Текст книги "43. Роман-психотерапия"

САША: У меня вроде неплохо получается.

ВИГДИС: Не сказала бы, учитывая, что ты сидишь посреди города и разговариваешь сам с собой. Где твои друзья? Или ты один?

САША: Да, я приехал один.

ВИГДИС: Скучно, наверное. Я люблю путешествовать, но в одиночестве… нет.

САША: В первый раз это не трудно. Трудно во второй. Во второй раз хочется делиться. Когда уже есть устойчивые впечатления, и надо кому-то о них рассказать. А тут я в первый раз.

ВИГДИС: И всё равно разговариваешь сам с собой.

САША: Я разговариваю с тобой.

ВИГДИС: Это правда. Хочешь чем-то со мной поделиться?

САША: Нет. Хочу сказать, что у твоей бабушки очень красивое имя.

ВИГДИС: Спасибо. Оно довольно обычное. Это в честь богини-воительницы.

САША: Никогда не слышал его раньше.

ВИГДИС: Не может быть! Это очень знаменитое имя!

САША: Чем же?

ВИГДИС: Ты не знаешь Вигдис Финнбогадоттир?!

САША: Никогда не слышал.

ВИГДИС: Все знают про Вигдис Финнбогадоттир, только не знают об этом.

САША: Я понял.

ВИГДИС: Вот дела! Вигдис Финнбогадоттир – первая в мире избранная женщина-президент. В Исландии.

САША: Я только что из Рейкьявика, мне там никто об этом не рассказывал. Есть вещи, которые узнаёшь случайно в самый неподходящий момент.

ВИГДИС: Это очень подходящий момент.

САША: Надеюсь, Вигдис Финнбогадоттир не твоя бабушка?

ВИГДИС (смеётся): Нет, конечно. Моя бабушка далека от политики. И, как все нормальные бабушки, печёт пироги. И фамилия у неё другая, Кристиансен, как у меня. Но я начинаю волноваться. Десять минут давно прошли, а мне ещё добираться в другой город.

САША: Далеко?

ВИГДИС: Далеко.

САША: Куда?

ВИГДИС: Она живёт в Кристиансанне.

САША: Кристиансен из Кристиансанна.

ВИГДИС: Да, но это не редкость. Я пойду.

Вигдис встаёт, протягивает Саше руку.

ВИГДИС: Ну, рада была поболтать.

САША (тоже встаёт): Кристансанн ведь недалеко.

ВИГДИС: Далеко. Пять часов на поезде.

САША: Не так уж и далеко.

ВИГДИС: Довольно далеко.

САША: Далеко, но не слишком.

ВИГДИС: Мы спорим, как малые дети. Какая разница далеко-недалеко, всё равно ехать. К 11 вечера только там буду.

САША: Это же не Тромсё.

ВИГДИС: При чём тут Тромсё? Я вообще не знаю, что бывает дальше Тромсё. Северный полюс? Мурманск? Домик Йоулупукки?

САША: Я только подумал, что расстояния не важны, если едешь к тому, кого любишь. Моя бабушка во время войны ходила к деду пешком за сорок километров. На свидание. Они были в разных военных частях. И чтобы увидеться с ним, она преодолевала эти сорок километров. Я даже не могу представить, о чём она думала, пока шла туда. И уж тем более, о чём думала, когда шла обратно.

ВИГДИС: Почему ты у неё не спросишь?

САША: Она умерла.

ВИГДИС: Ох, как жаль. Ты её любил? Хотя что я спрашиваю – конечно, любил. Как же мне теперь уйти? Давай посидим ещё немного.

Они снова садятся. Пауза.

САША: Ощущение, как будто я уезжаю, а не ты.

ВИГДИС: А ты уезжаешь?

САША: Нет. Не сегодня. Сегодня уезжаешь ты, а у меня только ощущение. Там, где я родился, есть традиция – надо присесть на дорожку. Перед самым выходом из дома все, кто уезжает, все, кто провожает, все, кто вообще есть рядом, должны посидеть в тишине.

ВИГДИС: Долго? Не люблю сидеть в тишине.

САША: Недолго, секунд двадцать, полминуты…

ВИГДИС: Ещё куда ни шло. Обязательно в полной тишине?

САША: В полной тишине. В этот момент домашние духи нашёптывают на ухо то, что должно помочь в пути. Как сделать так, чтобы дорога была гладкой. Такой древний ритуал.

ВИГДИС: И что они говорят?

