Текст книги "Скифия–Россия. Узловые события и сквозные проблемы. Том 1"

Основной период и обстоятельства, когда эти фибулы были заимствованы бастарнами, вероятно, вместе с девушками, становившимися их женами, – 179–172 (?) гг. до н. э. Мы не знаем, почему бастарны заимствовали именно эти фибулы. Возможно, потому, что они копьевидные и ассоциировались с короткими копьями и дротиками, бывшими тогда основным оружием воинственных северных варваров, напоминая в дальнейшем о самом грандиозном военном предприятии бастарнов. Археологически уловимые случаи уже частого попадания ранних «зарубинецких» фибул, сделанных в подражание копьевидным, в могилы должны иметь место не ранее 160-х гг.

Из сопоставления первого и третьего текста явствует, что войско бастарнов было организовано так, как это было присуще только германцам. Тесное и своеобразное взаимодействие пехоты и конницы, точное совпадение числа всадников и пехотинцев, вдвое бо́льшая ценность всадника – все это находит параллели и объяснения в бесценных свидетельствах Цезаря и Тацита о войске германцев:

Их было 6 тысяч всадников и столько же пехотинцев, самых храбрых и проворных, которых каждый всадник выбирал себе по одному из всего войска для своей защиты <…>. В случаях продвижения на необычайно далекое расстояние или очень быстрого отступления их скорость благодаря упражнению оказывалась такой большой, что, держась за гриву лошадей, они не отставали от всадников (Caes. Gal. I, 48);

И вообще говоря, их сила больше в пехоте; по этой причине они и сражаются вперемешку; пешие, которых они для этого отбирают из всего войска и ставят впереди боевого порядка, так стремительны и подвижны, что не уступают в быстроте всадникам и действуют сообща с ними в конном сражении (Tac. Ger. 6).

Итак, войско бастарнов организовано в точности так, как, по данным письменных источников, было организовано войско именно и исключительно германцев. Ни у кельтов, ни у славян (когда они позже выходят на арену истории) мы не наблюдаем ничего подобного. Так что по этому очень важному «этнографическому признаку» бастарны – германцы.

Становится понятна и разница в цене пехотинца и всадника: последний должен содержать и себя, и коня, кроме того, всадники – более опытные воины, а пехотинцы – быстроногая молодежь. Так что в итоге плата и всаднику, и пехотинцу по существу оказывается почти равной. И при таком «всеобщем равенстве» (что соответствует в целом картине, выявленной при исследовании могильников и поселений зарубинецко-поенештской общности) поражает невероятно высокая, стократная плата, предназначенная их «царьку» Клондику. Видимо, такие личности, способные организовать переселение народа или крупную военную акцию, ценились в среде бастарнов очень высоко; они пользовались всеобщим доверием, и им беспрекословно подчинялись (как Ариовисту свевы в войне против галлов и Цезаря).

В первый период своих занятий зарубинецко-поенештскими памятниками (работы 1963–1976 гг.) я, как и М. Б. Щукин, не высказывался определенно об этноязыковой принадлежности ядра бастарнов: казалось, что письменные и археологические свидетельства не дают достаточной опоры для определенности. Как выразился М. Б. Щукин, «бастарны были бастарнами». Ныне, в 2010 г., когда я почувствовал необходимость вновь вернуться к этой теме, уже глубже изучив источники, я не сомневаюсь в том, что ядро бастарнов и певкинов в зарубинецко-поенештскую эпоху, а в Прикарпатье и позднее (в целом, последняя треть III в. до н. э.), составляли этногруппы, основным языком которых был восточный вариант германского языка. Единственными достойными аргументами против этого является свидетельство Тита Ливия о схожести бастарнов по обычаям и языку с галлами-скордисками – ведь известно, что при описании этих событий историк пользовался архаичными источниками, в первую очередь документами сената, синхронными описываемым событиям, – и то, что во время последнего похода в 168 г. их именуют галлами. Однако напомню, что Страбон, опираясь на эрудированного Посидония, сообщает: «Области за Рейном, обращенные на восток и лежащие за территорией кельтов, населяют германцы. Последние мало отличаются от кельтского племени: большей дикостью, рослостью и более светлыми волосами; во всем остальном они схожи: по телосложению, нравам и образу жизни они таковы, как я описал кельтов. Поэтому, мне кажется, и римляне назвали их „германцами“, как бы желая указать, что это „истинные“ галаты. Ведь слово germani на языке римлян означает „подлинные“» (Str. VII, 1, 2). (Страбон сопоставляет название германцев с латинским прилагательным germanus со значением «урожденный, родственный», которое он передает греческим словом γνήσιος, «подлинный».)[162]162
  Здесь и далее с небольшими изменениями приводится перевод Г. А. Стратановского.


