Текст книги "РККА: роковые ошибки в строительстве армии. 1917-1937"

– «наши цепи охватили подножие холма и двигались вперед, в гору, точно на параде, держа даже боевое равнение» (бывший офицер 3-го Кавказского саперного батальона Л.Л. Марков о 206-м пехотном Сальянском полку 52-й пехотной дивизии в бою 26 августа (8 сентября) у Тарнавки);

– цепи одновременно вышли из леса «длинной стройной линией» (бывший начальник 52-й пехотной дивизии В.В. Артемьев о 208-м пехотном Лорийском полку той же дивизии в том же бою);

– «полк стройно, как на красносельских маневрах, двинулся» цепями в наступление (бывший офицер 3-й батареи лейб-гвардии 2-й артиллерийской бригады К.Н. Мандражи о лейб-гвардии Московском полку 2-й гвардейской пехотной дивизии в том же бою);

– «быстро, без суеты, точно на ротном учении, развертываемся в цепь и берем указанное направление» (бывший ефрейтор лейб-гвардии 2-го стрелкового Царскосельского полка Гвардейской стрелковой бригады В.С. Ревенков о 7-й роте этого полка в бою 26 августа (8 сентября) у Камня и Войцехова)¹⁷⁶.

Таков же и 12-й гренадерский Астраханский полк 3-й гренадерской дивизии. «Видя, в каком порядке наступает рота, – вспоминал о первом бое астраханцев под Замостьем 14 (27) августа (в начале Томашовского сражения) командовавший тогда в нем 12-й ротой П.В. Сушильников, – я подумал: «Только не достает песни»¹⁷⁷.

Таковы же и еще два участника Галицийской битвы – 45-й пехотный Азовский полк 12-й пехотной дивизии и 195-й пехотный Оровайский полк 49-й пехотной дивизии. В первом бою азовцев – под Березанкой 15 (28) августа, в конце сражения на Золотой Липе – полк попал под артиллерийский обстрел, но, по свидетельству служившего в нем тогда младшим офицером 3-й роты В.Д. Белова, «быстро, как на ученьи, перешел в шахматный порядок», а затем стал наступать перебежками тоже «как на ученьи»… В точно такой же ситуации оказались и пошедшие в первый бой 19 августа (1 сентября) под Галичем оровайцы; «появились убитые и раненые, но роты шли как на учении, спокойным шагом»¹⁷⁸…

Таковы же и русские участники боя 10 (23) августа под Орлау – Франкенау. Офицеры 6-й артиллерийской бригады, наблюдавшие наступление 23-го пехотного Низовского и 24-го пехотного Симбирского полков 6-й пехотной дивизии на Франкенау, «с восторгом отзывались о действиях пехоты» и, «захлебываясь, рассказывали» старшему офицеру своей 1-й батареи капитану В.Е. Желондковскому, «как искусно и неудержимо двигались роты по открытой местности под ружейным и пулеметным огнем»¹⁷⁹. То же самое видели и офицеры германского 1-го егерского батальона – дравшиеся с наступавшими на Орлау 29-м пехотным Черниговским и 30-м пехотным Полтавским полками 8-й пехотной дивизии. Русские цепи, записал один из них после боя в батальонном дневнике, перекатываются «с жутким спокойствием и ритмом»¹⁸⁰.

Столь единодушные свидетельства источников личного происхождения заставляют верить и поступившему 16 (29) августа 1914 г. донесению командира 19-го армейского корпуса генерал-лейтенанта В.Н. Горбатовского о контратаках его 17-й пехотной дивизии под Комаровом: «Наступление велось в образцовом порядке»¹⁸¹.

