Текст книги "Лягушки"

63

– Ты в Москве, что ли, давно не был? – уже клокоча, спросила Гусельникова.

– Не был, – сказал Ковригин. – Путешествовал.

Оказалось, что башню побелили и пост милиционеров учредили не зря. Сегодня валил снег, и дураки и одержимые не пришли. У милиционеров забот не было. – Я пришёл, – сказал Ковригин.

– Ты не в счёт, – отказала ему в одержимости Гусельникова. – Хотя при своих заскоках и вывертах мог бы попасть и в одержимые.

– И заняться выселением беса из португалки де Луны…

– Какой португалки де Луны? – удивилась Гусельникова. – Ах, этой… Она – изделие апологетов Петра. Так что ты хочешь услышать от меня? Тогда слушай. Сам знаешь, с паузами, но возникает потребность в возникновении нового заступника, святого или святой, как правило, личности, доступной для понимания, много страдавшей и потребной людям именно в свою пору. Так было с Ксенией Петербургской, Матроной Московской, с ней началось в шестидесятые годы на памяти наших отцов, и вот она уже канонизирована, и мощи её притягивают толпы в Покровском монастыре. Теперь же началось увлечение Софьей Алексеевной. Тоже ведь была страдалицей.

– Кем увлечение? – удивился Ковригин.

– Да! Да! Софьей! – воскликнула Гусельникова. – Я отношусь к Софье Алексеевне и её брату Фёдору Алексеевичу с симпатией, несколько работ о них написала, докторскую готовлю, но какая же Софья – святая!

– Сказано о легкости народной жизни в пору её правления, – произнёс Ковригин.

– Как же! Помню, помню, – сказала Гусельникова. – Ключевский. Но с чего бы вдруг увлечение такое яростное? Будто фанаты «Спартака» не дошли до Лужников и остановились у наших стен. Нет, не так. Я не права. Фанаты Софьи где-то в других местах. К нам же брели просители. Естественно, дело это не одноразовое и не на один день, а ощутившее себя в русле потока. О чём просили и будут просить? Тут полный набор обращений к заступникам, чаще, конечно, об избавлениях от болезней, и собственных, и недугов ближних, а также страданий домашних любимцев, нередко – котов. Нынче же среди прошений были тексты экономические со словами об ипотеках, кредитах, долгах, залоговой стоимости, слов-то многих я и не знаю. Башню и камни рядом с ней обцеловали, исписали фломастерами, ручками, а где и малярными кистями, ещё и ящик железный приволокли для бумажных ходатайств чудотворящей страдалице Софье Алексеевне. Для нас эта стена стала стеной плача. Вот её и побелили, закрасили людские упования и приставили к стене милиционеров. Толп здесь, конечно, не было, но десятки озабоченных к нам являлись, иные и приползали. Кстати, наиболее интересные бумаги из ящика я оставила у себя. Вот, например, режиссёр, добившийся права ставить в Камышине «Мещанина во дворянстве» Мольера, просил у Софьи Алексеевны благословения и поддержки в работе. Ну, и так далее. Если для тебя это важно, можешь их почитать.

– Важно, – сказал Ковригин.

– Ну и приезжай к нам, – сказала Гусельникова. – Молодые годы вспомним.

– А на свирели у вас никто не играл? – спросил Ковригин.

– Где? – удивилась Гусельникова.

– На стене. На башне.

– Никто не играл, – сказала Гусельникова. – Никто с заманными дудочками к нам не являлся. Не было нужды. Сами шли. Мода образовалась, вот и шли.

– Завтра же и приеду, – сказал Ковригин. – Ты завтра в музее будешь?

– Буду. Экий ты прыткий! И как я возвышусь в глазах сотрудников! – рассмеялась Гусельникова. – Такой знаменитый человек, и вдруг посещает меня.

– Не понял, – сказал Ковригин.

– Ты у нас теперь герой светских хроник, – сказала Гусельникова. – Читай глянец! И уж, конечно, такую газету, как «Самец и Самка»!

