Текст книги "Скифия–Россия. Узловые события и сквозные проблемы. Том 1"

Новый тип городищ культуры поздней штрихованной керамики северного Предполесья, расположенных на ровной местности и, видимо, также на высоком плато (Ивань), «сформировался у носителей милоградской культуры <…> и был воспринят пришедшими на эту территорию „штриховиками“» (Егорейченко 2006: 61). Но поскольку слой этой культуры возникает на городище Ивань, по Егорейченко, никак не ранее середины I в. до н. э., возникает предположение, что «милоградцы» жили на этой территории вплоть до этого времени.

Таким образом, городища населения, продолжающего культурные традиции милоградской культуры, по-видимому, продолжают существовать в бассейне Березины и Северном Предполесье как минимум в конце III–I в. до н. э. Также некоторые традиции этой культуры (и культуры ранней штрихованной керамики?) передаются в поречье Днепра создателям памятников типа Чечерск-Кистени и Грини-Вовки. Что касается исчезновения милоградских могильников не позднее конца III в. до н. э., логично связываемого с вторжением в это время в бассейн Днепра носителей зарубинецкой культуры, принадлежащей преимущественно германцам-бастарнам, то это явление может отчасти объясняться с помощью следующего свидетельства Плиния Старшего: «В древности самым явным признаком победы считалась передача побежденными [победителю] зеленого стебля. Она обозначала отказ от обладания землею, от пользования производящей и питающей силой почвы, даже от погребения в землю; этот обычай, как я знаю (scio), до сих пор сохранился у германцев» (Plin. NH XXII, 8). Выражение scio показывает, что Плиний лично наблюдал этот обычай у германцев в середине I в. н. э. (Древние германцы 1937: 53).

Аналогичным образом исчезают позднее, с третьей четверти I в. н. э., и могильники гибнущей зарубинецкой культуры, хотя ее создатели частично продолжают жить на так называемых постзарубинецких поселениях (при отсутствии соответствующих им могильников). Кризис зарубинецкой культуры был вызван хотя бы отчасти новым натиском перемещающихся на запад «сарматов» (роксоланы? аорсы-амаксобии? аланы?), погребения коих в большом количестве появляются в I–II вв. на правобережье среднего Днепра, где ранее существовали могильники и поселения зарубинецкой культуры. Возможно, отсутствие «постзарубинецких» могильников также объясняется «по Плинию» и говорит о каких-то формах зависимости «постзарубинцев» от победителей-«сарматов» (Воронятов, Еременко 2006).

Признавая всю условность сопоставления археологических культур и групп памятников с этносами письменных источников и данными сравнительного языкознания и гидронимии, я все же склоняюсь к тому, что памятники конца III в. до н. э. – I–II вв. н. э., сохраняющие отчасти «милоградские» традиции и расположенные в бассейне Березины, березино-сожском междуречье, Северном Предполесье, а возможно, и в поречье среднего Днепра, следует соотносить с этносом nervi-neuri, помещаемым античными авторами, фиксирующими ситуацию I–II вв., в бассейне Березины и южнее, и относящимся к балтопраславянскому языковому массиву. Полагаю, что в отношении нервов-невров I–II вв. – так же как и в отношении невров VI–V вв. до н. э. – есть серьезные основания считать, что они «были балтийским племенем периферийной зоны» (Топоров 2006: 21).

Возникновение «постзарубинецких» групп памятников после третьей четверти I в. н. э. северо-восточнее, восточнее, южнее, юго-западнее и западнее гибнущей классической зарубинецкой культуры, но не к северу и не к северо-западу от нее, где такие группы пока не обнаружены, говорит о том, что почти единовременная гибель всех локальных вариантов этой культуры была связана не только с ударом ираноязычных степняков с востока и юга, но и с натиском с севера, т. е. из области культуры поздней штрихованной керамики, соответствующей в центральной и южной своей части ст(л)аванам Птолемея и целиком соотносимой со срединной частью венетов Тацита, причисляемых им скорее к германцам и соседящих на западе с племенами собственно Германии – лугиями, готонами и эстиями.