[Закрыть]

Вторжение бастарнов в Северо-Западное Причерноморье и на Балканы было первым контактом античного греко-македонского мира с совершенно новым этносом и непонятным языком, и можно не сомневаться, что бастарнская знать первоначально объяснялась с царями и знатью Македонии (и с представителями эллинских полисов) на кельтском языке, а в составе германцев-бастарнов уже изначально было какое-то количество кельтов, которое могло лишь увеличиться после союза и брачных контактов со скордисками.

Для германцев «губинской группы» и восточных вариантов ясторфа, а также создателей поморской культуры (предков носителей зарубинецко-поенештской общности) кельты Средней Силезии (да и всего кельтского мира) были «престижными соседями», и знакомство знати с кельтским языком было естественным, а называть себя этим столь известным античному миру именем в первой трети II в. до н. э. было почетно и выгодно, и это действовало устрашающе.

Но здесь необходимо отступление. Первая, слабая и неудавшаяся «латенизация», т. е. «кельтизация», варваров лесной зоны Восточной Европы имела место еще до бурной эпохи около рубежа III–II вв. до н. э. Во-первых, отметим, что кельтские ранние духцовские фибулы IV в. до н. э. обнаруживаются в поморских памятниках почти исключительно по Западному Бугу и Верхнему Днестру. Во-вторых, в 1973 г. было доказано, что латенские вещи у с. Залесье (недалеко от Чернобыля, в пределах территории милоградско-подгорцевской культуры) найдены в несомненно кельтском погребении, обнаруженном далеко на северо-восток от всех других кельтских памятников (Мачинский 1973; 1973а). Исходя из принятой тогда хронологии, я по поздней духцовской фибуле датировал это погребение III – началом II в. до н. э. Ныне оно датируется в пределах 340–280/260 гг. до н. э. Едва ли это погребение – некий индивидуальный случай, ведь вместе с погибшим и погребенным явно были люди, знавшие, по какому обряду и с какими вещами его хоронить (эта простая и точная мысль была высказана М. Б. Щукиным в беседе со мной). В-третьих, это погребение и в культурном, и в хронологическом планах напрямую соотносится с коротким периодом (последняя треть IV – первая четверть III в. до н. э.) «латенизации» милоградской культуры, периодом появления на ее памятниках латенских и подражающих им украшений; это явление зафиксировано и изучено в обобщающей монографии О. М. Мельниковской (1967) и в блистательной статье Е. В. Еременко (1989). Не исключено, что в Залесье, в пределах зоны милоградской культуры, был погребен кельтский торговец или ремесленник.

Этот период первичной латенизации был прерван военным вторжением сарматов и прекращением захоронений на могильниках милоградской и скифо-лесостепной культур Поднепровья (Мачинский 1971). Ныне я считаю доказанным, что первое вторжение сарматов в Поднепровье происходит около рубежа IV–III вв. до н. э.; в соответствии в этим к началу второй четверти III в. до н. э. полностью прекращаются богатые захоронения в больших скифских степных и лесостепных курганах, а в античной традиции появляется термин «Сарматия», замещающий название «Скифия» или употребляемый наряду с ним.