А ведь возникало у Ковригина желание повстречаться и поговорить с Гусельниковой. И по делу. Рита многое знала о времени Алексея Михайловича, о царевне Софье и её брате Фёдоре, якобы незаметно побывшем царём российским шесть лет и сгинувшем в пропасти людской забывчивости. И, конечно, Ковригин рассчитывал, что сможет обратиться к Гусельниковой за советами и подсказками в связи с предполагаемым сочинением. И могла ехидная Рита высмеять его непременные и необоснованные фантазии, что пошло бы Ковригину на пользу. Но хотелось ему повидать Гусельникову не только по делу, а и просто так. Любопытно было взглянуть на сверстницу, какую не видел лет десять. Рита в студенческие годы была полной крепышкой и имела прозвище «Веснянка». Когда-то в разных краях и землях создавали свои «Берёзки», и где-то на юге радовал публику девичий ансамбль «Веснянка». Головы всех веснянок украшали витые косы-венки, естественно, искусственные. Такую халу от уха до уха держала украшением и девица Гусельникова, трогать её никому не позволяла и сердилась на всех, кто ставил под сомнение натуральность косы. Даже поглядеть, какая нынче причёска у Риты Гусельниковой, было бы для Ковригина делом приятным. Но слова Риты о его светской славе сейчас же отбили у Ковригина охоту выходить на люди. Раньше он даже порадовался бы забавам желтунов и покрасовался бы в местах ночных сборищ сливок общества. Теперь он будто бы испугался за репутацию Свиридовой.

– И что же такое обо мне пишут? – стараясь хотя бы звучать молодцом, спросил Ковригин.

– Писать о тебе ничего не пишут, – рассмеялась Гусельникова. – Тебя упоминают. С намёками. В оконцах светской хроники дают твои меланхолические физиономии. Ты будто бы одинок и горд. Но при том – то ли бойфренд Звезды. То ли – альфонс при ней.

– И кто же эта Звезда?

– А то ты сам не знаешь! Но её уважают, не желают обидеть и потому о ней не злословят… Ну, ладно, жду тебя завтра…

– Пожалуй, завтра у меня не получится, – смутился Ковригин. – Много работы за столом. Только вернулся из поездки, надо вывалить на бумагу впечатления…

– Понятно! – сказала Гусельникова. – Я так и думала… У светских людей свои заботы… Но ты всё-таки заезжай.

– Обязательно, – мрачно сказал Ковригин.

Взволнованный, он позвонил Антонине, а потом и Дувакину, поинтересовался, знают ли они, что он теперь персонаж светской хроники и, если знают, почему об этом ничего не сказали. Знали, знали обо всём близкие люди, но Антонина уверила его, что всё это неостроумная чепуха, кем-то, впрочем, наверняка подстроенная. А Дувакин заявил, что это для него, Ковригина, и его публикаций прекрасный пиар и надо благодарить дурака, затеявшего эту шутку. Но, может и не дурака, а денежного мешка, имеющего свои расчёты, они Дувакиным не разгаданы, а потому его тревожат.

– А Свиридова знала об этих шутках? – спросил Ковригин. – И если знала, что сказала?

– Что тебе мнение какой-то Свиридовой? – рассмеялся Дувакин. – Тебе-то что ею интересоваться или жалеть её?

– Я люблю её, – сказал Ковригин. – Твои сарказмы я заслужил. И более никаких глупых вопросов я задавать тебе не буду. Надеюсь только, что это не ваш журнал затеял столь замечательный пиар. Да ещё и с перемещением в пространстве с пивом в буфетах. Один из акынов в Аягузе сообщил, что в жаркие дни в Москвереке появятся медузы, пока несъедобные, но позже – говорящие. Это не ваш пиар? Нет? Ну, слава Богу! И всё. Привет, Петя!

– Погоди, погоди! – заторопился Дувакин. – Мы принимаем во внимание твои странные путешествия и, как ты сам определил, контузии в них. Тем не менее ждём от тебя продолжения «Лобастова». Может, и Лобастов имел приключения, связанные с орденом Дервишей, то есть нищих и бедствующих в радости? Может, и у него были любовные сюжеты и друг осёл с летающим ковром? Погоди, не бранись!

– Посмотрел бы я на тебя на ковре-самолёте. Особенно в условиях торнадо. Ты, может, стал бы волшебником изумрудного города. Но нормальный человек и в штиль скатился бы с ковра. Откуда и с чего бы в арабском фольклоре возник ковёр-самолёт? Надо почитать. Или самому обмозговать… Слушай, отстань от меня. Мешаешь работать…

– Ты сам позвонил мне! – возмутился Дувакин. – И сообщаю: на днях выйдет номер с пьесой о Мнишек, и мы хоть немного обойдём Блинова.