Итак, территория жизнедеятельности венетов Тацита соответствует западной части (между средним течением Западного Буга и Немана и средне-верхним Днепром) той срединно-восточной группы прабалтов и балтов (включающей на раннем этапе и протославян), реальность которой удостоверяется топонимией, и особенно гидронимией, а восточнее Днепра – также и письменными источниками (Golthescytha, голядь и т. п.). На юге территории венетов (на Припяти и южнее) находится и наиболее компактная область древнейшей славянской гидронимии (Трубачев 1968: 270–272, карта 11). Зона проживания («дома сооружают») и военной активности («обходят с целью разбоя») венетов простирается с юга на север от верхнего течения Западного Буга и Горыни до южного Приильменья на севере.

Венеты выступают как самостоятельная активная сила в центре Европейской Сарматии, будучи похожи на германцев домостроительством, пешим войском, вооружением, но заимствуя у сарматов (вероятно, во время столкновений и совместных военных акций) повышенную активность и привычку к частым и стремительным «разбойным» набегам.

Вся огромная территория, отводимая Тацитом для проживания и набегов венетов, по данным сравнительного языкознания и гидронимии, не могла принадлежать лишь праславянам, выделяющимся из балтоязычного этномассива. Но так же несомненно, что уже выделяющиеся или выделившиеся к этому времени праславяне (на чем сходятся лингвисты) не могли обитать где-либо за пределами южной и срединной части означенной территории. Соседи-германцы (в том числе и бастарны-певкины) обозначали и праславян, и живущих севернее них балтов общим этнонимом venethi, отличая их, однако, от лучше им знакомых приморских западных балтов (aesti).

Венеты, обитавшие в срединной части рассматриваемой территории (севернее Припяти и южнее Западной Двины), наделяются в сочинении Марина – Птолемея уже существовавшим к началу II в. самоназванием – Στ(λ)αυανοί (из *slověne?), говорящим о существовании у них этнического самосознания, о потребности выделить себя из среды родственных балтов.

Ст(л)аваны занимали территорию, явно расположенную вдоль системы путей, ориентированных на течение сближающихся своими истоками рек балтийского и черноморского бассейнов. Эта система путей связывала янтарное побережье Балтики (между устьями Висленского и Куршского заливов) с центрами античной цивилизации в Причерноморье и Приазовье (Ольвия, Танаис, Боспор). Этот обходной и относительно спокойный путь располагался севернее зоны «взаимного страха» между Ясельдой и Карпатами, бывшей для венетов-ст(л)аванов преимущественно областью их набегов и отчасти постепенного расселения на юг. На этом речном пути ст(л)аваны занимают центральное, узловое место между западными балтами и иранцами («аланами») Причерноморья.

Именно после середины I в. н. э. у античных авторов появляются совершенно новые данные об устьях и истоках рек Восточной Прибалтики и о множественных истоках Днепра, сближающихся с истоками балтийских рек. Видимо, в это время и приобретает актуальность выявленный путь, возможно существовавший и ранее. Судя по всему, этноним *slověne, фиксируемый в форме Στ(λ)αυανοί, уже существовал в середине I в. н. э. Именем венетов германские информаторы римлян и в конечном счете Тацита могли обозначать не только ст(л)аванов-словен, но и их восточных соседей в поречье Березины и междуречье Березины-Днепра, сохранивших древнее имя nevri и получивших новое – nervi-alani. Не исключена возможность того, что при контактах, идущих из среды иранского мира с юго-востока на северо-запад, население лесной зоны западнее Днепра и севернее Припяти именовалось в основном старинным этнонимом nevri и его модифицированным вариантом nervi (nervi-alani), при взаимодействиях, идущих с юго-запада из германского мира, этнонимом venethi, а при контактах, исходящих от родственных западных балтов, – относительно недавно возникшим самоназванием *slověne, передаваемым в греческой традиции как Στ(λ)αυανοί[184]184
  Имя venethi у Тацита, видимо, также перекрывает, хотя бы частично, и территорию днепро-двинской культуры, носители коей были, вероятно, северной группой балтов, проникающих в I–II вв. даже в Приильменье.


