Текст книги "43. Роман-психотерапия"

25. Братислава (Словакия)

17 января 2005. Пн. 04:30

Пограничные состояния в переходном периоде. За эти недели я так привык к одиночеству что снова перестал спать. Днём хожу как варёная рыба, ночью не могу сомкнуть глаз. Темнота действует словно наркотик, вызывает страхи, порождает галлюцинации, от темноты не отвертеться – она свила под крышей гнездо и поселилась там ласточкой. Кукует теперь, пока я под группу Archive заворачиваю свои чаяния в золотистую обёртку с бантиком. Ивана напомнила о секретиках, что мы прятали в уголках чужого городского сада, пока надсмотрщик памяти не выбивал их ударом ладони. Самые важные из этих секретиков давно сгнили, смешавшись с падалью; другие – так и лежат спрятавшись от любопытного солнечного света. От созидательного солнечного света. Смертьнесущего солнечного света. Буква «с» похожа на разрезанного червяка.

Интересно, что имела в виду Ивана, когда говорила о том, что у неё есть сын? Неужели вокруг неё всё время ходит любопытный капризный ребёнок, из которого вырывается человек, а она стремится вырастить из него большое красивое дерево, и ему предназначено стать украшением этого затерянного дендрария? – В появлении детей нет не только никакого смысла, но и никакого чуда, любой фокусник может вытащить этого кролика из шляпы при условии что шляпа достаточно дырявая. Не хочу об этом думать, Ивана так красива, что тиражировать её это преступление, и клятво и мысле; с Иваной можно только. Ну и ещё вот это.

В словах дерево и удобрение много общего – практически всё. Так ер превращается в ноту ре. Чего не скажешь о мраморе. Ивана пока не знает как она может выглядеть если сделать из неё статую, статую водрузить на постамент, постамент обнести клумбой, на клумбе высадить традесканции и один анютин глазик, пусть он светит потерявшимся среди иксов и игреков во всех их незадачливых переплетениях. К тому же это будет не город, а сад. Большой и вычурный, очень зимний сад. Аметистовый город в виде зимнего сада, в таком бы и я мог жить вечно, прогуливаясь по площадям по паркам по переулкам, позируя перед постаментом, предвосхищая прошлое, потомков поучая. Буква «п» похожа на вытащенную из кладовки пыльную обувную коробку, в которой лежат забытые кеды, ставшие по размеру неистребимо малыми – если просунуть в них ноги, всё вместе будет ещё больше похоже на букву «п», вдруг кому-нибудь так сильно этого хочется.

Ивана рассказала, что помогает сыну учить алфавит и названия улиц, а его больше интересуют морские гады и древнеармянские одежды, он видит их в учебниках для средней школы и не может оторваться, в пылу гнева он рвёт страницы маленькими стеариновыми ручками, а потом склеивает их как придётся, проявляя склонность к абстрактной живописи. Ивана говорит, что с ним не согласна, но он редко спрашивает её мнение, по совести говоря, он вообще толком говорить не умеет.

***

Я рассказал Тимтиму, что нашёл этот текст в Интернете, когда вёл там дневник для того, чтобы не носить с собой постоянно тетрадь, но Тимтим мне не поверил, да что там – я сам себе не верил. Я вёл дневник в Интернете, чтобы его читали – это так просто. Ещё проще то, что вряд ли это можно назвать дневником – я никогда не писал там ни о чём личном, а если писал, всё равно никто не мог разобрать мои ментальные каракули.

Тимтим тоже сказал, что не понимает половины слов, тем более – как они связаны, а я ответил, что связывать слова придумали люди, так почему бы не научиться выражаться развязно, тем более что многие именно так и поступают, у них талант, наверное.

Тимтим на это ответил, что талант равен двадцать шесть, запятая, ноль двадцать семь литров, если речь идёт о воде, и двадцать пять, запятая, девятьсот два килограмма, если об аттических установках как при Александре Великом, так и после. Это, сказал Тимтим, единственное, что я помню из всей школьной программы. Хорошо же ты учился в школе, сказал я, а он совсем не обиделся и попросил написать другой текст, попонятней и, главное, со связными предлогами. Станется, и его ты поместишь в свой старый дневник в Интернете, добавил он, наверняка и не думал удалять аккаунт, то-то подписчики удивятся. Подумаешь, подписчики, кто удивится, так это я сам, но делать нечего.