– Что ты всё время пугаешь меня Блиновым?

– Так, – сказал Дувакин. – Значит, мне надо заехать к тебе и объяснить всю серьёзность и даже опасность – для тебя! – случая. А пока сиди и работай.

– Хмелёва не объявилась? – спросил Ковригин.

– Не знаю и не ведаю, хотя одна догадка есть, – сказал Дувакин. – Знаю только, что люди Острецова ещё шныряют в Москве.

– Какая догадка? – спросил Ковригин.

– Полагаю, раз ты возвращен в Москву, то и Хмелёва скоро объявится вблизи тебя…

– С чего бы вдруг? – удивился Ковригин.

– Такое у меня предчувствие, – сказал Дувакин.

– Кстати, – вспомнил вдруг Ковригин. – А Антонова, искусствовед и модистка, прислала тебе очерк о синежтурских подносах?

– Прислала, – сказал Дувакин, – очень приятно и по-своему написанный…

– Странно, странно, – сказал Ковригин. – Кто же меня с мраморов восточной бани шелобаном отправил из Синежтура в Аягуз?

– Не знаю. И судить не берусь. Сам оценивай свои дурости. Жди на днях.

64

Заявился Дувакин, не объявив времени посещения одурманенного в Синежтуре шелобаном товарища. А у Ковригина была с инспекцией сестра Тереза. В прихожей Дувакин снял велюровую шляпу, а был морозец, остался в мешковатом, буром в полоску костюме чиновника шестидесятых годов, вошёл в гостиную-кабинет Ковригина, стал расчёской поправлять примятые в дороге волосы… И вскрикнул:

– Тонечка!

– Здравствуй, Петя, – сказала Антонина.

– Я к Саше ненадолго, – поспешил соврать Дувакин. – Минут на пять по текущим делам. И уйду.

А сам держал в руке «кейс», явно нагруженный предметами для долгого сидения.

– Петечка, это я сейчас уйду, – сказала Антонина. – Инспекцию провела, больной готов к скорой выписке, провизия есть, а у меня дома…

– Малые дети, – подсказал Ковригин.

– Тебе пить-то разрешается? – спросил Дувакин.

– Всю дорогу в степи силы мои поддерживал напиток Диониса из баклаги Пана-Силена, – сказал Ковригин.

– Тогда не будем нарушать традицию, – обрадовался Дувакин.

Закуски Натальи Борисовны на этот раз не вызвали протестов у пищевого тракта Ковригина.

– Ты деньги получил за синежтурские спектакли? – спросил Дувакин. – Или ходишь сытый воздухом, как питерский гений Перельман? Нас-то – ладно! А театр-то зачем обижать?

– Батюшки-светы! – воскликнул Ковригин. – А я из-за последних поездок и впрямь забыл получить!

– Ты, может, и права на пьесу не оформил?

– Вот права-то мне как раз оформлены, и документы присланы с курьером.

– Что значит «мне оформлены»? Ты не сам, что ли, занимался делами в Авторском обществе? А кто?

– Мой литературный секретарь.

– Ты уже завёл литературного секретаря! Шустёр! И кто же она такая?

– Очень деловая и романтическая женщина, – сказал Ковригин.

– Ну, это понятно! – усмехнулся Дувакин. – А по имени?

– Лоренца Козимовна Шинэль, – отчего-то волнуясь, произнёс Ковригин.

– Ты мне заморочил голову, – воскликнул Дувакин, – этой самой Лоренцой Козимовной, таких имён и быть не может!

– А ты мне заморочил голову Полиной Львовной Быстряковой. А по-моему, Лоренца Козимовна и Полина Львовна – одна и та же личность.

– То есть?

– А то и есть.

– С чёго ты взял?

– Знание мира и его муравьёв. Не знаю только, почему такой интерес проявлен именно ко мне…

– Ты всегда производил впечатление, – вздохнул Дувакин, – на женщин.

– Тут иной случай, – покачал головой Ковригин, – тут какое-то усердие с намерением. То ли испытать меня. То ли поощрить за что-то мне не известное. То ли употребить в каком-то хитроумном опыте. Но я не желаю сделать опасной жизнь близких мне людей.

