Текст книги "43. Роман-психотерапия"

– В том, что все эти люди приехали бог знает откуда, как ты и я, и нас, по сути, вообще ничего не связывает. И ты задаёшься вопросом, о чём думал житель Древнего Рима, не имея представления даже, о чём думают вот эти люди, которые сейчас здесь!

Я снова обвёл рукой площадь.

– Ты намекаешь на то, что ничего не меняется?

– Конечно. Все мы всегда думаем об одном и том же: о еде, сексе, войнах. О деньгах. О том, как вырастить детей. О том, почему жизнь пронеслась так быстро.

– О боге тоже.

– Или о богах, – поправляю я. – Римский пантеон был довольно обширен. Пока христиане всё не развалили. Я читал, что как раз Септимий Север был в тройке лидеров по гонениям на христиан. Но у каждого свой бог – у каждого своя правда.

– Это да. А ты говоришь – люди все одинаковые.

– Я говорю, что правда у каждого своя, а устремление к правде – одинаковое. Ты видишь, я с тобой в какие дебри залезаю? Ещё на возвышенный слог перейти и можно в проповедники.

– Не смущайся, тебе идёт, – говорит Адам, и теперь он по-дружески бьёт меня кулаком по плечу.

По-дружески ли.

– А вообще, интересно, – спохватывается он, не меняя темы, – как это так у них всё получилось? Была целая религия, пришли другие люди, и началась другая религия, уничтожив прежнюю. Один бог на смену многим. Потрясающе! Разве можно уничтожить богов? Мне всегда казалось, что боги бессмертны.

– Так и есть, бессмертны. Но и христиане путают богов с тем, что их изображает. Как ни разрушай храмы, богов уничтожить нельзя. Но все мы мыслим человеческими категориями и не можем выйти за их пределы. Зато можно выйти за пределы Форума. Хотя твои любимые физики утверждают, что законы одинаковы во всей Вселенной. Пойдём отсюда.

Я поднимаюсь. Адам тоже.

– Надо завязывать с этими религиозными темами. Ни к чему хорошему это, как правило, не приводит, – говорю я.

– Исторический опыт? – спрашивает Адам.

– В том числе. Религиозные разговоры вызывают во мне сексуальные вибрации.

– Звучит как цитата.

– Или я большой молодец.

– С этим не поспоришь, – улыбается Адам. – В любом случае надо ловить момент.

– Carpe diem? Замётано.

И я снова оказываюсь в его арендованной квартире на его арендованной кровати и сам себя чувствую арендованным. Но уже не задаюсь вопросом: что я тут делаю? А Адаму, кажется, и подавно всё равно. Каждый из нас ловит момент и испытывает счастье пользоваться другим. Так что ещё не известно, кто тут кого использует больше.

– Всё-таки это зависть, – говорю я, зная, что будет завтра.

– Зависть? – откликается он. – Ты с ума сошёл. Извини.

– Да, – повторяю я. – Зависть. С возможностью обладать. Мне никогда уже не быть таким, как ты. Я что та триумфальная арка, которой, конечно, стоит восхищаться, но будь у тебя деньги, ты бы предпочёл купить не её, а апартаменты в новостройке.

– Если только у меня ещё нет апартаментов, – находится он. – Это искусство.

– Искусство полно других вопросов. И главный из них: почему не я? Почему не я, понимаешь?

Адам садится на постели и обматывается простыней, обычно служащей покрывалом.

– Правда, я похож на рояль? – спрашивает он.

– Не похож, – отвечаю.

– Не важно. Ты прекрасно знаешь, что для того чтобы началось искусство, надо скинуть покрывало, открыть крышку и начать играть.

– Но я хочу играть лучше всех!

– Ты и так играешь лучше всех!

