Текст книги "Скифия–Россия. Узловые события и сквозные проблемы. Том 1"

Сами эти гривны созданы уже мастерами, работавшими на берегах Южной Балтики и взявшими за образец кельтские гривны с шаровидными и колбовидными окончаниями – вещи, имевшие сакрально-магическое значение. Гривны типа Хавор найдены по одной в Юго-Западной Швеции и в Ютландии, а единственная хорошо датированная гривна обнаружена на острове Готланд при раскопках городища Хавор римского времени в составе клада импортных римских бронзовых сосудов ступени В2 (70–170 гг. н. э.) (Nylén 1968). E. Nylén полагает, что гривна сделана раньше, чем сосуды, но, как мне представляется, не ранее ступени В1b (10–40 гг. н. э.), когда в Ютландии и Скандинавии появляются первые вещи «филигранного стиля» (Andersson 1995; Щукин 1991).

Но три подобные гривны обнаружены также и в Северном Причерноморье, и все они тесно связаны с днепровским речным путем. Одна обнаружена в Ольвии, т. е. рядом с Днепро-Бугским лиманом, и дата ее неопределенна. Две другие происходят из случайной находки (видимо, сарматского погребения) на берегу реки Тясьмин в Среднем Поднепровье, и этот комплекс, по сопутствующим вещам, датируется в интервале 20–80-х гг. I в. н. э. (Щукин 2005: 79). В обоих случаях вместе с гривнами были обнаружены золотые маски, редкие в погребениях Северного Причерноморья и свидетельствующие об особом сакральном статусе погребенных.

Зияющую лакуну между гривнами типа Хавор, найденными на территории северных германцев в Скандинавии и в области днепровских сарматов Северного Причерноморья, отчасти заполняют бронзовые подражания подобным гривнам, обнаруженные в Юго-Восточной Прибалтике от Кенигсберга на юге до Таллина на севере. Нас особенно интересуют находки подобных гривен на янтарном побережье и далее на восток по течению Нямунаса; самая юго-восточная находка – в низовьях Нярис, около устья Швентойи, чуть западнее западной границы культуры поздней штрихованной керамики. И на Даугаве, и на территории между янтарным берегом и средним Нямунасом подобные гривны при их распространении на восток также ни разу не достигают западной границы этой культуры, ни разу не встречены на ее территории. Однако при взгляде на карту ясно, что путь, связующий скандинаво-балтийские и днепровские находки, мог пролегать только через территорию культуры поздней штрихованной керамики. Имитации таких гривен с особо интересующей нас территории Литвы датируются второй половиной I – началом II в. н. э. (Щукин 2005: 85), т. е. относятся к тому времени, когда Маркианом – Птолемеем был зафиксирован путь через цепочку этносов: галинды – судины – ставаны – аланы[187]187
  Дата этих имитаций совпадает и со временем получения Тацитом сведений о северо-восточных германцах и их соседях, в том числе об эстиях. После рассказа о свионах, которые сильны своим гребным флотом, он сообщает: «Что касается правого побережья Свевского моря, то здесь им омываются земли, на которых живут племена эстиев, обычаи и облик которых такие же, как у свевов» (Tac. Ger. 5). Из этого следует, что земли свионов были для Тацита левым берегом Балтики, а побережье эстиев лежало напротив него, и, судя по тексту, именно к нему в первую очередь могли направляться (мимо Готланда) корабли свионов. Как далеко на север простиралось это «правое побережье», явствует из того, что уже источники Плиния знали п-ов Курземе, а к началу II в. н. э. Марину – Птолемею были известны устья рек вплоть до Пярну в Эстонии (Браун 1899: 248, 253). Распространение гривен-подражаний лучше, чем какой-либо другой археологический материал, иллюстрирует эти данные Тацита. Во-первых, оно говорит о подвлиянности всей Юго-Восточной Прибалтики импульсам, исходящим из Скандинавии, население которой Тацит относит к свевам. Особо многочисленные находки бронзовых гривен именно в самом юго-восточном углу Балтики (от Кенигсберга до Паланги) расположены на самом морском побережье; видимо, сюда и прибывали чаще всего корабли скандинавов. Но, кроме того, такие гривны, возможно, по речным путям (Кулаков 2003) распространялись на территории всей Балтии, до южного берега Финского залива, демонстрируя впервые, вопреки разнородности археологических памятников на этой территории, известное ее единство, соответствующее обобщенным представлениям Тацита об эстиях всего правого берега Балтики.