1 августа 2013. Чт. 23:20

Ты не любишь меня к сожалению только за то что я слишком напоминаю тебе за что ты не любишь себя, как будто кто-то из нас понимает что такое любовь (любовь?) – и обойдёмся без этих выписываний язычком, они обычно очень дорого стоят. Я знал одного парня, а он знал наизусть все самые дорогие в мире картины. Как только где-нибудь на аукционе продавали картину за новую цену, он словно строил в голове новую полку, и водружал туда всеконтинентальный шедевр. Супрематическая композиция Малевича, Мальчик с трубкой Пикассо, Избиение младенцев Рубенса – там было всё. Это была система его обучения. Я никогда, говорил он, не запомню все эти имена, все эти фамилии, все эти названия, все эти деньги, все эти страны, я никогда ничего не помню, но мне, как Алисе, летящей в нору, нравятся полки. Я беру гогеновских Купальщиц, проданных в октябре две тысячи пятого за пятьдесят пять миллионов долларов разумеется, и иду купаться вместе с ними. Так я узнаю, что Гоген был француз, что это постмодернизм, что там сплошное Таити, не исключающее попытки самоубийства, так я узнаю что Гоген это Гоген. Что он Поль в конце концов. Потом, говорит он, я узнаю всё про постмодернизм, про Таити и про самоубийства. Так же, говорит он, я узнаю что Купальщицы есть у Ренуара, Пикассо, Сезанна, Курбе и бог знает кого ещё, в том числе у самого бога. Так, говорит он, я узнаю что такое бог и как его все разложили по полочкам. Бог, пояснял он, похож на препарированную лягушку, которая всё ещё дёргает лапкой. Всему виной электричество, да здравствует Никола Тесла.

Ещё ему нравились газеты. Он любил их за то, что они шуршат, и за то, что изображения проданных картин там не имели ничего общего с самими картинами. Он называл это эффект Бетельгейзе – вы можете её увидеть, но вы не можете её представить, пояснял он. Если бы Бетельгейзе была нашим солнцем, то её корона заканчивалась где-то в районе Юпитера. Вот так да, подумал я в тот момент, это тоже было бы неплохо разложить по полочкам.

В прошлом году самой дорогой картиной стала «Игроки в карты», 1892—1893 гг., 97×130 см, третья в серии, Поль Сезанн, 1839—1906 – её продали за двести пятьдесят миллионов долларов разумеется. Если мне и думать о чём, то только о разнице между проданным и купленным. Интересно, что сделает Сезанн если ему выдать двести пятьдесят миллионов?

***

– Этот текст мне нравится больше, – сказал Тимтим на следующий день после вчерашнего. – Он напоминает разбившуюся ёлочную звезду. Ты помнишь, как они пахнут?

– Помню, – отмахнулся я, – елеем и белковой сывороткой, мы проходили с тобой это сотни раз, ты вечно задаёшь мне одни и те же вопросы, я чувствую себя героем лонгитюда, помнящим все ответы. Я словно дополняю в них знаки препинания, опасаясь гнева Набу.

Тимтим удовлетворённо кивает, он похож на уробороса, отошедшего от тысячелетнего сна, видать, он порядком проголодался. Я вглядываюсь в его глаза цвета морской звезды и думаю о том, что было раньше, звезда-фигура, в честь которой назвали животное, или животное, в честь которого назвали фигуру, потом я вспоминаю, что по-гречески звезда – это астра, значит, звезда – это цветок. Я вспоминаю, как Тимтим прислал мне первое личное сообщение, так это, кажется, называлось, ты берёшь и выходишь за пределы комментариев, и вместе с тем выходишь за пределы дневника, будто строчка вылезла за поля страницы и пошла куда ей вздумается, это так несправедливо не иметь возможности закончить всё одним махом, взять и поставить точку, избегая переносов. Всё равно не поднять больше, чем позволяет здоровье, силушка богатырская, семь железных посохов и пифагоровы штаны на все стороны равны – Доблестен ты, Ахиллес, небожителям равный…

