Текст книги "Лягушки"

24

– Ну вот, уважаемый Александр Андреевич, я рассчитываю на десять минут общения, обещанных мне, – Ковригина под руку взял господин Острецов.

Ковригин терпеть не мог прикосновений неблизких к нему людей, особенно мужиков, и, чтобы, соблюдя учтивость, высвободить руку, поинтересовался, можно ли курить в охраняемом государством замке.

– Конечно, конечно! – сказал Острецов и как бы пошутил: – Пожарные разрешают. Раньше здесь табак нюхали, но это – когда? Вот и я достану трубку.

«Я так и предполагал, – подумал Ковригин, – что он благородит с трубкой. Хуже было бы, если бы он вдавливал в ноздри травку…»

– Александр Андреевич, вы оглядели усадьбу и даже спустились к Реке, мне было бы чрезвычайно интересно узнать о ваших наблюдениях. Я предлагаю вам пройти на южный гагаринский балкон, ну да, ну да, я знаю, он был срисован архитектором с балкона князя на Тверской…

Курили на балконе. Ковригин курил, а Острецов покуривал. Смотрели на Реку.

Близость Большой Реки волновала Ковригина. Пахло влагами океана, сыростью водорослей и просмолённостью лодок. Плескались крупные рыбы. Буксир тащил баржи навстречу белому трёхпалубному теплоходу, скорее всего, гэдээровских верфей, тридцатилетней, а может, и сорокалетней давности, позже речной флот у нас не пополняли.

– Отец не раз вспоминал о реке. И во мне возбудилось мечтание иметь дом на берегу моря, хотя бы северного, – сказал Ковригин. – Или вот у такой реки.

– И у меня, у меня тоже! – обрадовался Острецов. – И чтобы запахи доносились корабельной смолы. И чтобы проплывали мимо колёсные пароходы, поднимая плицами водяные брызги…

– Но теперь-то у вас всё это есть, – сказал Ковригин. – Не хватает разве колёсных пароходов.

– Будут! Будут и колёсные пароходы! – воодушевился Острецов. – Речной туризм может приносить прибыли не менее отрадные, нежели прокаты блокбастеров. Но для этого надо строить корабли с забавами и комфортами. И построим. Впрочем, всё это баловство…

Отчего-то Острецов вдруг опечалился.

Загудел теплоход.

– К поселковой пристани подходит, – вяло сообщил Острецов. – Хотя и прежние хозяева, заводчики и купцы, а потом светские люди при шпагах и в париках, при том, что воротили миллионными делами – лес, пароходства, камские и волжские, металлы, поделочные и драгоценные, тоже были баловниками. Вы оглядели усадьбу и наверняка поняли, что почти все сооружения здесь декоративные, игровые. Стены будто бы от Тобольского кремля, но раза в четыре мельче их, ни для каких сражений не предназначены, откуда здесь могли появиться супостаты? Пушки стояли лишь для приветствий званых гостей. Ради этого и палили в пустоту. А велеть пристать к берегу не имели полномочий. Хотя и были случаи, когда пытались повелеть. По пьяни… Называли свой усадебный дом замком, блажь, конечно… И устройство северного фасада и двора на манер Блуа – тоже блажь… Ушло на это лет восемьдесят…

– Отец мой называл дом именно замком, – сказал Ковригин. – С двумя приятелями облазил его, и его подвалы, и его чердаки, и потайные ходы, и какие-то люки в башнях, и будто бы подземельями сумел выйти к Реке… Он хорошо чертил и набрасывал для меня на бумаге маршруты своих приключений…

Острецов, ощутил Ковригин, напрягся, в его сторону не смотрел, левая рука его вцепилась в парапетный камень балкона, а трубка задёргалась в пальцах правой руки.

– И что же, – сказал, наконец, Острецов, – эти чертёжики хранятся у вас?

– Вряд ли, – сказал Ковригин. – Если только они есть в тетрадях отца, мною не просмотренных. Но, скорее всего, это были фантазии мальчишек, только что прочитавших историю о Квентине Дорварде.

