Текст книги "РККА: роковые ошибки в строительстве армии. 1917-1937"

Невнимание военных школ к обучению будущих командиров навыкам службы младшего командира и бойца

Незнание комсоставом «предрепрессионной» РККА деталей (а то и существа) того, чему он должен был учить бойца, также было виной военных школ. Мы видели, что вплоть до 1936–1937 гг. школы увлекались подготовкой курсанта как рядового бойца – но и эту последнюю организовывали методически неправильно!

Так, в тактической подготовке упор делали на умение действовать в составе подразделения – чтобы щегольнуть потом на учениях или инспекторском смотру сколоченностью рот и батальонов, – а подготовкой одиночного бойца пренебрегали. «На учениях, в силу этого», курсант «сплошь и рядом, никем не направляемый, ошибочные действия прививал себе как правильные»¹³³ – и так же учил потом бойцов в частях.

«Недооценку» школами «техники одиночной подготовки бойца» выявила, в частности, стажировка курсантов в войсках летом 1931 г.; об «отсутствии» «в процессе тактической подготовки, как и в других дисциплинах», «должного внимания одиночной выучке» пришлось упомянуть и в проекте доклада начальника ГУ и ВУЗ РККА Б.М. Фельдмана об итогах боевой подготовки военно-учебных заведений в 1931/32 учебном году¹³⁴. Ту же картину рисуют и оба доклада об инспектировании военных школ, сохранившиеся от 1932/33 учебного года. Врид начальника УВУЗ ГУ РККА С.А. Смирнов в июне 1933 г. обнаружил, что в Московской пехотной школе не придерживаются «необходимого правила: быть жестоко [sic! – А.С.] требовательным в каждой мелочи в полевой работе курсанта (техника перебежек, переползаний, установка прицела, тщательное прицеливание, маскировка, наблюдение за полем боя и т. п.)». А начальник УВУЗ ГУ РККА Е.С. Казанский в следующем месяце обнаружил, что «к абсолютно неверной технике действий» бойца в бою («перебежки, переползания, […] наблюдение за полем боя, маскировка […] и т. п.») курсант приучался и в Среднеазиатской объединенной военной и Омской пехотной школах¹³⁵.

В Омской школе к ситуации, когда «в поле исполнение курсантами обязанностей бойца в бою не образцовое», халатность преподавателей приводила еще и в апреле 1934-го; ничего не изменилось и к июлю 1935-го – когда ее вновь посетил Е.С. Казанский (тогда уже начальник УВУЗ РККА). «В школе, – вновь констатировал он, – не придается должного значения привитию курсантам навыков в деталях работы» бойца и младшего командира, например, в организации и ведении наблюдения за полем боя, в действиях при отражении неожиданной атаки танков и т. д.¹³⁶. То же самое обнаружилось и при инспектировании начальником 1-го отдела УВУЗ РККА С.А. Смирновым в начале августа 1935 г. Татаро-Башкирской объединенной военной школы: «на плановых занятиях по тактике артиллерии руководитель не учит курсанта мелочам действий» бойца и младшего командира¹³⁷…

По-видимому, это невнимание к отработке курсантами техники действий одиночного бойца и младшего командира в бою было тогда, в 34—35-м, такой же типичной картиной, как и в 31—33-м – ибо оно было типично еще и для 36-го и первой половины 37-го.

