Текст книги "Лягушки"

51

– А где Хмелёва? – вскричал Ковригин.

– Александр Андреевич! Милый! Родной! – и Древеснова рухнула на колени перед Ковригиным. – Во второй раз! Благодетель! Сначала вытащили из грязи и открыли просторы! И теперь – спасли! Я ждала этого! Это судьба!

– Встаньте! – Ковригин рывком поставил Древеснову на ноги. – Где Хмелёва?

– Какая Хмелёва? – удивилась Древеснова и обиделась будто бы искренне. – При чём тут Хмелёва? Вы пришли сюда ради Хмелёвой? А я вам безразлична?

Она разревелась, разжалобив Ковригина, но при этом не показалась ему несчастной или измождённой тяготами сидения в камнях.

– Анатолий, – распорядился Ковригин, – займитесь девушкой и успокойте её. А нам с Питсбургом надо искать входы в дворцовые помещения. Готовы, Питсбург?

– Готов, – хмуро сказал Питсбург.

– Я понимаю, Питсбург, – сказал Ковригин. – Вас остановила интуиция… В лучшем случае – добытчика, художника-медвежатника… По обыденным же понятиям – грабителя. Вполне возможно, в том лабиринте что-то есть… Сундуки, скажем, с пиастрами… Мы находили там, то есть один из нас находил там, скелеты… Так или иначе я должен доложить Острецову о ваших предположениях…

– Докладывай, – решительно заявил Питсбург. – Это уже ничего не изменит…

– Сейчас надо выискивать поворотные камни, чтобы не колотить в стены на манер Древесновой.

– Древесновой? – насторожился Питсбург. – Не той ли, на которую поставили?

– Не знаю, кто на кого и зачем ставил, – сказал Ковригин. – А только девушка эта, в слезах, – Древеснова.

– А не ты ли на неё и ставил?

– Меня уверяют, что я на кого-то поставил, – сказал Ковригин.

– Тогда другое дело! – быстро произнёс Питсбург, а в глазах его был испуг. – Тогда надо отсюда убираться. Кабы мне объявили заранее, я бы на эту мудню и за миллион не подписался. Быстро пошли отыскивать ходы.

И ведь отыскали.

Обидным и несомненно подозрительным показалось Ковригину то обстоятельство, что поворотный камень, размером с ластик третьеклассника, освободил проём в комнату, расположенную на первом этаже северо-восточной, с колпаком, башни замка. Именно в этой башне после приёма в Рыцарском зале были определены на ночлег и сам он, Ковригин, и Хмелёва (над ним), и Натали Свиридова, и театральные люди, среди них – Ярославцева и Древеснова (на первом этаже). В комнате одной из них Ковригин с Питсбургом теперь и оказались.

– Вот вам и пленница, Мстислав Федорович, – минут через десять в штабе поиска Ковригин представил Острецову осевшую тут же на пол и прижавшуюся к стене Древеснову. – Жива и на вид не голодная.

– Древеснова! – воскликнул Острецов чуть ли не в ужасе. – Эта как сюда попала?

Древеснова, плечами, спиной, готова была вмяться в камни, слов не произносила, мычала, мотала головой.

– А где Хмелёва? – кричал Острецов.

Мычание – в ответ.

– Прасковья! Будь благоразумна! Говори, где Хмелёва?

Опять мычание. И дрожь пленницы. Чуть ли не спазмы…

– Мстислав Фёдорович, – осторожно сказал Ковригин. – Разумных слов мы от неё сейчас не услышим. Самоё время показать её врачам. Понятно, каким…

– Вы правы, – сказал Острецов, остывая. – Афанасий! Если надо, отправляйте её в Синежтур.

– Я пойду, – робко заявил Питсбург. – Где тут моя хата? Буду ждать полного расчёта…

– Афанасий распорядится, – сказал Острецов. – И отправит куда положено… И вам, Александр Андреевич, будет выплачен посильный гонорар. Или вывод, как говорили во времена Великой Екатерины…

– Ни о каких гонорарах уговора не было, – решительно произнёс Ковригин, – и если вы полагаете, что я согласился участвовать в поисках Хмелёвой ради денег, вы не угадали сущность моей натуры.

Скверно вышло, пафосно, высокомерно даже, но не было в произнесённых Ковригиным словах вранья.