– Ты уже видел, что там пишут? – спросил Тимтим, перелистывая страницы, – двенадцать комментариев, windowofsorrow спрашивает, где ты был всё это время, будто какое-то время существует, будто ты обещал ему что-то, scanskin утверждает, что надо разделять открытые торги и закрытые торги, и на открытых торгах самая дорогая картина – прошлогодний мунковский крик, сто девятнадцать и девять миллиона долларов, разумеется, boebobboy считает, что он бы спился, в одно слово.

– Боб спился? – переспрашиваю я.

– Да нет же – Сезанн, – отвечает. – Спился бы. Сезанн. Спился.

– Перестань, – говорю я Тимтиму.

Чувствую себя так паршиво, будто ты мой лечащий врач, с упоением зачитывающий вслух медицинскую карту, будто ты один разбираешь свой собственный почерк, будто эти приснопамятные слова что-то значат, будто по ним ты изучаешь мою анатомию, чёртов Везалий с улыбкой Будды Вайрочана.

– Можешь мне прояснить кое-что? – говорит Тимтим, распластавшись чеширским котом по всей земной атмосфере. – У меня с собой есть твоя запись, можешь мне объяснить, что это значит?

И достаёт лист бумаги формата А4, достаёт так спокойно, словно позади годы тренировки, словно позади горы! На листе разбросаны фантастические крошки, сливающиеся в строящийся минарет Роршаха.

– Тут немного подтекло, – осекаясь на пробегающей мимо улитке, возвещает Тимтим и проникает в мои зрачки, как в нефтяные скважины.

Когда он так смотрит в глаза, когда кто-нибудь, кто угодно, так смотрит в глаза, ничего не остаётся, как смириться с возникающим привкусом клюквы на кончике языка, уместившего в себе Сахару или ещё лучше Антарктиду; да, Антарктиду гораздо лучше.

10 апреля 2007. Вт. 00:43

лизергиново царство

послушники в изгнании

подобно вёльве я выписываю свой собственный рагнарёк уже вложив в каждую руку по сгустку священного огня

способен ли мир быть настолько реальным чтоб его можно было уничтожить просто закрыв глаза?

где эта точка вращающегося сегодня – бесконечно малая точка на карте покрытого древесной пылью тела

если я делаю шаг назад – всё превращается в

ожившая везувианская скульптура, чёрно-белая спорынья, море волнуется раз

в неизбежность бесконечных повторов крутящего землю божественного фуэте, замирающего на вдохе космоса

любая история по сути своей конвертна и ценность её исчисляется ценностью марок.

сначала они вещают о мести, о проверке на прочность, о дружбе растянувшейся на века – что я вам. бетон?

потом они заменяют меня на сопутствующие материалы, связывают в струны, сверяют с теплотой прибрежных течений, скручивают в рулоны – что я вам. тесто?

так они добираются до святынь, орошают себя водой, плавятся от любви, и я распинаюсь пред ними аки восковая дощечка горго – что я вам. нарния?

красота теперь используется как предлог – что я вам.

а вы мне что

пробудить бы эйяфьядлайокюдль и замести всё это

***

Господииисусе, нашёл к чему прикасаться, самый одушевлённый в мире. Тимтим делает глаза, как у матаматы, так что мне почти страшно, я так и боялся-то всего единожды, когда не мог отделаться от ощущения, что стоит мне ночью закрыть глаза, как тут же кто-то проявляется около моей постели – глаза, глаза, глаза, уничтожить мир, просто закрыв глаза, стоит зацепиться за слово и повторы неизбежны. Говорят, радужка поуникальней узоров на пальцах, не понимаю, в чём прикол, когда речь идёт на миллиарды, десятком больше, десятком меньше. Мне не нравится то, чего нельзя доказать практически – радужку можно? Вам, говорит, всё можно, всё-превсёшеньки.

– Чего ты хочешь? – спрашиваю я Тимтима, – у тебя глаза, как у матаматы.