– Я тоже так подумал, – сказал Острецов, успокаиваясь, – небось, пацаны мечтали попасть на фронт, а потому от скуки в непуганой глуши и придумывали рыцарские подвиги с кладами и привидениями…

Он даже рассмеялся.

– Почему же непуганой? – удивился Ковригин. – Отец пережил здесь бомбёжку и ужасы той ночи снились ему потом лет двадцать.

– Журино бомбили? – Острецов будто бы не мог поверить словам Ковригина.

– Да, – сказал Ковригин. – И отец рассказывал, и бабушка подтвердила. Она в эвакуации работала в Турищевской оранжерее. И надо сказать, беженцы не голодали. Зимой случались даже помидоры.

– Оранжерея Турищевых славилась новшествами, – сказал Острецов. – Мы её потихоньку восстановим. И будет в ней райский сад с бананами, лотосами и птицами колибри… Так когда бомбили Журино?

– 7-го ноября сорок второго года. Во дворец дали свет. Праздник. Мамаши для детишек даже исхитрились приготовить мороженое. А вечером был услышан в небе над дворцом чужой и противный звук. Кому-то из взрослых он был уже знаком. «Юнкерс»! Мороженого откушать не пришлось. Всех эвакуированных отправили в подвал, видимо, бывший некогда подклетом первых каменных палат деловых людей Турищевых. Там сидели, в ужасе ли, в переживаниях ли доселе ими не испытанного, отец точно не мог передать словами свои ощущения. Дворец вздрагивал двенадцать раз, вот-вот должен был развалиться. Но не развалился. А мальчишки стали ползать со свечками по углам подвала, тогда отец и обнаружил…

– Дворец вздрагивал двенадцать раз! – оборвал Ковригина Острецов, по сторонам скорострельно взглянул, табак выбил из трубки.

– Немец сбросил на дворец двенадцать бомб, – сказал Ковригин, – посчитали, что он принял дворец за госпиталь. Шли бои под Сталинградом, летчики Люфтваффе совершали рейды по нашим тылам.

– Эко его занесло! – удивился Острецов.

– Заблудился, – сказал Ковригин. – Бывает.

– Ни о каких разрушениях тогдашнего дома отдыха я не слышал, – сказал Острецов.

– А ни одна из бомб в него не попала. Свет выключили. Одиннадцать бомб легли между дворцом и рекой, за вашим крепостным забором, ближе к пристани. Лишь одна из бомб на верхней улице посёлка пробила крышу какого-то важного двухэтажного дома с парикмахерской, ухнула на булыжную мостовую, не взорвалась, а рикошетом отлетела на балкон того же дома, там мирно и улеглась.

– Бывший дом купца Сазонтьева, – предположил Острецов. – Там теперь вместо парикмахерской трактир «Половые с подносами», у Кустодиева взятые в долг.

– А бомбу с балкона, естественно, сапёры свезли к реке на телеге и там взорвали. После ледохода и схода весенней воды ребятишки, да и взрослые, ловили в воронках рыбу, река, говорят, тогда была рыбная.

– Да, да… – Острецов стоял, похоже, взволнованный, зажжённая трубка опять была поднесена к его губам. – Занимательно. Занимательно. Что же мне об этом ничего не сообщили? Странно. Странные, стало быть, у меня консультанты.