[Закрыть].

Поскольку с рубежа III–II вв. до н. э. до середины I в. н. э. поречье Припяти контролировалось бастарнами, создателями полесского варианта культуры, контактировавшими со среднеднепровскими бастарнами преимущественно по Припяти, становится ясно, что первичное зарождение и формирование этноса словен-ст(л)аванов до середины I в. н. э. могло протекать лишь севернее Припяти, т. е. на территории культуры поздней штрихованной керамики. Таким образом, вышеизложенное выдвигает на первый план проблему, которую старательно обходят или отклоняют многие археологи и все лингвисты – проблему соотнесенности венетов Тацита и ст(л)аванов Птолемея с этой культурой.

Велика заслуга А. А. Егорейченко в убедительном разделении единой культуры штрихованной керамики на две разновременные, но генетически связанные общности – культуру ранней и культуру поздней штрихованной керамики (Егорейченко 2000; 2001; 2004). Чрезвычайно важен вывод исследователя о том, что между двумя культурами «гораздо больше различий, чем сходства», что их объединяет лишь «отсутствие погребений и штриховка сосудов» и что переход от одной к другой «был не эволюционным, а взрывным» (Егорейченко 2006: 3–4). Культуру ранней штрихованной керамики он определяет как культуру эпохи бронзы, а культуру поздней штрихованной керамики относит к началу эпохи железа на изучаемой территории. Но даже такие категорические формулировки не в полной мере отражают тот революционный взрыв, который начался в считавшейся еще недавно единой культуре штрихованной керамики после середины I в. до н. э. (по Егорейченко)[185]185
  В дальнейшем при сравнении двух культур и в предлагаемой мной их этнической интерпретации я буду опираться в первую очередь на итоговую монографию Егорейченко (2006) как ведущего специалиста в этой области. При этом, естественно, я буду корректировать концепцию А. А. Егорейченко по некоторым спорным вопросам.


[Закрыть].

По правде говоря, культуру ранней штрихованной керамики точнее было бы считать не «культурой бронзы», а «культурой кости и камня». При невероятном изобилии различных орудий труда и оружия из кости и камня «изделия из цветного металла в КРШК крайне редки и представлены исключительно украшениями и деталями одежды» (Егорейченко 2006: 40). Да и они не местные, а появляются в результате контактов с более развитыми областями Европы. В области производства и вооружения эта культура – несомненно «культура кости и камня».

О многом говорит сама ее первичная территория в конце II – середине I тыс. до н. э., охватывающая правобережные притоки Вилии-Нярис и притоки среднего течения Западной Двины/Даугавы, с особенной концентрацией городищ в бассейне верхнего течения Швентойи и на левобережных притоках Даугавы. Эта территория, находящаяся в некотором отдалении от побережья Балтики, тем не менее напрямую связана с ней текущими на северо-запад Даугавой и на юго-запад Швентойей (приток Нярис). Это периферийная культура балтийского круга, что и объясняет прибалтийские и центральноевропейские истоки немногих бронзовых изделий, найденных на городищах ее ранней фазы и, возможно, даже производившихся там.