При этом выражения «как на маневрах», «словно на параде» и т. п. отнюдь не означают, что роты двигались так, как на маневрах и других учениях «предрепрессионной» РККА, то есть плохо применяясь к местности и не прибегая к залеганию, самоокапыванию и перебежкам. Не ложась, безостановочно и не применяясь к местности, наступали лишь преображенцы и царскосельские стрелки – но у них это соответствовало обстановке: их цепи обстреливались шрапнельным огнем, и чтобы побыстрее выйти из зоны поражения, требовалось двигаться как можно быстрее¹⁸²… Наступавшие левее преображенцев, под Суходолами, цепи другого полка той же дивизии – лейб-гвардии Егерского – и чередовали движение с залеганием и окапывались, когда огонь австрийцев становился слишком сильным. Роты лейб-гвардии Финляндского полка соседней 2-й гвардейской пехотной дивизии, наступая 25 августа (7 сентября) на фольварк Каэтановка по совершенно открытой местности, окапывались то и дело; перебежки и окапывание применяли, наступая, и царскосельские стрелки. Остатки цепей лейб-гвардии Московского полка – брошенного под Тарнавкой в лобовую атаку на позиции германской артиллерии – все равно продолжали демонстрировать крепкую выучку и двигаться перебежками – вскакивая после очередного выстрела орудия, пробегая несколько шагов и вновь бросаясь на землю перед следующим выстрелом¹⁸³…

Дравшийся вместе с лейб-егерями под Суходолами Апшеронский полк, по оценкам и апшеронца В.А. Иванова и А.А. Шмидта из соседней дивизии, наступал, «отлично применяясь к местности» (во 2-й роте 1-го батальона «цепи перебегали так стремительно, так умело применялись к местности», что и потери были невелики) ¹⁸⁴. Правда, еще один участник боя – пошедший в него подпоручиком 5-й роты 2-го батальона апшеронцев А.А. Рябинский – сетовал, что «практиковавшиеся в мирное время перебежки были как бы забыты». Однако из его же описания следует, что безостановочное наступление цепей 2-го батальона соответствовало обстановке: батальон не подвергался обстрелу. Попадая же под обстрел, его цепи мгновенно залегали и подготавливали следующий бросок ружейно-пулеметным огнем¹⁸⁵…

То же и под Сталюпененом. Подойдя к противнику на среднюю дистанцию ружейного огня, подразделения Вяземского полка окопались. Наступающие роты Уфимского и Троицкого вначале не окапывались («Наставление для действий пехоты в бою» 1914 года требовало делать это лишь при длительных задержках), но применяли другой уставной способ уменьшения потерь от огня противника – «решительность и возможную быстроту наступления»¹⁸⁶ – и наступали бегом (чередуя бег с остановками и залеганием), а в 350–400 метрах от противника окопались. Цепи Саратовского полка наступали сначала шагом, но, войдя в зону ружейно-пулеметного огня, стали двигаться перебежками…

Дневник 1-го егерского батальона немцев зафиксировал не только перебежки, которыми наступали под Орлау Черниговский и Полтавский полки, но и хорошую технику выполнения перебежек: «Далеко впереди идут офицеры, за ними перебежками – ловкими кошачьими прыжками – отдельные цепи солдат»¹⁸⁷…

Ну а эриванец А.Г. Кузнецов прямо ставит знак равенства между понятиями «как на плацу» и «как полагалось»! То же самое делает и полковник С.А. Мацылев – наблюдавший, будучи подпоручиком 1-го саперного батальона, 14 (27) августа 1914 г. под Сольдау в Восточной Пруссии, как «лихо развернулся и пошел в наступление» один из стрелковых полков 1-й стрелковой бригады: «Наступал он, как на учении, видно было, как перебегали цепи, залегали, вновь подымались и бежали вперед, за ними двигались ротные поддержки и резервы»¹⁸⁸.