«А не валяет ли он дурака? – подумал Ковригин. – Не может он не знать о том, что дворец бомбили! И в посёлке наверняка бродит легенда о бомбёжке сорок второго года. Что-то тут не так». И он, Ковригин, разволновался, чуть ли не принялся рассказывать владельцу стального литья, буровых и пароходства (или ещё чего там?) о том, что после бомбёжки беженцев взяли в свои дома поселковые жители (сострадание войны), и он несколько дней ночевал в доме товарки матери по агрономиям в Оранжерее, и каждое утро видел морозную сказку, узоры на оконном стекле, вату, уложенную между рамами в блёстках ёлочной мишуры и даже ватных лыжников и гномов с ёлки из мирной жизни. И, проснувшись, вслушивался, не воет ли над Журиным самолет с крестами на крыльях… То есть не он, конечно, Саша Ковригин, а Сашин отец с Сашиной бабушкой. Сливались они часто в соображениях Ковригина, будто бы военное пребывание в Журино было и в его жизни. Почему? Это Ковригин не брался разгадывать. Не ощущал нужды. Как не ощущал нужды отправиться в Журино с намерением искать там соответствия фантазиям или действительным находкам и озарениям отца… Хотя побывать в Журине, в дальней дворянской усадьбе, в особенности – приплыть туда бездельником на теплоходе, да ещё и испытав в путешествии лирическое приключение – это отчего же, это не помешало бы…

Но вот он и оказался в Журине.

Не исключалась и возможность приключения.

О нём, или, важнее, об обьекте приключения, он теперь и думал. Впрочем, слово «приключение» отлипало от случая, какой, возможно, и не должен был сегодня произойти, оно казалось теперь Ковригину неприемлемым и пошлым.

А Острецов Ковригину надоел…

– Где размещались во дворце эвакуированные? – услышал Ковригин. – Это ведь были именно не беженцы, беженцев из Польши и местечек Белоруссии размещали в посёлке, а организованные эвакуированные, семьи московских ответработников, их привезли сюда на пароходе, с запасами продуктов, не голодали они не только из-за урожаев турищевской Оранжереи…

– Расселили нас по всем комнатам и коридорам речной части дома отдыха. В Башнях же люди жили какие-то особенные, и больше – мужчины, что в ту пору вызывало недоумение, их вроде бы чему-то учили. Нас же, то есть, извините, заговорился, отца с бабушкой поселили сначала в большом зале, там были ряды коек и при каждой койке – тумбочка. Говорили, что там когда-то был крепостной театр, не хуже Останкинского или там Юсуповского в Архангельском…

– Эко хватили! – сказал Острецов. – Сравнили с театром Гонзаго! Нет, здешний был поскромнее…

– Тогда-то там и вовсе никакого театра не было, – продолжил Ковригин. – Перед войной здесь кормила гостей столовая дома отдыха.

– С хорошими поварами, – кивнул Острецов.

– И что же там будет теперь? – спросил Ковригин. – Казино, ресторан или всё же театр? И если театр, то каким он станет? Крепостным или общедоступным?

Острецов взглянул на него резко, но вроде бы лишь с укоризной – экий вы, Ковригин, бестактный и приставучий господин, да и какое вам дело до моих забот или блажей. Но глаза его были сердитые, если не злые.

– Уж господа актёры, хозяева жизни, – сказал Острецов, – сами решат, какой театр им выгоднее – крепостной или общедоступный.

– Можно будет играть и на временной сцене, и с участием московских антрепризёров, – не мог успокоиться Ковригин.

– Вы назойливы, – на этот раз Острецов был мягок. – Конечно, нынешний день оглушил вас… Вы парите в закулисьях, а я бы посоветовал вам быть осмотрительнее и благоразумнее…

«А не скинуть ли мне этого советчика с балкона? И сейчас же?» – явилось Ковригину.

– Вы лучше расскажите, – предложил Острецов, – как пошла жизнь вашего отца с бабушкой по возвращении в замок из поселковых светёлок с морозными узорами на стёклах.

– Многие семьи были отправлены в Караганду, – сказал Ковригин. – В места, уж совсем будто бы недоступные врагу. Возможно, мужчины этих семей уже тогда были на подозрении. Потом, после войны, некоторые из них были посажены, расстреляны, а один из них даже и повешен, тот – довоенный любимец Сталина, стал правой рукой Власова. Сын этого Шеленкова, Юрка, был старшим приятелем отца, он-то и затевал все приключения в замке. В Москву он уже не вернулся. А отцу с бабушкой, как и нескольким другим семьям, определили местом проживания дворцовую церковь.