В этом отношении выделяется городище Наркунай в бассейне верхней Швентойи, где найдены два бронзовых браслета последней трети II тыс. до н. э.; их аналоги хорошо представлены, в частности, в памятниках Польши и Восточной Прибалтики. Кроме того, здесь же обнаружено 25 фрагментов литейных форм для отливки меларских кельтов (VIII–VII вв. до н. э., Центральная Швеция) и другие следы бронзолитейного производства. Отличается городище Наркунай и уникально большим количеством костей бобра (30–31 % от числа костей диких животных), что позволило А. Лухтану предположить, что бобровые меха и «бобровая струя» использовались как средство обмена на цветные металлы из Центральной Европы, что и привело к возникновению в IX–VIII вв. до н. э. бронзолитейной мастерской, в которой производились вещи прибалтийской традиции (Luchtanas 1981; Лухтан 1986). Добавлю, что, вероятно, вначале они изготовлялись пришлыми с запада мастерами[186]186
  Правда, и А. Лухтан, и А. А. Егорейченко полагают, что наркунайские кельты, соответствующие найденным литейным формам, принадлежат «акозинско-меларскому» типу и поступали сюда с северо-востока, из западных районов ананьинской культуры. Типологические изыскания, однако, убеждают в том, что это меларские кельты, свидетельствующие о связях древнейшей культуры ранней штрихованной керамики со Скандинавией (Благодарю В. С. Бочкарева за консультацию по этому вопросу).


[Закрыть]. О большой роли охоты в культуре ранней штрихованной керамики, в частности на пушных зверей, говорит, кроме костных остатков, большое количество костяных наконечников стрел, в том числе – наперстковидных, не повреждавших мех поражаемого зверька.

Очень важен нерешенный вопрос о соотношении культуры ранней штрихованной керамики с культурой Центральной Латвии, которая по формам штрихованной посуды, типам костяных и каменных вещей очень с ней близка. Главное отличие состоит в наличии там курганных и грунтовых погребений, тогда как и в культуре ранней, и в культуре поздней штрихованной керамики погребальные памятники начисто отсутствуют. Латвийская группа памятников со штрихованной керамикой достигает побережья Балтики около впадения Даугавы и территориально наиболее близка к тем местам, где источники Плиния фиксируют в III–II вв. до н. э. неких венедов.

Не ранее III в. до н. э. культура ранней штрихованной керамики распространяется на юг, и ее памятники появляются на Минской возвышенности, в месте сближения Свислочи днепровского бассейна и Ислочи неманского. Однако керамика эталонного в этой группе городища Лабенщина носит черты смешения традиций культуры ранней штрихованной керамики и милоградской культуры (Егорейченко 2006: 53). Резкое изменение всей ситуации наблюдается около рубежа эр; по Егорейченко, на юге, в Предполесье, это происходит «не ранее середины I в. до н. э.», но севернее изменения могли иметь место и несколько позднее. Эти изменения носят системный характер и говорят о возросшей «пассионарности», вооруженности и военизированности и одновременно об усложнении и развитии хозяйства и быта создателей культуры поздней штрихованной керамики, возникающей на базе культуры ранней штрихованной керамики.

«Век кости и камня» сразу сменяется веком железа. Костяные, роговые и каменные копья, дротики, кинжалы, стрелы, топоры и булавы этой культуры сменяются железными втульчатыми копьями, двушипными дротиками, топорами и кельтами при полном отсутствии каких-либо наконечников стрел. Производство железа ведется практически на каждом поселении. При этом, наряду с пехотой, вооруженной железными копьями и дротиками, на южной границе культуры поздней штрихованной керамики появляются и отдельные воины-всадники (единственная достоверная находка проволочной шпоры и двучленных удил в городище Ивань). Вообще влияние западного германского мира особенно сильно на южной границе (пинцет и ножницы с городища Мысли, имеющие наиближайшие аналогии в пшеворской культуре), хотя ощутимо и на всей территории этой культуры (бритвы и др.).

