять позу испанской танцовщицы с кастаньетами в правой руке и веером в левой. «Красавицы Кадикса замуж не хотят…»

– Уважаемая госпожа Древеснова, – наклонив голову, обратился к красавице Кадикса Острецов. – Позвольте лишить вас сувенира. Это просто тряпка. К форточке Александра Андреевича она не имеет никакого отношения. Служители, допустившие мусор у стен замка, будут наказаны.

Тряпка без всяких деликатностей была отобрана у Древесновой служителем, вытянувшимся в должностном усердии поблизости, Острецов её не передал, а сунул в карман длиннополого осеннего пальто, серого в крапинку.

У Журинской пристани загудел теплоход.

– Ну, всё! – провозгласил Острецов. – Машины поданы, корабль ждёт.

– Вуали спрятались, – тихо пропел Пантюхов, – опали лютики, а с ними и аленькие цветы…

– Ковригин, – заявила Свиридова, – уважь женщину на прощанье, обними и расцелуй!

Впрочем, дожидаться действий Ковригина она не стала, сама шагнула к нему, обняла его, своими губами нашла его губы, и Ковригин ощутил, что она сейчас не играет, что Натали встрече с ним в Синежтуре рада и что она ему не противна…

– В Москве я тебя найду, – сказала Свиридова, уже усаживаясь на заднее сиденье «порше». – Есть о чём поговорить и что вспомнить. Ты мне дал правильный номер телефона?

– Правильный, правильный, – подтвердил Ковригин.

Когда автомобили покатили к пристани, Ковригин вспомнил, что номер-то он дал правильный, но того самого телефона, который был упрятан им под камнями у платформы «Речник» и наверняка давно разрядился. А если и не разрядился, то обитался в чьём-либо кармане, продавца яблок фермера Макара, например, или какого-нибудь другого хозяина, вполне возможно, поклонника актрисы Свиридовой, а то и просто бомжа.

Зачем надо было обманывать женщину, укорил себя Ковригин.

По рассеянности, ответил сам себе. И из опасений.

А коли и впрямь у неё возникнет нужда, она найдёт его без особых усилий.

Отчего-то Ковригину стало грустно.

Не о юности ли своей он загрустил, не о времени ли, когда он и вправду был способен по карнизам, по швам промазок между камнями одолеть стену ради романтического предприятия, не о влюблённости ли своей в выпускницу театрального училища?

Но лишь только Ковригин увидел, как в автобус для обслуги и гостей пятистепенных поднимается унылообескураженный Кардиганов-Амазонкин, все грусти его исчезли.

Всё же пробился в замок! Но зачем ему Синежтур и Журино? У самого ли него есть интерес к здешним местам и обстоятельствам, или кто-то держит его в своей затее инструментом?..

И кто это – кто-то? Не знакомая ли Ковригину…

Ковригину не дали додумать. Сильная рука втянула его в металлическую повозку, и Ковригин оказался рядом с Верой Алексеевной Антоновой на кожаном сиденье «мерседеса». Вместе с ним в машине направились в Синежтур Долли и Николай Макарович Белозёров.

– У вас воротник загнулся, – сказала Антонова и поправила Ковригину воротник.

Тепло приязни ощутил Ковригин после прикосновений рук Антоновой. «Черты лица у неё хорошие, – подумал Ковригин. – Крупные, сочные. И глаза добрые… И мне бы такую опекуншу…»

– О здравом смысле помните, – сказала Антонова, – мы вчера о нём с вами говорили…

– Помню, – тихо сказал Ковригин.

Минут через сорок прикатили к Привокзальной площади.

– Ба! – обрадовался Ковригин. – А Каллипига здесь стоит, как и стояла!

– Какая ещё Каллипига? – удивилась Долли.

– Каллипига – прекраснозадая по-эллински, баба эта каменная имени площади. То есть наоборот. Из журинского собрания, из ниши приречной аркады.

– А куда ей деваться? Она стоит здесь по контракту, – строго сказал Белозёров. И тут же рассмеялся: – А мраморные обломки пунктам приёма пока без надобности!

Возник повод задать вопрос Николаю Макаровичу насчёт сверкания меди, но Ковригин посчитал: пожелает Белозёров рассказать о меди, расскажет.