Однако остаточные проявления кельтской культуры и поселенческой экспансии сохраняются, по крайней мере в Поднестровье, где Кл. Птолемеем отмечен населенный пункт с чисто кельтским названием «Карродунон», равно как и другие, которые Ф. А. Браун считал кельтскими. Также в Верхнем Поднестровье находится найденное и исследованное Л. И. Крушельницкой поселение Бовшев, где кельтская кружальная посуда сочетается с лепной храповатой с граненым венчиком (кельты, сосуществующие с бастарнами?) (Крушельницкая 1965; Мачинский 1973а).

По этим причинам для носителей культуры восточного ясторфа и поморской, трансформирующихся в культурные группы будущей зарубинецко-поенештской общности, при их движении вдоль северных и восточных склонов Карпат контакт с более культурными и знаменитыми «галлами» был неизбежен и плодотворен. А уж после тесного союза со скордисками, скрепленного брачными связями, бастарнам Клондика сам бог велел «позиционировать» себя как галлов.

Свидетельства Страбона о местоположении бастарнов и их «германстве» фиксируют последних с двух территориальных «точек зрения» – смотря от Рейна и Эльбы на восток или от побережья Понта на север:

Вся страна, расположенная над упомянутым побережьем между Борисфеном и Истром, состоит, во-первых, из пустыни гетов, затем идут тиригеты, за которыми языги-сарматы, а также так называемые царские (сарматы) и урги (вероятно, «георги» – т. е. скифы-земледельцы. – Д. М.) – по большей части кочевники, но некоторые занимаются земледелием. <…> В глубине страны обитают бастарны, граничащие с тиригетами и германцами; бастарны также, вероятно, германская народность и делятся на несколько племен. Действительно, одни из них называются атмонами, другие – сидонами; те, что владеют Певкой, островом на Истре, – певкинами, а самые северные, обитающие на равнинах между Танаисом и Борисфеном, – роксоланами (Str. VII, 3, 17).

Эти сведения, видимо, в основном восходят к эпохе Митридата VI Евпатора, так как они в некоторых существенных деталях совпадают со свидетельствами Аппиана о событиях эпохи Митридата, восходящими явно к документам его эпохи:

У него есть друзья, готовые исполнить все его приказания: скифы, тавры, бастарны, фракийцы, сарматы и все от Танаиса до Истра (App. Mith. 53 – из речи Митридатова посла Пелопида к римским полководцам в 89 г. до н. э.); …когда он (Митридат) переправился в Европу, к нему присоединились из числа савроматов царские и языги, и кораллы, из фракийцев все племена, живущие у Истра, Родоп и Гемма, а сверх того бастарны, самое воинственное из этих племен (App. Mith. 293 – о событиях 74 г. до н. э.).

Только у Страбона и Аппиана в степях между Истром и Борисфеном названы языги и, что особенно важно, сарматы царские, более нигде не упомянутые и, возможно, как я предполагал ранее, идентичные саям декрета Протогена (Мачинский 1971).

Отнесение бастарнов к германцам, вероятно, принадлежит самому Страбону и отражает доминирующую точку зрения его времени, поскольку во времена Митридата VI представления о германцах были смутные[163]163
  Отметим, что Аппиан, называя все народы от Истра до Танаиса, не называет могущественных роксолан, видимо, как и Страбон, считая их частью «воинственных бастарнов». О вероятно тесном союзе между собственно бастарнами и роксоланами я писал и ранее (Мачинский 1974).


[Закрыть]:

К северу от Истра лежат страны за Рейном и Кельтикой, где живут племена галатские и германские до бастарнов, тиригетов и реки Борисфена, затем все пространство между этой рекой, Танаисом и устьем Меотиды (Str. VII, 1, 1).