– Не правда. Хотя я ведь никогда ни с кем не соревновался. Разве что в юности. Я забыл, когда последний раз участвовал в каком-нибудь конкурсе. Почему-то это никогда не было мне интересно. Всё само собой сложилось и так. А теперь я думаю, с какой радостью я вернулся бы в эту юность, и пусть там будет конкурс, и пусть я его проиграю. Но я буду знать, что у меня всё ещё впереди. А сейчас – мне 28 лет – и я совершенно не знаю, что я должен делать дальше. Я даже готов вернуться на семь лет назад и снова пройти весь этот путь – лишь бы его пройти.

– Семь лет назад ты был на год моложе, чем я сейчас, – высчитывает Адам.

– Тебе двадцать два? – уточняю.

– Двадцать два.

– Ну конечно. Сколько же ещё. Кьянти?

Воскресенье

Воистину rerum natura nullam nobis dedit cognitionem finium77
  (лат.) Самой природой не дано нам познать пределы вещей.


[Закрыть].

– Ты же говорил, что не пользуешься телефоном! – сказал Адам, вернувшись из магазина, куда я отправил его купить сладостей. В этот день хотелось просто валяться на диване и пить терпкий чай, заедая его мармеладом.

– Я включаю его раз в неделю, чтобы проверить почту, – ответил я и оторвался от экрана. – Но предвидя твою следующую реплику, замечу: я тоже не понимаю, как сегодня можно обходиться без всех этих средств связи. Поэтому я дал себе обещание минимизировать контакт с внешним миром посредством технологий только на время поездки.

Адам, казалось, был удовлетворён ответом.

– Что ты купил? – спросил я.

– Тут немного мармелада, миндальное печенье, двести граммов цукатов, и мне захотелось амаретти.

– Амаретти – это вкусно, – сказал я в воздух и снова обратился к телефону.

За неделю пришло довольно много писем – если быть точным, то семь, что в моём случае действительно много. С изобретением социальных сетей и повсеместным проникновением мобильной связи мне всё меньше становилось понятно, кто вообще пользуется электронной почтой, не говоря уж об обычной, но теперь я сам вогнал себя в положение, когда, отделившись от мира, оставил именно почту единственным способом связи. Четыре письма были от старых друзей, без явного повода, а с простым выражением надежды, что со мной всё в порядке – я ответил им довольно быстро. Пятое было от мамы – с тем же самым вопросом; пришлось ответить и тут. Шестое письмо – заботливое напоминание о забронированном отеле в одном из будущих городов, в ответе оно не нуждалось. Седьмое пришло с неизвестного адреса, я хотел сразу отправить его в корзину, но разве это не часть плана – соединяться с людьми, пусть даже таким способом?

Прикоснувшись к экрану и открыв страницу, я прочитал:

«говорят, начинать надо с простого

но невозможно начать то, у чего не будет конца

здравствуйте. добрый день.

я пишу вам это письмо, надеясь что вы его никогда не получите – надеясь, что у меня не хватит смелости отправить его, как хватило дерзости подойти, повинуясь порыву, да и кто бы сдержался

я не буду говорить о вашем таланте – он простирается гораздо дальше, чем я предполагал, а я, поверьте, принимал вас почти за божество

но как любому богу – вам не ведомы ни милосердие, ни простота обычного человека

вы сами создаёте и сами разрушаете – вы вольны и в том и в другом, к чему вам смотреть на тех, кто оказывается погребён под руинами

однажды вы спасли мне жизнь – я не преувеличиваю: выкарабкиваясь после страшной аварии я думал, что никогда больше не смогу ходить, что моё лицо никогда не избавится от ужасных шрамов

я представлял, что остатки моей жизни – а это были именно остатки, разве можно назвать жизнью то, что я рисовал в своём воображении?

попробую ещё раз: я представлял, что остатки моей жизни ожидает заточение в комнате на втором этаже дома, куда сиделка будет приносить бульон, и максимум на что я окажусь способен – переключать пульт от телевизора, чтобы увидеть мир, который я никогда не смогу увидеть

мне казалось, что операции мне делают каждый день – но я позволю себе не пускаться в медицинско-анатомические подробности с рассказами про искусственную кожу и эндоваскулярные эксперименты.