– Тут почти всё понятно, – говорит он, – кроме двух моментов: зачем была нужна спорынья и как ты предсказал эйяфьядлайокюдль.

А что я должен ответить? Если я забыл, как всё это было. Мне, говорит, тут всё почти понятно. Мне тут ничего не понятно, а ему понятно, значит, надо говорить сладкую правду, и я говорю ему, понимаешь, я ничего не помню, а он включил сентябрьскую прилипчивость, это же твой дневник, говорит, мой, отвечаю, что с того, я не шахматная игрушка, не цугцванг рассыпчатый, мне любая партия хороша, знаешь, как это обычно бывает? Я ловлю за хвост бабочку-однодневку, растираю её в пыль и подбрасываю всё, что осталось, в воздух, ты держишь в своих неолитовых руках результат этого гибкого телосложения – он же, к слову, его первопричина. Цитоплазма времени.

Мои дневники уверяют, что время обезличено, повторяет Тимтим, я смотрю на число и заглядываю на страницу с тем же, но годы назад, интересно, что я делал, о чём я думал, о чём я думал я буду думать через годы вперёд, у тебя разве не так?

Нет, милый мой, у меня не так, господииисусе, я даже не знаю его настоящего имени, Тимтим, будто пальчиком по стеклу, хрустальный гроб на колёсиках.

Тук-тук, тук-тук, вот это антенны! Нок-нок, словно уговаривает.

А очень просто, отвечаю, одну ягодку беру, на другую смотрю, третью примечаю, четвёртая мерещится. Так-то. Назовись в следующий раз матамата, спаривайся круглогодично, пообещай мне, обещай, клянись, руку на мои письмена, обещаешь? Ладно.

26. Варшава (Польша)

С этим парнем, с Патриком, я познакомился в одном из баров Старого города, так бережно восстановленного после большой войны, что его тут же занесли в Список Всемирного наследия ЮНЕСКО. Город, я имею в виду, не бар, хотя я бы на их месте задумался и об этом.

Начав сочинять убедительную речь, центральной темой которой должен был стать пассаж о том, что в некоторых городах некоторые заведения являются не только центром культуры, но и центром образования, я представил, как сначала произношу эту фразу в штаб-квартире ЮНЕСКО в Париже, а затем – стоя на рыночных площадях перед восхищённой, утопающей в аплодисментах, публикой, которую я никогда не увижу из-за вспышек фотокамер, и так увлёкся этой фантазией, что сам не заметил, как поклялся на бело-красном, мелькнувшем в толпе флажке, завтра же отправиться в любой, первый попавшийся музей – за вдохновением.

Сверившись с календарём, подтвердившим, что завтра воскресенье, я решил, что сегодня за вдохновением можно отправиться в другие места; во-первых – необходимо культурно провести время до его наступления, а во-вторых – ничто так не располагает к тому, чтоб надраться, как ясный субботний день. Безоблачное голубое небо стоит того, чтобы его отпраздновать.

Патрик полагал точно так же.

– Ты не думай, я не часто так делаю, – объяснил он мне позже, в четвёртом по счёту баре, где мы приложились для разнообразия к водке («по одной, и дальше») и оставили трехрожковый канделябр. – Инверсивный алкотрип (так он это называл) веселит, только если производить его редко. И если набирается много лишнего. Не люблю захламлять дом.

Тут я был с ним согласен. Вспоминая, сколько барахла хранится в моей квартире, я то и дело жалел себя и корил за то, что мне никак не хватает решимости взять всё это и выбросить. Или отнести в благотворительный фонд. Или на барахолку, чтоб было не так обидно. Благотворительным фондам вряд ли понадобятся старые, пусть и хорошо сохранившиеся, очки, сувенирные статуэтки, исторические журналы, вышедшие из моды телефоны, не слишком дорогая и всё ещё нераспакованная посуда, неприличное количество настольных ламп… и полтысячи экземпляров одежды, которую я в лучшем случае надевал только единожды. Совершенно не представляю, кому это может пригодиться.