«Лягушки – вспыхнула в сознании Ковригина строка из Большого Энциклопедического словаря, – лучшие лабораторные ж-тные…»

Но он-то никогда не соотносил себя с лягушками.

Или натура его удостоилась высокой лабораторной чести?

– Ладно, оставим в стороне твои догадки, – сказал Дувакин, – я здесь не советчик и не разгадыватель странных тайн. И не мне оценивать Полину Львовну Быстрякову и уж тем более какую-то фантастическую Лоренцу. Но всё это надо переварить.

На переваривание ушло полчаса со звоном стекла и чмоканием лимонных долек. Но в Дувакине никакого движения мыслей не произошло.

– Стало быть, – сказал Дувакин, – оформление твоих прав на «Веселие царицы Московской» с участием литературного секретаря Лоренцы вышло воздушным и зыбким. Завтра же явись на Бронную и перепроверь подписи, даты, формулировки.

– Придётся! – вздохнул Ковригин. – Но я верю в порядочность Лоренцы Козимовны.

– И дурак! – оценил Дувакин. – Блинов, возможно, её давно перекупил.

– Откуда у Блинова деньги? – засомневался Ковригин.

– Ты недооцениваешь Блинова. Для тебя он – кислый студент, неудачник, в отношениях с женщинами в частности, попрошайка и мелкий мошенник. Ты привык его жалеть. А для многих он – русский богатырь, новый Макс Волошин, волосом и шириной плеч – именно Волошин, но с дерзостью от Бакунина, и, конечно, талантище. К нему потихоньку привыкают, начинают любить за щедрость натуры и начинают верить, что он-то и написал «Маринкину башню».

– Погоди, – сказал Ковригин, – откуда у этого нищего вышибателя слёз деньги на щедрость натуры?

– Потом выскажу предположение, – сказал Дувакин. – И не лезь со своей болтовнёй, мешаешь добраться до сути дела.

Выпили. Закусили. Приблизились к сути дела.

– Так вот, – сказал Дувакин. – Блинов сменил тактику или даже стратегию действий. Раньше он скандалил, чуть ли не столы переворачивал в присутственных местах, суды запугивал, приходил туда с чёрными котами, а однажды даже и с рысью на цепи. Теперь он притих, стал для публики артистом с жестами и нарядами живописца, любезен с чиновными дамами разных значений и возрастов, и особенно с теми, кто потерял возраст. И главное, он носит в Авторское общество синопсисы и их там узаконивает. Приносит он туда также резюме и суммаре. Ты хоть знаешь, что такое синопсис, резюме и суммаре?

– Ну, резюме и суммаре – из лексикона комментаторов, открывающих рты, – сказал Ковригин. – Для них и трёхцветье – триколор. В конце футбольной игры они произносят: «Не выключайте наш канал. Сейчас мы подготовим для вас суммаре…» И следует показ наиболее острых моментов. В сумме их мы и получаем суммаре. «Образованность хочут показать…» А вот греческое слово «синопсис» известно в православии много веков. Обозрение…

– Блинов вряд ли слыхал про это самое обозрение, но синопсисы сочиняет, иные и в сто страниц. Для него это – пересказы содержания замыслов. Представил авторскую редакцию «Маринкиной башни», а к ней и синопсис первого варианта пьесы. Какие ещё его синопсисы взяты под опеку авторского права? «Подлинные записки Лобастова», либретто оперы «Маринкина башня». Какой-то музыкальный театр готовит оперу с сюжетом о Марине Мнишек. Ты не знал, что ли?

– Нет, первый раз слышу, – растерянно пробормотал Ковригин.

– Поздравляем легкомысленного балбеса! – будто бы обрадовался Дувакин.

– Да, надо сходить на Бронную, – пообещал Ковригин.

– Да зачем тебе самому-то ходить? – съязвил Дувакин. – Пошли какую-нибудь Лоренцу Козимовну, а сам сиди на печи. Ладно, ладно. Главный фокус Блинова сейчас вот каков. Узаконен и попадёт в хранилища отечественной литературы его синопсис «Софья Алексеевна, старшая сестра».

– «Старшая сестра», это уже было, – сказал Ковригин.

– Да, но та старшая сестра не имела младшего брата, – сказал Дувакин. – А у нашей Софьи был, да ещё какой! До меня донеслось, что в своём сочинении Блинов взял чуть ли не все ключевые факты биографии Софьи у Ключевского и Костомарова, и попробуй его теперь обойти. И это касается не только тебя, но и нашего журнала.