[Закрыть]. То, что эти бронзовые гривны подражали золотым гривнам типа Хавор, подтверждается и их датой, и наиболее сильной концентрацией их находок на самом морском побережье янтарного берега и к северу от него до Паланги, куда чаще всего должны были приставать корабли скандинавов. Предположение, что жители Юго-Восточной Балтии видели прототипы подобных изделий, подкрепляется тем, что рядом со сгустком мест обнаружения гривен, севернее Паланги, была обнаружена и золотая грушевидная филигранная подвеска того же стиля, что и гривны типа Хавор; подобные подвески обнаружены на севере везде, где найдены эти гривны: и в Северной Ютландии, и в Юго-Западной Швеции, и на Готланде. Видимо, в Юго-Восточной Балтии уже был некий слой знати, которая могла носить золотые украшения «филигранного стиля», в том числе и пока не найденные гривны типа Хавор, вызвавшие поток подражаний, поскольку они, вероятно, как и их кельтские прототипы, имели особое сакрально-магическое значение.

Отсутствие подобных находок на территории культуры поздней штрихованной керамики говорит о резкой этнической границе, идущей западнее среднего Нямунаса, через нижнюю Нярис и Даугаву. Восточнее жило население, у которого, видимо, судя и по письменным, и по археологическим данным, выделение слоя знати находилось в зачаточном состоянии. Кроме того, если западные балты имели давние традиции изготовления сложных бронзовых украшений, то у венедов-ст(л)аванов культуры поздней штрихованной керамики таких традиций не было. Все это, однако, не мешало распространению через их территорию гривен типа Хавор из Балтики в Поднепровье.

Если принять в целом вышеприведенные соображения, то придется признать, что зафиксированный Кл. Птолемеем или, вероятно, Марином Тирским около начала II в. н. э. путь через цепочку этносов начал функционировать, по археологическим данным, около рубежа эр (никак не позднее середины I в. н. э.) и перестал быть особо актуальным около рубежа II–III вв. н. э. Думаю, что именно с этим путем следует связывать тот канал сакральных контактов и миграций между Приазовьем и Скандинавией в первые века нашей эры, который нашел отражение в средневековой скандинаво-исландской мифопоэтической традиции (Щукин 2005: 85–88). Но это – тема для отдельного исследования.

В итоге проведенного анализа письменных и археологических источников наблюдаются следующие совпадения или линии соприкосновения между ними (в квадратных скобках указан автор, с сообщениями которого хорошо соотносится данная культурно-историческая и археологическая реальность).

1. Культура поздней штрихованной керамики занимает территорию между бастарнами (певкинами) на юге и областью массовой финской топонимии (гидронимии) на севере, в пределах которой естественно локализовать и феннов [Тацит].

2. Через территорию этой культуры проходит система речных путей, связующая северо-германский и западно-балтийский «миры» с «миром» ираноязычных кочевников (и находящимся под их «контролем» населением поречья и левобережья Днепра) и с античной цивилизацией Северного Причерноморья. Это путь культурных и торговых, а вероятно, и политических и сакральных контактов [Птолемей, косвенно Маркиан и Аммиан Марцеллин].

3. Культура ранней, а затем и культура поздней штрихованной керамики предстают как культурное единство, находящееся в состоянии постоянного движения на юг, захвата и освоения новых территорий и постепенного превращения из культуры, замкнутой на балтийские связи, в культуру, вбирающую центральноевропейские импульсы и становящуюся необходимым участником разнообразных контактов и противостояний между сарматским и германским мирами. Этапы этого движения на юг: а) освоение Минской возвышенности в III–II вв. до н. э.; б) продвижение в среднее Понеманье на юго-западе, в Предполесье на юге и к устью Березины на юго-востоке в середине I в. до н. э. – начале I в. н. э. (с обретением контроля над всеми неманско-днепровскими речными путями); в) освоение Полесья и Подляшья после гибели классической ЗК с вбиранием ее элементов – последняя треть I–II в. [Тацит, Птолемей, косвенно Маркиан и Аммиан Марцеллин].