– Ну да, вы ведь совершали рыцарское деяние, – сказал Острецов и будто бы усмехнулся.

– Мстислав Фёдорович, – сказал Ковригин. – Отправьте меня в «Слоистый малахит». Мне нужно отоспаться. Или хотя бы отлежаться. Нелегко оказываться в чужих душах и историях. Отлежусь, схожу в музей, к подносам, и отправлюсь в Москву. В моём пребывании в Синежтуре и в Журине нет нужды.

– Как скажете, – кивнул Острецов. И тут же будто бы оценил свои слова секундной давности: – Извините, Александр Андреевич, был некорректен, я и сам прилагал старания именно ради спасения Хмелёвой. Откуда здесь образовалась Древеснова – пока понятия нет. Но разберёмся. Думаю, что нам с вами удастся ещё переговорить. Надеюсь на это.

По тротуару перед «Слоистым малахитом» куда-то волоклась публика. Ясно, что не в осиротевший театр. Или Хмелёва вернулась? Но если бы вернулась, хотя бы и только что, Антонова и Ангелина узнали бы сразу. И вдруг в толкотне возле входа в гостиницу Ковригин заметил родственничка своего, Прохорова, архитектора, прогуливающегося с дарлинг Ирэн. «Привиделось», – посчитал Ковригин. Впрочем, не исключалось, что доводка изделия оригинальных форм происходила именно в Синежтуре, известном своими мастерами и художниками, и Прохоров с сотрудниками был призван сюда, имея возможность привидеться Ковригину. Впечатлений сегодняшнего дня ему хватало, а потому Ковригин не стал разбираться, привиделось или не привиделось, а поспешил к себе в номер, постояв в секундных колебаниях перед дверьми ресторана. Вспомнилась тут же компания звезд театра и кино во главе с Натали Свиридовой, и аппетит Ковригина тут же сменился изжогой.

Валялся на кровати, заснуть не мог. Лезли в голову соображения о том, что случилось в Журинском замке и зачем он, Ковригин, понадобился Острецову в деле, какое Острецов мог уладить сам. Разыграно ли было представление со звуковыми эффектами, или же Острецов и впрямь уверил себя в том, что в камнях замка страдает Хмелёва, неизвестно кем туда определённая? Но всё-таки зачем Острецову он-то, Ковригин? Проверить, не причастен ли к некоему заговору злыдней и не подскажет ли, оговоркой или действием каким, где нынче прячется Хмелёва и что затевает? И ещё. Даже если ситуация с Хмелёвой Острецову была ясна, с помощью Ковригина, его якобы способностей и тетрадок его отца, можно было разузнать о тайнах дворца нечто такое, что мучило Острецова и казалось ему чрезвычайно важным, но будто не подлежало открытию. Или снятия печати. И вот теперь, видно, открылось. Ковригин вспоминал, как загорелись глаза опечаленного было Острецова при известии о чуть ли не бунте Питсбурга, пожелавшего не уходить с места, где нутро его почуяло. И от сведений о системе зеркал. Тут, казалось, мгновенно были забыты всякие Хмелёвы и Древесновы. «Вот ведь втемяшилось чудаку! – подумал Ковригин. – Какие печати тайны я могу снять? Ну, может, в случае с отцом нечто сошлось… Да и то при подсказках его памяти, сюжетов его игр в клады и его чертежей…» Тут губы Ковригина снова растянула зевота, он повернулся лицом к стене и задремал.

Разбудили его вспыхнувшая люстра и цокот тонких и высоких каблуков. Ковригин поднял голову и увидел над собой Свиридову.

– Какие мы невоспитанные! – заявила Свиридова. – На чистой свежей постели – и в грязных ботинках. – Чего тебе надо? – то ли испуганно, то ли угрожающе произнёс Ковригин.

Он посмотрел на ноги. Грязных ботинок на них не было. Ботинки, чистые, стояли на коврике. Стало быть, Свиридова ему приснилась. Он закрыл глаза.

– Надо – оттрепать тебя за уши.

Крепкие пальцы взяли в полон левое ухо Ковригина и начали если не крутить его, то хотя бы мять, вызывая протестующее рычание наказуемого, потом пальцы стали мягкими, нежными и ласково прогулялись по лицу Ковригина. Прогулка эта не отменила рычание Ковригина. Он привстал на локтях, повторил:

– Что тебе надо?