– Зачем это ему надо? – спросил Ковригин.

– Ты простак? Или всё еще ходишь пришибленным после полёта в Аягуз? – удивился Дувакин. – Он устраивает минные поля. Какое бы ты ни написал новое сочинение, он тут как тут со своими синопсисами. А если случатся какие-либо совпадения, сейчас же начнётся и атака с заявлениями в суд о плагиате и интеллектуальном воровстве. Так что, тебе надо быть рисковосамостоятельным в своих сочинениях, писать то, что Блинову и в голову никогда не придёт.

– Экий благоразумный совет! – сказал Ковригин. – А почему он именно на меня повёл охоту?

– Тщеславный дурак! – поморщился Дувакин. – То есть он не дурак, но в случае с тобой – дурак. Он всегда тебе завидовал, а потому и не любил. А после конфуза на банкете в Синежтуре и вовсе тебя возненавидел. Каким-то манером, говорят, приобрёл московскую прописку. Притих-то он притих, но ходит победителем, этаким братом Кличко, не знаю каким, весь светится ожиданием побед, может, в голове у него Нобелевская премия. Но не исключено, что он игрушка в чьих-то лапах. Отсюда и его деньги, его прописка, судачат, что и квартира. И если ты – его личная мишень, то у тех, кто им играет, умыслы и цели посерьёзнее…

– Какие такие цели? – спросил Ковригин.

– Не знаю какие, – сказал Дувакин. – Думаю. И ты подумай. Может, наш журнал для кого-то лакомый кусок и его надо прихватить. Может, Наталья Борисовна Свиридова кого-то раздражает и её желают поставить на место. Вся эта жёлтая акция с намёками на странные путешествия Свиридовой и её молодого бойфренда, наверняка альфонса, – теперь уже явно злая, и мне кажется, в исполнители здесь мог быть примазан и Блинов…

– Это я-то молодой бойфренд и альфонс? – рассмеялся Ковригин. – Наталья на два месяца моложе меня!

– А ты-то тут при чём? – удивился Дувакин. Потом сообразил. – Ах, ну да! Ну да! Как же я тебя-то отвёл?.. Тогда ты… Тогда вы с ней… Ну, ладно, там посмотрим… Ты-то что намерен делать или предпринимать?

– Прежде всего писать. Продолжение «Записок Лобастова» вроде бы идёт нормально. «Софью» решил до поры до времени забыть. Но теперь, узнав о синопсисе Блинова, из упрямства работу продолжу. Не спеша, потихоньку. Надо будет посидеть в архивах, многое прочесть…

– Я бы на твоем месте, пока Блинов в засаде, Софьей не занимался, – сказал Дувакин.

– Иного совета я от тебя не ожидал. Но дело тут уже не во мне и не в Блинове. Я не успокоюсь, пока не выскажу суждения об интересующих меня персонажах истории. Но если случится сочинение о «Софье», я не принесу его тебе, не волнуйся.

– Почему же не мне? – будто обиделся Дувакин.

– А потому, – сказал Ковригин, – что тебе неприятно будет узнать из Гистории князя Куракина, петровского генерала, дипломата, хотя бы о том, как развлекался молодой преобразователь. Сам ли – исполнителем, азартным наблюдателем ли, вдувал в задницу подданного мехами воздух. Шутки эти нередко кончались смертями. Но так шутили… И это были мелочи. Вряд ли ты будешь печатать моё сочинение…

– Посмотрим, – неуверенно произнёс Дувакин и отправил в топку рюмку коньяка.

– А ещё в моих планах встреча с Блиновым, – сказал Ковригин. – Постараюсь не набить ему морду. Но может, и набью.

– Совершишь большую ошибку! – испуганно воскликнул Дувакин. – Он этого только и ждёт. Репортёров держит наготове! И адвоката! Тогда мы проиграем! И из-за чего?.. Что же, по твоему разумению, Софья не была грешница?

– Была, – сказал Ковригин. – И в амурных делах, и государственных. И она была – Несвоевременная!

– Ну вот, – сказал Дувакин, – ну вот!

Ковригин минуты две походил по кухне, ноги отсиженные прогуливал. Потом подсел к Дувакину.