происходило то, что принято называть чудом

может так и есть

но всё из чего-нибудь состоит, и я знаю из чего состоит моё чудо: молодой, семнадцатилетний организм с потрясающей способностью к регенерации; плюс лучшие врачи, на которых только хватило денег у моих родителей, один из которых сам блестящий хирург, кажется так принято выражаться; плюс ваша игра

я даже не знал, что так бывает

я не знал, что музыканты дают бесплатные открытые концерты, разъезжая по больницам, интернатам, домам престарелых

газеты тогда написали, что вы дали двенадцать таких концертов только в моей стране, а вы ответили, что жалеете о том, что у вас было мало времени

то, что я услышал тогда было для меня ничем и всем сразу – я ведь совсем не любил музыку

никакую

но сидя в своей коляске в том зале, где оказалось есть пианино я чувствовал как срастаются мои мышцы и распрямляются вены и разглаживается лицо – я чувствовал как меня наполняет жизнь

мне захотелось перебороть всё, перебороть самого себя, и жить ради того, чтобы когда-нибудь прийти на ваш концерт своими ногами, заплатив за билет и заняв лучшее место

открыв программку – узнать что за музыку я буду слушать сегодня, ведь я не знаю что именно вы играли тогда

тем же вечером мне принесли ваши записи – и передо мной открылся новый мир

говорят, у коров становится больше молока если им ставить Моцарта: я как те коровы – через полтора года я выглядел так, будто со мной ничего не случилось

это была вторая глава, начать писать которую помогли мне вы

но заканчивать её мне придётся в одиночку

моё чувство к вам можно было назвать любовью, хотя я очень стараюсь избегать этого слова – оно кажется мне фальшивым, или становится таким в сам момент произнесения

если я и хотел чего-то ещё от жизни – это встретить вас, чтобы сказать слова, подобрать которые я пытаюсь все последние годы, и подобрать не могу

мне было необходимо чтоб вы знали, что это работает, что чудеса случаются, что ваше искусство способно исцелять – будто вы не знали этого без меня

как объяснить мне что я почувствовал когда увидел вас сегодня, посреди прекрасного города, в котором вы наверняка бывали не раз, а для меня он мог никогда не быть, никогда не случиться

я должен был сказать вам те слова, даже если они кажутся неподходящими – но вам они оказались не нужны

я подумал что это моё искажённое сознание, или возвращается болезнь

может, я так много об этом думал, что сам нафантазировал эту встречу

но язык предательски отзывался вкусом кьянти

и отзывается до сих пор

вернувшись домой я сел за стол – и пишу теперь это письмо, надеясь что не смогу его отправить

а даже если отправлю – мы никогда больше не встретимся, и если мне будет стыдно, вы всё равно этого никогда не увидите

так странно – я начал, думая только об обиде и разочаровании, а закончил в состоянии счастья

значит всё правильно, и я не потерял способности к излечению

спасибо

я люблю вас

адам»

Определяя необходимость дополнительных знаков препинания, я чувствовал, что со мной происходило нечто совершенно обратное – от весьма хорошего расположения духа я к концу письма свернул к обиде и разочарованию. Если во мне и оставались капли любви к себе, то в этот момент они испарились, обернувшись стыдом и презрением. Это была не ненависть, нет, но если б я мог – я бы себя избил.

Единственное оправдание я находил в предположении, что если я способен испытывать эти чувства, то, может, тоже не потерял способности к излечению? К способности не просто смириться с диагнозом, но начать бороться с этой болезнью?

Наверное, я изменился в лице, пока читал письмо, и не заметил, что Адам уже какое-то время стоит рядом и смотрит на меня, но вряд ли может угадать, о чём я думаю – хотя он точно знает, что заставило меня измениться в лице.

– Я надеялся, что оно уйдёт в спам или что этого ящика больше нет. Если хочешь, я уйду.

Между нами повисло облако. В музыке на подобные эмоциональные сгустки способен только септет.

– Это твой дом.