– Это уже грубо, – сказала Свиридова, отвела руки от лица Ковригина. – Я не ожидала от тебя такого к себе отношения…

– Хорошо хоть, ты посетила меня нынче не в халате… – Я держала тебя за более интеллигентного человека, – глаза Свиридовой повлажнели. – Поговорила с Дувакиным, бросилась в Синежтур, а ты…

Замолчала. Не сообщила, почему она бросилась в Синежтур после разговора с Дувакиным и зачем. Произнесла уже строго, деловой женщиной:

– Ну и как, спас ты свою Хмелёву?

– Спас! – прорычал Ковригин.

Ему бы успокоиться, оценить и принять ласку рук женщины, а он будто бы оборонялся, ощетинился противотанковыми ежами, понимал, что он не прав, но от этого ещё более и более сердился на себя и на женщину, оправдывая себя боязнью уступить ей, её временной блажи, уверял её в лицемерии или хотя бы в лицедействе, неизвестно чему сегодня служащем. А потому он в целях самозащиты и рычал на неё. И главное – чего она действительно вломилась к нему, в его самодержавье, а может, и в его сон? Из сна-то её следовало гнать немедленно!

Ковригин закрыл глаза. Снова повернулся к стене лицом.

– Очень учтиво, – сказала Свиридова. – Ну, и как Хмелёва?

– Здорова, бодра, выучила новую роль, – пробормотал Ковригин.

– Рада и за тебя, и за неё, – сказала Свиридова. Потом добавила, уже по-домашнему, по-бабьи: – Было опасно, да, Сашенька? Пётр Дмитриевич очень беспокоился за тебя, мол, в опасную затею ты ввязался… Вот я полетела в Синежтур…

– Зачем?

– Чтобы помочь тебе и уберечь тебя…

– Этот Пётр Дмитриевич – балабол. Он-то и уговорил меня способствовать поискам Хмелёвой. И ты зря…

– Хорошо, – произнесла Свиридова снова державным голосом. – Хорошо. Будем считать, что я приехала по делам. Меня всадили ещё в какой-то Общественный Совет, и я среди прочего обязана курировать гастроли театра Верещагина. Слава Богу, Хмелёва нашлась, осложнения отпали. Завтра же вернусь в Москву. Надеюсь, ничто меня здесь не удержит.

Именно «удержит» было произнесено, а не «задержит». И Свиридова явно ожидала теперь слов Ковригина.

– Хмелёва не нашлась, – сказал Ковригин.

– То есть как?..

– В застенке сидела дебютантка Древеснова. Её и спасли. Если, конечно, ей требовалось спасение.

– А где же Хмелёва?

– Полагаю, что в Москве. Или – где подальше… – сказал Ковригин. И сейчас же зевнул.

– Ты её любишь?

– В этом надо разобраться, – сказал Ковригин, всё ещё в намерении позлить женщину, мешавшую ему спать.

– Понятно, – сказала Свиридова, – мой приход и попытка поучаствовать в твоей жизни тебе противны… Ладно. Навязчивость и должна быть противной… Про другое. Ты сходил к Напрудной башне Ново-Девичьего?

Ноги Ковригина заёрзали по казённому одеялу. И ведь обещал Наталье сходить. Но забыл.

– Не было времени, – буркнул Ковригин.

– Ну конечно, надо было спасать Хмелёву! – съязвила Свиридова.

– Слушай, мы что – муж и жена, что ли, накануне развода? – взъярился Ковригин и ноги опустил на пол. – Мы с тобой живём в разных измерениях. И будь добра, не лезь в мою душу. В ней сейчас потёмки не только для чужих, но и для самого себя. И я устал.

– Спасибо, – сказала Свиридова. – Я так и полагала, что ты и твоё измерение мне недоступны. А я ещё и скреблась в него наманикюренными когтями. Ещё раз прошу извинения. Или даже прощения. Но зачем они тебе? Главное, что я для тебя никто. Всё поняла. И более ни вблизи тебя, ни в твоих окрестностях не появлюсь.

– Ну и правильно, – сказал Ковригин. – Посиживай в своих Общественных Советах при… При ком, в частности? Всё равно при ком.

– Дурак ты, Ковригин, – встала Свиридова и пошла к двери.