– А ты знаешь, что пошла мода на Софью? – и он рассказал о разговоре с Гусельниковой, о просьбе Свиридовой и двух милиционерах в снегу…

– Ну и что? – сказал Дувакин. – Ну, мода.

– Так некогда начиналось с Матроной Московской.

– Ну, ты сравнил! – воскликнул Дувакин.

– Мне важно разобраться, – сказал Ковригин, – кем была Софья Алексеевна и почему нынче возникла на неё мода.

– Ну и разбирайся! – сказал Дувакин. – Это не моего ума дело. И у нас сосуды почти целые. И я приехал сюда не ради полемик с тобой, а чтобы предупредить тебя о затеях Блинова. Нам главное, чтобы был готов новый кусок «Лобастова», а всякие Софьи – твое приватное дело…

– Кстати, – сказал Ковригин, – при следующей встрече с Блиновым, пусть и скандальной, расскажи ему, что Ковригин откопал какую-то потрясающую историю о связи Софьи с португалкой де Луной…

– Если получится, то расскажу, – пообещал Дувакин. – Но давай выпьем за Лобастова!

65

Через неделю Ковригину позвонила консьержка Роза.

Давно не звонила. Возможно, на неё произвела впечатление живая Звезда театра и кино. И теперь Роза так и сидела с открытым ртом.

В последние дни Ковригин из дома надолго не выходил, писал, цикл его лекций в Университете сдвинули на второй семестр, что Ковригина обрадовало. Писал он «Лобастова», а в «Софье» кое-что записывал, знакомясь с первоисточниками, в частности, нынче перечитывал записки французского авантюриста Нёвилля.

– Александр Андреевич, – услышал он, – это Роза.

– Очень приятно, – сказал Ковригин.

– Вы работаете?

– Да, пишу.

– Я рада за вас, – сказала Роза и произнесла кому-то третьему: – Он работает. Он занят.

– Это вы кому, Роза? – Ковригин положил на стол ручку.

– К вам просится пройти китаянка, – доложила Роза.

– Какая ещё китаянка? – удивился Ковригин. – Я не жду никаких китаянок.

– Высокая китаянка, стройная, но сдобная, – сказала Роза, – одежда дорогая, может, и не китайская, имя понять не могу, тарындычит, как шоу-Канделаки, ничего не поймёшь, но только по-китайски… Вроде бы не та, не ваша племянница…

– Пропустите её, Роза, – сказал Ковригин.

– Александр Андреевич, – приложив губы к трубке, шпионским шёпотом заговорила консьержка, – у неё два огромных чемодана, она будто бы проживать сюда явилась…

– И всё же, Роза, – подумав, сказал Ковригин, – пропустите её.

– Я вас предупредила, – сказала Роза, – как бы потом не пожалели… О вас и так пишут…

Что пишут о Ковригине и где, Роза рассказать не успела или не решилась огорчить жильца, отнесённого ею в разряд благонамеренных отличников. Ковригин же всё ещё пребывал в тексте Нёвилля и не нарушил пока состояние собственной сосредоточенности, а потому и дверь после курлыканья звонка открывал в тумане общения с выдумками Нёвилля.

– Принимай чемоданы! – прозвучало на чистом китайском, Ковригину доступном с детских пор. – Или ты выгонишь меня вместе с чемоданами?

– Ден сяо пин! – сказал Ковригин. – Что в переводе с китайского значит: «Я тебя люблю!» А чемоданы, полагаю, нам сейчас совершенно не нужны.

Чемоданы им действительно сейчас были не нужны, тем не менее китаянка с уважением к ним пристроила их на кухне.

– Не спеши, – сказала китаянка, – дай побыть перед тобой в этом гриме. И напои меня чем-нибудь.

– Как вас зовут, заезжая китаянка? – спросил Ковригин.

– Тао Хоа, – сказала девушка.

– Это же из «Красного мака»! – воскликнул Ковригин. – Это же Уланова!

– Из «Красного цветка»! – поправили Ковригина. – Мак – это опиум. В оперном театре мне сделали позавчера грим. Как я боялась, что не доберусь до тебя в образе Тао Хоа. Ну и как я?

– Ты прекрасна!

– Повтори!

– Я люблю тебя!