Правда, С.С. Некрасов, вспоминая первый бой 8-й роты лейб-гвардии Московского полка (в которой он тогда был младшим офицером) – у деревни Высоке близ Тарнавки 25 августа (7 сентября) 1914 г. – «сознается», что наступление роты «совершенно не походило на ученье на Военном поле» в Красносельском лагере. В частности, попав под артиллерийский огонь, рота стихийно стала убыстрять темп движения и совершать перебежки «не по одному, а целыми отделениями, целыми взводами». Но такое нарушение привычного для учений порядка вполне отвечало обстановке и свидетельствует лишь о все той же высокой тактической выучке – в данном случае взводных и отделенных унтер-офицеров, которые могли самостоятельно принять решение в бою. А до начала артобстрела и в этой роте все шло как на учении: люди, указывает тот же мемуарист, «проделывали перебежки по направлениям, как полагалось»¹⁸⁹…

Хорошая тактическая выучка русской пехоты кануна Первой мировой явственно видна и в эпизоде, наблюдавшемся 9 (22 августа) 1914 г. на марше севернее Нейденбурга в Восточной Пруссии капитаном 6-й артиллерийской бригады В.Е. Желондковским. Перед походной колонной 1-й бригады 6-й пехотной дивизии, вспоминал он, раздаются выстрелы. Головная походная застава «быстро рассыпается широко в цепь и бегом поднимается влево от деревни на отрог, спадающий к реке. Видно было, как стрелки легли и уже ползком выдвинулись на гребень» (за которым, как оказалось, залегла германская цепь)¹⁹⁰.

В общем, остается лишь повторить ту, уже приводившуюся нами оценку выучки русских пехотных подразделений кануна Первой мировой, которую дал А.А. Керсновский: роты (а значит, и отделения и взводы. – А.С.) «были доведены до высокой степени совершенства».

Пехота же «предрепрессионной» РККА с ее плохо сколоченными подразделениями – которые наступали «толпой» не только на носивших учебный характер маневрах 1936 и начала 1937 года в Приморье и Полесье, но даже и на показных, долго репетировавшихся Киевских и Белорусских – от этого уровня была бесконечно далека¹⁹¹…

Не приходится отрицать и прекрасную огневую выучку русского пехотинца кануна Первой мировой.

Так, исключительно впечатляющими оказались результаты ружейного огня 27-й пехотной дивизии в сражении под Гумбинненом. Трудно сказать, на чем основано утверждение, согласно которому, «более половины потерь», которые понес там противостоявший русским 25-й и 27-й дивизиям германский 17-й армейский корпус (а только на участке 27-й дивизии было обнаружено около 2500 убитых и взято в плен до 1000 раненых немцев), «пришлось на ружейный огонь»¹⁹², но в официальном германском описании Гумбинненского сражения среди причин «жестоких потерь» пехоты 17-го корпуса на первое место поставлен «огонь окопавшихся русских стрелков» и лишь на второе – пулеметный и артиллерийский¹⁹³. И это при невиданной интенсивности и отличной меткости огня русской артиллерии и при том, что ружейный огонь вела фактически не дивизия, а бригада: в 27-й дивизии насчитывалось лишь около половины штатного количества стрелков¹⁹⁴…Об исключительной меткости русских пехотинцев говорит и то, что большинство немцев, убитых в зоне ружейно-пулеметного огня 27-й дивизии, было поражено в голову и грудь. Ведь стрелку полагается прицеливаться в середину груди…

Вообще, свидетельств плохой стрельбы русской пехоты августа 1914 года в источниках не встречается. Вот, например, два эпизода Люблин-Холмской операции. В бою 18 (31) августа под Красноставом командир 12-го гренадерского Астраханского полка полковник М.И. Пестржецкий наблюдал, как его солдаты, «стреляя с утра из окопов, не давали австрийцам выйти на берег реки [Вепрж. – А.С.] и немедленно укладывали каждого высунувшегося на вид»¹⁹⁵. Солдатам 2-го батальона 81-го пехотного Апшеронского полка под Суходолами 20 августа (2 сентября) достались уже более сложные цели – пехота, которая не наступала в полный рост, а залегла или сидела в окопах. Тем не менее залегшие апшеронцы показали, по воспоминаниям принявшего тогда командование их 5-й ротой А.А. Рябинского, такую стрельбу, что (вместе с пулеметным взводом) мгновенно подавили огонь обороняющихся австрийцев…