Ковригин совершенно бессмысленным взглядом сопроводил уход Свиридовой, сообразил только, что она была во всём коричневом – и юбка чуть выше колен была на ней коричневая, и блузка была коричневая, белоснежность же рубашки с кружевами жабо как бы принадлежала к светлым волосам Звезды Театра и Кино, при этом полусонное состояние Ковригина всё же не помешало его сознанию вобрать в себя тонкость линий талии, крутизну бедер уходящей от него женщины.

– Ну и проваливай! – сумел выдавить из себя Ковригин.

– Слушаюсь, мой повелитель! – было произнесено женщиной в коричневом.

И она пропала.

Пришлось всё же подниматься для кругооборота имеющихся в организме веществ. Найдены были возможности повесить на коридорную сторону двери четырёхзнаковой ценности табличку «Отдыхаю. Прошу не беспокоить».

52

Спать бы и спать. Но Ковригина разбудили.

Небо было чёрное. А на стуле рядом с кроватью Ковригина сидел Мстислав Фёдорович Острецов.

– Отель с четырьмя европейскими звёздами, – сказал Ковригин. – А я только что повесил табличку «Прошу не беспокоить».

– Ваше «только что», – сказал Острецов, – было сутки назад. За это время, скажем, Наталья Борисовна Свиридова побывала в Журино и вернулась в Москву. Но если вы пожелаете, я удалюсь и запишусь на аудиенцию к вам, когда укажете…

– К чему церемонии, – сказал Ковригин. – Я сейчас мгновенно натяну на себя что-нибудь, умоюсь, постель приберу и – к вашим услугам. Надо же – сутки продрых!

По привычке к чистоплотности и порядку в доме (письменный стол – особая территория, там – беспорядок или даже первобытный хаос, навал бумаг, в которых и рождались не всегда уравновешенные смыслы), Ковригин старательно застелил постель.

– Вы наверняка голодны, и во рту у вас сухо, – предположил Острецов.

– Не без этого, – признался Ковригин.

Нажатием кнопки на подобии мобильного телефона (может, и именно телефона) был вызван Цибульский.

– Пиво и бутерброды! – распорядился Острецов.

Моментально, будто стоял уже в засаде у дверей номера, к ногам Ковригина и Острецова прикатил блуждающий столик с бутылками, кружками, жестяными банками на пластиковой плоскости, а рядом с ними – разноцветье бутербродов и винограда с мандаринами.

– Жестяные банки-то зачем? – выразил неодобрение Острецов.

– Александр Андреевич предпочитает пиво в банках, – разъяснил Цибульский.

– Легче носить, – сказал Ковригин, – легче избавляться от них.

– Ну коли так… – барином рассудил Острецов. – Сам же налью коньяку. Нет, нет, Цибульский, вы пока свободны.

И Цибульский исчез из номера Ковригина.

Ковригин же оттянул чеку крышки и заполнил пивом «Балтика», семёрка, кружку.

– С такой банки всё и началось, – сказал Ковригин при этом. То ли для себя сказал, то ли для собеседника, сам не понял. И вообще не понял, зачем были произнесены эти слова.

– Что началось? – поинтересовался Острецов.

– Это я спросонья. Бессмысленные слова! Сам не знаю, что началось, – сказал Ковригин. – Не берите в голову.

– Не возьму, – сказал Острецов. – Ваше здоровье!

– Спасибо, – сказал Ковригин. – Здоровье моё требует поправки. Не сочтите за рисовку, но ныряние в жизнь отца, слияние с ним, и впрямь вышло для меня неожиданно тяжким. Восстанавливаться придётся долго. Я не преувеличиваю. Я не создан для подобных преобразований и действий.

– Я вам верю, – сказал Острецов. – И потому предлагаю продолжить разговор, в частности, и на деликатную для вас тему.

– О гонораре или выводе? – спросил Ковригин.

– Да, – кивнул Острецов. – Именно.

Наряд он имел сегодня не слишком официальный. Была на нём свободная бежевая куртка, возможно, произведение местного портного, без воротника, с овальным вырезом под подбородком, в нём размещался узел синего щёлкового шарфа. Левой рукой Острецов («гуляка праздный») держал трость с костяными накладками по чёрному тулову палки, на них – рисунки косторезов с сюжетами, не исключено, из семейных преданий. Острецов порой позволял себе посмеиваться, но чаще в его глазах была ноябрьская печаль.