4. Культура поздней штрихованной керамики возникает в результате революционной и прогрессивной трансформации всех элементов, составляющих культуру ранней штрихованной керамики. Трансформация включает смену доминирующих форм керамической посуды, причем столь резкую, что некоторые исследователи не улавливают типологической преемственности (Ушинскас 1989). Возникновение культуры поздней штрихованной керамики синхронно с захватом новых территорий на юге и одновременно с усилением внутренних столкновений (повсеместное распространение и укрепление городков). Причины трансформации и возникновения новой культуры, судя по всему, внутренние; внешние импульсы, способствующие этому, – вторичны [Тацит].

5. Этническое единство и общество, предположительно соответствующие культуре поздней штрихованной керамики, предстают как чрезвычайно военизированные структуры, без сколько-нибудь заметной социальной дифференциации, без стремления к обладанию дорогими вещами, с достаточно хорошо устроенным, но примитивным и суровым бытом. Основу войска составляет пехота, вооруженная копьями и дротиками, при полном отсутствии луков и редкости всадников. Замечаются успехи в развитии домостроительства, планировке и укреплении городков. Широкое распространение в этой культуре железного колющего и метательного оружия предполагает и существование щитов, не улавливаемое, однако, археологическими методами.

Тацит считает, что наличие щитов сближает венетов с германцами, – но с какими? В германском мире, в частности в пшеворской культуре, были широко распространены тяжелые щиты, остатки которых – металлические умбоны и части рукояток – встречаются в германских могильниках. В отношении венетов и культуры поздней штрихованной керамики речь может идти лишь о легких щитах, без металлических деталей. Видимо, подобные щиты были у «сомнительных», по Тациту, германцев – бастарнов (певкинов). Об этом говорит как полное отсутствие умбонов в материалах зарубинецкой культуры и зарубинецко-поенештской общности, так и ценное свидетельство Валерия Флакка (ум. ок. 90 г.) в поэме «Аргонавтика» (начата ок. 70 г.), где упоминаются «батарны» (бастарны), вооруженные «щитами из сырой коры и дротиками с равными по длине острием и древком» (V. Flac. VI, 96–98). Я не берусь решать, каким образом использовалась сырая кора для изготовления щитов, но ясно, что речь идет о легких щитах из органических материалов, которые органично сочетаются с легкими дротиками. Видимо, подобные, археологически неуловимые щиты были и у ближайших северных соседей бастарнов – венетов. К слову, все приведенные выше археологические материалы говорят в пользу того, что население культуры поздней штрихованной керамики вместе с сарматами (аланами) участвовало в разгроме бастарнской зарубинецкой культуры (особенно зарубинецкой культуры Полесья) и в вытеснении бастарнов с их прежних мест. Во время этих событий венеты и могли заимствовать у сарматов склонность к постоянным «разбойным» набегам [Тацит].

6. «Пассионарный взрыв», наблюдаемый в развитии культуры штрихованной керамики на рубеже эр, мог (в пользу чего говорят исторические аналогии) привести и к обострению этнического самосознания (выраженного, в частности, в появлении и закреплении самоназвания), и к восприятию соседними этносами носителей культуры поздней штрихованной керамики как особой, опасной, отличной и от германцев, и от сарматов, и от эстиев этнической группы [Тацит, Птолемей].

Проблема этнической атрибуции культуры поздней штрихованной керамики (отчасти и культуры ранней штрихованной керамики), вырисовывающаяся из всего вышеизложенного, получает дополнительное разрешение на лингвистико-топонимическом материале. В свое время толчком для меня послужили рассуждения О. Н. Трубачева, касающиеся этимологии названия реки Словечна/Славечна/Словешна (правый приток Припяти), протекающей через середину древнейшей территории словенской корчакской культуры: «Можно допустить, что исходной была форма *Slovętj-ьna, адъективное производное от причастия. Что касается самой причастной основы *slovęt– <…>, то она может быть определена как балтославянская гидронимическая основа, причем под балтославянским уместно понимать практическую трудность различения между слав. *Slovęt– и балт. *Šlavant-, документированным в лит. Šlavantà, река, Šlavañtas, озеро» (Трубачев 1968: 150). О. Н. Трубачев, видимо, счел столь непреодолимой «трудность различения», что не причислил название Словечна ни к славянским, ни к балтийским гидронимам, хотя такой же «балтославянский» гидроним Вилия спокойно отнес к балтизмам (Трубачев 1968: 282–285, карты 11 и 16).