Области же за Альбием близ Океана нам совершенно не ведомы. <…> и римляне еще не проникали в земли за Альбием, равным образом и сухим путем никто не проходил туда. Однако если идти по долготе к востоку, то мы встретим области, лежащие около Борисфена и к северу от Понта – это ясно из климатов и параллельных расстояний. Но что находится за Германией <…>: нужно ли принять, что там живут бастарны, как думает большинство, что между ними обитают другие народности – языги, или роксоланы, или какие-либо другие из кочующих в кибитках, сказать трудно. Обитают ли они вплоть до Океана по всей длине побережья, или какая-либо часть страны необитаема вследствие холода или по другой причине, или даже другая народность, сменившая германцев, живет между морем и восточными германцами? (Str. VII, 2, 4).

Картина ясна: в глубине материка к северу от Понта и степи правобережья Днестра до Днепра (Борисфена) античная традиция I в. до н. э. знает только бастарнов. Одно из этих племен – певкины – даже владеет островом в дельте Истра. На западе они вплотную граничат с другими германцами, сами принадлежа к их числу. На севере они распространяются вплоть до особо холодных земель или даже до Океана. Несомненно, что область проживания этих бастарнов постоянно соответствует территории зарубинецко-поенештской общности.

Вероятная германоязычность всех бастарнов, по Страбону, подтверждается позднее Плинием Старшим и Тацитом. Но подтверждается она и данными этнонимии, топонимии и антропонимии. Название бастарнского племени певкинов чисто греческое и связано с тем, что они заняли остров Певка, который, как предполагали многие и доказал Ф. А. Браун, первоначально соответствовал части Северной Добруджи, отрезанной от Южной позднее пересохшим южным рукавом Истра, впадавшим в Понт у г. Истрия, который поэтому и был так назван (Браун 1899: 183–190).

Несомненно, что многократно упоминаемые в источниках певкины, имя которых позднее стало подменять и вытеснять этноним «бастарны» (Тацит), жили не только на южном острове дельты Истра, но и севернее, между Серетом и Днестром, и являются создателями культуры поенешти. Впрочем, ныне и в Северной Добрудже, у поселения Сата-Ноу, обнаружено селище этой культуры, датируемое, по предварительным публикациям, родосскими амфорами с клеймами 260–190 гг. до н. э.

Для определения смысла и языковой принадлежности других этнонимов бастарнских племен обратимся к уникальной книге Ф. А. Брауна, лучшего российского (а возможно, не только российского) специалиста конца XIX – первой четверти XX в. по древнегерманским языкам[164]164
  Этой книге мы, в частности, обязаны тем, что М. Б. Щукин, прочитавший ее на первом курсе, избрал темой своих фундаментальных и уникальных исследований германо-кельто-славяно-балтские и иранские соотношения и взаимовлияния от эпохи латена до великого переселения народов (Браун 1899; Щукин 2005: текст на задней обложке книги).


[Закрыть]. Выводы Ф. А. Брауна, насколько мне известно, никем не пересмотрены и не опровергнуты, хотя крайне редко привлекаются, а для археологов (за исключением М. Б. Щукина) они terra incognita.

Имя Bastarnae, точнее, basternae Браун считал «прилагательным, правильно образованным посредством суффикса – erno-, означающего происхождение» и хорошо засвидетельствованного в др. – герм. языках. Установив др. – герм. морфологию этнонима, Браун аргументированно отказался привлекать для объяснения основы *bast– (ср. – англ. bast) внебрачное сожитие, незаконный или смешанный брак, которое подтверждалось бы тацитовским указанием на «coniubia mixta» в среде бастарнов (Браун 1899: 113–115). Браун считал достаточным доказательством германского происхождения имени бастарнов его морфологическую структуру, чем должны удовлетвориться и мы, поскольку никакой другой убедительной этимологии этнонима bastarni / basterni до сих пор никем не предложено.