– Здесь для меня всё решено, – сказал Ковригин. – Я хотел помочь Хмелёвой. Разве можно делать это за деньги?

– Нельзя, – согласился Острецов. – Но помогли-то вы Древесновой.

– Неважно, – сказал Ковригин. – Кстати, как объясняет Древеснова своё проживание в замке? Кто и зачем поместил её в застенок и кто её там содержал?

– Она ничего не объясняет. Она в коме. Единственно, по дороге в Синежтур она бормотала что-то про каких-то мсье Жакоба и Костика. Вы слышали о них?

– Я не местный, – сказал Ковригин.

– Ну да. Я будто забываю об этом…

– И мне до сих пор не понятен смысл со ставкой на кого-то, – сказал Ковригин. – А я словно бы, поставив на Древеснову, изменил её судьбу и обеспечил ей фарт. Но я не собирался ставить ни на какую Древеснову!

Его слова будто бы не были услышаны Острецовым.

– Где же теперь искать Хмелёву? – спросил Острецов.

– В Москве, – сказал Ковригин.

– Вы так уверенно говорите об этом! – удивился Острецов. – Вы что-то знаете о ней…

– Предполагаю, – Ковригин заговорил менее решительно. – Логика её поступков мне неведома. Но если её не оказалось в Журине, то, стало быть, она должна быть в Москве. Это – не знание. Это – интуиция. Это – догадка, какая может и рассыпаться. Если бы Хмелёва отыскалась у вас, тому бы нашлись объяснения. Пусть и самые странные. Но находка Древесновой догадки превращает в загадки. Впрочем, вам, возможно, понятны смыслы появления Древесновой…

– Если бы… – вздохнул Острецов и, испросив у хозяина номера разрешения, раскурил трубку.

– Написать в журнал о синежтурских подносах, – сказал Ковригин, – я попрошу кого-нибудь из местных. Веру Алексеевну Антонову, например, она человек толковый…

– Разумная мысль, – сказал Острецов. – Бывают и неразумные… Между прочим, краевед Уколов и специалист Питсбург от заслуженных ими денег не отказались.

– Их дело, – сказал Ковригин. – Кстати, ваш Питсбург такой же специалист и Питсбург, как Бе. Моисеев – танцор и певец. Наведите о нём справки. Словарный запас его совершенно не соответствует легенде о его фокусах. Да и фокусов в подземелье он никаких не совершил, был беспомощен.

– Но вход-то в замок он отворил, – заметил Острецов.

– Отворил его я, – сказал Ковригин. – Пусть и мысленно. Увидел выцарапанное «Открыть не смогли», вспомнил все наши усилия, сообразил, что мы не успели или не догадались попробовать, и указал Питсбургу на замковый камень.

– Опять, Александр Андреевич, вы произнесли «мы»! Случилось слияние вас с вашим отцом! Случилось ведь, а?

– Если и случилось, то вышло оно болезненным, с потратой чувств и энергий. И оно могло произойти лишь с близким мне человеком. В личностях других мне поселиться не дано. Натуры той же Марины Мнишек или Петровой сестры Софьи Алексеевны могут мне лишь приоткрыться, да и то не с помощью ясновидения или телепатии, а моими способностями к догадкам. Или действиями моей фантазии. Порой – и «по аналогии».

– Вы будете писать пьесу о Софье? – спросил Острецов. – Для кого, если не секрет? Для Елены Михайловны Хмелёвой? Или для самой…

– Ни для той, ни для другой, – помрачнел Ковригин. – Для себя… А скорее всего, и не буду…

– Где всё же теперь Хмелёва и что с ней? – сказал Острецов.

– Вы уже пытались гадать об этом, – сказал Ковригин. – Повторюсь: в Москве. А что с ней? Не знаю. Затаилась и что-то выжидает. Здесь её не оказалось, что меня удивило лишь отчасти. Удивило меня присутствие Древесновой. Есть одно предположение, но оно до того мне противно, что я не желаю его высказывать.

– В Москве, – сказал Острецов, – вы станете её разыскивать?

– Нет, – сказал Ковригин. – Не стану. Если бы я ей был нужен, она бы меня нашла. К тому же я ей теперь не доверяю. А хмель умиления ею истёк в воздухи. И я, опытный человек, порой – циник, сейчас удивляюсь: как это я втянулся в столь сомнительное и опасное для меня предприятие.