Еще нагляднее отличная стрелковая выучка русского пехотинца кануна Первой мировой предстает на страницах мемуаров капитана 13-го лейб-гренадерского Эриванского полка К.С. Попова. «Незабываемая картина первых боев! Какие спокойствие и выдержка, какой редкий прицельный огонь, когда каждый выцеливает… плавно нажимая на спусковой крючок, затаив дыхание… не моргнув глазом…» При такой отработанности приемов прицеливания и спуска прекрасной оказывалась и меткость стрельбы. На дистанциях в 40—200 шагов (30—140 м) – на которых вели 17 (30) октября 1914 г. огневой бой с залегшей германской пехотой 5-я, 7-я и 8-я роты эриванцев – «при той обученности войск стрельбе, которой отличались кадровые войска», «буквально» нельзя было «сделать неосторожное движение. Только показывался кончик каски, а немцы были страшно смелы, как его пронизывала пуля».

Это были не только меткие, но и самостоятельные стрелки, способные сами найти цель на поле боя. «Каждый, пользуясь сравнительной безопасностью, выцеливал с увлечением, – вспоминал Попов об отражении его 9-й ротой германской атаки 24 сентября (7 октября), – благодаря чему огонь был весьма действителен»¹⁹⁶.

Как явствует из воспоминаний капитана А.В. Иванова-Дивова 2-го, сознательных стрелков воспитал к августу 1914-го и лейб-гвардии Семеновский полк. Когда в одном из его первых боев – под Уршулином 26 августа (8 сентября) – австрийцы стали покидать свои разрушенные русской артиллерией окопы, лучшие стрелки 7-й роты (которой командовал тогда мемуарист) по собственной инициативе открыли огонь по бегущим.

Особенно высокой стрелковой выучкой в русской пехоте отличались стрелковые части. По свидетельству корнета 1-го гусарского Сумского полка Н.М. Снежкова, обстреляв 5 (18) августа 1914 г., в районе станции Альтенбург в Восточной Пруссии, немецкий разъезд, разведчики 20-го стрелкового полка 5-й стрелковой бригады сразу же поразили всех его лошадей, которые потом «лежали в том же порядке, как шли»¹⁹⁷. Высокая стрелковая культура видна и у описываемых бывшим командиром 1-го Сибирского казачьего полка П.Н. Красновым стрелков 21-го Туркестанского стрелкового полка 6-й Туркестанской стрелковой бригады – «одолживших» в 1911 г. сибирцам винтовки для пробной стрельбы. «Каждый стрелок, передавая винтовку казаку, говорил об особенностях ее боя.

– Ты, паря, как стрелять будешь на большую дистанцию, скажем на тысячу или больше шагов, чуток влево придержи мушку, потому она у меня вправо уносит. А ты влево придержи на вершок или два – так-то ладно попадешь»¹⁹⁸.

По сравнению со всем тем, что нам известно об огневой выучке пехотинцев «предрепрессионной» РККА – не только не умевших метко стрелять и наблюдать за полем боя, но зачастую не владевших даже приемами заряжания и изготовки к стрельбе (а особенностей боя винтовок не знавших уже потому, что эти последние часто и не были пристреляны) – по сравнениию с «предрепрессионной» РККА картины, нарисованные К.С. Поповым и П.Н. Красновым, выглядят просто как сон¹⁹⁹…

Формулируя интегральную оценку выучки бойца и подразделений русской пехоты кануна 1914 года, В.М. Драгомиров выбирает, однако, термин «удовлетворительно» (в другом месте он говорит даже о «недостаточно обученных кадрах» выступившей на войну пехоты). Возможно, на выбор оценки повлияли подчеркнутые Владимиром Михайловичем «примитивные познания по фортификационной части» (сказавшиеся, впрочем, только по окончании первого, маневренного периода войны), но нельзя не обратить внимания на одну из последующих фраз В.М. Драгомирова: «Применяясь к встреченным боевым условиям, пользуясь сведениями и привычками, добытыми при обучении [выделено мной. – А.С.], наконец, руководясь здравым смыслом, кадровые солдаты сплошь и рядом показывали прекрасные качества солдата и воина»²⁰⁰.