Изначально я был уверен, что река Šlavantà и озеро Šlavañtas расположены в Южной Литве, где-нибудь неподалеку от юго-западной границы культуры поздней штрихованной керамики. Но после обращения к соответствующей литературе (Vanagas 1970; 1981) оказалось, что действительность превосходит все мои ожидания. Топонимы (преимущест-венно гидронимы) с корнем *šlav– образуют на карте Литвы два сгустка в областях, находящихся у западных границ этой культуры. Один сгусток (всего 7 названий) в бассейне среднего Нямунаса, другой (4 названия) в междуречье Швентойи и Нярис. Первый сгусток, в свою очередь, распадается на две части. Четыре гидронима образуют вытянутую с юга на север цепочку на левобережье среднего Нямунаса, идущую чуть западнее (около 10–15 км) самых западных левобережных городищ культуры поздней штрихованной керамики и заметно восточнее самых восточных памятников западных балтов, т. е. находятся в пограничной зоне, где и должен был проходить в I–II вв. контакт тех самых судинов (судавов, ятвягов) и ст(л)аванов (словен), соседство коих отмечено в тексте и на карте Кл. Птолемея. Эти четыре гидронима – Šlavantlė, река; Šlavantlis, озеро; Šlavañtas (озеро); Šlavantà (река). Восточнее, на правобережье Нямунаса-Немана локализуются еще три топонима: Šlaviñtai (поле) и Šlavýnas (поле), к которым примыкает название одного из самых юго-западных городищ культуры поздней штрихованной керамики уже на территории Белоруссии – Славичи. Другие четыре гидронима находятся на базовой территории культуры ранней штрихованной керамики, густо заселенной также и в эпоху культуры поздней штрихованной керамики, – в междуречье Швентойи и Нярис. Два гидронима – Šlav (река) и Ãp-šlavas (озеро) – локализуются в бассейне верхней Швентойи, неподалеку от давшего самые яркие находки городища Наркунай (культура ранней штрихованной керамики), продолжавшего функционировать и в культуре поздней штрихованной керамики (Luchtanas 1981). Два других – уже на правобережье средней Нярис (Вилии) – Šlavìnas (озеро) и Šlavin-ã-galis (озеро, буквально «Славянский конец»).

Базовый район культуры поздней штрихованной керамики в верховьях Швентойи первым подвергся натиску и заселению с запада: по данным В. Ушинскаса, первые «восточнолитовские» курганы с каменными венцами появляются здесь уже во II–III вв. Захват же юго-западной области культуры поздней штрихованной керамики по среднему Нямунасу населением, принесшим с запада традицию курганов с каменно-земляными насыпями, падает на III–IV вв. (Ушинскас 1989; Лухтанас 2001). Примерно в это же время появляется западнобалтийская курганная культура и на средней Вилии (Нярис). И именно в этих трех районах мы имеем два сгустка славянской топонимии. На самом деле на территории Прибалтики намечается еще один сгусток гидронимов с корнем šlav-. На самом северо-западе Литвы, на побережье Балтики, севернее Клайпеды зафиксирована река Šlaveità. Этот гидроним имеет соответствие в еще более северных топонимах на территории Латвии: Slavites, Slavašas, Slaviešas, Slaveka. Точную привязку на карте Латвии имеет лишь последний – на самом севере полуострова Курземе, чуть южнее мыса Куолкасрагс; рядом с ним расположен один из самых южных могильников Tarandgräberkultur. Но уже эти два топонима, расположенные один южнее бассейна Венты (Šlaveità), другой севернее (Slaveka), обрисовывают примерные границы этого скопления, которое поразительным образом совпадает с территорией древнейших venedi Плиния (по моей локализации) и с древнейшей областью обитания неких вендов XIII в. в бассейне нижней Венты (по локализации Генриха Латвийского). Это неожиданно и требует отдельного исследования[188]188
  Я глубоко благодарен Вяч. С. Кулешову, помогшему мне обнаружить бесценные, на мой взгляд, «гидронимические свидетельства» в пользу славянской принадлежности культуры поздней штрихованной керамики.