– Я был опасен для вас? – спросил Острецов.

– Да, – сказал Ковригин, – ещё несколько дней назад вы готовы были меня истребить.

– Вы правы, – кивнул Острецов. – Вчера меня спросила об этом же Наталья Борисовна Свиридова.

– Очень трогательно, – сказал Ковригин.

– И не только спросила, но и пальчиком пригрозила. Наивная женщина. Хотя могу только позавидовать вам. Я её успокоил. После высвобождения Древесновой никаких мстительных чувств у меня к вам нет. Значит, Хмелёва в Москве, – и Острецов высыпал пепел из трубки в пепельницу.

– Предполагаю, – сказал Ковригин. – И предполагаю, что вы знаете об этом лучше меня. Доверия у меня нет не только к Хмелёвой, но и к вам, Мстислав Фёдорович. Ну, Хмелёва – ладно, в ней могли взыграть блажи актёрки… Но вы-то… Слышал, увольняете архитектора и консультантов проекта восстановления замка. При этом укоряете себя простодушием. Позвольте вам не поверить. Владелец домен, плавильных цехов, конвейеров с машинами на гусеничном ходу и прочего, даже и получивший их по наследству или противо воли, не может быть простодушным, он расчётливее новейших компьютеров.

– Ещё он, естественно, и злодей, – вставил Острецов. – Но неужели и в любви он не способен быть простодушным или ослеплённым?

– Насчёт любви не знаю, – сказал Ковригин. – В любви, может, и да. Но не в делах.

– А не могли ли быть вызваны деловые расчёты упомянутого вами злодея романтическими чувствами? – сказал Острецов. – Предположим, злодей этот в пятнадцать отроческих лет узнав, что он родственник Турищевых, связан ветвями фамильного древа с Голицыными, Шереметевыми, Строгановыми, предки его жили в Журине, возмечтал стать владельцем родового гнезда и почти к сорока годам стал им. Но для этого пришлось потрудиться, получить дипломы четырёх заведений: Института стали в Москве, потом схожего в Гельзенкирхене, побывать подручным сталевара в Люксембурге, а потом для развития интеллекта годы провести в Кембридже и Сорбонне…

– Слышали о Сорбонне, – не выдержал Ковригин.

– Как же! Как же! Известно, вы там читали лекции на Восьмом факультете.

– Я провел там всего четыре занятия со славистами, – сказал Ковригин. – Защитил кандидатскую об Иване Александровиче Крылове-журналисте. В связи с Иваном Александровичем меня и пригласили…

Засмущался и замолчал. Экий гусь! Расхвастался! Мол, за вами там Кембриджи и Сорбонны, но и я не лыком шит.

Лыком шит, лыком! Хотя лыко, возможно, и не самый худший материал для поделок.

Ко всему прочему его похвальба примяла серьёзность их разговора, и дальше могло пойти раскланивание с приседаниями.

– Работа десятилетней давности, – начал будто бы оправдываться Ковригин, – ценности средней. Но в ней проявился мой эссеистский подход к материалу. А с Сорбонной были у нас тогда контакты, и можно было подзаработать…

– Не уничижайте себя, Александр Андреевич, – сказал, усмехнувшись, Острецов. – При этом от денег Сорбонны вы не отказались, а моим гонораром брезгуете. – Я не сказал, брезгую… Я имел в виду другое…

– Ну да, продолжим мысли о злодеях… – сказал Острецов. – Да, в моих преуспеваниях был и случай, было и наследство, именно из Франции, но, конечно, удачливое движение их, моих преуспеваний, происходило по извилистым дорогам безобразий девяностых годов, оно и занесло меня в форбсовские списки. Что же касается увольнения архитектора и консультантов…

– Причина их увольнения, надо понимать, – сказал Ковригин, – в том, что они якобы не смогли предугадать и тем более отыскать в бумагах тот самый подземный ход, каким мы вчера путешествовали. Но вы-то, деловой человек, с пятнадцати лет живший в мечтах (и с расчётами) о Журине, не могли не догадываться, что такой ход есть и есть подземные ходы с других боков здания. А изображаете из себя простодушного романтика.

– Ну, предположим, вы правы, – сказал Острецов. – Этот вздорный балабол архитектор Возницын и его остолопы подручные мне надоели. Но на гласный разрыв с ними я долго не решался. Опять же из опаски шума в СМИ.