Ф. А. Браун также показал, что названия основных подразделений бастарнов имеют германскую морфологию: «Ἄτμονοι, т. е. герм. *Atmunōz, представляет собой правильное причастие страдательного залога с суффиксом muno-… подобно Herminones (Tac. Germ. 2) из *Ermino– рядом с *Ermuno-, ср. Hermunduri <*Ermundori>, в основе которого лежит мифическое имя прогерманского *Ermunos <…>. Что касается сидонов (Σιδόνες = *Sidonez), <…>, морфологически это имя ясно: ср. Gotones, Vangiones, Buramdiones и т. п.» (Браун 1899: 116).

Для основы этнонима «сидоны» Браун предлагает ту же этимологию, что и для имени сидинов (Σιδινοί), помещаемых Кл. Птолемеем около устья Одера: «В основе лежит, несомененно, прагерм. *sīðō, готск. seidō, <…> др. – врхнем. sita, ныне Seite в значении (бок), край, берег <…>. Понятое в таком смысле, имя сидинов означает только „поморских жителей, поморян“» (Браун 1899: 37). Таким образом, это значение применимо и к этнониму «сидоны». Я бы предложил, кроме этого, учитывать еще возможное значение «береговики, крайние».

Если отбросить выдвинутых на юг певкинов, то перечисление племен, входивших в бастарнский военный союз, идет явно с запада на восток: атмоны, сидоны до Борисфена, роксоланы между Борисфеном и Танаисом. В соответствии с этим с атмонами следует соотносить полесско-волынский вариант зарубинецкой культуры, а с сидонами – зарубинецкую культуру Среднего Днепра. Значение «береговики, крайние» вполне отражает в таком случае положение сидонов-бастарнов, живших по берегам Среднего Днепра. Однако возможно и толкование Брауна: если предположить, что сидины у южного берега Балтики являются остатком того же этноса, что и мигрировавшие на восток практически одноплеменные сидоны, оба этнонима действительно следовало бы переводить как «поморы». Напомним, что поморская культура названа так потому, что впервые она зародилась в кашубском варианте лужицкой культуры на южном берегу Балтики.

Опираясь на более ранние исследования, Ф. А. Браун считает бастарнским гидроним Agalingus, которым на Певтингеровой таблице назван Днестр: он вытекает с Карпат, обозначенных там как «Alpes Bastarnicаe», а неподалеку помещен этноним Blastarni, который естественно считать испорченным названием бастарнов (Подосинов 2002: 331). Это, несомненно, так, поскольку на этой карте в пределах интересующей нас территории отсутствуют какие-либо этнонимы, связанные с появлением здесь готов, гепидов, тайфалов и т. д., т. е. этот участок карты отражает ситуацию не позже конца II в. н. э. (Мачинский 1973а: 60–61), и все германцы на ней связаны с бастарнами. На Певтингеровой таблице присутствует и другой, вероятно, бастарнский гидроним: у истоков реки, явно соответствующей Днепру, имеется надпись «Cap. Fl. Nusacus», т. е. «исток реки Нусакус» (TP VIII, 5). М. Фасмер видел в Nusacus готское прилагательное *Nōsags от слова со значением «предгорье» (ср. др. – англ. nōse), которое он связывал с днепровскими порогами (Vasmer 1971: 161), это толкование было принято и Г. Шраммом (Подосинов 2002: 338). Однако, поскольку интересующий нас фрагмент карты отражает явно «доготскую эпоху» и в готской историко-эпической традиции Днепр никогда так не называется, это уникальное германское название могло быть дано Днепру лишь бастарнами. Значение «предгорья» не обязательно связано с порогами: в близкое время (II–III вв. н. э.) возникает устойчивое представление о том, что Борисфен течет с горы (Березина с Минской возвышенности, см. далее в этой статье). Таким образом, и восточные Карпаты, и Днестр, и Днепр имели некогда германо-бастарнские названия.