[Закрыть].

Опираясь на наблюдения А. Мейе и С. Р. Тохтасьева (Meillet 1934; Мейе 1951: 44; Тохтасьев 1998: 30–31), а также на аргументацию, предложенную Вяч. С. Кулешовым (Кулешов 2012: 128–133)[189]189
  Эта аргументация была представлена в докладе В. С. Кулешова на X Чтениях памяти Анны Мачинской (Старая Ладога, 24–25 декабря 2005 г.), однако сборник материалов конференции был выпущен лишь в 2012 г., после ухода Д. А. Мачинского.


[Закрыть], можно полагать, что древнейшими формами самоназвания славян были *slavēne/*slavāne, предположительно близкие еще более древним балтославянским прототипам этого этнонима – *šlau-ēn-ai/*šlau-ān-ai (последняя форма особенно близка к στ(λ)αυανοί Кл. Птолемея).

Как уже говорилось, мощный пласт топонимов (преимущественно гидронимов) с корнем šlav-, явно связанных (как предполагал Д. А. Мачинский и как показал Вяч. С. Кулешов) с этнонимом *slavēne/*slavāni, отмечен в западной части территории культуры поздней штрихованной керамики, после ухода ее носителей на юг занятой культурой восточнолитовских курганов, появляющейся здесь в результате этнокультурного импульса, идущего от западных прибалтийских балтов (эстии, галинды, судины). Эта территория соответствовала западной части ст(л)аванов Птолемея, которая в I – первой половине II в. граничила с западными балтами-судинами (будучи отделенной от них, по археологическим данным, некоторой пустующей областью). С середины III в. н. э. (сложение культуры восточнолитовских курганов) и до настоящего времени эта территория занята доминирующим балтским населением, и поэтому возникновение этого пласта балтославянских топонимов, отражающих архаичный этноним *slavēne/slavāni, не могло произойти позднее второй половины III в. н. э. Область распространения этой топонимики соответствует той части территории славен/славан (ст(л)аванов), носителей культуры поздней штрихованной керамики, которую с середины III в. заняли продвигающиеся с запада балты, носители культуры восточнолитовских курганов.

Таким образом, создатели и носители культуры поздней штрихованной керамики, продолжающие некоторые культурные традиции культуры ранней штрихованной керамики, вбирающие отдельные элементы поздней трудноуловимой милоградской культуры, а затем, при миграции на юг, и элементы зарубинецкой культуры Полесья, соответствуют южно-срединной части венетов Тацита и ставанам Кл. Птолемея и являются основными этнокультурными, языковыми и, вероятно, генетическими предками этноса, создавшего в IV–V вв. корчакско-пражскую культуру и достоверно известного с начала VI в. под именем *slavēne (sclaveni, sclavini и пр.). Участие в создании корчакско-пражской культуры других этнокультурных компонентов также вероятно.

Эта идея, некогда высказанная мной в форме гипотезы (Мачинский 1973а; 1976; 1981; 1989б), поддержанная Вас. А. Булкиным (1983; Булкин, Гердт 1989), Г. С. Лебедевым (1989) и в ряде работ М. Б. Щукина, ныне стала для меня доказанным положением, исходным для постижения последующей истории славянства.

Определенную (но отнюдь не первостепенную) роль в этом сыграла и монография А. А. Егорейченко (2006), суммирующая накопленные данные о культуре ранней и культуре поздней штрихованной керамики. Поразительно, что сам автор монографии полностью ушел от какой-либо попытки выразить свое собственное мнение об этноязыковой принадлежности культуры поздней штрихованной керамики или хотя бы о ее соотнесенности с каким-либо этносом, упоминаемым письменными источниками – пусть даже без определения «лингвистического лица» этого этноса. Не дает А. А. Егорейченко и сколько-нибудь обоснованного объяснения исчезновению к середине III в. подавляющего большинства памятников этой культуры с ее основной территории, кроме обычной в подобных случаях беспомощной ссылки на «климатические изменения» (Егорейченко 2006: 112), – но едва ли можно думать, что некоторое потепление во II–IV вв. могло вызвать массовое бегство населения с территории Беларуси! Лишь учитывая то, что А. А. Егорейченко сочувственно излагает авторитетное мнение В. В. Седова о том, что вся культура штрихованной керамики (т. е. и культура ранней, и культура поздней штрихованной керамики) – это «ядро балтов» (Егорейченко 2006:117), можно предполагать, что он склонен считать носителей последней балтами, хотя нигде не говорит об этом определенно[190]190
  Подобное неумение и нежелание серьезно работать с письменными источниками и лингвистическими данными, к сожалению, характерны для очень многих восточнославянских археологов, занимающихся эпохами, для которых такие источники и данные актуальны. В результате «в сухом остатке» имеем либо, в лучшем случае (каким, несомненно, является случай данного автора), некую археологическую абстракцию, сопротивляющуюся любым попыткам включить ее в восстанавливаемую на стыке дисциплин историческую реальность, либо, в худшем случае, некую псевдостройную концепцию, по тем или иным причинам приятную или удобную для ее авторов.


[Закрыть].

Наиболее честно и точно проблема исчезновения культуры поздней штрихованной керамики была сформулирована в работах рано ушедшего из жизни литовского археолога Витаутаса Ушинскаса. Констатируя, что культуру штрихованной керамики «на территории восточной Литвы <…> сменила культура восточнолитовских курганов <…>, а в средней полосе Белоруссии – банцеровская культура», он отмечает: «Исчезновение культуры штрихованной керамики характеризуется исчезновением самой штрихованной керамики, распространением ошершавленной, прекращением использования многих городищ, распространением открытых селищ, появлением погребальных памятников. Именно распространение могильников и служит главным признаком происшедшей смены культур…». Но при этом В. Ушинскас отнюдь не считает, что носители культуры поздней штрихованной керамики были уничтожены пришельцами или даже жестко вытеснены ими. Он считает, что «корректно <…> исчезновение культуры штрихованной керамики – объяснить уходом основной части ее носителей» и что в связи с этим «и роль культуры штрихованной керамики в процессе этногенеза балтов следует признать весьма ограниченной» (Ушинскас 1989: 65–67).

Куда же ушли «штриховики», если с северо-запада и запада их поджимали балты (культура восточнолитовских курганов), а с северо-востока их территорию, видимо, уже после ухода большинства «штриховиков» заселяют с конца IV в. носители банцеровской культуры (вероятно, тоже балты, восточные)? Остается один путь – на юг, куда и стремились venethi Тацита, и небезуспешно, как это явствует из размещения этносов venadisarmatae и venedi на Певтингеровой карте. А если культура поздней штрихованной керамики и памятники с ее элементами оставлены не балтами, то кем? Ответ для I–III вв. однозначен: праславянами, которые, видимо, уже обрели свое самоназвание *slavēni/*slavāni.

Отказавшись от собственной интерпретации, А. А. Егорейченко зато посвящает много места полемике с Д. А. Мачинским (Егорейченко 2006: 12, 115–117)[191]191
  Мне просто как-то неудобно перед Тацитом и Кл. Птолемеем – если бы А. А. Егорейченко отвел столько же места на разбор их данных, то выводы из его монографии были бы содержательнее.


[Закрыть]. Поскольку выше моя концепция была изложена достаточно подробно, здесь я приведу только пассаж, в коем А. А. Егорейченко характеризует мою «теорию» в целом: «Согласно этой теории, носители КПШК имели прямое отношение к славянскому этногенезу. По мнению Д. А. Мачинского, носителей культуры следует идентифицировать с западными славянами, которые в первых веках новой эры переселились в Прикарпатье, а затем вернулись обратно на историческую родину (Мачинский 1981: 31–53)» (Егорейченко 2006: 115).