– Интересно! Интересно! – вновь оживился Острецов. – Её-то будем восстанавливать в первую очередь. А не сделал ли какие открытия в ней ваш любознательный отец?

– Пожалуй, что и открыл нечто, – задумался Ковригин. – Но говорил: «Надо ещё проверить…» И ещё говорил о версии своего приятеля Шеленкова, тот куда-то пролазил. Но в разговорах со мной об этой версии умалчивал. Шеленков же, увы…

– Печально, – покачал головой Острецов. – Но интересно. А не ездил ли ваш отец, уже взрослым, в Журино?

– Не раз собирался. Но всё как-то не выходило.

– Вы всё знаете о его поездках?

– Пожалуй, не всё… Была у меня пора после студенчества, газетная горячка, любови, мотания по стране, гусарское молодечество, когда я месяцами не общался со стариками. О чём теперь, конечно, сожалею. Отец мог в ту пору съездить в Журино… Мог…

– С потребностью: «Надо ещё проверить…»?

– Вряд ли, – сказал Ковригин, – просто тянуло в страну детства. Но коли и вправду съездил, мог разочароваться и расстроиться. А потому и мне не стал ничего рассказывать… На тетради же его я наткнулся недавно. Взял с собой лишь одну тетрадку. И ту лишь пролистал…

– А остальные тетради где? – спросил Острецов, причём трубка в его руке опять стала дёргаться.

– В Москве, – сказал Ковригин. – То есть не совсем в Москве. А у сестры на даче.

– «Ага! У сестры на даче! – выругал себя Ковригин. – Ещё и сестру в приключение втягиваешь! А оно может оказаться и опасным».

Острецов молчал. Глаза закрыл. Будто придремал.

«А ведь он не хочет отпускать меня, – подумал Ковригин. – Или что-то ещё желает выведать. Или, напротив, у него есть потребность выговориться человеку случайному, заезжему на пару дней из Москвы. Но меня-то волнует то, что происходит в Рыцарском зале. А я торчу здесь…»

– Да, кстати, Мстислав Фёдорович, – будто бы спохватился Ковригин. – Летом сорок второго воды в каскадных бассейнах не было. Замечательные места для игр. Отец вспоминал, как грелись рядом с ними на бетонных полах зелёные ящерицы и зелёные же лягушки…

– О зелёных ящерках – не знаю. Не видел, – сказал Острецов. – А зелёным лягушкам, как и виноградным улиткам, – разъяснение в франкоманских увлечениях Турищевых. Бетоном, кстати, замазали мрамор, нынче очищенный.

– Меня интересуют не кулинарные привязанности Турищева, другое, – сказал Ковригин. – Отчего у него была такая тяга к водяным существам, мифологическим и из местных поверий? Что за сюжет с хороводом лягушек вызвал фонтан вот здесь, под нашим балконом?

– Для меня и самого это загадка, – сказал Острецов. – Да, графский дом и дворы, северный и южный, сотворялись долго, доделки и покупки к ним в Италии продолжались и после кончины графа. Но всё по его велению, по его росписи ролей, скажем, по его сценарию, по его наброскам и ведомостям. Сюжет же и смыслы хотений или просто блажи барина и нам неведомы. Прямо под нами с вами аркады. Место для прогулок в дождливые дни, арки, никакого отношения не имеющие к нормам северного классицизма, зимой у нас – холода и сугробы, в пору дома отдыха арки заделали, но мы их открыли. Так вот, под каждой аркой – ниша, и во всех нишах – мраморные изваяния из Италии, чаще – копии, правда, восемнадцатого века, но есть и оригиналы музейного значения, о них из скромности умолчу… Все они были заказаны по списку графа Турищева. При доме отдыха их сволокли в коридоры и подвалы здания… Кстати, сейчас одно из наших мраморных украшений по настоянию городского Головы Михеева приветствует гостей Синежтура у вокзала на площади имени Каменной Бабы. Временно мы уступили её в аренду…

– Каллипига! – обрадовался Ковригин, будто родственницу его только что упомянули с почтением.