Из доклада начальника УВУЗ РККА армейского комиссара 2-го ранга И.Е. Славина от 7 октября 1936 г. прямо следовало, что на тактических занятиях в поле комсостав школ все еще игнорирует обязанность «образцово показывать» все элементы действий бойца в бою (например, приемы маскировки и применения к местности)¹³⁸. Из пяти школ/училищ, по которым сохранились материалы инспектирования их УВУЗ РККА в первой половине 1937 г., невнимание к отработке действий бойца в бою было зафиксировано в трех. В Татаро-Башкирской пехотной (бывшей объединенной военной) школе в феврале и в Рязанском пехотном училище в апреле на полевое учение даже и отделения выходили без предварительной отработки всех элементов своих действий, без фактических знаний о том, как надо действовать! В результате, писал помощник начальника 1-го отдела УВУЗ РККА майор А.Г. Самохин, курсанты «действуют неосознанно, безграмотно, прививая [себе. – А.С.] эти качества за должные, так как поправлять их одному руководителю совершенно непосильно»; «отработать красноармейца» это «пустое препровождение времени» позволяет лишь «в лучшем случае». В Одесском пехотном училище между 7 и 14 июня Самохин также наблюдал, как «нечеткое и часто неверное» «исполнение практических приемов» действий бойца в бою («перебежки, маскировка, самоокапывание, преодоление УЗ [участков заграждений. – А.С.] и др.») «не вызывает замечаний, повторений и др.»¹³⁹.

Методически неверно проводилась и огневая подготовка. Как и в линейных частях, обучаемого торопились вывести на стрельбище, не отработав предварительно с ним подготовительные упражнения (изготовку к стрельбе, заряжание, прикладку, прицеливание, спуск и др.), а если он стрельбу проваливал, его заставляли «перестреливать» упражнение по нескольку (до 7–8) раз – но индивидуально с ним все равно не занимались и ошибок его не исправляли! В Московской пехотной школе весной 1931 г. вообще не интересовались результатами отдельных стрелков и об успешности огневой подготовки судили по целому подразделению, а то и курсу! В результате такого «массового подхода» 30–40 % курсантов там не смогли выполнить половину и больше стрельб, а некоторые – вообще ни одной¹⁴⁰. В целом же подмена огневой подготовки пальбой по мишеням приводила к тому, что, например, из 20 сухопутных военных школ, представивших к 15 июня 1932 г. акты весеннего инспектирования их огневой подготовки, 11 (в том числе 6 пехотных и Иркутские курсы подготовки командиров пехоты) имели здесь «неуд»¹⁴¹.

Появившийся в 1932 г. курс стрельб КС-32 специально построили так, чтобы без тщательной отработки подготовительных упражнений обойтись было нельзя, а отпуск школам патронов на 1933 год сократили. Однако, судя по тем материалам инспектирования школ, в которых обращено внимание на методику огневой подготовки, и это не заставило тщательно обучать курсантов правилам и приемам стрельбы. Так, в Среднеазиатской объединенной военной техника изготовки к стрельбе, заряжания, а в случае с ручным пулеметом и стрельбы была неудовлетворительно отработана и весной 1934 г.; в Школе червонных старшин еще и в конце 36-го приемам стрельбы учили не показом, а рассказом. А в Казанском пехотном училище даже и в середине июня 1937 г. из-за плохой отработки подготовительных упражнений курсанты выходили на стрельбище, «не научившись правильно брать положение для стрельбы, правильно прицеливаться, плавному спуску курка, регулировать дыхание, не зная баллистики, причин неверности выстрела и причин невыполнения упражнения» – словом, не зная ничего из того, что следовало знать рядовому бойцу. Командиры батальона и рот спихнули отработку подготовительных упражнений на командиров отделений (которые и сами их плохо умели выполнять), допущенные ошибки курсанту тоже не разъясняли – «хотя и находились на стрельбище целый день»… В Одесском пехотном училище в первой половине июня 1937 г. «вопросу тщательной отработки подготовительных упражнений» тоже «не уделялось нужного внимания»¹⁴².

По всей видимости, основная масса комсостава школ и сама слабо владела техникой подготовки к стрельбе. Так, в Ленинградской пехотной в феврале – марте 1932 г. командиры не умели подготовить к стрельбе пулемет, в Среднеазиатской объединенной военной весной 1934-го часть комсостава нетвердо знала приемы изготовки к стрельбе из винтовки и ручного пулемета (навыки же полевого стрелка – например, введение поправок на ветер – были недостаточны у всех…).