Цвет облака постоянно менялся. Вот-вот должны были вступить альты.

– Что же теперь делать?

Где-то сквозь облако пролетел самолёт, подсказывая, как справиться с турбулентностью. Можно чуть-чуть прибавить темпа.

Я взял его за руку и спросил:

– Поедешь со мной в Сан-Марино?

20. Ватикан (Ватикан)

– Я не люблю христиан. Вы не поклонники Христа, вы поклонники Библии. Ваш идол – текст, который вы оборачиваете в свою пользу. Но я не осуждаю вас, ибо и сам поклоняюсь не человеку, но книге.

21. Сан-Марино (Сан-Марино)

– Поэтому у тебя такая, мм… неожиданная внешность?

– Да, пластические операции, но, как видишь, очень удачные. Я мало похож на свои детские фотографии, тем интересней их рассматривать. Мне кажется, я сейчас выгляжу лучше, чем мог бы.

Мы подъезжаем к Сан-Марино на взятом в аренду Mercedes CLA 200. Адам настоял на том, чтобы оплатить половину стоимости – я не сильно протестовал, тем более весь его полный решимости вид говорил, что это именно тот случай, когда сопротивление бесполезно. Если, конечно, дело не дойдёт до капризов, но капризы – не мой конёк.

– Иногда я думаю: дай мне сегодня выбор, и я выберу ту аварию, – говорил Адам, держась одной рукой за руль. – Это звучит банально, но я стал больше ценить жизнь. Дело даже не в цене – я стал любопытней. Ещё я понял, что самые страшные вещи могут привести к самым приятным последствиям. Ну вроде как война всегда приводит к миру, разлука к встрече, болезнь к выздоровлению. В этом есть что-то китайское, да?

Он взглянул на меня, не столько ожидая ответа, сколько пытаясь удостовериться, что я понимаю его. Я понимал. И пытался найти ответ на вопрос: чем же нужно обладать – силой или безрассудством, чтобы, пережив катастрофу, через несколько лет вот так спокойно, одной рукой, вести автомобиль?

– Не волнуйся, это же немецкая машина! – сказал он, словно уловив мои мысли.

Я вообще начал замечать, что люди, с которыми в этом путешествии сводила меня жизнь, чувствовали то, что я думаю, а порой просто читали мои мысли. Впрочем, может быть, именно поэтому мы с ними и сходились. А может, я сам по себе не слишком замысловат, и в том, чтобы угадывать мои ходы, нет никакой сложности.

– Совершенно ничего не знаю о Сан-Марино! – сказал я, когда мы проехали очередной указатель. – Здесь говорят на итальянском? Хочешь, поведу?

– Я не устал. Если не возражаешь, доедем до города, а там решим.

Я не возражал. Никогда не питал особой тяги к вождению. Автомобили я причислял к той категории вещей, которые нужно иметь исключительно ради удовольствия, и если садиться за руль, то относиться к этому, как к аттракциону.

– Интересно, все мужчины любят водить? – спросил Адам, выруливая на какую-то новую дорогу.

– Думаю, да, – ответил я, пытаясь рассмотреть лица водителей, проезжающих мимо. – Особенно в молодости.

– Ну, это понятно, – ухмыльнулся он. – Любое новое дело вызывает особый энтузиазм.

– Нет, не поэтому, – не согласился я.

– Понты? – вторая попытка. – Девочек цеплять?

– Довольно примитивный способ цеплять девочек, хотя многие на это ведутся.

– Потому что работает.