– Какая ещё Каллипига? – насторожился Острецов.

– Потом объясню, – сказал Ковригин. – А нельзя ли на минуту спуститься к аркам?

– Пожалуйста, – сказал Острецов и чуть повернул одну из балясин каменного парапета балкона.

Сдвинулась плита балконного пола, под ней сейчас же возникла лестница, надо полагать, чугунная, из одного семейства с лестницей у Заводского пруда.

– Не моя затея, – будто оправдываясь, произнёс Острецов. – Всё это фантазии и прожекты графа Николая Борисовича Турищева. Но их пришлось оживлять. Хотя систему и смысл фантазий, повторюсь, так и не удалось разгадать… Каллипига… Каллипига… Что же это за Каллипига такая?

А Ковригин уже и не слушал хозяина. Ниш под арками устроили тридцать шесть, и персонажи, оказалось, что и не только мраморные, но и гипсовые, и деревянные, и бронзовые, проживали в них самые разнообразные. Ходил Ковригин мимо них, рот открыв, и мыслей о каких-либо смыслах или системах в нём не могло сейчас возникнуть. Своё состояние он не способен был назвать. Удивление? Недоумение? Восхищение? Нет, решил Ковригин, оценки оставим на потом… В список, составленный графом Николаем Борисовичем для подаркадных ниш, угодили и мифологические личности, причём не обязательно с высот Олимпа, но и из античного сказочного простонародья, и олицетворения стихий природы, и странные божки или зверюги, явно не европейского происхождения…

– Да-а-а… – только и смог пробормотать Ковригин.

Острецов, похоже, смотрел сейчас на турищевское собрание глазами Ковригина. То есть будто бы впервые.

– А это что такое? – удивился Ковригин. – Или кто это такой?

Из ниши зло смотрел на него огненно-коричневый зверь, задние лапы расставив в борцовской стойке, передние же – разведя, явно с намерением захватить чего-либо, причём на лапах его чуть ли не шевелились метровой длины когти-крюки.

– Лягушка, – сказал Острецов. – Лягушка, кажется… От ацтеков. Была завезена в Мадрид Кортесом. Никак не вспомню наименование…

А Ковригин вспомнил. Тлальтекугли. Видел, правда, без внимательного рассмотрения, в мифологическом справочнике. Теперь придётся рассмотреть…

– В фонтане же ведут хоровод лягушки совершенно обыкновенные… – задумался Ковригин. – Ага! А вот и наша Каллипига!

К Ковригину поспешил Острецов и был чрезвычайно удивлён увиденным.

– Отчего же она стоит задом к нам?

– Она же – Каллипига! То есть – Прекраснозадая. Как же ей ещё стоять? – воскликнул Ковригин.

– Но раньше она стояла к публике лицом! – разволновался Острецов. – И есть тут несуразность…

– Возможно, лицом к публике она стояла в дневные часы, – принялся размышлять Ковригин, – а ночью, при отсутствии интереса к ней, она ради удобства могла менять позы. В чём же тут несуразность?

– Позы – её дело! Несуразность в другом! Наша Каллипига обязана стоять сейчас на привокзальной площади имени Каменной Бабы. Я же говорил… Она сдана в аренду, и мне за неё заплачено. А она здесь. Дело тут уже в моей репутации. Не козни ли это градоначальника Михеева?..

– У вас ещё и медь пропала, – вспомнил Ковригин. И тут же отругал себя: «Что я вредничаю-то! Что я задираю сильного мира сего?»

– Медь пропала не у меня, а у театра, – Острецов сердито взглянул на Ковригина. – И она нашлась. У вас ещё есть вопросы ко мне?

Вопрос возник сейчас же. В нише слева от Каллипиги стоял голый мужик (впрочем, кто в нишах графа Ведищева был не голый?) со свирелью в руке. Ковригину показалось, что мужик подмигнул ему: мол, привет, и не выдавай наших.

– А этот кем у вас числится? – обратился Ковригин к Острецову.