Но я вернусь к Патрику. Это было неожиданно, но я вообще во многом оказался с ним согласен. И именно поэтому он мне не нравился. Иногда не любишь человека только за то, что с ним спорить не о чем. Разве что кивать. Собственно, я и заметил его в процессе кивания. Ко мне подошёл официант и спросил:

– Ещё кружку пива?

– Пожалуй, – кивнул я и тут заметил Патрика.

У него была совершенно обычная внешность, совершенно обычная одежда и совершенно обычная сумка, из которой он доставал совершенно обычную кружку – точно такая же стояла перед ним на столе и точно такая же через полминуты появилась на моём, официант принёс пиво.

Подумав о том, что мне не нравятся бары и кафе как место для возможных знакомств, хотя я использовал их в этих целях неоднократно, я сделал глоток, теряя интригу, и пришёл к заключению, что знакомиться с Патриком мне не хочется. Зацепка слабовата, да и выглядит он не интересно. В поводах просто заговорить я за время путешествия порядком поднаторел, минусом подобной тренировки стало то, что глаз начинал действовать помимо моей воли и сам выхватывал из массы причитающийся ему изюм. Более того – меня начинало это утомлять, и я стал задумываться о том, так ли уж необходимо доводить план до финала, в конце концов я даже себе самому этого не обещал. А до прочих и дела нет.

Попивая светлое местное пиво, я вальяжно рассматривал людей, ничуть этого не стесняясь. Народу было много, кто-то сидел тут уже давно, кто-то входил и присоединялся к знакомым, кто-то задерживался не более десяти секунд, понимая, что и в этом месте пообедать не получится. Как мне удалось примоститься в углу – остаётся загадкой. Не меньшей, чем кружка Патрика. Я так размечтался, что «кружка Патрика» должна стать устойчивым выражением, вроде бутылки Клейна, кота Шрёдингера, чайника Рассела, бритвы Оккама и всего остального, что явно представил её в виде энциклопедической статьи, вставленной где-нибудь между круглыми червями и проливом Крузенштерна. Осталось только наполнить её содержимым.

– Кружка Патрика мне нравится, – одобрил Патрик мою идею в момент, когда мы заказали по кампари-оранж в третьем, втором или первом заведении, смотря откуда считать.

Схема была следующей: это третье кафе по счёту, начиная с того, где я увидел Патрика и его кружку; второе, где мы с Патриком выпиваем вместе; и первое, если считать заведения, куда мы вместе пришли, то есть целенаправленно явились, объединив усилия. Или желания. Совпали в интересах.

Это было трогательнейшее кафе («сейчас я угощаю») в венском стиле, так что помимо кампари мы взяли пончики, будучи не в силах справляться с предвестием чего-нибудь приторно-сладенького.

Патрик достал из сумки щипцы для сахара и положил на скатерть.

– Почему бы тебе сразу не оставить всю сумку в одном ресторане? – спросил я.

– Зачем тогда мы будем ходить с места на место? – спросил он в ответ. – Это как квест. Надо пройти его целиком, вдруг где-нибудь начнутся неприятности.

Про квест Патрик рассказал мне во втором заведении. Или в первом? Или в минус первом, если считать от того, где мы сейчас. Эта система позволяет запутаться навсегда, так что я буду считать с самого начала – с того своего угла, где я, кивая официанту, впервые заметил Патрика, достающего из сумки кружку. Всегда и всё лучше делать с самого начала, если не уверен в собственной памяти. А я в своей не уверен, да и она мне не слишком верна. Я давно подозреваю, что она что-то от меня скрывает, но никак не могу поймать её на этом. А может, это всего лишь ревность.

Вот и Патрик говорит то же самое (в шестом? седьмом?):

– Понимаешь, – (после этого слова я сразу проникся к нему теплом, мне давно известно, что с него начинают, когда не уверены в том, что говорят). – Понимаешь, иногда надо делать всё наоборот. Не важно, к чему это приведёт, не важно, что ты сам с собой не согласен – надо просто взять и сделать наоборот. Это же самый простой ход, если что-то не получается. Почему люди никак не могут до этого додуматься? Я всегда так делаю.

Он откинулся на спинку кресла.