Чрезвычайно важно отметить, что в это время размеры территории, занимаемой культурой поздней штрихованной керамики, резко увеличиваются по сравнению с культурой ранней штрихованной керамики в южном направлении. Точнее, колонизация идет по двум направлениям. На юго-востоке и юге население культуры поздней штрихованной керамики осваивает стратегически очень важные верховья Вилии и Березины (днепровской) и волоки между ними, а также многочисленные истоки Немана и сближающиеся с ними верховья рек бассейна Припяти-Птичи, Случи, Лани и др. Заселяется все правобережье и поречье Березины, а на юге колонизация останавливается у северной границы Припятского Полесья. На юго-западе осваивается весь бассейн Нярис и все течение среднего Нямунаса-Немана. Такова картина по сводке А. А. Егорейченко. По данным других исследователей, памятники, несущие традиции культуры поздней штрихованной керамики, распространяются со второй половины I в. н. э. еще южнее, на территории Полесья (Белявец 2004). Таким образом, к рубежу I–II вв. н. э. носители этой культуры контролируют все речные пути от Балтики к Черному морю севернее зоны «взаимного страха».

Одновременно с мощным сдвигом на юг культура поздней штрихованной керамики отнюдь не утрачивает свои унаследованные от культуры ранней штрихованной керамики позиции на севере. По-прежнему самой густонаселенной остается область в верховьях Швентойи и на левобережье Даугавы. Наблюдается даже незначительное распространение поселений культуры поздней штрихованной керамики на правобережье Даугавы.

Такая успешная колонизация обширных новых земель на юге и резко улучшившаяся вооруженность сопровождаются возрастанием опасности военных нападений на всей территории культуры, что выражается в укреплении и перепланировке старых и возникновении новых городков новых типов со значительно более мощными фортификациями, чем в культуре ранней штрихованной керамики. При этом новые типы фортификаций возникают ранее всего на юге. Если в раннем периоде последней фиксируются лишь холмовые городища, то с проникновением ее носителей на Минскую возвышенность в III в. до н. э. появляются и мысовые укрепления. Уже в культуре поздней штрихованной керамики с середины I в. до н. э. на новой южной границе, в Предполесье и на Березине, усваивается новый тип городищ на ровной местности, заимствованный у живших здесь ранее «милоградцев», часто используются милоградские городки, а также возникают городки на высоком плато. Городки культуры поздней штрихованной керамики защищают валы высотой в 4–5 м (Ивань, Малышки), укрепленные с внешней стороны обкладкой плотной глиной или валунами.

Происходит существенная перестройка хозяйственной жизни. Появляются многочисленные железные серпы и жатвенные ножи при полном отсутствии жатвенных орудий в предыдущей культуре. Изменяется состав стада: свинья уступает первое место крупному рогатому скоту, а на юге на первое место выходит овца (Ивань). Полностью исчезают наконечники стрел, в том числе наперстковидные, что, при наличии костных остатков пушных зверей, уступающих теперь количественно мясным, заставляет А. А. Егорейченко предположить, что теперь они начинают добываться с помощью силков и ловушек.

Во всех областях жизни наблюдается возрастание структурности и благоустройства. Доминирование однокамерных столбовых домов в культуре ранней штрихованной керамики сменяется доминированием многокамерных в культуре поздней штрихованной керамики, достигающих небывалых ранее размеров – до 144 кв. м. На юге (Ивань и Мысли) появляются неизвестные ранее прямоугольные и квадратные полуземлянки срубной конструкции с очагами (в чем видят влияние зарубинецкой культуры), а однажды (Ревячка) и с печью-каменкой. Планировка поселений теперь исключительно регулярная – кольцевая по краю площадки или рядовая.

Характерная для культуры ранней штрихованной керамики посуда аморфных очертаний с обычно беспорядочной штриховкой вытесняется доминирующим в культуре поздней штрихованной керамики типом горшка с выраженным ребром в верхней части сосуда, с вертикальной штриховкой ниже ребра, с более богатой, чем ранее, орнаментацией по венчику и ребру. В керамике пшеворской культуры смена сосудов плавных очертаний ребристыми происходит около рубежа эр; реберчатые миски начинают преобладать в зарубинецкой культуре не ранее первой половины I в. н. э. Видимо, появление ребра на сосудах культуры поздней штрихованной керамики следует этой моде, что, наряду с другими элементами, говорит об определенной ориентации ее носителей на «латинизацию» культуры германского мира, подвергающегося с начала I в. н. э. усиленному влиянию культуры Римской империи.

Выше уже неоднократно отмечались «зарубинецкие» черты, присущие самым южным городищам культуры поздней штрихованной керамики в Предполесье – в домостроительстве, керамическом производстве, орудиях труда и бытовых предметах. Однако дата этих городищ – середина I в. до н. э. – третья четверть I в. н. э. не позволяет рассматривать их как «постзарубинецкие»: черты зарубинецкого влияния относятся еще к периоду существования классической зарубинецкой культуры. И здесь вновь придется упомянуть о неправомерности и тенденциозности употребления термина «постзарубинецкие/позднезарубинецкие памятники», особенно по отношению к древностям поречья Днепра, днепровского левобережья, бассейнов Десны и верхнего Северского Донца конца I – начала III в., когда зарубинецкая культура прекратила свое существование (см. Мачинский, Кулешов 2004: 42–43).

У исследователей в этом вопросе и подсознательно, и вполне сознательно часто работает следующая цепочка умозаключений: пеньковская культура (конец V – начало VIII в.) – это анты, а анты – славяне (?! – Д. М.), значит, и культура эта – славянская. (Уже это положение нуждается в ряде оговорок и уточнений, – об этом ниже.) Но пеньковская произошла из киевской (III–V вв.), – значит, и киевская – также славянская. Из киевской выросла и колочинская – заодно и она славянская. Но киевская выросла из «позднезарубинецких памятников» (конец I – начало III в.), – следовательно, они тоже «протославянские» (Обломский 2001: 48) или «раннеславянские» (Горюнова 2004: 50). Но если «позднезарубинецкие» – славянские, то сама классическая зарубинецкая культура, из которой они в основном якобы и происходят, просто обречена (по той же логике) в ближайшее время вновь стать славянской в работах безоглядно «славянствующих» археологов. Остается только вспомнить, что по происхождению ранняя зарубинецкая культура, да и вся ранняя зарубинецко-поенештская общность – это «позднеясторфскопоморские памятники», и объявить Jastorf-kultur «протославянской», чем будет нанесен смертельный удар в самый центр германства.

На самом деле «постзарубинецкие» памятники от поречья Днепра к востоку возникают на местах, где раньше жило разнообразное в культурном отношении население. Его участие в формировании этого горизонта древностей выяснено плохо. А по отношению к классической зарубинецкой культуре памятники этого горизонта утрачивают как минимум три важнейшие традиции. Во-первых, почти полностью утрачивается прежняя территория обитания и осваивается новая, иногда отстоящая от исходной на сотни километров. Во-вторых, с последней четверти I в. н. э. исчезает традиция зарубинецких могильников со всей присущей ей обрядностью. В-третьих, полностью исчезает 250-летняя традиция изготовления и ношения зарубинецких фибул с треугольной спинкой – наследие балканских походов бастарнов в 170–160-х гг. до н. э. Судя по всему, памятники горизонта (назову условно) Почеп – Грини – Картамышево оставлены населением, которое навряд ли считало себя бастарнами, но из этого никак не следует, что оно именовало себя «словенами» или даже «антами».

Несколько иная картина наблюдается в памятниках, продолжающих некоторые традиции зарубинецкой культуры, но оставленных населением, передвинувшимся не на восток, а на запад, ближе к германскому миру. На верхнем Южном Буге есть могильник, сочетающий «позднезарубинецкие» бастарнские и «пшеворские» лугийские черты и убедительно соотносимый с поздними бастарнами-певкинами, а отдельные погребения сходного типа отмечены в зубрецкой группе памятников в верхнем течении Днепра и Западного Буга. Правда, отсутствие настоящих могильников у «зубрецких» бастарнов все же говорит, «по Плинию», об их вероятной зависимости от более сильных соседей, что отлично согласуется с характеристикой прикарпатских бастарнов у Тацита, включающей нахождение в зоне «взаимного страха между германцами и сарматами», бездействие знати и «обезображенность» из-за браков с сарматами.