– Нет, у нашей меди другое приключение, – мрачно заявил Белозёров, оценив собственную неловкость, – и оно пока не разгадано…

К гостиннице Ковригина доставили ровно в тринадцать ноль-ноль.

– Надеюсь, ещё увидимся, – заворковала Долли, – а то ведь вы укатите в Москву, и оттуда мы вам будем казаться надоедливой мошкой…

– Ну, что вы, милая Долли! – искренне заявил Ковригин, – вы всегда останетесь мне приятны, и наше знакомство, не сомневаюсь, будет иметь продолжение.

Сгоряча он чуть было не пригласил компанию отужинать в ресторане «Лягушки», но сообразил, что до ужина он, возможно, исчезнет из Синежтура.

В гостиничном номере он схватил тетради с записками отца, но сейчас же засунул их в чемодан. Испугался. А вдруг и впрямь всё, что происходило с отцом в детстве, в Журине в частности, переместилось в его сознание и растворилось чувствами и физическими ощущениями в его натуре? Не хватало ещё ему такого подарка!

Надо было забыть о Журине и звонить в Москву. Нетерпелось сделать это в замке во время завтрака, но блокнот с номером Авторского агентства лежал в гостинице. И вот теперь Ковригин взволновался. А не посмеются ли сейчас на четвёртом этаже дома на Большой Бронной над жалким плагиатором? Или хуже того – над обнаглевшим самозванцем. Юлий Валентинович Блинов кого хочешь мог разжалобить (сирота пермская!), вызвать к себе творческое сострадание, а если же он принёсся на Бронную со всеми необходимыми бумагами, рукописями, свидетельством трудов и мук – авторучкой («ею всё написано, вот смотрите»), а выслушивали его женщины, то дело можно было посчитать решенным. И далее, наверное, Блинов полетел к юристам, сочинять челобитную с требованием осудить клеветника и сыскать с него какой-нибудь миллион за моральный ущерб.

На Большой Бронной трубку взяла именно женщина. Зинаида Артёмовна Злобина. Ковригин назвал себя и принялся объяснять по какому поводу он звонит.

– А по вашему делу всё решено, – сказала Злобина, как почудилось Ковригину, устало или с раздражением.

– То есть как? – удивился Ковригин. – Я уверяю вас, рукопись Блинов мог предъявить только фальшивую, любой криминалист определит возраст бумаги…

А и сам ведь собирался исполнить рукопись «заново»…

– Какой криминалист? Какой возраст бумаги? Какой Блинов? – Злобина заговорила сердито. – Вы, собственно, кто?

– Я – Александр Андреевич Ковригин, литератор, – сказал Ковригин. – Я звоню из Среднего Синежтура, там в театре имени Верещагина я был на просмотре спектакля по моей пьесе…

– Уважаемый Александр Андреевич, – сказала Злобина, – я и пытаюсь объяснить вам, что права на вашу пьесу «Веселие царицы Московской» оформлены пять дней назад. А потому вам нет поводов волноваться.

– То есть как? – растерялся Ковригин. – Пять дней назад?

– Да, – сказала Злобина. – Пять дней назад. К нам пришла ваша литературный секретарь, принесла все документы и ваше письмо. В нём вы сообщали о вашем срочном отъезде как раз в Синежтур на премьеру, приносили извинения и передоверяли оформление. А литературный секретарь у вас очень толковая, и всё было улажено быстро.

– Это какая ж такая именно литературный секретарь? – поинтересовался Ковригин.

– А у вас их несколько? – спросила Злобина.

– Да, – важно заявил Ковригин. – Приходится иметь несколько литературных секретарей.

– Сейчас я вам скажу… Где-то у меня записано… – Злобина, слышно, шелестела бумажными страницами. – Очень интересная дама. Очень яркая и эффектная… Ага. Вот. Лоренца Козимовна Шинэль.

– Лоренца, значит, – сказал Ковригин. – Там ведь были нужны и какие-то деньги для оформления прав…

– Всё, всё Лоренца Козимовна внесла, – сказала Злобина. – Теперь ждите поступлений от сборов…

– Спасибо, Зинаида Артёмовна! – в воодушевлении произнёс Ковригин. – Но Лоренца-то какова! Забыла сообщить мне о столь важном визите. Толковая-то она толковая, но взыскания ей не избежать!