– Всегда. Ни одного промаха. Стопроцентное попадание. Даже подозрительно.

– Ты очень смелый, – восхищённо сказал я. – А если делать наоборот от наоборот, это работает? Скажем, в евклидовой геометрии.

– Геометрия тут ни при чём, – уверенно ответил он, – так же как и физика, химия и прочая литература. Это мистика, понимаешь? Ми-сти-ка. Непознанное. Оккультные науки. Понимаешь?

– Понимаю.

– Когда я порой выхожу из бара на улицу и прихватываю с собой стакан – я не знаю, зачем это делаю. Он мне не нужен. Это такая игра, в которой нет правил. Священный Грааль без опознавательных знаков. Я не ворую стакан – я совершаю открытие, понимаешь?

– Понимаю.

– А так как любая тема должна быть не только открыта, но и закрыта, и в этом моё священное убеждение – ненавижу незаконченные истории – именно поэтому я в другой день набиваю сумку и иду незаметно возвращать свои артефакты. Вот это, пожалуй, единственное правило. Незаметно вернуть бывает сложнее, чем незаметно забрать, понимаешь?

– Понимаю, – честно признался я и вознамерился прикончить ром-колу, пока Патрик пристраивал на полку утащенный некогда томик Монтеня.

– Плохо то решение, – закончив, провозгласил он, – которое нельзя изменить.

– Понимаю, – снова сказал я и спросил: – Куда дальше?

Из первого кафе мы вышли почти вместе. Не могу сказать, что мне стало слишком интересно, но мысль проследить за Патриком появилась внезапно, и я не нашёл причины ей противиться. В таких случаях безотказно работает принцип, что всегда можно остановиться и повернуть назад. Или свернуть за угол, было бы куда сворачивать.

Я тут же оплатил счёт, чтобы в нужный момент не замешкаться, и встал из-за стола через секунду после того, как это сделал Патрик. Он набросил на плечо свою сумку и направился к выходу уверенным шагом, словно тоже имел план. Я последовал за ним, чувствуя себя героем то ли романтической истории, то ли шпионского романа, и мысленно сетовал на то, что между нами не было ещё какой-нибудь персоны, которая могла послужить прикрытием на случай, если он обернётся, почуяв хвост.

Главное теперь, думал я, чтобы это не превратилось в итальянский неореалистический боевик, без жертв, но с историей маленького человека.

Так мы оказались на улице, но не успели пробыть там достаточно долго, чтобы потерять друг другу из виду. Словно и правда заметив слежку, Патрик почти моментально нырнул в дверь соседнего заведения, откуда как раз вывалилась компания японских туристов, так что я чуть не привлёк к себе ненужного пока внимания, слившись с их полифоническим смехом.

Пробравшись сквозь японскую стену, я вошёл в помещение и увидел Патрика около барной стойки. Он о чём-то очень эмоционально разговаривал с барменом – было видно, что они давно знакомы. В процессе разговора бармен снял с полки бутылку двенадцатилетнего Джемесона и налил Патрику в стакан, где уже болталось несколько кубиков льда. Виски не входил в мои планы столь ранним днём, но он был самым подходящим способом для знакомства, тем более что бармен на минуту отвлёкся, а Патрик уже вынимал из сумки точно такой же стакан для Джемесона.

Я подошёл к стойке и взглядом подозвал бармена – обычно это очень легко, надо просто выразительно моргнуть, и приличный бармен сразу всё понимает. Как-то один мой друг возразил мне, что приличного бармена и звать не надо, он всегда рядом, на что я сказал, что бармен не собака, а человек на работе и что мои веки не отвалятся, если я его позову. Что действительно важно – это хорошая реакция, причём не только в барменском деле.

– Мне то же самое, – растягивая слова и показывая на стакан Патрика, произнёс я, ожидая, скажет ли на это что-нибудь сам Патрик, чьё имя мне было ещё не известно.

– Джемесон, 12 лет? – уточнил бармен.

– Да, – подтвердил я. – Сегодня иду наугад.

– Поздравляю, – откликнулся он и поставил передо мной стакан с золотистой жидкостью.