– Сейчас ты докажешь мне это… – уже шёпотом…

Доказал. Всю ночь доказывал. И доказал. Но и Наталья Борисовна Свиридова доказала, что она молода телом и умеет любить. Правда, никаких особенностей истинно китайской любви Ковригину предъявлено не было. Да и какие такие особенности были им сейчас необходимы? Ковригину и московские проявления чувств доставили радость и удовольствие. Не зря он жил в городе развитого и процветающего эротизма. И он понял, что никакую другую женщину он долго желать не будет. Может, и никогда не будет. И в этом его понимании, подкреплённом памятью студенческих лет, никакого приговора его свободам Ковригин углядеть не мог.

– А ведь мы совпали, Сашенька! – объявила Наталья утром. – Могли ведь и не совпасть. А совпали! Ты мой мужчина, а я твоя женщина! Пусть это и примитивная физиология с игрой гормонов, но это и требование вечного.

Вечное вечным, но Свиридова была довольна и эстетической мелочью – сумела сохранить причёску, грим, облик и повадки китайской танцовщицы. А потому и не могла утром удержать себя в постели и квартире Ковригина, ринулась в театр и министерство, показывать, какими привлекательными могут быть китаянки провинции Гуандун.

Ковригин попытался предупредить Наталью о возможных неприятностях, какие наверняка должны были прозвучать в словесных доброжелательствах с поцелуями и в театре, и в министерстве, но Наталья Борисовна выслушивать его опасения не стала и унеслась производить впечатление.

«Артистка! – подумал Ковригин. – Шутиха!»

С любовью подумал. С улыбкой.

Вернулась она позже, чем предполагал Ковригин. Да и зачем ей было торопиться в Богословский переулок, если он, Ковригин, прирученный, отловленный в Джаркенте, уже сидел на цепочке в каком-нибудь её кармане или в модной нынче сумочке? Расспрашивать Свиридову Ковригин ни о чём не стал, спросил только, что желает Наталья Борисовна откушать в вечернюю пору.

– Тебя желает откушать Наталья Борисовна, – воскликнула Свиридова, – и больше ничего и никого! Ты дуешься на меня, Сашенька, но нам придётся привыкать к слабостям друг друга. А я из тех, кто не умеет жить без зрителей не только на сцене, но даже и в коридорах студий, театров и казённых заведений. Конечно, это пошлость и глупость, ребячество, но такова моя натура.

Обещание откушать Сашеньку при горячем участии заинтересованных сторон начало осуществляться сейчас же, и лишь через два часа усталость тел потребовала паузу для отдыха.

Кстати, вернулась Свиридова в Богословский уже не китайской танцовщицей, а московской процветающей дамой тридцати пяти лет. Грим в театре сняли (перед тем, естественно, Свиридова в своём гуандунском виде была запечатлена фотомастером), и теперь Ковригин рассмотрел, какая у Натальи кожа – ухоженная, без единой морщинки. В театре Свиридова одарила товарок ей приятных, особенно гримёрш и костюмерш, веерами, а мужчин – водкой в фарфоровых бутылях. С министерским чиновником она отобедала в «Приюте комедиантов», а потом побывала дома, там и переоделась. Ему, Ковригину, что-то там привезено, но пока второй чемодан открывать Свиридовой лень.

– Наверняка веер, – сказал Ковригин.

– Может, и веер, – Свиридова прижалась к Ковригину, чмокнула его в мочку уха. – Но с дракончиком.

Ковригину бы попросить Наташу показать веер с дракончиком или хотя бы поинтересоваться, сколько у дракона на веере лап, не шесть ли, но он понял, что его сейчас волнует другое.

– Наташ, – осторожно начал Ковригин, приподнявшись на локтях, возлежание на спине показалось ему недостойным важности разговора, – Наташ, тебе не пришлось услышать сегодня всяческие неприятные слова или шутки?

– И что? – спросила Свиридова.

– Тебе не испортили настроение?

– Сашенька, ты ребёнок, что ли? – рассмеялась Свиридова. – Ты давно внутри нашей культуры. Тебя расстроили игры жёлтой прессы? Или тебе неприятно, что твоё имя связывают с моим?

– Во-первых, никто не связывает моё имя с твоим, – сказал Ковригин. – Я вообще без имени. Я – физиономия то ли бойфренда, то ли альфонса некоей Звезды. Мне на это наплевать. Ну, могу вызнать имя фотохудожника и набить ему морду. Меня печалит другое. Каково тебе ходить с клеймом содержательницы альфонса?