– Вы уж её не обижайте, Александр Андреевич, – в голосе Злобиной, пожалуй, нежность возникла. – Такая приятная женщина, и у неё, по-моему, проблемы личного характера…

– Ничего, ничего, пожурить всегда полезно, – суровый Ковригин вот-вот готов был смилостивиться.

– А вот вы про какого-то Блинова говорили, – вспомнила Злобина, – был у нас такой с утра, кудрявый громила, если вы его имеете в виду, буянил, пообещал подать в суд!

– Лоренца Козимовна найдёт на него управу, – сказал Ковригин.

Так. Ещё и Лоренца Козимовна ему на голову! А ведь обещала более никакими усердиями его не обслуживать.

Но сейчас же пришло иное соображение. Своё намерение как можно быстрее вернуться в Москву он, Ковригин, считал необходимым именно из-за отлёта в Авторское агентство Блинова, а потому и оправданнонеизбежным. Каково было бы прослыть плагиатором и мошенником. С таким клеймом требовалось тут же падать мордой вниз с Крымского моста!

Теперь-то повод отпал, угорел в чаду коксовой батареи, расплавился в здешней домне. И побег из Синежтура стал бы актом трусости. Тем более что в отдалении на сто километров от Журинского замка чёрная вуаль португалки Луны казалась атрибутом шутовского маскарада от принцессы Брамбиллы. Эта загадочная принцесса Брамбилла Эрнста Амадея Гофмана вызвала забавы с чудесами Таирова и Коонен в незабвенном Камерном театре на Тверском бульваре.

Ковригин развернул карту Среднего Синежтура и отыскал на ней Колёсную улицу. Не близко. Надо было спешить. Перекусив в гостиничном буфете, Ковригин отправился в путешествие.

Очень быстро понял, что ведёт себя как агент, скорее всего – отечественно-кинематографической разведки. В первое подъехавшее к гостинице такси не сел. Не сел и во второе. И вообще решил передвигаться, меняя направление, петляя, переходя из переулка в переулок, но держа путь именно в сторону Колёсной улицы. Останавливался. То будто бы стряхивая с плеча птичьи подарки, то инспектируя состояние шнурков, при этом оглядываясь по сторонам: нет ли за ним хвоста…

И вдруг сообразил: а нужен ли нынче хвост?

Что он смешит самого себя и кого-то неведомого, если тот существует?

Если тот существует и у него есть интерес к действиям заезжего литератора, или даже эти действия настораживают его, у него наверняка имеются современные или специфические средства наблюдения, и нечего Ковригину петлять и рассматривать собственные шнурки.

И кого ему вообще надо было опасаться сегодня? Острецова? Португалку де Луну? Лоренцу Козимовну? Кардиганова-Амазонкина? Или, скажем, гнусного Цибульского, который и по справедливости – Цибуля-Бульский?

Смешно!

Ковригин выпрямился и степенным господином вышагивал теперь по незнакомому городу.

Улицы рабочей слободы открывались ему. Улица Тележная, Улица Оглобельная («улица Дирижабельная», вспомнилось Ковригину). Улица Обозная. А вот и та самая – Колёсная.

Дом, названный Хмелёвой, был деревянный, с мезонином и балконом. Коньком на крыше укрепили колесо, обитое железом. Хороши были резные наличники окон с солярными мотивами, схожие Ковригин видел в Томске и Иркутске. А вот ворота и подзоры крыльца явно исполнили мастера чугунного литья. Ковригин уважал точность и минут пятнадцать оглядывал дома вокруг (и те были замечательны), прежде чем вернуться к интересующим его воротам.

– Александр Андреевич? – окликнула его с крыльца молодица лет двадцати пяти, не дожидаясь, когда визитёр дёрнет за проволоку укреплённого над воротами колокольца.

– Он самый, – сказал Ковригин. – Александр Андреевич Ковригин.

– Проходите, проходите, Александр Андреевич, я – Ангелина, для своих – Алина, обязана вас встретить и проводить в горницу.

И Алина, девушка с лубочного листа, чёрные волосы с прямым пробором, белая астра в них, сапожки до колен, приветливая и жизнерадостная, подхватила гостя под руку, повела его в дом с колесом на крыше.

Впрочем, «горница» оказалась обыкновенной комнатой с привычной мебелью, и возникший вдруг в воображении Ковригина самовар рядом с пряниками и кренделями, посыпанными маком, на столе, слава Богу, отсутствовали.

