Текст книги "РККА: роковые ошибки в строительстве армии. 1917-1937"

В Киевском пехотном юнкерском училище – как свидетельствовал учившийся там в 1890–1892 гг. генерал-лейтенант А.И. Деникин – внутренний порядок и дисциплинарная практика вначале были не столь жесткими, как в Павловском и других, «отличавшихся несравненно более суровой дисциплиной, даже механизацией жизни». В отличие от других училищ, в Киевском портупей-юнкера покрывали те нарушения дисциплины, которые не осуждались юнкерскими традициями, а вне службы, «по большей части», были для подчиненных «Иван Иванычами или Ванями, смотря по близости отношений»; «только фельдфебели держались более официально». Однако требовательность в строевой подготовке была на высоте и здесь. «Одиночное [строевое. – А.С.] обучение и гимнастика скоро преображали бывших гимназистов, семинаристов, студентов в заправских юнкеров, создавая ту особенную военную выправку, проявлявшуюся во всем – в походке, в манере держать себя и говорить, которая не оставляла многих до старости, до смерти и позволяла отличить военного человека под каким угодно одеянием». Соответственно, и «воинская дисциплина, в смысле исполнения прямого приказа, и чинопочитание» тоже «стояли на должной высоте». А в последующие годы и младшие командиры Киевского училища в своей дисциплинарной практике стали руководствоваться исключительно уставом⁴⁰⁴; повысилась и требовательность офицеров. В бытность начальником училища полковника Б.В. Адамовича, в 1907–1909 гг., «малейшая шероховатость в выправке, в отдании чести, в ответах на летучие вопросы, задававшиеся командиром батальона, лишали юнкера права на отпуск». В результате «юнкера Киевского военного училища [так оно называлось с 1897 г. – А.С.] стали выделяться своим поведением и выправкой не только среди гарнизона Киева, но и в других городах, куда они уезжали на каникулы в отпуск»⁴⁰⁵.

Исключением были лишь оба артиллерийских и единственное инженерное (Николаевское) училища. «В этих последних режим не был достаточно проникнут воинским духом»; в результате, например, «офицера полевой и крепостной артиллерии можно было узнать по длинным волосам, отсутствию галстука [стягивавшего под стоячим воротником мундира, сюртука или кителя воротник сорочки. – А.С.], штрипок и расстегнутому клапану [хлястику. – А.С.] на пальто, надетому в рукава [а не внакидку. – А.С.] – хорош был пример для нижних чинов. Офицеры, выпущенные из инженерного училища, не так резко бросались в глаза, но понимание требований субординации и внутреннего порядка в них было слабее, чем в артиллерийских […]». В 4-й саперной бригаде в 1905 г. дошло до того, что офицеры, не желая «утруждать» солдат необходимостью отдавать им честь, вне строя… не носили погон. «Это, с точки зрения всякого, сколько-нибудь понимающего военную службу, такое явление, что дальше идти некуда!» – справедливо писал впоследствии генерал от инфантерии П.Д. Ольховский. «В результате дисциплина в инженерных войсках была весьма слаба […]»⁴⁰⁶. Впрочем, еще в 1907–1909 гг. должного «понимания требований субординации и внутреннего порядка» не было и у офицеров Константиновского артиллерийского училища. «Полное отсутствие дисциплины, полная неопределенность отношений между господами офицерами и юнкерами – все это неприятно меня поразило, – писал о своих впечатлениях переведенный туда из Киевского военного училища юнкер Б. Врублевский. – Хочешь делай, а не хочешь, так Бог с тобой, – это не хочется, но приходится назвать «традицией училища»⁴⁰⁷…

Однако невнимание к внешней дисциплине в артиллерийских училищах компенсировалась сознательностью шедших туда юношей – «очень развитых и начитанных» и хорошо понимавших поэтому необходимость дисциплины в армии. «Дисциплина поддерживалась здесь как-то сама собой», – подчеркивал историк Михайловского артиллерийского училища⁴⁰⁸.

К тому же, повторяем, это были исключения. Рассказ генерал-майора А.В. Туркула о командире 2-го офицерского стрелкового полка Добровольческой армии полковнике М.А. Жебраке хорошо показывает, с чем прежде всего ассоциировались русские военно-учебные заведения конца XIX – начала ХХ в. Жебрак, вспоминал Туркул, «ввел для всех железную дисциплину юнкерского училища или учебной команды»⁴⁰⁹…

В итоге русское офицерство начала ХХ в. было куда более дисциплинированным, чем комсостав «предрепрессионной» РККА. Вновь воспользуемся такими надежными индикаторами, как внешняя дисциплина и субординация и сравним тот образ неопрятного и хамоватого командира, который рисуют нам источники середины 30-х гг. (см. предпоследний раздел главы I) с обликом русского кадрового офицера.

«Все мы, офицеры, были, конечно, на «ты», – писал служивший в 1905–1917 гг. в лейб-гвардии Семеновском полку Ю.В. Макаров, – но в строю и на службе выявляли самую подчеркнутую подтянутость»; вообще, дисциплина «насквозь пропитывала нашу жизнь»: «не говоря уже о службе, но и вне службы, и даже в частном доме, среди нас всегда были «старшие» и «младшие», причем старший, хотя бы только на один чин и хотя бы даже по списку в том же выпуске, имел право приказать младшему, и младший обязан был это приказание выслушать и исполнить»⁴¹⁰.

А вот май 1911 г., офицерское собрание лейб-гвардии Кирасирского Ее Величества полка. При появлении командира полка, вспоминал сопровождавший последнего князь В.С. Трубецкой, завтракавшие «привычно и ловко разом вскочили, воинственно брякнув шпорами, и вытянулись в струнку, сделав бесстрастными офицерские физиономии. По тому, как это было ловко проделано, сразу чувствовалось, что выправка и дисциплина царили здесь не шуточные»⁴¹¹.

То же и в 12-м гусарском Ахтырском полку. «Идет вкруг стола полковая чара, – вспоминал служивший там в начале 10-х гг. ротмистр А.А. Гернгросс, – и пьют из нее и седоусые старшие офицеры и совсем юные корнеты. Но вольности не может быть никакой. Каждый помнит свое место. Дисциплина – прежде всего…»⁴¹²

То же и в 175-м пехотном Батуринском полку (праздник которого описывал генерал-лейтенант Б.А. Штейфон): «Каждый безошибочно угадывает свое место за столом, так как «табель о рангах» соблюдается строго»⁴¹³…

«Артиллерийские офицеры, – уточнял генерал-лейтенант В.М. Драгомиров, – может быть, имели с пехотной точки зрения вид недостаточно подтянутых и дисциплинированных, но по существу разумная исполнительность была развита в артиллерии больше, чем в пехоте»⁴¹⁴.

Будучи более дисциплинированным (то есть крепче приученным к необходимости выполнять все требования службы), русское офицерство начала ХХ в. проявляло поэтому более строгую, чем комсостав «предрепрессионной» РККА, требовательность к подчиненным – и к их дисциплине и к боевой выучке. Не зря жесткую требовательность к курсантам или бойцам в Красной Армии начала 30-х гг. называли «офицерским отношением»⁴¹⁵… Своими собственными обязанностями по обучению бойца и подразделений офицерство (как мы видели в главе II) еще могло манкировать, но главных учителей одиночного бойца и мелких подразделений – унтер-офицеров — неизменно готовило с той же беспощадной требовательностью, с какой готовили его самого. Для этого – как и в случае с подготовкой юнкеров – оно всегда находило в своей среде лиц, безупречно дисциплинированных и потому педантично требовательных к подчиненным.

При этом (опять-таки в отличие от «предрепрессионной» РККА) такие лица еще и в совершенстве знали службу рядового бойца и младшего командира и умели ей научить! Ведь в бытность их юнкерами от них жестко требовали не только дисциплинированности, но и знаний: безупречно дисциплинированные училищные офицеры неукоснительно выполняли все свои обязанности! «Юнкер, получивший неудовлетворительный балл на репетиции [зачете. – А.С.] и не исправивший его на следующей», писал бывший «павлон» П.Н. Краснов, мог остаться без отпуска на рождественские каникулы. «И потому – зубрили»⁴¹⁶…

Соответственно, более строгую дисциплину русской армии можно признать еще одной – помимо более высокого общеобразовательного уровня – причиной лучшей, нежели у комсостава «предрепрессионной» РККА, тактической грамотности кадровых русских офицеров 1914 года. «Я в молодости в военном училище, когда учился, – разбудите меня в 2 часа ночи, мог на доске нарисовать форму боевого порядка, – подчеркивал 25 ноября 1937 г. на заседании комиссии Военного совета при наркоме обороны Маршал Советского Союза А.И. Егоров, окончивший в 1905 г. Казанское пехотное юнкерское училище. – Трудности для меня никакой не было в освоении этого дела. Требовать нужно, товарищи начальники военных училищ и руководители военных училищ [выделено мной. – А.С.]»⁴¹⁷.

В главе II мы видели, как халтурно обучали советских курсантов 30-х гг. стрелковому делу – заряжание, прикладку, прицеливание толком не отрабатывали, а устройство винтовки объясняли то сразу целой шеренге, то без показа на самой винтовке, то вообще не объясняли. А вот «павлонов» не только учили на настоящем оружии, но и так спрашивали «точное знание винтовки, знание ее механизма, уменье ходить за нею, быстро и искусно разбирать ее и собирать», что «юнкера постоянно брали ружья, чтобы почистить или попрактиковаться в сборке и разборке». А «на стрельбе – священнодействовали». «Мы, – вспоминал П.Н. Краснов, – затаивали дыхание, мягко обжимали спуск, и после выстрела юнкер должен был сказать, какие ошибки были им сделаны в прикладке.

Над юнкером всегда стоял «дрючила» и смущал своими подсказками.

– Э, батенька мой, свалили винтовку… Ну, куда вы целите? И винтовка ходит у вас в руках. Да, подводите же снизу… Снизу, снизу! – шипел он за плечом стреляющего»⁴¹⁸.

То же и в Пажеском корпусе. «Кроме знания назубок уставов, в особенности дисциплинарного, который знали наизусть, большое внимание обращалось на детальное изучение трехлинейной винтовки образца 1891 года, – вспоминал учившийся там в 1894–1896 гг. комбриг А.А. Игнатьев. – […] Думаю, что и сейчас я сумею разобрать и собрать ее с завязанными глазами. Ружейные приемы, а в особенности прикладка, выполнялись в совершенстве, чем специально занимался с нами наш взводный, старший камер-паж Геруа»⁴¹⁹. В Московском военном училище в первые годы ХХ века на стрельбу внимания обращали «как-то мало» – но не сдавшие зачеты юнкера младшего курса отчислялись. «Отказаться от зачета или просить его отсрочки, было очень трудно, так как для этого приходилось идти к самому инспектору классов, который с большим неудовольствием давал письменное разрешение […]»⁴²⁰.

В общем, оценка выпускника Киевского пехотного юнкерского училища 1892 года А.И. Деникина («Проходили мы всю солдатскую службу обстоятельно и для того времени хорошо»⁴²¹) может считаться типичной.

Обратим внимание на применявшуюся в дореволюционных училищах правильную методику обучения бойца — сочетавшую последовательность в обучении (от простого к сложному, от деталей к целому), наглядность обучения (учить показом, а не рассказом) и индивидуальный подход – и напомним, что, в отличие от советских курсантов 20-х – начала 30-х гг., русских юнкеров этой методикой учили владеть и самих.

В итоге мемуарные источники, освещающие жизнь русской армии начала ХХ в., являют нам один и тот же тип начальника учебной команды (в которой готовили унтер-офицеров). Это «в высшей степени требовательный хороший офицер-строевик до мозга костей», «крепко знающий свое дело» и отличный инструктор⁴²².

Вот поручик, а затем штабс-капитан А.П. Кутепов – будущий генерал Добровольческой армии и председатель Русского общевоинского союза, а в 1907–1914 гг. помощник начальника и начальник учебной команды лейб-гвардии Преображенского полка. По общему мнению, это был «самый строгий и «отчетливый» офицер» во всем полку, офицер, «служебная отчетливость» которого «породила ряд легенд». «Дисциплине А.П. придавал огромное значение.

– При внешней дисциплинированности создается и внутренняя выдержка, а ее-то и больше всего и не хватает русскому человеку при всей его талантливости, – часто говорил А.П.».

«Упорно добиваясь в своей команде образцовой выправки, знаний и полной дисциплины», проявляя «беспощадную требовательность по службе», он отличался и «исключительным знанием службы» – таким, что даже в Преображенском полку, «в среде, гордившейся с ревнивым самолюбием этим знанием службы», «авторитет Кутепова в этой области вскоре установился непререкаемо». Он производил, вспоминал обучавшийся в 1912–1913 гг. в его команде полковник П.Н. Малевский-Малевич, «глубочайшее впечатление» «своим безукоризненным знанием военного дела, исключительно ясным, интересным и понятным толкованием теории и умением лучше, чем кто-либо, учить «показом» […] А.П. мог делать все то, что он от нас требовал, будь то самые сложные гимнастические упражнения, или ружейные приемы, или стрельба на большие дистанции, или фехтование ружьями»⁴²³.

Вот поручик В.М. Палицын, возглавлявший в 1911–1912 гг. учебную команду лейб-гвардии Кирасирского Ее Величества полка. В памяти его бывшего ученика князя В.С. Трубецкого он остался «образцом военной дисциплины, олицетворением строгости, требовательности и «цука». «Обожая и возводя в культ суровую военную дисциплину», Палицын в то же время был «человеком, крепко знающим свое дело»⁴²⁴.

Вот начальники учебной команды 1-го Сибирского казачьего полка тех же лет – хорунжий Л.А. Артифексов и сменивший его в 1912-м сотник Б.В. Анненков (будущий знаменитый белый атаман). «Артифексов, – писал возглавлявший полк в 1911–1913 гг. П.Н. Краснов, – изумительный был учитель», один из лучших наездников полка и «отличный гимнаст». Анненков – «отличный наездник, спортсмен, великолепный стрелок, гимнаст, фехтовальщик и рубака» – тоже «умел свои знания полностью передать и своим подчиненным», а «чистоту одежды, опрятность» требовал так, что она была доведена «до совершенства»⁴²⁵.

Вот подъесаул М. Давыдов, начальник учебной команды 1-го Екатеринодарского полка Кубанского казачьего войска (в которой обучался в 1910 г. еще один мемуарист, полковник Ф.И. Елисеев) – «строгий и требовательный»; идя перед строем, он «все видел и все знал, что делается вокруг и позади него».

Строг и требователен был и начальник учебной команды 1-го Кавказского полка того же войска подъесаул Ф.М. Алферов – чьим помощником Елисеев состоял в 1913–1914 гг. Правда, тонким знанием службы он не отличался, но, вверив ему команду за его идеальную исполнительность, командир полка одновременно назначил его помощником хорунжего Ф.И. Елисеева – прекрасно знавшего «весь строй»⁴²⁶…

Еще один мемуарист – Б.М. Шапошников – в 1905–1906 гг. сам возглавлял учебную команду 1-го Туркестанского стрелкового батальона. Характеристики себе в этом качестве маршал не дает, но Московское военное училище он закончил старшим портупей-юнкером, «не жалевшим энергии и переламывавшим тех, кто проявлял расхлябанность и распущенность», и «числился и строевиком, и распорядительным, аккуратным юнкером» даже у своего полуротного командира штабс-капитана В.Э. Бауера. А у Бауера, писал Шапошников, строевая подготовка была «на такой высоте, что, когда в манеже все занимались взводными учениями, прочие полуроты останавливались и смотрели, как четко производили мы перестроения взвода»⁴²⁷…

На знание службы и требовательность подпоручика Шапошникова указывает и описанный в воспоминаниях разговор его, младшего офицера роты, с фельдфебелем (рядом с этими многоопытными служаками молодые офицеры обычно чувствовали себя неуверенно). «Фельдфебель Серый, возьми строевой устав и прочти, как делается прием на караул!» Серый прочитал. «Понял ты или нет?» – спрашиваю. «Понял, – отвечает Серый, – только у нас иначе делается». «Так вот, фельдфебель Серый, запомни раз и навсегда, что нужно делать так, как написано в уставе, а кунштюки с винтовкой я и сам умею делать!» Я взял у Серого винтовку и заставил его командовать мне, а сам проделал прием, как он описан в уставе, потом показал, как можно выполнить этот прием иначе. От ноги подбросил перед собой винтовку так, что она три раза перевернулась в вертикальном положении, затем быстро поймал ее у середины груди, закончив прием. «Видел, как можно делать? – строго спросил я фельдфебеля. – Но это не по уставу, и впредь не сметь отменять уставных требований»⁴²⁸…

Благодаря такому подбору кадров «железная дисциплина учебной команды» стала, как мы уже видели, понятием нарицательным. Ведь внутренний порядок в командах этими кадрами был доведен, по оценке генерала от инфантерии П.Д. Ольховского, до совершенства⁴²⁹; строевая подготовка – тоже.

Вот, например, учебная команда лейб-гвардии Преображенского полка в бытность начальником ее А.П. Кутепова. «Не так приложил руку к козырьку – столько-то часов под ружье, не так надет пояс, не так повернулся, не так ответил – столько-то часов или нарядов вне очереди. За каждую провинность – соответствующее дисциплинарное взыскание и никогда никакого снисхождения [выделено мной. – А.С.]». В результате, «когда эта команда под начальством Кутепова со штыками в одну линию [выделено мной – А. С.] печатала шаг по торцовым мостовым Петербурга», собиралась толпа зрителей, а команды будущие «унтера» выполняли так отчетливо, что один вид этого заставил однажды бастующих рабочих прекратить беспорядки. В самом деле:

«– Команда, стой!

Два громких всплеска, и внезапно наступившую тишину стал хлестать отрывистый властный голос.

– Налево! На первый-второй рассчитайсь!

Сухими пистолетными выстрелами прокатилось по рядам: первый-второй, первый-второй…

– Ряды вздвой!

И за каждой новой командой – ритмичные выдохи мощного тела, точно паровоза под парами»⁴³⁰…

Такой же предстает в воспоминаниях попавшего в нее в 1914 г. В.С. Ревенкова и учебная команда лейб-гвардии 2-го стрелкового Царскосельского полка: «Муштровка наша доведена до высшей степени совершенства. Каждый мускул послушен команде. Ать!.. Два!.. Три!.. Ноги сами перестанавливаются. Каждый в отдельности, все вместе – точно машина-автомат…»⁴³¹

В 1-м Екатеринодарском полку Кубанского казачьего войска учебная команда при подъесауле М. Давыдове точно так же служила по принципу «тут, братэ, нэ ростягуй рота, бо зараз же попадэ од началства» – и точно так же выходила «исключительно подянутая», «дисциплинированная, сбитая, лихая и молодецкая», где каждый «был словно на пружинах». Бывало, вспоминал служивший в 4-й сотне этого полка Ф.И. Елисеев, вызванный к воротам дежурный, «молодецкий казак-учебнянин, сломя голову летит [здесь и далее выделено мной. – А.С.] «до ворит», резко остановится, «ляснет» пятками своих мягких чевяк одновременно с приложением правой руки к головному убору и смело, уверенно, громко и вопросительно произнесет:

– Чого звольтэ Ваше Благородье? – и стоит, не шелохнувшись в положении горделивой воинской стойки, пока офицер отдает ему распоряжение. А потом, резко повернувшись кругом – побежит исполнять его распоряжения. Не пойдет, а именно побежит – легко, быстро, охотно, послушно»⁴³²…

А вот учебная команда синих кирасир при поручике В.М. Палицыне. «Ровно в восемь с боем часов заявлялся сам поручик. Луженая вахмистерова глотка изрыгала громовое [здесь и далее выделено мной. – А.С.] «Встать! … Смирно!» Мы вскакивали и каменели. Дежурный лихо и браво рапортовал. После чего следовало начальническое: «здорово, молодцы» и ответный стройный хор: «здрав желаем ваш сок-бродь», выкрикиваемое громко, «весело и почтительно», особым ускоряющимся ритмом. Поручик снимал серое пальто, которое услужливо подхватывал дежурный, и при гробовой тишине с минуту пристально оглядывал статуями окаменевших людей пронзительными, строгими и все замечавшими глазами». При такой дисциплине выход команды по тревоге осуществлялся буквально за пять минут: через минуту после объявления тревоги в конюшне «с шумом распахнулись двери, громко забрякали шпоры и, обгоняя друг друга, в коридор разом хлынуло с полсотни запыхавшихся кирасир, только что вскочивших с коек. Люди на бегу застегивали мундиры, торопливо надевали амуницию. […] Во мгновение ока полетели с полок седла, загремели мундштуки на взнуздываемых конях, гулко зацокали подковы коней, выводимых из конюшни. Все это произошло так шумно и стремительно, что» дежурный по конюшне «и оглянуться не успел, как конюшня уже оказалась пуста»⁴³³…

Или учебная команда лейб-гвардии Семеновского полка в 1906–1907 гг., в бытность начальником ее поручика А.М. Поливанова. «В 11-м часу, – вспоминал служивший в ней тогда младшим офицером Ю.В. Макаров, – приходит […] начальник команды. Во всю силу легких [здесь и далее выделено мной. – А.С.] кричу: «Смирно! Г-да офицеры!» Момент торжественный. У всех, кто в шапке или фуражке, рука не подносится, а взлетает к головному убору. Все остальные, включая и г.г. офицеров, замирают в идеальной стойке, чуть подавшись корпусом вперед. Тишина такая, что если бы было лето, и мухи слышно не было бы, как они летают. Дежурный подходит с рапортом. За два шага встал, с отчетливым приставлением ноги, взмахнув рукой под козырек, начал, не крича, но так, что слышно во всех углах, по всему помещению:

«Ваше Высокоблагородие, в Полковой Учебной команде за время моего дежурства никаких происшествий не случилось».

При таком внутреннем порядке «винтовку каждого можно было разобрать до последнего винтика и все окажется вычищено и смазано». Точно так же и «на стройность во фронте смотрели не как на самоцель, а как на воспитание»⁴³⁴.

«Дисциплина царила железная, – вспоминали о своей учебной команде начала 10-х гг. офицеры 1-го гусарского Сумского полка, – и внешний вид гусар учебной команды был не хуже юнкеров»⁴³⁵.

Вообще, требовательность к будущим унтер-офицерам была такова, что комиссар пожарной охраны Кронштадтской крепости П.Д. Власов – прошедший в 1915–1916 гг. через учебную команду 148-го пехотного Каспийского полка – даже в 1925-м не преминул отметить в автобиографии, что «условия службы были невыносимо тяжелы, особенно в учебных командах»⁴³⁶.

«На всех занятиях жучили лихо, закаливали, муштровали, тянули, отшлифовывали, вырабатывая подлинную выправку, – вспоминал о своем пребывании в 1911–1912 гг. в учебной команде лейб-гвардии Кирасирского Ее Величества полка князь В.С.Т рубецкой. – […] И так изо дня в день долгие месяцы»⁴³⁷.

«Меня в учебной команде так надрессировали, что я и до сих пор физической подготовкой занимаюсь», – охарактеризовал 14 апреля 1940 г. на совещании в ЦК ВКП(б) подготовку унтер-офицерского состава в 1-м Сибирском мортирном артиллерийском дивизионе в 1913–1914 гг. комбриг С.И. Оборин. «Мне уже 45 лет, – вторил ему 15 апреля комбриг Ю.В. Новосельский, попавший в 1915-м в учебную команду лейб-гвардии Преображенского полка, – а я и до сих пор чувствую все последствия воспитания в этой учебной команде, последствия физического воспитания и, я сказал бы, отчасти нравственного воспитания. Некоторые слабые черты моего характера были в этой учебной команде как-то подправлены. Я как-то иначе стал обращаться с людьми, стал иначе к себе относиться, и во всяком случае физически стал лучше развит. […] Учебная команда мне дала закалку, которая сохраняется на протяжении такого большого времени»⁴³⁸.

К свирепой требовательности добавлялась эффективная методика обучения – которой владел и офицерский и унтер-офицерский состав учебных команд. Так, стрелковым делом «занимались с каждым солдатом в отдельности на приборах с наводкой. Занимались дельно и толково, индивидуальным методом, подготовляя хороших стрелков»⁴³⁹. «Много времени, особенно летом, уделялось инструкторским занятиям, то есть практической подготовке будущих унтер-офицеров к обучению молодых солдат»⁴⁴⁰.

«Оценивая теперь учебную команду старой армии, я должен сказать, что, в общем, учили в ней хорошо, особенно это касалось строевой подготовки. Каждый выпускник в совершенстве владел конным делом [в кавалерийских частях. – А.С.], оружием и методикой подготовки бойца»^{441 —} к этой известной оценке Г.К. Жукова (окончившего в 1916 г. учебную команду 5-го запасного кавалерийского полка) добавить, в общем-то, нечего. Разве что точно такую же оценку П.Н. Краснова: «[…] В большинстве полков эти команды были превосходны […] по строю, стрельбе, по знанию уставов, в кавалерии по езде, по поведению – команды эти действительно были образцовыми для всего полка»⁴⁴².

Получив такую подготовку, русские унтер-офицеры кануна Первой мировой – эти, повторим, главные учителя солдата и мелких подразделений – не только обладали «нужной сноровкой», «вышлифованностью и ловкостью автомата»⁴⁴³, но и оказывались исключительно дисциплинированными. После боя, писал командовавший в 1914 г. 16-й ротой 106-го пехотного Уфимского полка А.А. Успенский, «обязанности офицеров исполняли мои кадровые унтер-офицеры и только благодаря им в эту ночь все полевые посты, караулы и заставы точно заняли указанные мною места и окопались, вполне приготовясь, в случае появления противника, встретить его. Чувство долга и присяги и старая дисциплина преодолевали все!»⁴⁴⁴

Соответственно, русские унтер-офицеры кануна Первой мировой не только умели преподать солдату всю его науку, но и делали это с неумолимой требовательностью.

Характерны воспоминания П.В. Шапошникова, служившего в 1912–1913 гг. младшим офицером 11-й роты 128-го пехотного Старооскольского полка: оба взводных командира его полуроты (старшие унтер-офицеры Чернуха и Днестрянский) оказались «учителями «Божиею милостью» – умевшими и делать все сами, и учить показом, и проявлять требовательность. «Да ты не бойся! Смотри, как я делаю», – кричит Чернуха, в десятый раз прыгая через кобылу и кружась на турнике, перед грузином Махарадзе […] И на смотру месяцев через пять Махарадзе показывал «класс» по прыжкам через кобылу»⁴⁴⁵… «[…] Я тоже был фейерверкер, тоже был в учебной команде, – развил 17 апреля 1940 г. на совещании в ЦК ВКП(б) тему, поднятую С.И. Обориным и Ю.В. Новосельским, бывший старший фейерверкер 9-й артиллерийской бригады командарм 1-го ранга Г.И. Кулик, – и я убежден, что те, которых я учил, до самого гроба будут помнить как я их учил»⁴⁴⁶. То, что это не пустые слова, подтверждал, например, Маршал Советского Союза И.Ф. Баграмян – признававшийся в конце 40-х гг., что «знание «военных азов» – полевого устава, строевой подготовки, шагистики, ружейных приемов, обязанностей часового, разводящего, […] часового и подчаска полевого караула, дозора и секрета» сохранилось у него с 1916 г.⁴⁴⁷ – то есть с тех пор, как это знание было раз и навсегда было вложено в него «унтерами» 116-го запасного батальона…

Не раз посещавший Россию в начале ХХ в. германский офицер Г. фон Базедов, описывая учение ратников Государственного ополчения, тоже счел необходимым подчеркнуть, что кадровые ефрейторы и унтер-офицеры, «видимо, старались изо всех сил как можно лучше обучить их ружейным приемам». Он же отметил и еще одно проявление требовательности русских унтер-офицеров – «бесконечные упражнения в прицеливании» на стрелковых приборах, проводившиеся в Петербурге после Русско-японской войны⁴⁴⁸.

В общем, даже такой жесткий критик русской армии, как Генерального штаба полковник Н.В. Колесников, и тот не смог не признать (в 1932 г.), что «строевое обучение, стрелковое дело и т. д.» после войны с Японией были поставлены «отлично»⁴⁴⁹ (под «и т. д.» явно понимались все остальные виды боевой подготовки: ведь дальше Колесников противопоставлял этому «и т. д.» подготовку политическую). И в этом была прежде всего заслуга требовательных русских унтер-офицеров.

При этом требовательность «унтеров» начиналась с требовательности к дисциплине солдат. Не зря в 1914 г. эти последние «гораздо больше боялись своих фельдфебелей, взводных и отделенных командиров и еще больше ефрейторов, самого маленького начальства, чем офицеров»⁴⁵⁰… Дисциплинируя солдата, унтер-офицеры, естественно, применяли ту же методику, по которой дисциплинировали их самих (именно это подразумевал Г.К. Жуков – или редактор его мемуаров – когда по-советски неодобрительно отмечал, что выпускников учебных команд учили добиваться, «чтобы солдат был послушным автоматом» и что они поэтому «владели «практикой» по воздействию на подчиненных в духе требований царского воинского режима»⁴⁵¹). Опять шли в ход неукоснительное поддержание внутреннего порядка и интенсивная строевая подготовка.

Представление о внутреннем порядке дают, например, воспоминания полковника Д.И. Ходнева о его службе в 1906–1907 гг. младшим офицером 7-й роты лейб-гвардии Финляндского полка: «Открываю дверь. Дневальный, подметавший у входа сор, – наводя последнюю чистоту перед приходом г.г. офицеров, – завидя «начальство», бросает швабру в угол и зычным голосом [здесь и далее выделено мной. – А.С.] кричит: «Встать! – Смирррно-о-о-о!!» Стихает, мгновенно, шум и говор. Все вскакивают. Полнейшая тишина. […]

Откуда-то «выныривает» молодцеватый дежурный по роте и, поправляя на ходу барашковую шапку с андреевской звездою: «За Веру и Верность» и полковым отличьем: «За Филиппополь, 5-го января 1878 года», – учебным шагом, «печатая с носка», подходит с рапортом. Остановка. Выдержка и – отчетливый, «комнатным голосом», рапорт: «Ваше Высокоблагородие! В 7-ой роте, во время дежурства, происшествий никаких не случилось». Затем – шаг в сторону, чтобы дать дорогу. «Здравствуй, Мусенков!» – «Здравия желаю, Ваше Высокоблагородие», – весело и громко чеканит он в ответ. […]

В помещении все аккуратно прибрано; везде полный порядок. […] Правильными рядами стоят койки, аккуратно застланные темно-серыми, с вишневыми полосами, одеялами; а около них, в головах, – столики; в ногах – табуреты. […] В простенках, ощетинившись остриями штыков, четко стоят в пирамидах винтовки, безукоризненно вычищенные и в меру смазанные; затворы, по уставу, открыты; курки повернуты – налево»⁴⁵².

А вот результаты строевой шлифовки. «Всем известно, – писал начавший службу в 1913 г. в 97-м пехотном Лифляндском полку подполковник А.Г. Невзоров, – что выправка, полученная на военной службе, надолго оставалась даже тогда, когда солдат уходил в запас»⁴⁵³. Справедливость этих слов подтверждают воспоминания генерал-майора великого князя Андрея Владимировича, генерал-лейтенанта К.М. Адариди и даже перешедшего в РККА и свысока отзывавшегося о старой армии генерал-лейтенанта М.Д. Бонч-Бруевича. «Та военная выправка, какая им давалась в батарее, – писал о своих солдатах первый из них, командовавший в 1910–1911 гг. 5-й батареей лейб-гвардии Конной артиллерии, – оставалась потом у большинства на всю жизнь; при мобилизации мы сами могли убедиться в этом…»⁴⁵⁴. Убедились в этом и другие два мемуариста. В возглавлявшуюся Адариди 27-ю пехотную дивизию по мобилизации летом 1914 г. прибыли люди, «не забывшие еще то, чему их учили, не утратившие выправки и не отвыкшие от дисциплины»⁴⁵⁵. То же самое увидел тогда и командир 176-го пехотного Переволоченского полка 44-й пехотной дивизии полковник Бонч-Бруевич: те из мобилизованных, кто отслужил срочную после 1905-го, «на второй день после появления в казармах ничем не отличались от кадровых солдат», «длительный отрыв от армии» на них «не действовал»⁴⁵⁶…