Наконец, Ф. А. Браун указал и на ряд личных имен, которые «без натяжки могут быть объяснены из германского», в частности имя бастарнского вождя Clondicus (Клондик), которое вполне сопоставимо с кимврским Claudicus, с франкск. Hlodoveus, с др. – сакс. Hludico (Браун 1899: 112). Учитывая все эти факты, трудно не согласиться с Ф. А. Брауном в том, что «морфология всех дошедших до нас остатков бастарнского языка ясно указывает на германское их происхождение, чем окончательно устраняется сомнение в германстве этого народа» (Браун 1899: 116–117).

Имя бастарнского племени сидонов упоминает не только Страбон, но и Валерий Флакк, писавший свою «Аргонавтику» в 70-е гг. н. э. Поэтому в «Аргонавтике» имеются, видимо, отголоски сведений о бастарнах еще эпохи классической зарубинецкой культуры[165]165
  Оговорюсь, что в свое время я определял дату конца классической зарубинецкой культуры в промежутке между 40 и 70 г. н. э. (Мачинский, Тиханова 1976). Этой точки зрения я придерживаюсь и ныне, опираясь на собранные мной новые аргументы, родственные тем, которые приведены в статьях А. М. Обломского (1983 и др.), несмотря на то что поздняя К. В. Каспарова (1986; 1989) и ныне В. Г. Белевец (2007) ограничивают ее 20–30 гг. н. э.


[Закрыть]. Флакк описывает народы и вождей, якобы принимавших участие в войне, вспыхнувшей в связи с приездом Ясона к Ээту. При этом зачастую он в имени вождя персонифицирует возглавляемый им этнос. Это имеет место и в следующем пассаже: «Был там и Анксур, и Сидон с братом Радалом, и Фрикс…» (Flacc. VI, 78–79). Но наиболее информативен следующий отрывок: «А где быстрый пехотинец равняется с сидонскими поводьями, оттуда Эя влечет к себе сплоченных клятвой бастарнов, которые под предводительством Тевтагона вооружены щитами из сырой коры и дротиками с равными по длине острием и древком» (Flacc. VI, 95–98).

Несмотря на специфическую образность поэтического текста, этот отрывок содержит конкретную информацию, отчасти перекликающуюся с тем, что мы знаем о бастарнах эпохи походов 179–168 гг. до н. э. за Дунай и о войске германцев по сообщениям Цезаря и Тацита. Первый фрагмент текста говорит о быстрых пехотинцах, не отстающих от сидонских всадников, далее выясняется, что эти пехотинцы и всадники – «сплоченные клятвой бастарны», что у них легкое вооружение, состоящее из коротких дротиков (для рукопашного боя) и легких щитов, и, наконец, что их возглавляет некто Тевтагон. Можно предполагать, что это явно германизированное имя (Тевта-гон – происходящий от «Тевта»; первая часть имени совпадает с основой этнонима «тевтоны») вымышлено, но тогда возникает вопрос (с однозначным ответом), почему поэт придумал именно такое имя. Однако полагаю, что Флакк действительно почерпнул это германо-греческое имя вождя сидонов-бастарнов из одного из своих многочисленных и разновременных источников: слишком уж конкретны все «военные детали» в этом тексте, да и в других местах «Аргонавтики» Флакк употребляет известные по другим источникам имена и этнонимы.

Итак, можно считать доказанным, что ядро как этноса бастарны, так и создателей зарубинецко-поенештской общности составляли восточные германцы, до конца классической зарубинецкой культуры (а на Верхнем Днестре и Волыни и позднее) употреблявшие германский язык как основной. Что же касается их взаимодействия и смешения на юге с гетами, фракийцами и сарматами, на востоке с потомками скифов-пахарей (язык не установлен), на северо-востоке с балтами (и, возможно, балтопротославянами), на северо-западе собственно славянами-венетами и балтами, на западе с другими германцами – то все это не подвергается сомнению, исходя из общеисторических соображений и некоторых археологических фактов, которые, полагаю, с течением времени будут возрастать в количестве и убедительности. Возможно, отдельные группы бастарнов были к концу рассматриваемого периода дву– или даже трехъязычными. Так называемые «латенизированные культуры» от Рейна до Днепра были культурами германцев, подвергшихся сначала (конец III в. до н. э.) кельтскому, а после рубежа эр римскому влиянию. Последнее влияние в зарубинецкой культуре прослеживается значительно слабее, чем в культурах более западных германцев.

Но в начале этой эпохи стоит еще одно важнейшее воздействие, сыгравшее роль «спускового крючка», – это вторжение с севера (Ютландия, острова Балтики, Южная Швеция) небольших, но чрезвычайно «пассионарных» групп германцев (о чем я говорил и писал еще в 1965 г. – Мачинский 1965б; Щукин 1993: 89). Отмечу, что этот импульс северо-запада (из Ютландии, Южной Швеции, Борнхольма) трактуется как в работе А. Невенгловского (Niewęglowski 1981), так и в образцовом обобщающем труде Т. Домбровской (Dąbrowska 1989) с некоторой, понятной, на мой взгляд, несколько преувеличенной осторожностью. Т. Домбровская говорит преимущественно о концепции «przemieszczania» (перемещения) или даже «przemarszu» (прохода) германцев через территорию Польши, который она связывает с движением бастарнов и скифов от Балтийского до Черного моря, хотя и отмечает, что «влияние с северо-запада опережало возникновение пшеворской культуры» (Dąbrowska 1988: 226–227, 318–319). Однако этот импульс северо-запада сопровождался не только и не столько «проходом» новых групп германцев, но и оседанием части их на землях Польши после победы над кельтами Силезии (сопровождавшейся заимствованием ряда элементов их культуры) и вытеснением на восток части носителей поморской культуры.

Это переселение на и через территорию Польши (археологически первично отразившееся, вероятно, в распространении из Ютландии на юго-восток Kronenhalsringe) находит подтверждение и при сопоставлении данных разных письменных источников. Так, Плиний Старший в том фрагменте его сочинения, где описаны Балтика и ее побережья на основании источников III–II вв. до н. э., помещает в «Скатинавии» народ хиллевионов, живущий в 100 округах (Plin. NH IV, 96; Мачинский, Тиханова 1976; Мачинский, Кулешов 2004; Мачинский 2009). Более поздние источники I–VI вв. н. э. не знают на Скандинавском полуострове никаких хиллевионов, хотя перечисляют более десятка населяющих его племен. Зато у Тацита при описании большого народа лугиев названо (помещаемое где-то в Повисленье) племя хельвеконов, которые на карте Кл. Птолемея названы эловайонами, в соответствии с чем издатели «Германии» Тацита обычно исправляют этноним «хельвеконы» на «хельвеоны». Лингвистическое тождество хиллевионов и хельвеонов-эловайонов несомненно и отражает факт переселения целого племени на юг в пределах II–I вв. до н. э. Поразительно, что этот миграционно-военный импульс, исходящий из Ютландии и Южной Скандинавии, повторился в виде миграции кимвров и тевтонов на юг в последней четверти II в. до н. э., а еще через сто лет (рубеж эр) в виде миграции готов и гепидов из Южной Швеции[166]166
  С огорчением должен свидетельствовать, что предположение Посидония о том, что кимвры дошли до Меотиды (Str. VII, 2, 2), основанное лишь на созвучии «кимвры – киммерийцы», опровергается самим Посидонием, описавшим движение кимвров с севера через земли бойев, скордисков, таврисков, гельветов в Галлию (Там же). Крайне грустно, что на основе этого ошибочного сопоставления В. Е. Еременко построил целую гипотезу о миграции кимвров в Поднепровье, к сожалению привлекши в качестве соавтора М. Б. Щукина (Еременко, Щукин 1994: 150–151).


[Закрыть]. Это впечатляющее явление должно стать предметом глубокого исследования, опирающегося на доверие к эпической традиции германцев.