Что поймет читатель из этого текста? Под «западными славянами» общепринято понимать поляков, кашубов, чехов, словаков и т. д. Значит, это только их предками оказываются «носители» культуры поздней штрихованной керамики? И все они, вместе со своей культурой «в первые века н. э.» (т. е. в I–II вв.) «переселились в Прикарпатье», т. е. ушли из Литвы и Беларуси? А потом оттуда вернулись (как явствует из текста Егорейченко, с той же культурой, т. е. культурой поздней штрихованной керамики) «на историческую родину»? Я вынужден показать, цитируя собственные статьи, что этот «вывод» основан на вырванных из контекста формулировках и на неумении читать чужие концептуальные работы.

Процитирую свою статью 1981 г.:

…На базе… этих памятников… формируется… Пеньковская культура, достаточно хорошо увязываемая с антами, юго-восточной группой славянства конца IV – начала VII в. <…> Если истоки антов уже прослеживаются, то значительно хуже обстоит дело с истоками культуры основного ствола славянства, известного древнерусской традиции под именем «словене» (sclaveni, sclavini греко-римских авторов).

«Склавенская» культура, именуемая культурой Корчак или Пражской (далее КПК) распространялась в VI–VII вв. от бассейна… Эльбы на западе до киевского Поднепровья на востоке. <…>

Западная ветвь славянства (словене) (т. е., как следует из первой цитаты, это «основной ствол славянства», названный здесь «западной ветвью» лишь по отношению к юго-восточным антам, боковой ветви «славянского древа». – Д. М.), видимо являвшаяся носителем КШК, уже в конце I–II в. н. э., после разгрома зарубинецкой культуры, предпринимает попытку прорваться на юг, в Прикарпатье. Зона их набегов в это время соответствует зоне археологической трудноуловимости, простирающейся к югу от КШК (Мачинский 1981: 32–33, 36).

Далее – о «Дунайском этапе» славянской истории и об обратном движении из Дунайско-Карпатского региона после середины VII в. отдельных групп «словен» (уже с совершенно иной культурой) в свою восточно-европейскую «прародину» и севернее, на берега Ильменя. Моя идея состояла не в распространении культуры штрихованной керамики на юг, а потом обратно на север, а в способности ее носителей – венетов-ст(л)аванов – к кардинальной трансформации своей культуры в новом культурно-историческом контексте на более южных территориях – идея, которую блестяще подтвердил сам А. А. Егорейченко, выявив «взрывной» характер трансформации культуры ранней штрихованной керамики в культуру поздней штрихованной керамики даже в пределах единой зоны «лесных восточно-европейских культур», а теперь подтверждают и другие исследователи, выявляя в Полесье памятники конца I – начала III в. с элементами культуры поздней штрихованной керамики и зарубинецкой культуры (Белявец, Вергей) и даже допуская участие первой в формировании «славянской» корчакско-пражской культуры (Гавритухин).

Чувствуя слабость своей позиции, а вернее – отсутствие таковой, А. А. Егорейченко привлекает авторитетного псевдосоюзника: «Не согласен с теорией Д. А. Мачинского и К. Годловский» (Егорейченко 2006: 116). Это утверждение, мягко говоря, неточно, и, ввиду особого значения Казимежа Годловского для истории и перспектив рассматриваемых проблем, необходимо восстановить правду.

В статье, сданной в печать в 1983 г. и опубликованной в 1986 г., К. Годловский поддержал все мои выводы о локализации венедов Плиния на юго-восточном побережье Балтики, об «архаизирующей» локализации их у Кл. Птолемея, о совпадении территории и почти тождестве ставанов Птолемея и венетов Тацита. К. Годловский был знаком с картами в моих статьях и не мог не видеть, что эти ставаны и венеты локализуются на территории культуры поздней штрихованной керамики! Также соглашается он и с той концепцией вычленения праславянского языка из балтийского языкового континуума, которую поддержал и я в статье 1981 г.: именно на нее К. Годловский ссылается и именно с ней полемизирует А. А. Егорейченко. Более того, в концовке своей статьи К. Годловский выражает мнение, что культура «киевского типа» с территорией около 200 000 кв. км не может быть единственным археологическим соответствием «предкам славян», и отмечает, что Д. А. Мачинский намечает как область протославянского «маточника» значительно бо́льшую территорию – около 500 000 кв. км, при этом ссылаясь на ту же мою статью 1981 г., где увеличение исходной зоны проживания предков славян достигается за счет включения в нее территории культуры поздней штрихованной керамики (Godłowski 1986: 351, 353–356, 365, 368; 2000: 272, 274–377, 287, 289).