Не значит ли это, что «сведения и привычки, добытые при обучении», были все-таки обширными и прочными, то есть что предвоенная выучка русской пехоты была все-таки не удовлетворительной, а хорошей? В таком мнении нас укрепляет и оценка подполковника русской и генерал-лейтенанта Красной Армии А.К. Коленковского («подготовка мелких соединений при отличном людском составе была на достаточной высоте»²⁰¹), и процитированная нами выше оценка германского полковника Р. Франца, согласно одному из переводов которой, выучка дравшейся под Гумбинненом пехоты передового Виленского округа была вообще «превосходной».

Вспомним теперь, как оценивалась Генеральным штабом РККА выучка советской пехоты накануне начала массовых репрессий: «Одиночный боец [в зимний период обучения 1936/37 учебного года отрабатывался прежде всего он. – А.С.] в своей подготовке не имеет твердых навыков в перебежках, переползаниях, в выборе места для стрельбы, наблюдения и проч. Особенно слабы маскировка и самоокапывание. Действия парного дозора, часового и подчаска [из состава полевого караула. – А.С.] усвоены слабо». В огневой подготовке пехоты налицо отставание, а штыковой бой вообще «не отработан»²⁰²…

Не требует комментариев данная Е.З. Барсуковым характеристика достигнутой к 1914 г. выучки одиночного бойца и подразделений артиллерии: «Орудийный расчет, в особенности наводчики орудий», «были хорошо практически подготовлены. На всех практических занятиях мирного времени, и в особенности на практических стрельбах, замечалась дружная работа всего состава артиллерии». В более поздней своей работе Барсуков дал этой выучке еще более высокую оценку: «Орудийный расчет, специальные команды и низший командный состав фейерверкеров во всех родах русской артиллерии были в общем отлично обучены и хорошо знали свое специальное дело»²⁰³.

Выучку же расчетов «предрепрессионной» советской артиллерии хорошей назвать нельзя: не случайно же, что и в «ударной» 44-й стрелковой дивизии КВО в 1936 г. и во всей огромной ОКДВА в начале 1937-го она была просто неудовлетворительной²⁰⁴.

На достигнутый к августу 1914-го высокий же уровень выучки одиночного бойца-связиста и подразделений связи (организационно входивших тогда в состав других родов войск) указывает уже признание жестко критиковавшего выучку тогдашних солдат генерал-лейтенанта В.М. Драгомирова. В пехоте, отмечал он, «особенно хорошо были подготовлены и отличались прекрасным воинским духом команды пулеметные и связи», и «при тех средствах, которые были в наличии, связь поддерживалась более, чем хорошо»; в инженерных войсках «телеграфные и телефонные части были обучены хорошо»²⁰⁵.

К выучке же бойцов-связистов «предрепрессионной» РККА оценка «хорошо» никак не применима: еще в начале 1937 г. работа и телефонистов, и телеграфистов, и радистов отличалась «неточностью передач», искажением передаваемой информации – а линейщики неудовлетворительно освоили технику прокладки проволочной связи²⁰⁶.

То же и выучкой одиночного бойца и подразделений инженерных войск. «Состав солдат, – характеризовал инженерные войска кануна 1914 года В.М. Драгомиров, – был хорошо ознакомлен с делом и развитой»; «понтонные части [саперные Драгомиров специально не оценивал, вложив, видимо, их характеристику в приведенные выше слова о «составе солдат» инженерных войск, в котором большинство составляли саперы. – А.С.] были хорошо обучены своему делу»²⁰⁷.

Между тем в трех самых крупных военных округах «предрепрессионной» РККА бойцы-саперы если и были чему-то обучены «хорошо», то лишь на страницах очковтирательских отчетов, посылавшихся округами в Москву²⁰⁸.

Добавим, что в отношении выучки русской пехоты кануна Первой мировой результаты изучения случайной выборки опубликованных источников и исследовательских работ о первых боях кадровых русских частей в 1914 г. вполне подтверждаются при анализе другой случайной выборки подобных источников, а именно: воспоминаний и оценок участников Первой мировой войны, собранных в 1923–1938 гг. в эмиграции генерал-майором В.В. Чернавиным²⁰⁹.