Теперь пусть шумят. Но я не знал, где укрыт северный подземный ход. В чертежах значилось лишь «ч. пасть». Или даже «ч. пуп». Так что ваш приезд вышел полезным. И многое ускорил. Или подсказал.

– В частности? – спросил Ковригин.

– Хотя бы два места. То, где разволновался Питсбург. И то, где устроена система зеркал. Они упомянуты в дворцовом фольклоре.

– Клады, что ли, намерены искать? – спросил Ковригин.

– Я не кладоискатель, – резко сказал Острецов. – В одном из своих эссе вы рассказали о лабиринте графа Тутомлина в доме на Покровке, где Тутомлин прятался от кредиторов и назойливых приятелей и где он размышлял о милых ему вещицах. В том же эссе вы упоминали о лабиринте в Одессе погодка Тутомлина Румянцева. Похоже, такой лабиринт, но со своими вывертами, был и здесь… Вот бы и мне отыскать место для тайных уединений в Журино!

– Тогда уж меня, как знатока здешних тайных мест, – сказал Ковригин, – вам бы пришлось совместить со скелетами в лабиринтах Питсбурга, назовём их теперь так.

– Да что вы меня за Бармалея держите! – великодушно заулыбался Острецов. А потом и рассмеялся.

– А может быть, вы её чем-то напугали? – задумался Ковригин.

– Кого? – удивился Острецов.

– Хмелёву, – сказал Ковригин. – И сильно напугали. Вот она и пустилась в бега…

– Не знаю… Может быть… – теперь уже задумался Острецов. – Давайте оставим эту тему…

– Хорошо, – сказал Ковригин. – Один вопрос. Это уже мой интерес. Пишу некое сочинение. Озорное. Или озороватое. Были пересечения Турищевых с Бекетовыми и Репниными?

– Были, – сказал Острецов. – Один из Репниных жил в Журине два года. Армия погнала Наполеона, вошли в Париж, а он сидел в Журине. Имел в Синежтуре заводик. Но при чём тут Бекетовы и Репнины?

И Ковригин посчитал нужным рассказать Острецову историю попыток создать на даче Бекетова и в имении Репниных Воронцово секретного оружия и отправления при подходе Бонапарта к Москве «секретников» обозами куда-то на восток.

– И что? – спросил Острецов.

– Нет ли в Синежтуре или в Журине, – сказал Ковригин, – каких-либо преданий или легенд о тех «секретниках» или хотя бы их поделках и изделиях, возможно, прозванных «воздушными кораблями»?

Ковригин видел, как по ходу его историй разогревается интерес к ним Острецова, как напряглись надбровные мышцы слушателя и сжались его губы.

– Я ничего не слышал ни о каком секретном оружии! – воскликнул Острецов.

И Ковригин почувствовал, что Острецов на этот раз не фальшивит, а удивление и азарт Варвары любопытной и игрока – в нём искренние.

– Первый раз слышу! – говорил Острецов. – И даже не интересовался, чем занимался тогда Репнин в Журине. Надо же! Интересно, интересно!

– А на одном из подносов, привезённых вами, висит или парит нечто похожее на дирижабль.

При этих словах Острецов будто бы насторожился.

Обменялись любезными обещаниями.

– Коли я что-нибудь разузнаю, непременно сообщу вам, – сказал Острецов.

– Ну, и я, если прибудут какие-либо соображения, поделюсь с вами, – пообещал Ковригин.

– Вы можете отыскать существенное и в московских архивах, – будто бы размечтался Острецов.

– Пока не было времени. Но обязательно посижу в архивах, – заверил Ковригин. – И вашу просьбу уважу, о после Власьеве и Репниных, в частности…

А Острецов, похоже, и не помнил о какой-либо своей просьбе. Он снова заговорил о поисках Хмелёвой.

– Бог в помощь! И милиция… – сказал Ковригин. – Полагаю, что ваши силовики и ваши связи дадут результаты. Если вам так необходима Хмелёва…

– Она необходима прежде всего городу и театру, получившему шанс показать себя публике в столицах, а потом в Эдинбурге… Она необходима и мне.