Так же поверхностно изучали в школах и материальную часть стрелкового оружия. В Школе червонных старшин в конце 1936 г. «недостаточная углубленность» этого изучения доходила до того, что устройству оружия учили чисто теоретически, рассказом, а не показом!¹⁴³ В Московской пехотной в начале марта 1937 г. это устройство объясняли не индивидуально каждому курсанту, а сразу целой группе; еще в конце мая – начале июня так же, по-видимому, делали и в Минском военном училище (занятия по изучению матчасти там тоже поручали вести курсантам 3-го курса – «которые знают вопрос очень слабо и еще слабее умеют его правильно методически преподнести»¹⁴⁴). В феврале – марте 1932 г. устройство винтовки и пулемета явно не могли толково преподать и в Ленинградской пехотной школе – комсостав которой это устройство и сам знал нетвердо…

А некоторым из необходимых рядовому бойцу навыков курсантов вообще не обучали! «В пехотных школах, – докладывал 10 июля 1932 г. Б.М. Фельдману проинспектировавший Объединенную военную школу имени ВЦИК и Московскую пехотную школу начальник штаба ВУЗ РККА Е.С. Казанский, – нет должного внимания штыковому бою, и, собственно говоря, в школах ему не обучают»¹⁴⁵. Причину раскрывает доклад об инспектировании в апреле 1934 г. Омской пехотной школы: «Большая часть начсостава не владеет штыковым боем и показать примерное исполнение приема не может»¹⁴⁶. В другом случае – когда кремлевских и московских курсантов в 1932 г. не учили уходу за оружием – сказывалось, видимо, простое нежелание утруждать себя…

В артиллерийских школах, по меньшей мере, до 1936/37 учебного года многим специальностям рядовых артиллеристов и младшего комсостава будущих командиров тоже не учили. Все то же увлечение выработкой из школы строевой части, пригодной для демонстрации на учениях и смотрах, побуждало – ради достижения сколоченности подразделений – натаскивать курсанта только в какой-то одной специальности (командира орудия, наводчика, разведчика, телефониста и т. п.). В итоге выпускник – все три курсантских года выполнявший по строевому расчету обязанности, скажем, ездового телефонной двуколки – о других специальностях рядовых бойцов и младшего комсостава знал «только понаслышке»¹⁴⁷. А 11 декабря 1936 г. И.Е. Славин отметил, что в артиллерийских и даже в артиллерийско-технических школах, вопреки программам, упорно не учат правилам осмотра материальной части, ухода за ней и сбережения ее. Час ухода за матчастью в этих школах превращали в «шаблонное отбывание повседневного номера, без всякого контроля со стороны старших командиров и без учебного значения»¹⁴⁸.

А усвоению устройства материальной части артиллерии, как и в случае с огневой подготовкой пехотинцев, мешала порочная методика преподавания. Так, на октябрьских выпускных испытаниях 1936 года в Московской артиллерийской школе выяснилось, что при изучении материальной части орудий курсантам там «больше рассказывают, чем показывают и в их присутствии разбирают механизмы, и еще меньше требуют, чтобы каждый курсант сам лично разобрал механизм и уяснил взаимодействие частей механизма». А ведь «уменье эти знания передать обучаемым бойцам от молодого лейтенанта потребуется в первую очередь»¹⁴⁹…

Практические навыки таких обязанностей младшего командира как командование в бою отделением или орудием у курсантов оказывались недостаточными по тем же (см. главу I) причинам, что и навыки командования, нужные среднему командиру.