– Этот-то? – Острецов оглядел мужика, сердитость ушла из его глаз, и можно было подумать, что заинтересовавшая гостя личность хозяину приятна, они будто бы друзья, во всяком случае, видимо, отношения у них сложились беззаботно-весёлые. – Этот-то? Это наш шутник и забавник. Пан. А может, Сатир. А может, Силен. Он и сам себя то и дело путает.

Высказав одобрение шутнику и забавнику, Острецов взял и погладил тому мохнатую голову, может, даже позволил себе почесать шерсть возле рожков, вдруг там завелись насекомые. Ковригина не удивили бы ответные проявления чувств существа из кущ и полей под Афинами или Римом (не исключались и Зыкеевы грибные заросли), копытом козлиным, скажем, тот мог затопать и тем самым выразить удовольствие. Но мастер подсветки речного двора был чуток и луч прожектора направил в ниши с Каллипигой и Паном, дав возможность Ковригину понять, что перед ним не замерший мужик и не чучело, а именно мраморное изваяние, разные оттенки камня были, видимо, использованы скульптором для передачи особенностей персонажа.

– Он никуда не пропадал в последние дни? – спросил Ковригин.

– А куда ему пропадать и зачем? – удивился Острецов. – Ему и здесь снятся мозаичные сны. Нет, как стоял здесь, так и стоит.

– Странно, – пробормотал Ковригин. – Странно…

Впрочем, что в нашем мире можно было бы посчитать не странным?..

– Чтоб и вам хотелось! – сейчас же услышал Ковригин. И прозвучало это будто бы с греческим акцентом. Или с древне-римским. Хотя различать особенности античных акцентов Ковригин не взялся бы.

– Что вы сказали, Александр Андреевич? – обеспокоился Острецов.

– Ничего. Я молчал. Возможно, кто-то произнес тост в Рыцарском зале, и сюда донеслось.

Тут же мраморный, с бурыми и черными вкраплениями камня, мужик подмигнул Ковригину: мол, всё путём. И заржал.

– Александр Андреевич, извините провинциала, – смиренно произнёс владелец (если он и впрямь владелец) Журина, домов в Шотландии, под Малагой и ещё неизвестно где. – Ваши интересы сейчас исключительно в Рыцарском зале, а я вас надолго отвлёк своим эгоистическим любопытством. Сейчас я препровожу вас к развлечениям, а сам займусь случаем с Каллипигой и площадью имени Каменной бабы. А потом мы как-нибудь вернёмся к разговору о Журине… Надеюсь, отыщутся записи и чертежи вашего батюшки. И ещё. Это мелочь. Но… Сейчас, я знаю, вы будете изучать подробности судеб не только Марины Мнишек, но и, скажем, царевны Софьи Алексеевны, Петровой сестры, может, и пьесу напишете… Личный мой интерес к Власьеву и стрелецкому полковнику Сухареву, если что обнаружится в архивах о них неожиданное, нижайше прошу сообщить мне об этом. Естественно, труд ваш и любезность сотрудничества со мной будут оплачены согласно моим финансовым возможностям… Конечно, неловко говорить об этом творческому человеку, но времена такие…

Ковригин выговорил в ответ нечто вежливо-обещающее.

Острецовым был подан ведомый ему сигнал, и под балкон южного фасада явились дворцовые служители промежуточной породы, явно без добродетельной выучки, если им и доверяли подавать завтраки хозяевам и гостям, то изящного произнесения слов «Овсянка, сэр!» от них ожидать пока не следовало. Один из них стал проводником Ковригина, другой открыл перед Острецовым экран ноутбука, и на нём высветилась площадь имени Каменной Бабы.

При возвращении в Рыцарский зал Ковригин вспоминал. Ацтеки. Лягушка по имени Тлальтекутли. С клыками и когтями на лапах. Не зверь это никакой! Не зверь! И не лягушка! Земля! Именно такой представляли ацтеки Землю!

Впрочем он, Ковригин, мог и напутать…