– Это точно. Я сейчас вспомнил одну историю, давнюю, с тех времён, когда ещё учился в колледже. У меня были две подруги, тоже пытались играть на фортепиано – и это, надо сказать, был их единственный недостаток. У них как-то в одно время образовалось по бойфренду. Первая как раз повелась на такого вот мальчика на тачке, и её совсем не смущало, что денег на в общем неплохое авто мальчику выделил папа, то ли в честь дня рождения, то ли по поводу поступления в институт, то ли просто в знак отцовской благодарности за сыновью любовь, этого я не знаю, да это и не важно. Важно то, что между самым хорошим мальчиком на свете и самым хорошим мальчиком на свете с тачкой есть небольшая разница. Но ещё более важно, что никакой практической ценности машина эта не имела. Жили все рядом, за покупками для большой семьи ездить не надо, да и бензин не дёшев. То есть цель и применение совершенно понятны – он в том, с чего мы начали. Вторая девочка параллельно влюбилась и, видимо, по-настоящему влюбилась в неизвестно откуда случившегося соседа из не самой благополучной семьи, в смысле – детей много, денег мало плюс безотцовщина. Я совсем не из тех, кто настаивает, что ребёнок должен расти с двумя родителями, но в данном случае отец бы не помешал хотя бы для того, чтобы облегчить материнскую долю.

– А куда отец делся?

– Не знаю, кстати, куда он делся. Может, умер, может, спился, может, в тюрьму попал. Это тоже не важно. Важно то, что чувства девочек оказались стойкими – в обоих случаях дело кончилось свадьбой, разной степени широты и богатства. Но жизнь удивительно неизобретательна в своей иронии, а люди удивительно равнодушны к иронии вообще; у второй девочки получилось так, что мальчику, неожиданно ставшему мужем, чтоб доказать свою состоятельность, пришлось пахать, берясь порой за очень сомнительную работу, к тому же там начинал наклёвываться первенец. В итоге у них сейчас несколько домов в разных углах Европы, девочка завела благотворительный фонд, – пусть небольшой, но фонд, – мотается по клиникам, помогает детям, а мальчик может позволить себе ездить почти на чём захочет.

– А у первой девочки…

– А у первой девочки мальчик всё так же пользуется той, подаренной когда-то отцом машиной. Работать он так и не научился, папин бизнес был сожран более крупными людьми, в общем, конечно, не голодают, но и перспектив никаких.

– Может, он из любви к машине не хочет с ней расставаться, из того сыновьего чувства, – предположил Адам. – Так бывает.

– Не тот случай. Там автомобиль был не хуже этого, – я хлопнул ладонью по приборной панели. – Он сотню лет прослужит, если в него вкладывать. А вкладывать нечего.

– Всё равно это не закон, – сопротивлялся Адам. – Всё могло быть совсем иначе. На свете тысячи папенькиных сынков, которые всю жизнь живут за их счёт, и тысячи парней из бедных семей, которым так и не удаётся сделать со своей жизнью ничего путного.

– Не закон, тут ты прав, – согласился я. – Но и закон можно нарушить. Я вообще не уверен, что есть какие-то незыблемые законы.

– Что же тогда? Почему парни любят тачки? Спорт? – Адам решился на третью попытку. – Адреналин? Испытать себя?

Я выдохнул.

– Нет. Или не совсем. Всё, что ты перечисляешь, наверняка тоже присутствует, но это всё вторично, как и, например, статус. Все эти элементы, они не постоянны – в разных странах и в разном возрасте одни работают, другие нет. Это очень зыбко. Я же говорю о фундаментальном.

– Смеёшься?

– Конечно. Но сути это не меняет. Останови у магазина, хочу купить воды, у нас кончилась.

– Хорошо. Так в чём же суть? – спросил Адам. – Почему мужчины так любят водить?

Я ответил не сразу, а дождался, пока он припаркуется – будто боялся, что эта информация, будь она услышана за рулём, принесёт непоправимый вред. Это, безусловно, была полная глупость, но у меня случился приступ театральности, так что я вышел из машины, захлопнул дверь и направился в лавку, представляя себе нетерпение Адама. На миг позабыв, что нетерпение ему неведомо. Когда я вернулся, он всё так же сидел в машине и, воспользовавшись минутой, изучал карту. Он уже задал вопрос и теперь ждал ответа, не собираясь повторяться. Я протянул ему бутылку воды, оставив себе вторую.

– Спасибо.