Бóльшая часть командиров-танкистов «предрепрессионной» РККА была подготовлена в 1931–1933 гг. – а в этот период овладению ими знаниями и навыками, необходимыми механику-водителю, мешали нехватка в бронетанковых школах техники и сокращенный срок обучения – вызванный стремлением быстро создать мощные танковые войска. Так, из командиров, выпущенных в 1931/32 учебном году Орловской бронетанковой школой, практику вождения танка при решении боевой задачи из-за нехватки времени имело лишь около половины. Нехватка матчасти приводила к еще более плачевным результатам: в Ульяновской бронетанковой школе в летний период 1931/32 учебного года вся вообще практика вождения, которую получал курсант, не превышала… 1 часа: 15–20 минут на танкетке Т-27 и 30–40 минут на танке Т-18 (МС-1) ¹⁵⁰. И это при том, что для уверенного вождения требовалось наездить как минимум 25 часов! О том, что в Саратовской бронетанковой курсанты получали тогда мало практики в замене колес и снятии и надевании гусениц танка БТ-2 (из-за чего не обладали тут достаточными навыками и сноровистостью), после этого можно и не упоминать… К маю 1933 г. в Орловской школе средний наезд на танке Т-26 у курсантов в одном батальоне составлял лишь 9 часов, в другом – 6, а в третьем – 3 часа 45 минут; в конце марта 1934 г. у орловских курсантов практика вождения Т-26 не превышала 1,5–2 часов, а БТ-2 или БТ-5 – 30–40 минут. В Горьковской бронетанковой школе к октябрю 1933 г. курсанты имели всего по 40–45 минут наезда на Т-26 и по 2–2,5 часа – на Т-27¹⁵¹…

В последующие годы на первый план вышла другая помеха – порочная методика преподавания. Однако и она приводила ко все тому же отсутствию «должного сочетания теоретической учебы с практикой»¹⁵² – так как была наследием былой нехватки матчасти.

Так, в Саратовской бронетанковой школе в 1935 – первой половине 1936 г. «боязнь поломок и аварий» «создала такие условия, при которых курсанта вообще не хотят пускать к машине», и фактически «курсант от материальной части был изолирован». Даже время, отведенное на практику в вождении, использовалось для других целей – из-за чего курсанты, выпущенные в июне 1936 г., «за все время пребывания в школе водили в общей сложности два – два с половиной часа», из них основную в школе машину БТ-5 – от 20 до 30 минут! «Практическая работа на машинах по их регулировке, – докладывал 3 июля 1936 г. присутствовавший в школе на выпускных испытаниях начальник 8-го отдела штаба КВО полковник С.А. Попов, – из-за боязни поломок и аварий» тоже не проводилась – «отчего курсант, подходя к машине, чувствует себя крайне неуверенно, несмотря на хорошую его теоретическую подготовку». Из-за «практикуемой в школе методики подготовки по парковой службе» (также «покоящейся на сугубой теоретичности и оторванности от жизни и непосредственного показа в самом парке») выпускники не отработали и навыки ухода за техникой. Видимо, уже по инерции рассказом, а не показом в школе учили и тому, что не было сопряжено с поломками и авариями – посадке в танк и покиданию его (в результате выпускники сильно не укладывались здесь в нормативы времени) и материальной части БТ-5 (ее изучали «по схемам», а не на самой матчасти) ¹⁵³…

Таким образом, обучение будущих командиров знаниям и навыкам, необходимым бойцу и младшему командиру, страдало теми же методическими пороками и сопровождалось той же нетребовательностью комсостава, что и обучение бойцов и младших командиров в линейных частях – и точно так же не достигало поэтому своей цели.

«Дисциплинарный либерализм» комначсостава

Мешавший боевой подготовке низкий уровень дисциплины «предрепрессионной» РККА имел своей непосредственной причиной «дисциплинарный либерализм», отказ от воспитания командира и бойца в атмосфере строгой дисциплины и неуклонной требовательности.

Либерализм этот начинал проявляться уже в военной школе. Как значилось в проекте доклада самого же начальника ГУ и ВУЗ РККА Б.М. Фельдмана пленуму РВС СССР об итогах боевой подготовки военно-учебных заведений за 1931/32 учебный год, в советских военных школах отсутствовала требовательность как система воспитания¹⁵⁴; отсутствовал тот порождающий дисциплину внутренний порядок, при котором «человек в течение дня, суток, в течение всей службы постоянно находится в условиях необходимости подчинения своей воли воле начальника и установленного порядка» (так, что «постоянная практика подчинения своей воли постепенно обращается в привычку»)¹⁵⁵.