– Ну да, вы ведь спонсор или даже хозяин театра…

– Ваши ехидства, Александр Андреевич, неоправданны и неккоректны… В другом бы случае я… Ведь вы… Ну, ладно…

Острецов замолчал. То ли вспомнил, что Ковригин примчался в Синежтур именно разыскивать Хмелёву. То ли, напротив, подавил в себе слова резкие, произнесение которых требовало действий карательных. Человек, сопроводивший Хмелёву в Москву, должен был быть ему противен. Если не мерзок. Но момент был упущен. Раздавить мерзавца следовало в подземных ходах. Однако тогда многие секреты замка так и остались бы секретами. Сейчас же, полагал Острецов, ему был невыгоден публичный скандал со столичным журналистом, судьбой которого интересовалась (может, и в его опекуны себя определила) Звезда Театра и Кино Свиридова.

Впрочем, такое развитие мыслей Острецова происходило лишь в воображении Ковригина. На самом же деле оно могло быть и иным. Но Ковригин ощущал несомненную опасность для себя в воздухе Синежтура, и ему хотелось дерзить.

Хотя… хотя… Может, Острецов и впрямь любил и любит сейчас Хмелёву, а он, Ковригин, скребёт ему душу своими ехидствами?

– После «Черёмуховой пасти», – сказал Ковригин, – я рассматривал поэтажные планы здания, я не технарь, но пространственное видение мне дано, так вот, до меня дошло – догадкой или фантазией! – что внутри замка, ближе к северо-восточной башне, есть как бы труба цилиндрической формы, диаметром метров в пять, в чертежах не зафиксированная, а потому словно и несуществующая, и именно в одном из её отсеков и поместили Древеснову. Значит, кому-то ведома эта труба неизвестного назначения. И возможно, в начале войны странные мужики проводили занятия внутри неё…

И эти его слова не были услышаны собеседником.

– В восьмом классе, в валенках, в ушанке, подвязанной под подбородком, с соплями под носом, – отмолчав, заговорил Острецов, – мёрз у киношек, надо было зарабатывать, спекулировал билетами, называли тогда мелким барыгой, мать служила в театре Верещагина гардеробщицей, и вот я мёрз, валенками по снегу потаптывал, но был убеждён: будет у меня свой театр. Будет! И был уже почти. Но и будет!

В воздух отсылал свои слова и Ковригин. Знал при этом, что слова его далеко не улетят, их догонят, поймают и усадят в клетку для изучения.

– Долго гадал, отчего в фонтанах речного двора усадьбы, – высказывал свои соображения Ковригин, – фигурки водяного существа – дракончика на шести лапах. Вспомнил. В Царском Селе Екатерина Великая над дорогой к дворцу рапорядилась поставить монплезир – Китайскую башню с подобными дракончиками. Красиво. Но там была лишь дань моде на китайское. А в журинских-то дракончиках, именно с шестью лапами, наверное, должен быть смысл…

В ответ (а в словах Ковригина был очевиден вопрос) – предложение выпить. Кому – коньяку. Кому – пива.

И взгляд Острецова – вроде бы дружелюбный, в нём – обещание вечного расположения и моментальной выдачи гонорара для постройки дома на даче. Нет, надо бежать из Синежтура, пока не поздно, рассудил Ковригин.

Получив разрешение войти в номер, служитель Афанасий сообщил, что беспрерывно звонят по отключённому телефону Острецова и требуют немедленной беседы. И не надо ли установить место пребывания неучтивого человека и доставить его под светлы очи? – Дайте телефон, – приказал Острецов.

Выслушав звуковой напор корреспондента, Острецов попросил Ковригина взять трубку и постараться определить, не знаком ли ему голос звонившего.

– Пошёл в баню! – услышал Ковригин.

– Пошёл сам, знаешь куда! – тихо произнёс Ковригин.

Неучтивый собеседник вскрикнул, будто в ужасе, и свой телефон отключил.

– Не узнали? – спросил Острецов.

– Не-е-е-т! – протянул Ковригин и перекрестился.

Показалось ему, что посылал в баню не кто иной, как Юлий Валентинович Блинов.

Но, конечно, показалось.

Позже, отужинав в гостиничном ресторане, Ковригин посчитал необходимым набрать номер телефона, разбитого и утопленного им вблизи платформы «Речник» Савёловской железной дороги. Ожидал услышать тишину, её и услышал, подержал у уха для верности телефон минуту, где-то что-то щелкнуло, и усталый голос произнёс: