Текст книги "РККА: роковые ошибки в строительстве армии. 1917-1937"

Как отмечал такой знаток русского военного быта, как генерал П.Н. Краснов, дисциплинировать солдат помогал и личный пример, подаваемый дисциплинированным офицерством. «Когда на полковом дворе выстраивалась пестрая команда новобранцев, еще не стряхнувших хмельной угар проводов, раздавалась команда «смирно», вытягивались офицеры и провожавшие команду солдаты и чинно с рапортом шел к командиру полка начальник команды, – самые озлобленные сердца сжимались перед чем-то новым и непонятным – перед воинской дисциплиной.

– Как стоишь? Ноги составь! – раздавался грозный оклик, и парень, еще неделю тому назад распущенный и своевольный, покорно вытягивался.

Казарма и воинский строй захватывали его. Они говорили ему, что иначе нельзя [выделено мной. – А.С.]. Тянулся седой батальонный командир перед полковым, тянулись офицеры перед батальонным и стояли навытяжку перед ним, держа руку под козырек и глядя прямо в глаза. И, расходясь по ротам, озорные парни шептали друг другу: «Тут, брат, держись… нельзя… потому дисциплина…» – «Н-да, брат, это служба»⁴⁵⁷.

Или общее построение полка: «Все встрепенулись. Команды следуют за командами. Люди выравниваются, тянутся, стараются. Строгие подпоручики и поручики обращаются в песчинки, которые то подают на пол-носка вперед, то осаживают чуть-чуть назад. Грозные ротные замерли на своих местах. Старший штаб-офицер волнуется». Наконец, появляется командир полка. Но поведение офицеров уже создало впечатление, что «это не просто человек […] но – командир полка. Человек, который со всей этой массой может сделать все, что угодно. Может повести на смерть, может загонять на плацу до седьмого пота, может наградить, накормить, напоить и может заставить терпеть холод и голод»⁴⁵⁸…

В итоге русский солдат кануна Первой мировой был куда более дисциплинирован, чем красноармеец 30-х гг.

Тогдашние рядовые, писал тот же М.Д. Бонч-Бруевич, «тянулись не только перед каждым субалтерн-офицером и фельдфебелем, но готовы были стать во фронт перед любым унтер-офицером», солдат «даже взводного называл из подобострастия не «вашбродием», а «вашскородием» и был покорен, послушен и на редкость удобен для полкового начальства»⁴⁵⁹. После команды «Вперед!», вспоминал о первом бое 9-й роты 13-го лейб-гренадерского Эриванского полка 22 сентября (5 октября) 1914 г. капитан К.С. Попов, гренадеры крестились, но, «привыкнув слепо повиноваться» (выделено мной. – А.С.), рота «двинулась вперед красивой длинной лентой, выравниваясь на ходу, как на параде»⁴⁶⁰. О том же рассказывал в ноябре 1937 г. и Маршал Советского Союза А.И. Егоров, вышедший на Первую мировую командиром роты 132-го пехотного Бендерского полка: «Под ложечкой сосало и волосы дыбом вставали, когда мы пошли первый раз в атаку 13 августа 1914 г. Вот что значит идти прямо на противника […] но в данном случае дело решалось определенными условиями воинской дисциплины»⁴⁶¹.

То, что в 1914 г. русская пехота «высоко стояла в смысле натиска, презрения к смерти и дисциплины», признавали и немцы⁴⁶².

В сочетании с дисциплинированностью офицеров и унтер-офицеров – обуславливавшей их требовательность к себе и подчиненным и способствовавшей поэтому усвоению ими и подчиненными своей специальности – дисциплинированность солдат и обеспечивала хорошую, а то и отличную выучку одиночного бойца и мелких подразделений русской армии начала ХХ в.

Именно крепкой дисциплинированности – заставляющей выполнять свои обязанности как можно лучше – следует, на наш взгляд, приписать такое нередкое в русской армии кануна Первой мировой войны явление, как занятия солдат в свободное время… огневой подготовкой. «[…] Всегда можно видеть в казарме, во время обеденного отдыха группу гусар, занятых у прицельного станка», – вспоминал, например, о буднях 3-го гусарского Елисаветградского полка конца 1900-х гг. ветеран этой части полковник А.И. Рябинин; упомянутый выше немец Г. фон Базедов в 1909 г. наблюдал, как казаки 3-го Кубанского пластунского батальона в воскресенье «развлекались» стрельбой по мелким мишеням⁴⁶³. Конечно, такое усердие стимулировалось требовательностью тогдашних командиров частей к искусству стрельбы (на стрельбу, подтверждает Рябинин, в полку обращали «особое внимание»⁴⁶⁴), но прямо посягать на свободное время солдат начальство наверняка не решилось бы…

Почему же «предрепрессионная» РККА была дисциплинирована хуже, чем русская армия кануна Первой мировой войны? Причиной тому было господство в СССР 20-х – середины 30-х гг. идеологии воинствующего марксизма – привившее армии невоенный уклад, лишившее ее солдатского духа, приведшее к «рассолдачиванию» армии.

Здесь надо вспомнить, что творцом этой идеологии была радикальная интеллигенция XIX века – мировоззрение которой уходило корнями в эпоху Просвещения с ее культом разума, вульгарно-рационалистским подходом ко многому из того, что нельзя «поверить алгеброй» (вспомним Ш. де Монтескье, объявившего честь смешным предрассудком, или Д. Дидро, который всерьез стушевался, когда Л. Эйлер в шутку привел ему в качестве доказательства существования Бога математическую формулу), с ее обусловленным феодальными порядками XVIII века акцентом на равенстве людей, а не на различиях (в том числе и естественных) между ними. Отсюда шла недооценка биологического начала в человеке, человеческой психологии и, как следствие, патологическое непонимание радикальной интеллигенцией специфики военной профессии, непонимание того, что работа эта (как писал генерал М.И. Драгомиров) особенная (ведь «для пользы общей» военный жертвует своей «кровью и жизнью»⁴⁶⁵), предполагающая постоянное подавление в себе инстинкта самосохранения – и требующая поэтому совершенно особого психологического настроя.

Указанное непонимание проявлялось прежде всего в отрицании необходимости подлинного военного профессионализма. Радикальная интеллигенция никак не желала понять, что для создания требуемого войной психологического настроя надо добиться сосредоточения мыслей военного исключительно на том, что связано с войной и подготовкой к ней, выработать у него совершенно особое (если угодно, кастовое) сознание. Отсюда появилась, в частности, пресловутая идея замены постоянной армии «всеобщим вооружением» народа, рабочих и т. п. – с завидным постоянством выдвигавшаяся сначала либералами, а затем социалистами. Во время революций 1848–1849 гг. даже здравомыслящие, казалось бы, немцы требовали ликвидации специальных военно-учебных заведений (с тем, чтобы, например, высшее военное образование давать на кафедрах военной подготовки гражданских университетов); что же говорить о русской интеллигенции – у которой, по известному замечанию Н.А. Бердяева, увлеченность идеей приобретала прямо-таки религиозный характер?

Столкновение после Октябрьской революции с реальной жизнью заставило В.И. Ленина отказаться как от планов замены профессионального госаппарата периодически сменяемыми «кухарками», которые «должны учиться управлять государством», так и от идеи замены профессиональной армии всеобщим вооружением пролетариата. Однако пренебрежение к профессионализму государственных служащих у возглавившей СССР радикальной интеллигенции («старой большевистской гвардии») осталось, и командир РККА рассматривался ею как прежде всего «сознательный гражданин» с массой не связанных с профессией обязанностей. Яркая иллюстрация такого подхода – реплика, прозвучавшая на заседании бюро ВЛКСМ 130-го стрелкового полка 44-й стрелковой дивизии КВО 11 ноября 1935 г. Критикуя не выполнившего комсомольское поручение (организовать во время маневров изучение биографий «вождей») комвзвода Ф. Шевченко, один из выступавших заметил: «Шевченко себя, по-моему, не чувствует комсомольцем, а только командиром взвода»⁴⁶⁶.

Характерны также эпизоды партсобрания управления 59-й стрелковой дивизии ОКДВА 14 апреля 1937 г. Выслушав просьбу командира дивизии комбрига М.Д. Соломатина не посылать его в связи с предстоящими учениями на районную партконференцию, работник политотдела дивизии А.Ф. Голобородов в форме, не допускающей возражений, заявил: «Причину считать неудовлетворительной». И Соломатин был оставлен в списке кандидатов в делегаты; отклонили и самоотвод, взятый по той же причине еще одним командиром: «Мотивы неуважительные»⁴⁶⁷…

Командиру РККА упорно не давали стать солдатом, то есть человеком, который должен заботиться исключительно о том, чтобы суметь защитить с оружием в руках интересы своей страны. Ему (как, в той или иной мере, и всем гражданам СССР) навязывали стандарт поведения русской радикальной интеллигенции, предполагавший:

– увлеченность общественно-политическими проблемами (в данном случае она подразумевала активное изучение марксистско-ленинского учения, истории ВКП(б) и событий и проблем текущей политики) и

– активное участие в общественной работе (включая и ту, которая обуславливалась членством в ВКП(б) или ВЛКСМ и которую тогда формально отделяли от собственно общественной, именуя партийной работой). В условиях, когда в «кружки по проработке вопросов текущей политики» стремились непременно вовлечь даже жен комначсостава, когда среди них проводили даже «теоретические конференции по проекту Сталинской Конституции», когда политорганы сокрушались, что «читка газет среди жен проходит плохо», что «мужья коммунисты плохо работают над повышением политического уровня своих жен»⁴⁶⁸ – в этих условиях о самом комначсоставе и говорить не приходилось.

В итоге жизнь командира РККА была лишена цельности; он не мог сосредоточиться на выполнении своей профессиональной задачи (обучение, воспитание и вождение войск) и должен был разрываться между военным ремеслом, обязательной политической учебой и обязательной же общественной работой.

Это, во-первых, забирало у командира часть времени, необходимого для выполнения служебных обязанностей и повышения квалификации (так было еще в военной школе; из-за «общественной, партийной и клубной нагрузки», отмечали в конце 20-х гг., занятость беспартийного курсанта доходит до 12 часов в сутки, а партийного – до 14–15; «времени на самостоятельную работу нет»⁴⁶⁹). Даже после того, как приказ наркома обороны № 0103 от 28 декабря 1935 г. потребовал уменьшить перегрузку комначсостава, – даже тогда, согласно распоряжению начальника Генерального штаба РККА от 6 января 1936 г., из 189 рабочих часов командира в месяц 39 (20,6 %) отводилось на партийную и общественную работу (30 часов) и марксистско-ленинскую подготовку (9 часов) ⁴⁷⁰. «Вредно отражается на боевой подготовке командира чрезмерная загрузка массовой работой», – констатировал в своем докладе от 7 октября 1936 г. «О боевой подготовке РККА» М.Н. Тухачевский. Начальник штаба ОКДВА комкор С.Н. Богомягков еще 14 декабря требовал укладывать общественную работу комначсостава в два вечера в неделю – чтобы выполнить предписание приказа наркома № 0106 от 3 ноября 1936 г. о предоставлении командиру трех свободных вечеров в неделю для профессиональной учебы⁴⁷¹.

Тот же приказ № 0106 требовал уделять непосредственному обучению и руководству подразделением не менее 50 % бюджета времени командира. Однако, например, в ОКДВА еще весной 1937 г. у комсостава ротного звена на это оставалось не более 30 % (в среднем 20–25 %)⁴⁷². Изучение бюджета времени командира разведроты 35-го стрелкового полка 12-й стрелковой дивизии на январь 1937 г. подтвердило, что в значительной степени в этом были повинна обязательная общественная работа. На нее у комроты ушло 15,2 % времени, тогда как на непосредственное обучение роты и руководство ею – всего 9,8 %, а на личную учебу по военным дисциплинам – 4,8 %⁴⁷³.

Перегрузка комсостава, подчеркивалось в «Кратком отчете по итогам боевой подготовки войск ОКДВА за период декабрь 1936 – апрель 1937 учебного года» (от 18 мая 1937 г.; в дальнейшем – отчет штаба ОКДВА от 18 мая 1937 г.), по-прежнему является одной из причин низкого качества проводимых им занятий…

Что же до марксистско-ленинской подготовки (которая входила составной частью в командирскую подготовку), то, например, в КВО в 1934/35 учебном году она должна была занимать (в зависимости от категории командира) от 21 до 25 % всего времени, отводимого на изучение военных и общественно-политических дисциплин (80 часов из 320–380)⁴⁷⁴. В условиях слабой профессиональной подготовленности комначсостава РККА эти часы были бы далеко не лишними для занятий той же тактикой или общеобразовательными дисциплинами.

Нельзя не упомянуть и об ущербе, который наносила боевой подготовке практика проведения политзанятий с бойцами не политруками, а командирами взводов. «Готовясь на дому к политзанятиям», указывал в своем докладе от 7 октября 1936 г. «О боевой подготовке РККА» М.Н. Тухачевский, комвзвода «не успевает готовиться к занятиям специальным и тактическим» – тем более что он вынужден тратить время еще и на прохождение инструктажа у политрука⁴⁷⁵.

Конечно, политзанятия того или иного рода в армии абсолютно необходимы, совершенно правильной была и идея проведения их командирами подразделений. Ведь это повышало авторитет командира – человека, который всему обучает солдат сам и отвечает в подразделении абсолютно за все. Не зря в германской армии тех лет политзанятия «не могли быть поручаемы никому, кроме офицеров»⁴⁷⁶. Но в РККА 20-х – середины 30-х гг. политзанятия не ограничивали свою цель выработкой у бойца идеалов и/или их укреплением. Они стремились дать ему такой объем знаний по теории марксизма-ленинизма, истории ВКП(б) и событиях в стране и мире, который скорее подошел бы слушателю совпартшколы: эти знания должны были помочь уволенному в запас красноармейцу стать активным пропагандистом политики партии среди односельчан и в «рабочих коллективах». Ведение таких политзанятий требовало, конечно, значительно больше времени для подготовки, чем «укоренение в сознании» солдата куда более простой и понятной «идеи отечества» (чем занимались, к примеру, германские офицеры⁴⁷⁷). Да и объем занятий оказывался слишком велик.

О явном перекосе в сторону политической подготовки в «предрепрессионной» РККА свидетельствуют и многочисленные проявления недовольства этим со стороны военнослужащих, фиксировавшиеся политорганами и особыми отделами. «Когда только изучать эти постановления ЦИК и СНК, уж больно много их напекли», – сокрушался, например, в 1932 г. курсант Ульяновской бронетанковой школы Шитоносов. «Там наговорят, а тут дышать свободно некогда, все нужно зубрить, что там говорят», – возмущался красноармеец 5-й механизированной бригады БВО Дьячков, вынужденный изучать материалы декабрьского (1935 г.) пленума ЦК ВКП(б). «Вожди наболтают, а тут прорабатывай целый год», – ворчал, «прорабатывая» в январе 1936 г. речь И.В. Сталина на совещании академиков Красной Армии, красноармеец 76-го стрелкового полка 26-й стрелковой дивизии ОКДВА Бибиков⁴⁷⁸. У комначсостава постоянно проскальзывали фразы вроде тех, что прозвучали в начале 1937 г. в 133-м стрелковом полку 45-й стрелковой дивизии КВО («Я твоими политзанятиями стрелять не буду») и 7-й отдельной истребительной авиаэскадрилье ВВС ОКДВА («На марксо-ленинской учебе не полетишь»). В 23-й механизированной бригаде ОКДВА прорвало и механика-водителя Суркова: «Нам надо изучать не политику, а технику. С политикой я машину не поведу»⁴⁷⁹. А будущий Маршал Советского Союза И.С. Конев, командуя в 1935 – начале 1937 г. 37-й стрелковой дивизией БВО, не только «доказывал, что с марксизмом в бой не пойдешь», но и сократил часы, отводимые планом на политическую подготовку, и отменил вечернюю партучебу для командиров – кандидатов в члены партии⁴⁸⁰.

(Как видим, такие политзанятия мешали овладеть военным делом и бойцам.)

Во-вторых – и это главное! – из-за отсутствия возможности заниматься только военным делом у комначсостава происходила «разруха в умах». Командир-«общественник» терял (точнее, не мог приобрести) цельность мироощущения; раздваивались не только его обязанности, но и его сознание. Он уже не мог стать похожим на того описанного в 1911 г. М.В. Грулевым (см. второй раздел главы II) германского лейтенанта, для которого его «взвод вместе с […] учебным плацем служили, очевидно, всем смыслом жизни»⁴⁸¹. Он привыкал к тому, что на тактических учениях можно и нужно:

– «не отставать в политподготовке», а для этого брать «с собой художественную литературу, газеты, работать среди населения, связаться с колхозами, [местными. – А.С.] к[ом] с[о] м[ольскими] организациями»⁴⁸² (такую инструкцию дали 21 февраля 1936 г. комсомольцам школы отдельного батальона связи 15-го стрелкового корпуса КВО),

– «прорабатывать» (как в 9-й кавалерийской дивизии КВО на Киевских маневрах 1935 г.) решения VII конгресса Коминтерна (проведя с этой целью за 6 дней маневров в среднем по 3 партсобрания в каждом полку!), устраивать митинги по случаю выполнения Украиной плана хлебозаготовок и итало-абиссинской войны и вести еще массовую работу среди местного населения (проведя за те же 6 дней 12 митингов и 56 бесед с рабочими и колхозниками, сделав им 6 «квалифицированных докладов на разные темы» и др.⁴⁸³),

– проводить (как в 300-м стрелковом полку 100-й стрелковой дивизии КВО на тех же маневрах) беседы о переходящем Красном знамени Бердичевского горсовета, «об отношении трудящихся к своей родной РККА», «о подготовке германских фашистов к войне»⁴⁸⁴, о франко-советском договоре, об Анри Барбюсе (в связи со смертью этого писателя-коммуниста) и о все тех же выполнении плана хлебозаготовок, конгрессе Коминтерна и итало-абиссинской войне (и все это не только на привалах, но и на марше!),

– устраивать (как в 17-й механизированной бригаде КВО на Шепетовских маневрах 1936 г.) беседы о биографиях «вождей», встречу с орденоносцами Красиловского района и даже собрания колхозников (для того, чтобы сделать им доклады о международном положении, о событиях в Испании и о «троцкистско-зиновьевском блоке»),

– изучать (как в 21-й стрелковой дивизии ОКДВА на зимних корпусных учениях в марте 1937 г.) положение о работе комсомольских организаций, материалы февральско-мартовского (1937 г.) пленума ЦК ВКП(б), события в Испании и Китае, «прорабатывать» вопросы о задачах Дальневосточного края и о классах при социализме и читать в порядке повышения своего культурного уровня художественную литературу,

– осуществлять (как в 12-й стрелковой дивизии ОКДВА на зимних лагерных сборах в том же месяце) «углубленное» изучение доклада И.В. Сталина на все том же февральско-мартовском пленуме, речей В.М. Молотова и М.М. Литвинова на VIII Всесоюзном съезде Советов, «прорабатывать» положение о работе комсомольских организаций, материалы народнохозяйственного плана на 1937 год, слушать доклады о международном положении и о роли Ленина и Сталина в строительстве советских вооруженных сил,

– за 8 дней маневров провести (как в роте связи 62-го стрелкового полка 21-й дивизии в марте 1936 г.) 17 бесед на общественно-политические темы, 15 политинформаций, 6 показов самодеятельности и выпустить 5 боевых листков⁴⁸⁵,

– устраивать (как в 96-м стрелковом полку 32-й стрелковой дивизии ОКДВА на тех же маневрах в Приморье) среди бойцов читку материалов сессии ЦИК СССР в 20.00 при том, что в 01.00 полку предстояло закончить отдых и идти в «бой»,

– добиваться (как на маневрах ЛВО в сентябре 1935 г.) читки газет регулировщиками «непосредственно на постах регулирования, так, что регулировщик не успевал отрываться от» газеты для показа водителям направления движения⁴⁸⁶ —

и т. д. Командир привыкал к тому, что по вечерам он должен заниматься не чтением военной литературы, а «партийно-массовой работой», что вместо подготовки к учениям ему надо заседать на партконференции, что «к 20.4» ему нужно «не менее 60 процентов своих подчиненных охватить рационализацией и изобретательством, добиваясь, чтобы к 23-му мая были вовлечены 100 процентов»⁴⁸⁷, что слушателей и штаб Военной академии РККА имени М.В. Фрунзе можно (как это сделали в июне 1934 г.) превратить в… сельхозрабочих – в порядке оказания «трудовой помощи» подшефному колхозу – и т. д.

Больше того, повседневная жизнь РККА 20-х – середины 30-х гг. убеждала командира в том, что эта вторая, «партийно-общественная» составляющая его обязанностей даже важнее, чем первая, военная!

В самом деле, какой еще вывод он должен был сделать, если ему заявляли, что подготовка к учениям – причина, «неуважительная» для того, чтобы не ехать на партконференцию? Если он (как в 21-й стрелковой дивизии ОКДВА в начале 1937 г.) видел, что, «если командир не явится на Марксо-ленинскую [так в документе. – А.С.] подготовку, его спрашивают, а если командир не явился на стрелковое дело, с ним никто даже не говорит»?⁴⁸⁸ Если он знал, что 6-й отдельный Хабаровский стрелковый полк ОКДВА по настоянию политотдела гарнизона не вывели 13 марта 1937 г. в зимний лагерь из-за того, что в полку не прошло партсобрание? Если он видел, что улучшению боевой выучки младших командиров внимания почти не уделяют, но политзанятия с ними проводят неукоснительно (92-я стрелковая дивизия ОКДВА, начало 1937 г.), что «младший н[ач] с[остав] учебн[ых] рот ничем другим не занимается, кроме политзанятий» (5-я механизированная бригада БВО, январь 1935 г.)?⁴⁸⁹ Если он убеждался, что:

– для проведения политинформаций можно (как в ряде частей 96-й стрелковой дивизии КВО на рубеже 1936 и 1937 гг.) отрывать время от занятий боевой подготовкой или от перерывов между ними – оставляя бойцам на отдых лишь пять минут,

– что ради партийно-политической работы можно (как в 177-м стрелковом полку 59-й стрелковой дивизии ОКДВА в декабре 1936 г.) в течение месяца пожертвовать 52 часами боевой учебы (то есть целой учебной неделей),

– что «массовой общественной работой» можно (как в 32-й стрелковой дивизии ОКДВА в начале 1937 г.) вообще «срывать боевую подготовку»?⁴⁹⁰

Выводы комначсостав делал, и выводы однозначные. На политзанятия, подчеркивал в мае 1937 г. начальник 2-го отдела штаба ОКДВА комдив Б.К. Колчигин, «ни один командир не осмелится выйти неподготовленным»⁴⁹¹. А вот обязанностями по обучению войск – как мы видели в главе I – он нередко пренебрегал. Рассказывая 16 октября 1936 г. на Военном совете при наркоме обороны о командире взвода, который вышел на тактические занятия с сумкой, набитой материалами для политзанятий, и не подал бойцам пример в преодолении горного склона, замкомвойсками САВО комкор О.И. Городовиков – бывший старший урядник 9-го Донского казачьего полка – очень точно подметил эту несолдатскую психологию: «[…] У них психическое состояние выражается в том, что я – групповод [руководитель группы на политзанятиях. – А.С.], занят другим делом, и не обязательно мне вперед показывать пример в этих случаях, а скорее всего я покажу свой пример во время групповых занятий. Таково психическое состояние, я так понял, и много таких примеров есть […]»⁴⁹².

Действительно, если занятия военным делом – далеко не единственная и даже, похоже, не главная обязанность командира, то так ли уж страшно ею пренебречь (тем более, что времени на нее все равно толком не оставляют)? «На базе» перегрузки комначсостава из-за «массовой общественной работы» и т. п., подытоживал 18 мая 1937 г. в справке «Общие условия и анализ боевой подготовки войск ОКДВА за ноябрь 1936 – апрель 1937 гг.» тот же Колчигин, появились «безответственность [выделено мной. – А.С.], болтание в части без продуктивной работы и низкое качество основной массы занятий» с бойцами. А в подписанном им в тот же день отчете штаба ОКДВА от 18 мая 1937 г. Колчигин (кстати, бывший капитан лейб-гвардии Литовского полка) дал понять, что дело здесь не только в нехватке времени, но и в «разрухе в умах»: «В общем, так как от командира требуют чрезмерно много, то он перестает выполнять даже того, что мог бы выполнить»⁴⁹³. Все равно ведь всего не переделаешь…

Безответственность порождалась тем легче, что превращение командира из солдата в «общественника» начиналось еще в военной школе.

Уклад жизни дореволюционных военных училищ создавал «атмосферу, пропитанную бессловесным напоминанием о долге»⁴⁹⁴. Этот уклад «перемалывал все те разнородные социальные, имущественные, духовные элементы, которые проходили через военную школу», ибо каждая его черточка, каждая мелочь училищного быта, каждая минута училищной жизни способствовала одному – выработке из человека солдата. Вот, например, сцена из воспоминаний А.Л. Маркова, поступившего в 1913 г. в Николаевское кавалерийское училище – рапорт дежурному офицеру о прибытии на учебу. «При первых словах моего рапорта ротмистр быстро [здесь и далее выделено мной. – А.С.] надел фуражку и взял под козырек, а группа стоявших в дверях юнкеров, враз щелкнув шпорами, стала «смирно»⁴⁹⁵. Но подобные сцены – невольно внушавшие будущему офицеру сознание святости службы, исподволь приучавшие выполнять все ее требования – был возможны лишь в среде, где люди ясно сознавали, что они суть солдаты и никто больше. Именно такими – даже при нехватке у них служебного рвения – и были русские кадровые офицеры. (Приведем еще один характерный пример. Когда, вспоминал о своем поступлении в 1911 г. в лейб-гвардии Кирасирский Ее Величества полк князь В.С. Трубецкой, вольноопределяющиеся представлялись каждому из офицеров, «офицер, невзирая на свой чин, тоже вытягивался и каменел» – и только по окончании рапорта подавал будущим товарищам руку и произносил «традиционное «Ради бога, не беспокойтесь»⁴⁹⁶…) Лица, подобные лишенным такого цельного сознания поручику Назанскому и подполковнику Рафальскому из купринского «Поединка», были исключениями⁴⁹⁷.

Сознание же комначсостава (да и курсантов) советских военных школ – обремененных «общественной, партийной и клубной нагрузкой» и т. п. – оказывалось лишенным солдатской цельности, раздвоенным – и поэтому к описанным А.Л. Марковым «мелочам» просто отказывалось относиться всерьез! Эти «мелочи» просто терялись на фоне таких глобальных проблем, какие решали, например, в первой половине 1933 г. в Горьковской бронетанковой школе:

– «проработки» решений январского (1933 года) пленума ЦК ВКП(б),

– «проработки» «вопросов подготовки к весеннему севу, к уборочной кампании, к сдаче хлеба, выполнения промфинплана шефствующего Горьковского автозавода»,

– «посылки писем в колхозы»,

– «разъяснения решений пленума ЦК по бригадам» в подшефном колхозе,

– ремонта колхозного сельхозинвентаря,

– «проведения на 100 % подписки среди колхозников» на заем социалистического строительства «на 10 тыс. рублей»,

– показа колхозникам агитпредставлений и т. п.⁴⁹⁸

Вот поэтому-то Е.С. Казанский и констатировал в 1932–1933 гг. (см. последний раздел главы II), что в военных школах «не понято то положение, что курсант, находясь в школе, воспитывается буквально на каждой мелочи, на каждом мероприятии, на каждом шаге своего командира», что «в школах принято за обыденное явление не поправлять курсанта в его недочетах, оставлять без должного вмешательства малейшее нарушение внутренней службы», что курсант, следовательно, «приучается выполнять обязанности спустя рукава, в курсанте не воспитываются качества пунктуального выполнения своих обязанностей, курсант не воспитывается всей системой быта школы», что «буквально на каждом шагу» «неотработанные мелочи, которые в своей сумме должны резко дисциплинировать каждого»…

На «общественно-политическом» фоне «мелочами» начинала казаться и учеба. До сих пор, писал в октябре 1936 г. начальник УВУЗ РККА армейский комиссар 2-го ранга И.Е. Славин, «недостатки подготовки» курсантов «прикрывались и затушевывались иногда либеральным подходом при испытаниях, скидками на низкую общеобразовательную подготовку и т. п.», процветала «система условных переводов» на следующий курс и переводов «со слабыми отметками». А она и у курсантов порождала «пониженную ответственность («все равно переведут»)»⁴⁹⁹. Показательным представляется заявление курсанта Военно-морского училища (ВМУ) имени Фрунзе Иванова по поводу пожара, возникшего 7 августа 1933 г. на линкоре «Марат»: «Всякие аварии и несчастные случаи происходят из-за того, что ВМУ готовит командиров-политиков, а не командиров-специалистов. Нужно училищу переключиться на подготовку специалиста, а не политика»⁵⁰⁰.

Если отрицание необходимости подлинного военного профессионализма подрывало дисциплину в РККА косвенным образом (провоцируя военнослужащих на пренебрежение своими профессиональными обязанностями), то в другом своем проявлении непонимание русской радикальной интеллигенцией специфики «военного ремесла» делало это прямо и непосредственно. Речь идет о непонимании основ воинской дисциплины, а именно о признании только так называемой сознательной дисциплины, о пренебрежении к выработке дисциплины при помощи не только убеждения, но и принуждения (и, в частности, муштры).

Выросшая из эпохи Просвещения с ее культом разума, недооценивавшая биологическое начало в человеке и человеческую психологию, радикальная интеллигенция преувеличивала значение такого (безусловно, важного) факторакак идейность (не случайно в военных школах РККА конца 20—30-х гг. не преподавали военную психологию; курсантов знакомили с «методами политического воспитания и воздействия на свою часть», но не учили «психотехническим приемам, которые очень часто столь необходимы для создания массового эффекта, воодушевления части и проч.»⁵⁰¹). Радикальная интеллигенция не понимала,

– что в бою идейности может и не хватить, ибо человек там рискует жизнью, и у него включается мощнейший из человеческих инстинктов – инстинкт самосохранения,

– что пересилить этот инстинкт зачастую может только въевшаяся в плоть и кровь привычка почти так же инстинктивно, не раздумывая, подчиняться приказам начальника,

– что такая привычка может быть выработана только непрестанной муштрой, то есть тренировкой в автоматическом выполнении приказов (это не исключает, конечно, необходимости воспитания у солдата патриотизма, чувства долга и развития на этой основе того, что именуется сознательной дисциплиной),

– что (как отмечал еще известный русский военный публицист Н.Д. Бутовский) даже желание честно служить, даже готовность к самопожертвованию «никоим образом не может заставить человека полюбить, например, стрельбу, одиночную выправку, гимнастику, а тем более разные военные формальности, которые подчас бывают надоедливы»⁵⁰², что здесь, по крайней мере, русского человека опять-таки надо именно муштровать, то есть требовать повторения определенных действий, пока они не окажутся доведенными до автоматизма (точно так же, как при выездке лошади).