Еще в начале 30-х гг. типичной была картина, которую Е.С. Казанский в июле 1932-го зафиксировал в четырех столичных военных школах (Объединенной имени ВЦИК и Московских пехотной, артиллерийской и военно-инженерной), а летом 1933-го (став уже из начальника штаба ВУЗ РККА начальником УВУЗ ГУ РККА) – в Среднеазиатской объединенной военной, Омской пехотной и Томской артиллерийской: «В школах не понято то положение, что курсант, находясь в школе, воспитывается буквально на каждой мелочи, на каждом мероприятии, на каждом шаге своего командира […] В школах принято за обыденное явление не поправлять курсанта в его недочетах, оставлять без должного вмешательства малейшее нарушение внутренней службы; поэтому курсант приучается выполнять обязанности спустя рукава, в курсанте не воспитываются качества пунктуального выполнения своих обязанностей, курсант не воспитывается всей системой быта школы»; «буквально на каждом шагу мы видим неотработанные мелочи, которые в своей сумме должны резко дисциплинировать каждого»¹⁵⁶… «Ежечасные нарушения мелочей воинского порядка – отмечалось в сентябре 1932 г. в проекте приказа по военно-учебным заведениям РККА, – проходят безнаказанно […] Требовательность как система воспитания часто подменяется вспышками «разноса» начальника. Иногда требовательность сознательно не практикуется, в целях круговой поруки за «образцовую» часть без единого проступка. Даже выдающиеся в лучшую сторону школы не свободны в той или иной степени от перечисленных недостатков […]»¹⁵⁷.

Командир Украинского корпуса ВУЗ И.Д. Капуловский в своем докладе командующему войсками УВО И.Э. Якиру в октябре 1931 г. выразился еще резче: командиры в школах «пропускают сквозь пальцы десятки безобразий», это «общее положение»¹⁵⁸.

Конкретные проявления этого «дисциплинарного либерализма» не укладываются ни в какие представления о регулярной армии. В 20-е гг. (да еще и в 1931-м) в первые недели пребывания в школе курсантов военной дисциплине вообще не подчиняли! «До сего времени», отмечалось в том же докладе Капуловского, в военных школах «существовали традиции «дисциплинарного карантина» для новых пополнений. Это выражалось в том, что в течение первого месяца или двух декад с молодыми все «нянчились», беседовали, уговаривали, что в школе хорошая жизнь, а предъявлять требования к ним избегали. По инерции это входило в привычку для нового пополнения, и оно болезненно реагировало на всякие повышенные требования в дальнейшем. Это налагало свой отпечаток на последующие годы учебы [читай: мешало привить курсантам настоящую дисциплину. – А.С]». А поступившие в июне 1931 г. в 1-ю Ленинградскую артиллерийскую школу на то, что до июля дисциплинарная практика по отношению к ним «строилась в большинстве случаев только на моральном и общественном воздействии» (а не на применении дисциплинарного устава), ростом проступков отреагировали сразу же¹⁵⁹…

В некоторых из ленинградских военных школ в 1930/31 учебном году «требовательные командиры одергивались начальством, а их требовательность квалифицировалась как грубость»; первый вариант подготовленного в сентябре 1932 г. проекта приказа по военно-учебным заведениям РККА отметил и обратную ситуацию – когда «критиканство в отношении строгих требований к дисциплине» проявляли сами командиры¹⁶⁰.

В Бакинской пехотной школе в начале 1932 г. курсант, обматеривший командира отделения, отделывался одним нарядом вне очереди, а не выполнивший приказание (!) командира взвода – тремя…

В Ленинградской пехотной школе – где в декабре 1931-го курсантам позволяли отвечать на занятиях сидя – к марту 1932-го требовательность была «неудовлетворительна» настолько, что инспектирующие докладывали прямо: у командиров там, «как правило, нет привычки командовать, приказывать, распоряжаться»¹⁶¹…

В четырех столичных военных школах – Объединенной имени ВЦИК и Московских пехотной, артиллерийской и военно-инженерной – случаи, когда курсантам позволяли «отвечать командиру сидя», были часты еще и в июле 1932-го.

В Московской пехотной – которая к осени 1929 г. была больше похожа на «военизированное учебное заведение, а не на военную школу»¹⁶² и в которой еще и в ноябре 1931-го преподаватели вместо уставного обращения «курсант такой-то» использовали штатские обороты вроде «товарищ, сидящий сзади» – с курсантами «донянчились» до того, что, когда 14 марта 1931 г. один из них, пригрозив застрелиться, отказался заступить в наряд, командир роты… отменил назначение его туда!

В Белорусской объединенной военной школе – где «годами культивировались ложно-демократические традиции» – летом 1932-го, под воздействием лозунга «Часть (подразделение) без единого дисциплинарного проступка», «командный состав начал заниматься уговариванием. На проступки, даже преступления со стороны курсантов командование рот не обращало никакого внимания […] ограничивались только разговорами. Курсант же, сделавши проступок и выслушавши нотацию от к[оманди] ра, делал еще больше преступлений» (правда, после того, как в августе состоянию дисциплины в школе ужаснулся сам начальник боевой подготовки сухопутных сил РККА А.И. Седякин, последовала одна из упомянутых в проекте сентябрьского приказа Б.М. Фельдмана «вспышек «разноса»: наряды и сутки ареста стали раздаваться пачками). В бронетанковых школах «всеми инспектирующими» в 1932 г. тоже фиксировалось «понижение требовательности со стороны начсостава» – помогающее улучшить отчетность¹⁶³.

Как правило, одни лишь «личные указания» вместо взысканий нарушители дисциплины получали летом 1932 г. и в Школе червонных старшин¹⁶⁴…

О таких «мелочах» (которые, однако, «в своей сумме должны резко дисциплинировать каждого»), как строевая выправка, отчетливость выполнения приказаний, аккуратный внешний вид, не приходится и говорить. Во Владивостокской пехотной школе в начале 1930 г. учебный план вообще не предусматривал занятий строевой подготовкой! А о том, что в Нижегородской бронетанковой слаба требовательность комсостава к строевой подготовке и внешнему виду курсанта, вынуждено было доложить «наверх» (в отчете за апрель – октябрь 1932 г.) само школьное командование. И неудивительно: по докладам сторонних наблюдателей, еще в сентябре 32-го там «абсолютно не велось никакой работы с неопрятностью и небрежностью во внешнем виде» курсантов, с их «мешковатостью» и «вялостью», с недостаточной четкостью и недостаточной быстротой исполнения ими приказаний и команд¹⁶⁵…

Отсутствие «постоянной требовательности к[ом] с[остава] к образцовой выправке курсантов» выявила и осуществленная в феврале – марте 1932 г. проверка 2-й Ленинградской артиллерийской, Ленинградской артиллерийско-технической и Бакинской пехотной школ. К примеру, отмечали проверявшие вторую из них, прогулки, «хотя и имеют задачу строевой тренировки, но этой цели не достигают из-за слабого участия к[ом] с[остава] (особенно младшего). Поправок строя почти не делается, прогулка сводится больше к хождению, чем к подтянутому строевому маршу»¹⁶⁶…

Особенно низкой была требовательность младшего комсостава школ – назначавшегося из самих курсантов. Стремясь прежде всего сохранить добрые отношения, он держал себя с подчиненными не начальником, а товарищем, то есть допускал несовместимое с дисциплиной панибратство. И проверяющие и школьное командование в 1931–1932 гг. сообщали об одном и том же:

– младший комсостав недостаточно требователен (Орджоникидзевская пехотная школа, февраль 1932 г.; Нижегородская бронетанковая школа, апрель – октябрь 1932 г.);

– часть младших командиров «не замечает» проступков курсантов (Орловская бронетанковая школа, 1931/32 учебный год);

– вместо четких приказаний раздается панибратское: «Эй, Коля! Ты сегодня идешь в наряд» (Саратовская бронетанковая школа, декабрь 1931 г.);

– младший комсостав позволяет курсантам панибратничать и даже грубить себе (Орджоникидзевская пехотная, февраль 1932 г., Объединенная военная школа имени ВЦИК, март 1932 г., Нижегородская бронетанковая, сентябрь 1932 г.) …

Инспектировавшие в конце февраля – начале марта 1932 г. Ленинградскую пехотную школу вообще констатировали, что «младшего к[оманди] ра в школе не чувствуется, он не распоряжается, не требует, не приказывает»¹⁶⁷…

Из доклада Б.М. Фельдмана об итогах боевой подготовки сухопутных военно-учебных заведений в 1932/33 учебном году (где отмечено лишь, что «требовательность со стороны младшего начсостава продолжает оставаться не на должном уровне») можно вывести, что в 1933-м ситуация переломилась и дисциплинарным «либерализмом» в школах продолжали страдать одни младшие командиры (в строевой подготовке, добавлялось в другом месте доклада, в 1932/33 году был сделан упор на повышение требовательности, на тщательную отработку всех мелочей)¹⁶⁸. Однако те немногие сохранившиеся от 1933 года материалы инспектирования военных школ, в которых уделено внимание интересующему нас сейчас вопросу, такому выводу прямо противоречат. Обследовав летом 1933-го Среднеазиатскую объединенную военную, Омскую пехотную и Томскую артиллерийскую школы, Е.С. Казанский констатировал, что в них «снижена требовательность командного состава» в области дисциплины; в частности, от курсантов не требуют приличного внешнего вида. Временно замещавший Казанского С.А. Смирнов, проинспектировав 14–23 июня 1933 г. военные школы Тамбова (Московскую пехотную, Объединенную кавалерийскую имени Первой Конной армии и Объединенную школу оружейных и артиллерийских техников), отметил, что требовательности в мелочах строевой подготовки в них все-таки не хватает. А в Севастопольской школе зенитной артиллерии «внутренний порядок отсутствовал»¹⁶⁹…

На то, что перелома в борьбе с дисциплинарным «либерализмом» в 1933-м отнюдь не произошло, указывают и материалы инспектирования школ за 1934-й. Из них следует, что ситуация улучшилась лишь в Томской артиллерийской: в конце марта 1934 г. начальник 1-го сектора УВУЗ ГУ РККА С.А. Смирнов нашел, что требовательность к дисциплине повышена там настолько, что в присутствии командира курсант ведет себя уже дисциплинированно¹⁷⁰. Правда, внешнюю дисциплину Смирнов обнаружил (в январе) и в Татаро-Башкирской объединенной военной школе, а Е.С. Казанский, посетив в марте Закавказскую и Бакинскую пехотные, а в июне Объединенную военную имени ВЦИК, отметил лишь «фактическое отсутствие требовательного по службе младшего комсостава», его «панибратство с подчиненными»¹⁷¹. Однако в «Татбашшколе», подчеркнул Смирнов, «уклад школьной жизни и быта» все-таки «еще не может служить для курсантов образцом», там «еще мало доподлинного внимания всем мелочам», дисциплинирующим курсанта. А скрепленный начальником 2-го сектора УВУЗ РККА И.Р. Салитаном акт сентябрьского смотра боевой подготовки школы окончательно избавляет от иллюзий: «Вместо сочетания высокой требовательности с большой кропотливой воспитательной работой – рывки в требовательности, уговоры, упрашивания»… Что же до закавказских школ, то там, подчеркнул Казанский, «делаются только первые шаги» в деле привития курсанту опрятности и вежливости. А в школе имени ВЦИК была не на должной высоте» «четкость» внутреннего порядка: «лагерь больше напоминает дачу, а не действительно воинский лагерь»¹⁷²…

Характеристики же дисциплинарной практики, существовавшей в 34-м в прочих школах, – вполне однозначные:

– «требовательность со стороны начсостава невысокая, особенно у преподавателей и младшего начсостава» (Саратовская бронетанковая школа, ноябрь 1934 г.);

– «мелочи» в поведении курсанта зачастую ускользают от внимания начальствующего состава; курсант не всегда поправляется начальствующим составом» (1-я и 2-я Ленинградские артиллерийские школы и артиллерийское отделение Ленинградской пехотной, март – апрель 1934 г.);

– «есть попустительство к «мелочам» – начсостав зачастую стремится не замечать неправильные действия курсантов»; при «всякого рода передвижениях» строевая подготовка не отрабатывается (Среднеазиатская объединенная военная школа, июль 1934 г.);

– нарушения внутреннего порядка очень часто сходят с рук, комсостав не проявляет требовательности к внешнему виду курсанта (Омская пехотная школа, апрель 1934 г.);

– ни командиры отделений (то есть непосредственные начальники курсанта), ни командиры взводов почти не накладывают взысканий на нарушителей дисциплины (Московская пехотная школа, осень 1934 г.);

– «случаи грубости и пререкания» «часто проходят без замечаний и реагирования со стороны начсостава», вообще, налицо «недостаточная требовательность командиров в жестком выполнении всех инструкций и уставных требований» (Горьковская (бывшая Нижегородская) бронетанковая школа, весь 1934 г.)¹⁷³.

Проверяющие приводили и конкретные примеры: в Московской пехотной школе «в клубе курсанты ведут себя иногда даже непристойно», а командиры «на это реагируют очень слабо» (январь 1934 г.). В Горьковской бронетанковой командир взвода, указавший курсанту на допущенные им при вождении танка ошибки, никак не реагировал на услышанное в ответ наглое: «Нет, шалишь, проехал на большой палец». В Омской пехотной бросивший пост часовой отделывался… вызовом на беседу в канцелярию командира роты, а командир батареи Елисеев еще и в ноябре 1934 г. беспомощно жаловался на красноармейца Чоботова, которому он «тысячу раз приказывал» принести газеты в ленинский уголок, но который все «отговаривается занятостью»¹⁷⁴…

Правда, судя по Томской школе, дело все-таки сдвинулось с мертвой точки. Тенденция к медленному изживанию дисциплинарного «либерализма» проявилась и в 1935-м. В начале апреля этого года Е.С. Казанский засвидетельствовал, что в Орджоникидзевской пехотной школе (где в 1930–1932 гг. дисциплину губила «нераспорядительность значительной части начсостава») с «либерализмом» покончили: «внутренний порядок в школе хороший и крепкий. Видна большая требовательность». А 4 июля 1935 г. старший инструктор ПУ РККА Э.М. Ханин доложил, что «мягкотелости и нерешительности» в борьбе за дисциплину нет больше и в Саратовской бронетанковой, что теперь на курсантов там осуществляют «нажим»¹⁷⁵.

Однако бóльшая часть замечаний инспектировавших военные школы в 1935 г. по-прежнему рисует картину большего или меньшего либеральничанья в вопросах дисциплины:

– надо «повысить требовательность всего начсостава» в строевой подготовке; «курсантам не прививается уважение к уставам» (Белорусская объединенная военная школа, март 1935 г.);

– «внутренний порядок не отличается суровой строгостью», «нет должного роста в требовательности младшего комсостава», курсантам на занятиях позволяют отвечать сидя (Школа червонных старшин, март 1935 г.);

– «нет твердого внутреннего порядка» (Саратовская бронетанковая школа, май 1935 г.);

– «не завершена работа по созданию хорошей дисциплины», «недостаточно тверд внутренний распорядок и режим» (Московская артиллерийская школа, весна 1935 г.);

– младший командир «недостаточно требователен» (Омская пехотная школа, июль 1935 г.);

– необходимо «поднять требовательность начсостава всех степеней, в том числе и младшего»; встречаются случаи «заискивания младших командиров перед курсантами» (Ленинградская пехотная школа, сентябрь 1935 г.);