Еще более выразительна ситуация в памятниках горизонта Хрыневиче Вельке (Гриневичи Вельки, вторая половина I – рубеж II–III вв.) в междуречье среднего Западного Буга и Немана, т. е. на территории, граничащей на востоке с зарубинецкой культурой Полесья, на севере с культурой поздней штрихованной керамики, на западе – с пшеворской, а позднее и с вельбар(к)ской культурой. Здесь обнаружена группа памятников, продолжающих традиции зарубинецкой культуры Полесья после ее гибели, но приобретающих некоторые черты культуры поздней штрихованной керамики (штриховка некоторой части сосудов). Эти памятники, видимо, оставлены населением, передвинувшимся на запад из Центрального Полесья. Среди них есть и поселения, но, что особенно важно, преобладают могильники по обряду кремации (Хрыневиче Вельке, Кутово, Радость-2, Красное Село). И на поселениях, и в могильниках встре-чены зарубинецкие фибулы с треугольной спинкой самых поздних вариантов IV и V. Вариант V представлен на могильнике Хрыневиче Вельке, вариант IV и V на поселении и могильнике Красное Село. Еще одна фибула варианта V найдена около Красного Села в урочище Пискош (Поболь 1973; Медведев 1996; Andrzejowski 1999; Белявец 2004; Егорейченко 2005). К этой группе памятников – более, чем к какой-либо другой – было бы допустимо применить название «позднезарубинецкая», но точнее и благозвучнее назвать ее, например, «красносельская группа памятников». Здесь сохраняется и зарубинецкая традиция могильников с захоронениями кремированных костей вместе с вещами, и традиция изготовлять и носить зарубинецкие фибулы.

Но есть еще одна территория, где зарубинецкие фибулы позднейших типов продолжают свое существование и развитие. Это бассейн средней Березины, своего рода «глубинка» культуры поздней штрихованной керамики. На городище Турец на Свислочи в слое этой культуры обнаружены две такие фибулы, одна типа II–III, вторая варианта IV. Из Слободки происходит фибула варианта IV, а около деревни Бытча обнаружена богато орнаментированная фибула, близкая полесским IV–V вариантам, но в целом не имеющая аналогов (Егорейченко 2006: 106, рис. 22). Эти фибулы, в целом датируемые всем I в. н. э., вероятнее всего, попали сюда вместе с зарубинецкими женщинами, захваченными штриховиками и уведенными вглубь своей территории. Если бы носители культуры поздней штрихованной керамики хоронили умерших на археологически уловимых могильниках, то количество зарубинецких фибул в их культуре было бы значительно бо́льшим.

О возникновении нового горизонта памятников, сочетающих традиции культуры поздней штрихованной керамики и зарубинецкой культуры и одновремено находящихся на речных путях между Юго-Восточной Прибалтикой и Средним Поднепровьем, сигнализируют раскопки на селище Хабищи (середина II – начало III в. н. э.) на правобережье нижней Горыни, в том самом микрорайоне, где ранее функционировали зарубинецкие некрополи Велемичи I и II и Отвержичи, а позднее на них же появились отдельные погребения готов-вельбар(к)цев. Керамика из Хабищ сочетает традиции культуры поздней штрихованной керамики (штриховка и расчесы на сосудах) и зарубинецкой культуры; здесь же обнаружена подковообразная фибула с эмалью и гребенчатая фибула западного происхождения – вероятно, вельбар(к)ская (Беліцкая 2006).

Селище Хабищи, уверен, – лишь первая ласточка. Подобные памятники, сочетающие традиции этих двух культур и включающие в свою культуру предметы, свидетельствующие о путях и контактах между Юго-Восточной Прибалтикой и Средним Поднепровьем, будут обнаружены во всем бассейне Припяти, на месте некогда отмеченной мной «зоны археологической пустоты» как области окончательного оформления этноса «словен» («склавенов»), стержневого в ранней истории славянства (Mačinskij 1974; Мачинский, Тиханова 1976; Мачинский 1981). Штри-хованная посуда плавных очертаний из селища Курадово (близ впадения Ясельды в Припять), датируемого последней четвертью I – началом III в., – это уже «вторая ласточка» (Белявец, Вяргей 2005).