Отношение К. Годловского к моей концепции становится более настороженным в статье, написанной в 1985 г. и опубликованной в 1987 г.: «Д. А. Мачинский пытается найти происхождение культуры пражского типа в культуре штрихованной керамики, что, пожалуй, выглядит достаточно фантастично и меня лично в полной мере не убеждает, и тем не менее эта концепция имеет право на существование» (Godłowski 2000: 305).

И вновь изменение позиции на более благожелательную в статье «Spо́r o Slowianach», написанной в 1991 г. и опубликованной в 1999 г., – последней работе К. Годловского, посвященной истокам славянства. На одной из последних страниц читаем: «Правдоподобно, что с этими „балтославянскими“ диалектами следует связать гидронимию верхнего бассейна Днепра, признанную Топоровым и Трубачевым балтийской, которая распространяется на юге даже за Припять и Десну. Нельзя исключить, что эти гипотетические протославяне занимали область бо́льшую, нежели границы культуры киевского типа, и выступали так же, как то допускает Д. А. Мачинский, в кругу иных культурных комплексов восточно-европейской лесной зоны» (Godłowski 2000: 366–367). Ясно, что здесь и в лингвистическом, и в археологическом планах речь идет о той «балтославянской» или «протославянской» области, которая, в соответствии с моей концепцией, включает в себя территорию культуры поздней штрихованной керамики. Надо быть слишком тенденциозным, чтобы не заметить этой фразы[192]192
  Что же произошло между 1985 и 1991 г. такового, что позволило К. Годловскому сформулировать свое окончательное осторожно-благожелательное отношение к моей концепции? Произошла первая и, увы, последняя наша личная трехдневная встреча с Казимежем в июне 1990 г., начавшаяся с его прихода ко мне домой вместе с Михалем Парчевским, продолжившаяся во время поездки с ними в Старую Ладогу и закончившаяся длительной беседой в квартире М. Б. Щукина. За это время мы успели с книгами и картами в руках обсудить проблему, и К. Годловский признал, что исключать территорию КШК из области славянской прародины невозможно – что и отражено в его статье 1991 г. При первой же встрече он подарил мне свою статью, написанную в 1983 г. и имеющую подзаголовок «Odpowiedz profesorowi Konradowi Jażdżewskiemu», т. е. являющуюся ответом на возражения главы польской автохтонистской школы. Статья подписана так (в переводе): «Дорогому пану Димитрию Мачинскому с благодарностью за аргументы, которые я смог использовать в этой работе, и с выражением искренней симпатии. 16.VI.1990. К. Годловский».


[Закрыть].

Примечание редактора

Текст этой статьи, в которой Д. А. Мачинский собирался обобщить все свои наработки по проблеме происхождения и ранней истории славян, так и не был доведен им до конца. Опубликованная посмертно версия статьи представляет собой черновик задуманной работы, разные части которого были в очень разной мере подготовлены к публикации. Но гораздо существенне другое: в этом тексте отсутствует завершающая часть, в которой автор должен был вернуться к началу статьи, как это было обещано, и дать свое понимание приведенного там в качестве отправной точки исследования фрагмента «Баварского географа». Была ли хотя бы в какой-то мере написана эта часть работы – остается неясным, однако, судя по приводимой в другой статье со ссылкой на эту работу интерпретации этнонима зериваны (см. статью «Некоторые предпосылки, дви-жущие силы и исторический контекст сложения русского государства в середине VIII – середине XI в.» в следующем томе), можно говорить о том, что она существовала по крайней мере в виде концепции. Вместо этой заключительной части статье было придано завершение историософского характера, в котором Д. А. излагает свое видение того, как определенные этнопсихические особенности славянства, уловленные им на самом раннем этапе исторического существования, проявлялись впоследствии, во многом предопределяя дальнейшую историческую судьбу прежде всего русского народа. Поскольку эта тематика выходит за рамки собственно истории, являясь попыткой ее осмысления, постольку мы посчитали правильным опубликовать эту часть отдельно, объединив со сходным финалом статьи о возникновении русского государства – завершающей статьи сборника.