Хмелёва стояла у порога в зелёном свитере и черных брюках, и было заметно, что она волнуется.

– Я вам больше не нужна? – спросила Алина. – Мне надо спешить на работу, а потому я вас оставляю. Тебе, Елена, здесь всё знакомо, и, если нужно будет что-то поставить на стол, хозяйничай сама.

– Лина – моя землячка, – объявила Хмелёва. – Мы приехали сюда из Воткинска. Неизвестно зачем. А родители мои и теперь проживают в Воткинске.

– Город Чайковского, – сказал Ковригин.

– Но не будем отвлекаться, – сказала Хмелёва. – Разговор у меня к вам на десять минут. Но не исключено, что он сразу станет для вас неприятным и неприемлимым, и вы покинете этот дом.

– Весь внимание, – произнёс Ковригин и опустился на предложенный ему стул.

– Мне, Александр Андреевич, – сказала Хмелёва печально, – необходимо уехать из Синежтура в Москву. Чем скорее, тем лучше. Не спрашивайте почему. В Москве опять же по необходимости мне следует совершить сделку, то есть фиктивный брак. И получить прописку. Вам не противно слушать это?

– Я продолжаю вас слушать, – сказал Ковригин.

– Спасибо, – сказала Хмелёва. – Знакомых в Москве у меня нет, я рассчитываю на вашу помощь и на ваше благородство. Человек, каким бы он ни был, тот, что согласится на сделку, не будет рисковать ни деньгами, ни потерей репутации. При надобности мы заверим у нотариуса моё обязательство отказаться от каких-либо претензий на жилплощадь и имущество временного супруга. Вот, собственно, всё. Вы сейчас же можете уйти, и я не буду на вас в обиде. Я уже вызвала у вас чувства брезгливости и презрения?

– Нет, не вызвали, – сказал Ковригин. – У меня к вам иное отношение. И оно, пожалуй, обостряется…

– Если это так, то чрезвычайно рада! – Хмелёва рассияла, ладоши её сошлись в хлопках, но она тут же посчитала, что выглядит легкомысленной, брови её сразу стали строгими, она подсела к Ковригину, колени её упёрлись в колени Ковригина.

– И что?.. – прошептала она. – И что вы решили?

– Постараюсь вам помочь. Есть у меня… – Ковригин чуть было не произнёс «шальные», – приятели, к каким я могу обратиться с вашим предложением. Но так или иначе им придётся объяснить, в чём суть вашей необходимости.

– Я им объясню! – воскликнула Хмелёва. – И вам я в Москве объясню. Но пока вы меня ни о чём не спрашивайте! Вы и так могли о многом догадаться. Но знать обо всём, пока вы в Синежтуре, опасно. Вы и так, коли возьмётесь вызволить меня, можете попасть в рискованную ситуацию. А потому прошу вас, не спешите с решением.

– Трусом никогда не был, – сказал Ковригин.

Он снова ощутил себя конспиратором, огородами добравшимся до явочной квартиры.

А Хмелёва будто бы Мариной Мнишек собеседовала в Дмитрове с гетманом Сапегой, рассчитывая на его содействие…

Блажь! Дурость!

– Леночка, – сказал Ковригин («Уже – Леночка! Размармеладился!»). – Если за вами присмотр и вам нужен сопроводитель, каким способом вы собираетесь выбраться из Синежтура? Ведь на вокзале и в аэропорту вас непременно узнают…

– Способ простой, – с воодушевлением произнесла Хмелёва. – Линкин кавалер – лётчик. А у нас – заводской аэродром. С военным грузом он нас на какой-нибудь Чкаловский и доставит. А уже в Москве – вы хозяин.

– Понятно, – сказал Ковригин.

Хмелёва встала, и Ковригин встал.

– Завтра или послезавтра у них рейс. К вечеру. Алина завтра утром сообщит вам о времени.

– Хорошо, – кивнул Ковригин.

– Чая я вам не предлагаю, – сказала Хмелёва.

– Я на него и не рассчитывал…

– Давайте я вас расцелую с благодарностью за всё, Александр Андреевич!

Хмелёва обняла Ковригина, и поцелуй её вышел вовсе не сценическим.

Глаза её лучились, а порой будто бы сверкали, и вряд ли из-за одних чувств благодарности к проводнику в Москву…

И Ковригин покинул Колёсную улицу.