– Ты это всерьёз? – снова рассмеялась Свиридова. – Ты, что ли, мой высокооплачиваемый альфонс? Нет, ты – мой любимый человек. И надеюсь, я твоя желанная женщина. Пока, правда, в быту чужая. Или с чужими привычками, запахами, капризами. Но опять же надеюсь, если всё сладится, стану тебе нескучной женой и любовницей. А всякие сплетни и жёлтые легенды до того мне сейчас не болезненны и забавны, что мне без них даже скучно. Было время – в пору моего замужества с Демисезоновым, Ленинским лауреатам, когда нападки на меня доводили до слёз. И виновата была я сама, теперь понимаю… А нынче-то именно плюнуть и растереть! И жить дальше. Публике же ответить проще простого. Дать интервью. Если тебе неловко, интервью, первое, проведу я, расскажу, кто мы с тобой такие и кем намерены стать…

– Кем мы намерены стать? – спросил Ковригин.

– А ну-ка вернись, войди снова в моё тело, – сказала Свиридова, – я покажу тебе, кем мы должны стать.

И опять показала. И опять Ковригин был со Свиридовой одно.

Через полчаса Свиридова всё же спросила:

– Саша, я вижу, ты чем-то обеспокоен. Может, я тебя к чему-то принуждаю? Может, тебя тяготит мысль, что нам придётся подписывать какие-то документы в ЗАГСе и тем самым заключать свои суверенитеты в клетку занудных обязательств? Если это так, зачем нам быть вместе?

– Наташ, ты женщина для меня навсегда, – сказал Ковригин. – Я люблю тебя. Но по своему вечному легкомыслию я забыл об одном обстоятельстве, а оно может навредить тебе.

– Какое такое обстоятельство? – встревожилась Свиридова.

– Ты можешь оказаться женой двоеженца, – грустно вымолвил Ковригин.

– То есть как? – стала серьёзной Свиридова. Она лежала, прижавшись к спине Ковригина, сейчас же присела, спустив ноги с кровати. – Расскажи…

И Ковригин рассказал. О чём-то и во второй раз. О своём молодечестве. Или о своём пижонстве и бахвальстве. О своём авантюрном путешествии с Еленой Хмелёвой в Москву с обещаниями взлетевшего в мокрые облака хотя бы синежтурской славы. О предбрачной ночи и утренних хождениях по казённым домам с моментальными печатями и административными решениями.

– Так что, – сказала Свиридова, – Хмелёва твоя жена? – Жена мне ты, – сказал Ковригин. – Твоё право оценивать мой предбрачный поступок, всё же тогда я, пусть и на несколько дней, был увлечён исполнившей мой текст актрисой. Теперь она для меня лишь фамилия в театральной программке.

– Погоди, но её фамилия осталась в твоём паспорте? Так, что ли?

– Теперь послушай ещё об одной даме. Наберись терпения. А потом решишь, как тебе быть со мной.

– Хорошо, вытерплю, – сказала Свиридова, уже мрачная.

И Ковригин рассказал о Лоренце Козимовне Шинэль, курьерше, в середине лета доставившей ему вёрстку статьи о костяных пороховницах, о разговорах с ней, не умолчал и о ночи под внезапно налетевшей на урочище Зыкеево ливневой тучей.

– Ну и ходок ты, Ковригин, – заявила Свиридова. – То есть и ходить тебе даже не приходится. К тебе прилетают женские тела.

– Я был тогда холостяк, – сказал Ковригин.

– Да будь и сейчас кем хочешь! – сказала Свиридова. – Я не требую от тебя оправданий. Так при чём здесь курьерша Лоренца Козимовна Шинэль?

– Она и потом, без всяких просьб на то, продолжала участвовать в моей жизни. В частности, в ускорении наших с Хмелёвой загсовых движений. Я так полагаю. Из бахвальства, дурости я объявил Хмелёвой, что завтра же распишусь с ней. Фиктивно, понятно. Ей отчего-то нетерпелось стать москвичкой. И всё свершилось за день. А мы даже и заявлений не подавали. Потом, когда Острецов начал розыски, из всех моих бумаг фамилия Хмелёвой пропала. Были и другие случаи. Я оказался в Синежтуре, а в Москве якобы литературный секретарь Лоренца Козимовна Шинэль оформила мои права на пьесу «Веселие царицы московской».