Тут-то и подал голос Патрик.

– С приездом в Варшаву, – сказал он и выпил свой виски одним глотком.

Я пожал плечами, сказал спасибо и, вытащив на свет не пойми откуда взявшееся бахвальство, показал, что отставать не собираюсь, не на того напали – и тоже выпил свой виски залпом.

– Ещё по одному? – спросил Патрик, но это прозвучало не как вопрос, а как бесспорное утверждение, как что-то уже решённое, что не терпит никаких возражений. Впрочем, возражать мне совсем не хотелось.

– Конечно, – ответил я. – Почему бы и нет.

– Патрик, – сказал Патрик, пока бармен наливал нам вторую дозу. – А это Штефан, – он кивнул в сторону бармена. Тот тоже кивнул в подтверждение слов друга.

– Адам, – сказал я, решив представиться одним из имён, встреченных в пути, и имя Адам показалось мне самым удачным в силу самой своей природы. А может, я по нему просто соскучился.

– Путешествуешь? – спросил Патрик, когда вторая порция была готова.

– Ага, – кивнул я. – Прожигаю жизнь.

– Прекрасно, – сказал Патрик. – Просто прекрасно.

– Что может быть лучше, – вмешался Штефан. – Дерзайте, парни, это подарок от заведения.

Он указал на наполненные стаканы.

– Чёрт, надо было взять что-нибудь подороже! – улыбнулся Патрик, после чего поднял стакан, сделал в сторону Штефана характерный жест, мол, за тебя, дружище, и, отпив немного, снова обратился ко мне: – Чем планируешь заняться?

– Не знаю, – я снова пожал плечами. – Хочу пройтись по барам.

– Отличная мысль! – заметил Патрик. – Больше тебе скажу – давно не слышал такой прекрасной мысли. Она стоит того, чтобы за неё выпить!

Мы выпили виски залпом и одинаково шумно опустили стаканы на стойку. Штефан подхватил их умелым жестом, не забыв и тот стакан, что Патрик несколько минут назад достал из сумки.

– Куда двинем дальше? – спросил Патрик так, словно мы обо всём уже договорились, и то, что наш поход должен быть совместным, дело решённое: – У тебя был план?

Конечно, у меня был план, это всем известно. Более того, у меня есть план, но в нём вряд ли расписаны часы работы варшавских баров.

– Нет у меня никакого плана, – ответил я. – Можем пойти куда угодно, с тем условием, что ходить мне особо не хочется. Если есть что интересное поблизости, то я за.

– Здесь много интересного, – весело отозвался Патрик. – Тут рядом есть всё, что нужно. Пойдём.

Мы попрощались со Штефаном, Патрик подхватил свою сумку, в которой что-то звякнуло, а я подумал, что именно так и нужно искать приключения. Запершись в четырёх стенах, вряд ли можно рассчитывать на благосклонность Гермеса.

– Нет, я не хотел бы жить вечно, – задумчиво проговорил Патрик и упёрся подбородком в кулак. В восьмом по счёту заведении мы приложились к маи-таю и чувствовали себя роскошно. Даже, пожалуй, сверх того. Самая правильная концентрация алкоголя в крови определяется очень просто – это момент, когда чувствуешь себя расслабленно. Без страха, без напряжения, без агрессии, без особых желаний, не впадая ни в тягостные раздумья, ни в безудержное веселье – так, кажется, это обычно называется у тех, кто ещё либо не достиг нужного момента, либо перевалил за него.

– Во-первых, я не очень любопытный, – продолжал Патрик, принявшись загибать пальцы. – Мне не слишком интересно, что будет дальше. Во-вторых, я не могу представить, что мне придётся хоронить всех моих друзей, а на моих похоронах никто не напьётся. Это самый страшный эгоизм, какой только можно придумать – не дать людям возможности как следует побухать на твоих похоронах. Для многих это вообще может стать единственным достойным поступком в жизни. Но, честно говоря, больше всего меня пугает не это.

Он посмотрел на меня, как смотрит учитель, прочитавший целое стихотворение, на ученика, которому осталось добавить последнюю строчку.