Итак, широкое расселение бастарнов в Европейской Скифии (Сарматии) начиная с конца III в. до н. э. является первым вторжением сюда германской этнокультурно-языковой стихии, включившей эту территорию в систему «латенизированных культур». Степень и характер воздействия этих процессов на судьбу и культуру славян-венетов, балтов и иных этносов изучен очень слабо.

Конец классической зарубинецкой культуры около 40–70 гг. н. э. в результате вторжения с юга сармато-аланских группировок, а с севера словен-венетов (культура поздней штрихованной керамики) и балтов является и концом существования этноса бастарнов в прежнем качестве и в Полесье, и на Среднем и Верхнем Днепре. Только в Верхнем Поднестровье, на Волыни, в верховьях Западного Буга и, возможно, на Южном Буге (Рахны) бастарны-певкины сохраняют свое имя и язык, как об этом свидетельствуют Тацит и Певтингерова таблица, но полностью утрачивают свою «пассионарность». Группа бастарнов, носителей зарубинецкой культуры Полесья, отступившая на запад и северо-запад (Хрыневичи Вельки, Радость), сближается с германцами, носителями пшеворской культуры, при наличии воздействия со стороны словен культуры поздней штрихованной керамики. Памятники типа Курадово, возникающие в Центральном Полесье в последней трети I–II вв. н. э., представляют в культурном отношении смесь наследия зарубинецкой культуры Полесья и элементов культуры поздней штрихованной керамики и принадлежат, с наибольшей вероятностью, группе словен-венетов, двигающихся на юг и трансформирующих свою культуру за счет вбирания местных элементов. Очень важным показателем, учитывая приведенное выше свидетельство Плиния, является прекращение захоронений на крупных зарубинецких могильниках в Полесье, на Среднем и Верхнем Днепре. Это крах этноса, уже не владеющего той землей, в которой погребались их предки.

В отношении различных культурных групп, возникающих на месте зарубинецкой культуры (в том числе памятников типа Лютеж и типа Грини-Вовки), совершенно неприемлемо именование их «постзарубинецкими» или «поздними зарубинецкими». За этой тенденцией стоит тайное и все более явное желание путем методически порочного применения ретроспективного метода и на базе плохого знания письменных источников вновь трактовать ядро носителей классической зарубинецкой культуры как славян (Мачинский, Кулешов 2004; Щукин 2009: 546–551). Если логически развивать подобную терминологию, то всю зарубинецко-поенештскую общность и зарубинецкую культуру надо назвать «постясторфско-поморской культурой» и заподозрить носителей Jastorf-Kultur в скрытом славянстве.

Катастрофа, постигшая зарубинецкую культуру, особенно заметна в Среднем Поднепровье и Подесенье. Здесь памятники типа Лютежа и близкие к ним отличаются от зарубинецкой культуры Среднего Днепра по трем важнейшим параметрам. Во-первых, исчезают большие могильники, да и вообще почти не улавливаются какие-либо погребения в земле (отказ от погребения в земле в знак утраты полноценного владения ею по Плинию?). Во-вторых, утрачивается базовая территория этой культуры – черноземное лесостепное днепровское правобережье южнее Стугны, на котором появляются в середине I в. н. э. сарматские погребальные памятники. При этом наблюдается распространение памятников типа Лютежа на северо-восток, вглубь лесной зоны в бассейне Десны. В-третьих, исчезает основной этнографический признак прежней культуры – «зарубинецкие» фибулы, олицетворяющие память о славном прошлом – походах за Дунай. Кроме того, расселение в Подесенье и прилегающих областях происходило не на пустующих землях: здесь явно жили, по данным письменных источников и лингвистики, какие-то группы восточных балтов, этнонимы коих отчасти известны (nervi, golth-). Какую роль они играли в создании лютежской культуры, по данным археологии не известно, потому что большинство исследователей уходят от изучения этих процессов. В любом случае это уже не зарубинецкая культура и не бастарны.

На этом я заканчиваю бастарнско-зарубинецко-поенештский экскурс и далее продолжаю системный анализ письменных источников.