Относительно подковообразной фибулы с эмалью из Хабищ замечу, что в работе 1982 г. Е. Л. Гороховский опубликовал карты и комментарий к ним, свидетельствующие о неком «пути контактов» между вышеназванными областями, отмеченном распространением подвязных фибул верхнеднепровской серии и ранних подковообразных фибул с эмалью (Гороховский 1982). Однако чуть ранее, в работе 1981 г., мной было указано на эти же две группы вещей, маркирующие путь контактов между Юго-Восточной Прибалтикой и Средним Поднепровьем, но при этом, в отличие от Е. Л. Гороховского, я подчеркнул, что этот путь проходит через середину территории культуры штрихованной керамики и соответствует цепочке этносов со ст(л)аванами в середине, отмеченной Кл. Птолемеем (Мачинский 1981).

Теперь появляются данные (Хабищи), что одна ветвь этого пути проходила во второй половине II в. и по Припяти, в области, куда население культуры поздней штрихованной керамики особенно интенсивно проникает с конца I в. н. э. после гибели зарубинецкой культуры. Появились и новые свидетельства «эмалевого пути» через основную территорию культуры поздней штрихованной керамики. К находкам ранних (вторая половина II в.) подковообразных фибул из района Вильнюса на Вилии-Нярис и с городища Малышки (культура поздней штрихованной керамики) в бассейне верхней Вилии, где она сближается с истоками Березины днепровской, добавилась такая же находка на городище милоградской (?!) культуры Лиски к югу от устья Березины (Лошанков, Барцева 1995), на юго-восточной границе распространения культуры поздней штрихованной керамики. Вместе с находкой такой же фибулы на городище этой культуры в Витуничах, на одном из волоков между истоками Вилии и Березины (устное сообщение), эти четыре находки маркируют четыре важнейшие точки на пути Неман – Вилия (Нярис) – Березина – Днепр в той его части, которая проходит через территорию культуры поздней штрихованной керамики.

Думается, что есть еще одна группа вещей, распространение которых шло по той же системе Днепро-Неманских путей, хотя на территории собственно культуры поздней штрихованной керамики эти вещи не обнаружены. Речь идет о гривнах «типа Хавор» и подражаниях им. Недавно эти вещи были рассмотрены на широком культурно-историческом фоне М. Б. Щукиным (2005: 73–88), и мои соображения базируются в основном на его исследовании.

Гривны типа Хавор относятся к кругу изделий из серебра и золота, изготовленных с использованием античной техники зерни и филиграни и распространенных в Южной Скандинавии и на севере «Великой Германии» Птолемея от Эльбы до правобережья нижней Вислы; эти изделия неожиданно появляются в первой половине I в. н. э. и полностью исчезают к началу III в. Появление этой техники на германском севере М. Б. Щукин связывает с импульсом, исходящим от боспорско-кубанских античных мастеров, создававших во второй половине I в. до н. э. – первой половине I в. н. э. подобные по технике изделия, находимые в захоронениях зубово-воздвиженской группы на Кубани (сарматы-сираки, возможно, с примесью ранних алан – Раев, Яценко 1993). Распространение этой техники на север М. Б. Щукин связывает с резким перемещением на запад сарматских племен в середине I в. н. э. и дальнейшими торгово-культурными контактами между Подунавьем и Балтикой. Полагаю, что, помимо Подунавья, одним из путей таких контактов (и миграции мастеров?) мог быть Днепро-Неманский речной путь, что отчасти подкрепляется картой обратного распространения на юг самых ярких вещей этого круга – гривен типа Хавор.