– Мальчики так любят водить машины, – сказал я и сделал глоток, – потому что это даёт им иллюзию, что они хоть чем-то управляют. Что мы хоть чем-то управляем.

Адам отложил карту, открыл дверь и вышел из машины.

– Не буду спорить. Я так люблю иллюзии. Мама мне всегда говорила, что я живу в иллюзорном мире – вечно придумываю себе что-то и не вижу реальных вещей. Я сначала думал как-то с этим совладать, но разве мир фантазий не прекрасней реального? В сущности, фантазии состоят из предметов реального мира, просто мы их компонуем иначе. И кто придумал, что от фантазии надо стремиться к реальности? По мне так надо реальность превратить в иллюзию.

Он расправил плечи и потянулся. Пятиминутная передышка на пути оказалась не лишней. Я попивал свою воду и думал о том, что в словах Адама всегда сквозит какая-то едва уловимая правда. Я не мог отделаться от его молодости, от ощущения того, что даже по сравнению со мной он чуть больше, чем ребёнок, но тут же возражал себе, что этот ребёнок успел передумать и перечувствовать побольше многих стариков. В этом вообще заключается удивительное несовпадение жизни – возраст никогда не даёт оснований судить о человеке, но именно опираясь на возраст, мы формируем о нём первое представление.

– Поехали? – спросил Адам и вытер руки влажной салфеткой.

– Далеко ещё? – уточнил я.

– Смотря до чего. По факту мы уже в Сан-Марино. Но тебе же нужна сама столица? Оттуда можно по канатной дороге до Борго-Маджоре.

Я снова не возражал.

Оставив машину на стоянке, мы отправились бродить по Сан-Марино, как и везде, не выделяясь из толпы туристов, хотя я бесконечно ловил себя на мысли, что если и есть на земле место, где не туристы выделяются среди местных жителей, а именно местные жители выделяются среди туристов, то это Сан-Марино.

Адам рассказывал про Монте-Титано, самую высокую гору в скалистой стране, где Святой Марин тысячу семьсот лет назад основал поселение, выросшее в итоге в пусть небольшое, но государство. Теперь там высятся три башни – Гуаита, Честа и Монтале, изображённые на местном гербе.

– Про тысячу семьсот лет – это, конечно, легенда, – пояснил Адам. – Но то, что в шестом веке тут уже был монастырь, названный в честь Марина, – это совершенно точно. «Свободными вас оставляю от других людей», – сказал он и умер. А может, и не легенда. Поди этих святых разбери. Такая маленькая страна и такая великая история. Самое старое государство Европы. Из сохранившихся, разумеется.

– Откуда ты всё это знаешь? – я не удержался от вопроса, который сам ненавидел, но ничего другого изобрести не успел.

– Прочитал в путеводителе, пока ты за водой ходил, – невозмутимо ответил Адам.

– За две минуты?

– Я быстро читаю, – улыбнулся он. – Было время потренироваться. Да и сейчас это очень помогает. Приходится много читать. Раньше я не очень любил, а потом втянулся – привык, что ли. Говорят, привычки вырабатываются за три недели, максимум – за два месяца. У меня было и то, и другое. И я перечитал всю американскую литературу, то есть что значит всю – ну, ты понимаешь; после взялся за канадскую, ну, знаешь – Уильям Гибсон, Маргарет Этвуд, Элис Манро, а потом пошёл дальше. Англичане меня поразили. Испанцы. Скандинавы. Теперь не могу остановиться.

Адам перечислял имена, половина из которых мне была совершенно не знакома, а я снова ловил себя на ощущении пустоты, вызванной отсутствием любопытства. Я провёл с человеком практически неделю и ничего о нём не знал. Канадская литература – кто бы мог подумать.

– Да, канадцы не очень известны в Европе. Наверное, совсем не известны. Если только ты не специалист. А для меня это естественно.

– Не вижу в этом ничего естественного, если ты не из Канады, – отозвался я, осознав, что до сих пор не знаю, откуда Адам родом.

– Правильно, – ответил он. – Но я-то из Канады.