«Во всяком случае, мы выступили с удовлетворительно обученной армией», – писал об августе 1914-го А.А. Брусилов²¹⁰. С учетом всего сказанного выше эту общую характеристику выучки русской армии кануна Первой мировой войны можно было бы принять, если бы она не была (подобно пресловутой «средней температуре по больнице») слишком усредненной – и, как следствие, не дающей наглядного представления о положении дел.

Поэтому мы воспользуемся не столь лаконичными, но зато более корректными формулировками Н.Н. Головина (уже не раз цитировавшимися нами по частям): в 1914 г. русская кадровая армия была «великолепно подготовлена до дивизий, а местами и до корпусов», но «в своих высших соединениях не удовлетворяла современным требованиям» и «хромала в технике Службы Генерального штаба» (то есть штабной службы. – А.С.). Хорошая (по некоторым видам боевой подготовки и для некоторых родов войск – отличная) выучка офицерского и рядового состава и подразделений при неудовлетворительной подготовленности высшего командования и малоудовлетворительной подготовленности штабов дают ту же итоговую оценку «удовлетворительно».

«Предрепрессионная» же РККА – также не располагая хотя бы удовлетворительно подготовленными штабами и высшим командованием, – не отличалась ни прекрасной, ни даже хорошей выучкой командиров, бойцов и подразделений. Уровень этой выучки колебался в ней между оценкой «удовлетворительно» и «неудом»²¹¹.

Это, между прочим, означало, что в ней – в отличие от русской армии кануна 1914-го – некому было исправлять ошибки высшего начальства. «Подготовка мелких соединений, – подчеркивал, характеризуя русскую армию августа 1914-го, А.К. Коленковский, – при отличном людском составе была на достаточной высоте, что и дало на войне положительные результаты, часто искупая ошибки старших начальников и командования». Например, под Гумбинненом «русские войска, дурно управляемые со стороны корпусного и армейского командования, показали на поле боя исключительные боевые качества, с которыми германцам, при равных силах в пехоте и даже при решительном превосходстве в числе артиллерии, бороться было не под силу»²¹². («Управление дивизией, – подтверждал, разбирая такой эпизод Гумбинненского сражения, как бой под Гавайтеном, германский военный историк, – было очень скверное, и только прекрасная боевая подготовка частей русской 30-й пехотной дивизии и высокий боевой дух предотвратили полное уничтожение этой дивизии»²¹³…)

Итак, при общих бедах, мешающих боевой подготовке – недостатке финансирования (и, следовательно, постоянном отрыве войск от боевой учебы на хозяйственные работы и несение караульной и гарнизонной службы), преобладании у образованных русских аналитического мышления над синтетическим и располагающей к недисциплинированности русской лени – боевая выучка русской армии кануна Первой мировой войны была все-таки гораздо лучше, чем у «предрепрессионной» РККА. Что же обусловило это различие?

После того, что мы выяснили в главе I, нет никаких сомнений в том, что:

– превосходство младших офицеров и ротных командиров русской пехоты над командирами взводов, полурот и рот «предрепрессионной» РККА в уровне инициативности (а значит, и в общей тактической квалификации) и

– более высокий уровень тактической грамотности русских командиров пехотных полков и командного состава русской артиллерии,

– несравненно более высокий уровень стрелково-артиллерийской выучки командного состава русской артиллерии и

– значительно более высокая выучка командного состава русских инженерных войск и подразделений связи

были обусловлены более высоким уровнем общего образования (и, соответственно, общего развития) русских офицеров кануна Первой мировой.