– И? – не в силах тянуть паузу спросил я. – Что же тебя пугает?

Патрик наклонился ко мне и произнёс полузаговорщическим тоном:

– Память.

Клянусь, я физически ощутил, как в меня проникла вселенская истина. Или маи-таи оказался слишком удачным.

– Я тебя не понимаю, – признался я честно. – Поясни.

– Вдруг моя память не сможет всего вместить и лопнет? – произнёс он. – Вдруг там закончатся ячейки, и я не смогу в них больше ничего складывать? Представь, я проживаю день, а на следующий ничего о нём не помню, будто его и не было!

– Не исключено, что завтра так и будет, – произнёс я, поглядывая на дно стакана, где бултыхались остатки колотого льда.

– А если представить, что я буду помнить вчерашний день, это значит – моя память, чтобы вместить его, будет удалять какую-то другую информацию, но как она поймёт, какая информация мне важна, а какая нет? Есть вещи, которые я хотел бы забыть, но забыть не могу, значит, есть то, чего я забывать не хочу, но забываю? И самое отвратительное, что забывая, я перестаю помнить, о чём я забыл.

– Это неприятно, – посочувствовал я. – Но чего ты хочешь, мозг человека работает всего на два процента.

– У кого и меньше, – Патрик многозначительно покачал головой.

– Это тоже неприятно, но, к сожалению, тут не поспоришь. С другой стороны, именно в этом можно найти утешение. Возьмём ещё? Очень вкусно.

– Возьмём, конечно, – ответил Патрик, сделал жест бармену и продолжил. – Или другая история: что если мне останется только память? Я везде побываю, всё познаю, что-нибудь изобрету и забреду в тупик. Вечная жизнь предполагает, что я сам могу составить все возможные комбинации. Я переберу все возможные варианты перетасовки карт, все восемь на десять в шестьдесят седьмой степени. Это День сурка, в котором мне будет известен любой шаг, любой мотив, любой поворот сюжета.

– А ещё спрашивают: почему бог совершил самоубийство?

Патрик достал из сумки пепельницу и оставил её на столе. Курить в помещении всё равно было нельзя. Наверняка эта пепельница хранилась у него дома сотню тысяч лет, но когда решаешь платить по долгам, разве срок давности имеет значение? Сам Патрик давно не курит – это выяснилось ещё в шестом месте, где ему очень захотелось покурить, и он смог отказать себе в этом, только убедив себя, что если он закурит сейчас – это ничего не решит относительно того, если он сейчас не закурит. К тому же для этого придётся выйти на улицу, а мы расположились на таком прекрасном диване, что отрывать от него свою задницу совсем не хотелось.

Закурить Патрик решил после разговора о Штефане, когда на столе уже появилась ещё одна салфетница, помимо той, что там и так стояла до нашего прихода.

– Это же немецкое имя? – спросил я, пробуя местную зубровку, разбавленную яблочным соком.

– Да, такое редко встретишь в Польше, – подтвердил Патрик. – Я по крайней мере не встречал, а в именах я кое-что понимаю!

Он сделал многозначительное лицо, но так и не пояснил, что именно он понимает.

– Его даже пару раз за него били, – сказал он. – Давно, в детстве ещё, мы знакомы миллион лет или два – точнее не скажу. В один класс ходили. А что такое школа? Там всегда найдётся парочка задиристых безмозглых уродов.

– В чём была проблема? – я изобразил непонимание.

– Всё ты понимаешь, – ответил Патрик и расстроился. – Мать Штефана была влюблена в немца. Обычная история в наши-то времена. Он был пилотом – международная авиация, и всё такое. Они случайно познакомились прямо в аэропорту, она работала там в кафе, так что у Штефана это в какой-то мере наследственное. Закрутился роман, Алисия забеременела, всё было на грани свадьбы. Однажды она поехала встречать его с рейса. Вообще, она часто так делала. Но в тот раз самолёт приземлился, а пилота нет. Пилот другой. Выяснилось, что прямо перед вылетом на медицинском осмотре Штефану стало плохо. Инфаркт. Он умер почти мгновенно. Алисия назвала ребёнка в честь отца.