– Как из Канады? – мне пришлось остановиться. – Почему из Канады?

– Ну да, – Адам явно не понимал причины моего удивления. – Из Канады. Я – канадец, что тут такого? Я родился в Монреале. Родители и сейчас там живут. Это что-то меняет?

Я и сам не понимал, что это меняет, как не понимал – почему меня так удивило, что Адам оказался из Канады. В сущности – какая разница? Никакой. Мне кажется, он мог назвать любую страну, и я бы всё равно удивился. Я настолько привык, что он где-то тут. В своём сознании я настолько утвердил его в этой апеннинской декаде, что Канада представлялась другой планетой, где другие люди живут другой жизнью и дышат другим воздухом. При том, что я знал, что это не так.

– А ты думал я откуда? – спросил Адам.

– Честно говоря, я не успел подумать. Я вообще не думал. То есть я думал, но всё время о чём-то другом. Территориальные принадлежности казались мне чем-то абсолютно не важным. Ты прав – это ведь ничего не меняет, – я осёкся. – Ты говорил, что, когда мы доедем до Милана, оттуда ты полетишь домой.

– Так и есть. Но домой не в Монреаль. У меня заказан билет в Стокгольм. Я сейчас изучаю скандинавские языки и литературу в Стокгольмском университете.

– Это так просто?

– Не очень, но страшно захватывает.

И тут я вспомнил книжный магазин в Софии и начал понимать. Пока не до конца, а только какими-то обрывками, словно на мою голову падало конфетти, но я понял, что мне надо сделать совершенно точно. Мало ли что может случиться по пути, и я не доеду до Швеции. Если я сбился с плана в Италии, позволив себе возможность других городов, то почему бы не завернуть весь маршрут в каком-нибудь другом месте.

– Я выстраивал весь путь так, чтобы не возвращаться в ту же страну, если уже из неё выехал, – сказал я вполголоса.

– Извини, я не расслышал, что ты говоришь? – среагировал Адам.

– Я говорю, что мой план не предполагает возвращения в страну, если я из неё выехал. С Италией так не получилось. С Италией вообще получилось как-то всё иначе.

– И с Сан-Марино?

– И с Сан-Марино. Везде возможны сбои. Вот что – у меня есть книга, она в рюкзаке в багажнике. Можешь отвезти её в Стокгольм?

– Зачем? То есть могу, конечно. Это что-то специальное?

Я рассказал ему историю книжного магазина в Софии, предположив, что это может стать началом традиции.

– Не уверен, что это сработает, но хорошо, я отвезу и отдам. Шведы, при всей своей чопорности, удивительно отзывчивы и книгу примут, даже если через пять минут она отправится в мусорную корзину.

Ближе к вечеру мы забрали машину и отправились в Милан – Адам, чтобы лететь в Стокгольм, я, чтобы сесть на поезд до Берна, моей следующей точки.

Пока я вёл машину, Адам задремал, предоставив мне достаточно времени для раздумий. Вдыхая аромат дорог, я вспоминал некоторые эпизоды этих десяти дней на Апеннинском полуострове, второй раз подкинувшем мне сюрприз такого свойства, что обернётся он раной или счастьем, я буду вспоминать эти дни в том противоречивом чувстве, когда невозможность повторения наделяет их невообразимой ценностью, но та же невозможность повторения щемит сердце, ибо только они достойны повторяться бесконечно. Сквозь череду воспоминаний, и не только приятных, прорывался аромат сладкой тоски. Я слишком хорошо знал это ощущение, которое можно назвать чувством предвкушения, неизбежности расставания на краю временной пропасти. Сколько раз я проходил мимо, вглядываясь в эту бездну?

Через несколько часов я должен буду расстаться с Адамом, чтобы никогда больше с ним не встретиться. Разве я когда-нибудь поступал иначе? После истории с Софи – никогда. Но чтобы выработалась привычка – нужны три недели. Максимум – шестьдесят шесть дней. И у меня их не было. Даже для человека с паспортом, как у Гленна Гульда.