Этим же можно объяснить и «прекрасное знание деталей пехотного ремесла», которым отличались от своих «предрепрессионных» советских коллег ротные командиры кануна Первой мировой: ведь более высокий уровень образования означает и бóльшее развитие привычки учиться. «Уровень познаний юнкеров военного времени в области изучения тактики войск и боевых уставов, – отмечал штабс-ротмистр С.В. Вакар (в 1914-м превратившийся вместе со многими другими из студента в юнкера), – я думаю, стоял наравне или даже несколько выше [уровня] юнкеров мирного времени. Это объясняется», в частности, тем, что «юнкера из бывших студентов обладали чрезвычайно высокими навыками и способностями воспринимать всякие науки»²¹⁴…

Разница в общеобразовательном уровне между русским офицерством начала 10-х гг. и комсоставом РККА середины 30-х видна из таблицы 12 (для РККА точные сведения об общем образовании удалось обнаружить лишь по двум дивизиям КВО). Полученное частью русских офицеров домашнее образование могло соответствовать и среднему, и неполному среднему, и низшему: ведь оно позволило поступить в военное или юнкерское училище – куда принимали соответственно со средним и с неполным средним или даже низшим образованием – либо сдать экзамен за курс такого училища экстерном.

Таблица 12

Общеобразовательный уровень офицеров русской пехоты в 1912 г. и комсостава 24-й и 96-й стрелковых дивизий РККА на 15 февраля 1936 г. (в %) ²¹⁵

* Только 24-й дивизии (3 человека, в том числе 2 бывших офицера русской армии).

В действительности разрыв в уровне образования между комсоставом двух армий был еще больше, чем следует из таблицы.

Во-первых, в числе комсостава советских дивизий учтены не только пехотинцы и танкисты, но и артиллеристы и саперы с их традиционно более высоким образовательным уровнем. Если сравнивать только пехотинцев, то итог будет еще менее выгодным для РККА.

Во-вторых, следует учесть более высокий качественный уровень дореволюционного образования. Не случайно, видимо, выпускники дореволюционных 4-классных высших начальных училищ до 1917 г. считались лицами с низшим образованием, а в 30-е гг. – с неполным средним. «Сплошь да рядом встречаются молодые люди, окончившие семилетку [то есть неполную среднюю школу. – А.С.], студенты и студентки. Уровень их образования во многом уступает дореволюционному. Прежде всего это заметно по их нелитературной речи», – отметил офицер-белоэмигрант, попавший осенью 1941 г. в советское Подмосковье²¹⁶. «У нас имеются инженеры, техники, которые не знают, под каким соусом едят термодинамику, не знают дробей, потому что в средней школе черт знает что делалось», – еще весной 1936 г. подтвердил эту оценку командующий войсками БВО командарм 1-го ранга И.П. Уборевич²¹⁷. Несмотря на окончание семилетки, вторил ему 20 июля 1936 г. помполит Орловской бронетанковой школы бригадный комиссар А.И. Александров, требованиям приема некоторые из кандидатов в курсанты «соответствовать все же не будут». Ведь 7 классов они окончили в 1932–1933 гг. – когда «требования в школах были далеки от настоящих» (ужесточенных в 1934 г. с началом отказа от левацкого экспериментаторства во многих сферах жизни. – А.С.) ²¹⁸…

Неудачные эксперименты 20-х гг. в области образования (речь о которых впереди) наложились на сохранившееся по сей день стремление дотянуть до выпуска как можно больше школьников – пусть даже путем завышения им оценок. «Если в старой школе, – писал 19 июля 1935 г. начальник Управления военно-учебных заведений РККА (УВУЗ РККА) Е.С. Казанский, – педагог ставил двойку с удовольствием и не отвечал за нее, то у нас – наоборот: преподаватель ставит «два» с неудовольствием и несет за нее ответственность²¹⁹… До революции многие из описанных выше выпускников семилетки и студентов не смогли бы окончить ни 6 классов среднего учебного заведения (соответствовавших советской семилетке), ни тем более полный его курс (необходимый для поступления в вуз). Их просто исключили бы за неспособность справиться с программой. В 1872–1890 годах, например, отсев по неуспеваемости из русских гимназий составлял от 63 до 79 %²²⁰. Из 25 человек, поступивших в 1907 году вместе с будущим известным публицистом Русского зарубежья Н. Кремневым (Л.Н. Кутуковым) в 1-й класс 3-й Петербургской классической гимназии, до выпуска в 1915-м добрались лишь 8 – но добрались «абсолютно грамотными, образованными и с хорошо тренированными мозгами»²²¹.

С отказом после 1917 года от подобной жесткой требовательности к учащимся общее образование во многих случаях стало носить формальный характер – что постоянно отмечали в начале и середине 30-х работники военно-учебных заведений. «[…] Уже и в 29 году обнаружилась на приемных испытаниях несостоятельность формального ценза образования», – напоминали они в 1930-м; то же значилось и в докладе начальника Главного управления и военно-учебных заведений РККА (ГУ и ВУЗ РККА) Б.М. Фельдмана об итогах 1932/33 учебного года: «Даже лица, формально имеющие 7-летку, фактически имеют очень низкие знания».

Так, «испытания» по русскому языку и математике, устроенные весной 1933-го Московской пехотной школой кандидатам в курсанты из 19-й стрелковой дивизии, показали «резкое несоответствие образовательной подготовки с фактической грамотностью» («целый ряд кандидатов, по данным анкет, окончивших 7-летку, пишут с грубыми ошибками»). То же выявило инспектирование в феврале 1932 г. 2-й Ленинградской артиллерийской школы: «Прослойка с образовательным цензом за семилетку по своему общему развитию также недостаточно подготовлена»²²².

Недостаточность же даже и формального общеобразовательного уровня комсостава «предрепрессионной» РККА была вызвана стремлением правящей партии укомплектовать командный состав вооруженных сил политически благонадежными лицами. А таковыми в «государстве диктатуры пролетариата» – которым провозглашался СССР 20-х – середины 30-х гг. – считались рабочие и, в меньшей степени, числившиеся союзниками пролетариата крестьяне (за исключением, конечно, «кулаков»), то есть лица, имевшие, как правило, низкое общее образование.

С предельной откровенностью эту позицию изложил в июне 1927 г. заместитель начальника ГУ РККА В.Н. Левичев. Отвечая на обвинения в неспособности военно-учебных заведений удовлетворить «запросы современной войны к комсоставу, выражающиеся в большой культурности», он расставил все точки над «i»: «Почему все военно-учебные заведения (а их 60) не удовлетворяют в должной мере подготовке комсостава требований современной войны [так в тексте. – Примеч. сост.]. Потому, очевидно, что рабоче-крестьянская молодежь, наполняющая ВУЗы [здесь: военно-учебные заведения. – А.С.], имеет довольно низкий общеобразовательный уровень. Известно, что процент оканчивающих школу 2 ступени [то есть неполную среднюю и среднюю. – А.С.] из молодежи рабочих и крестьян (а крестьян набираем из бедняков и середняков) – невысок.

Можем ли мы заменить этот контингент укомплектования школ советскими разночинцами и прочими, общеобразовательный ценз которых выше и тяга имеется налицо? Не можем. Следовательно, приходится сетовать в данном случае только на то, что наш класс недостаточно культурен»²²³.

«Тут налицо, – столь же деловито напомнил в 1930 г. начальник управления военно-учебных заведений ГУ РККА (УВУЗ ГУ РККА) А.И. Тодорский, – разрыв между объективно взятыми формальными и приемными требованиями и подготовленностью тех контингентов, которые в целях классового комплектования кадров РККА только и должны быть принимаемы в военные школы [выделено мной. – А.С.]»²²⁴.

В результате «сословные ограничения, введенные на призыв в РККА, закрыли дорогу в военно-учебные заведения» 20-х и первой половины 30-х гг. «для многих тысяч наиболее образованных молодых людей»²²⁵ – не только способных, но и желавших стать командирами. И, если в России

– с 1910 г. от желающих стать офицерами стали требовать наличие полного среднего (тогда 8-классного) образования и с неполным (6 классов) принимали лишь на те юнкерские вакансии, на которые не хватило желающих с 8 классами,