САША: Не знаю.

ВИГДИС: Ты никогда не сидел на дорожку?

САША: Много, очень много раз.

ВИГДИС: И что они говорят?

САША: Наверное, что-то хорошее. Я их не слышал никогда. Вот и сейчас, словно мы присели на дорожку.

ВИГДИС: Тогда надо помолчать.

Они молчат. Затем Вигдис поднимается.

ВИГДИС: Может, их нет?

САША: Есть.

ВИГДИС: Тогда ещё помолчим.

Они снова молчат.

ВИГДИС: Я всё поняла. Про домашних духов. Ты их не слышишь всего лишь потому, что они молчат.

САША: Что значит – молчат?

ВИГДИС: Ну вот так – молчат. Домашние духи ничего не понимают в современных дорогах, на то они и домашние. Наверняка в древних дорогах они тоже ничего не понимали. И они молчат, чтобы ты почувствовал, как сильно твой дом будет скучать без тебя. Они молчат не для того, чтобы ты уехал, а для того, чтобы ты обязательно вернулся.

САША: Что же им мешает сказать мне об этом?

ВИГДИС: Стесняются. Любят тебя и стесняются. Как всегда бывает в любви. Ну, мне точно пора.

Саша встаёт, Вигдис стремительно целует его в щёку и убегает. Неожиданно она оборачивается и кричит ему.

ВИГДИС: Люби их тоже! А я обязательно передам от тебя привет бабушке. Расскажу, как познакомилась с клёвым парнем, у которого не все дома.

41. Копенгаген (Дания)

Никогда, слышите? Никогда не слушайте на ночь реквием, рассматривая фотографии красивых людей. Стоит наткнуться на хороший альбом или погрузиться в воспоминания, листая архивы смартфона, и вы пропали. Вас затянет в бездну чужого счастья, о котором вы не имеете ни малейшего представления. Будет казаться, что самый главный момент вашей жизни упущен и больше некому записать ваши последние слова. И все репетиции, и все предположения, и все попытки вспомнить то, о чём надо бы сказать напоследок, пойдут прахом. Тот, о ком вы вспомните в последнюю секунду, продолжит жить безмятежно, не подозревая, что в последнюю секунду вы вспомнили именно о нём. Ничто не шелохнётся в его прекрасном сердце в момент вашей смерти – как и все другие, он вспомнит о вас только, когда придёт его черёд. Может быть, только тогда он вспомнит о вас, забыв произнести своё последнее слово. В лучшем случае из его глотки раздастся финальный хрип, в котором едва можно будет уловить чьё-то имя. Тем более – ваше имя.

Я узнал об этом, когда встретил Кирстен. Это произошло в клинике, куда я обратился проверить свою ногу, как советовала Паула, моя мадридская знакомая. Как она со своим мужем, интересно? Может, всё вернулось, и они снова счастливы. Или несчастны, и бесконечно сравнивают периоды собственного безвременья.

Эти периодические пересечения порядком меня занимают. То, что я встречаю людей, схожих в своих проблемах, как, например, Паула и Олафур, переживающих уход любимого человека, говорит либо о том, что круг проблем у людей серьёзно ограничен, либо утверждает мой бессознательный выбор, сталкивая с людьми, чьи проблемы сходны с моими собственными. Но сколько можно о Софи.

С моей ногой оказалось всё в порядке, и то, что она, поднывая, вдруг дала о себе знать, можно было свалить на погоду или на мой возраст, или на то и другое сразу – я совсем не исключаю, что организм начинает реагировать на погоду, сверяясь с годичными кольцами. А может, это была фантомная боль, возникающая как реакция погружающегося в воспоминания мозга на эпизоды, которые его беспокоят, даже если они не беспокоят меня.

У Кирстен был рак. Я как-то сразу это понял. Есть вещи, которые не требуют произнесения вслух. Это естественно, раз уж существуют вещи, которые необходимо всё время пояснять. Кто-то скажет, что это зависит от словарного запаса и когнитивных способностей; другой заметит, что вопрос только в предчувствии и внимательности; третий – что тут не обошлось без сверхспособностей и потусторонних сил. Мне нравятся все варианты, особенно если они работают вместе. Но иногда всё совсем наоборот. Даже если что-то может быть выражено, это не означает, что оно будет понято. И дело не в словах. Дело в способности принимать выражаемое как данность, как то, что не требует ни веры, ни объяснения, ни понимания. Даже объясняя самого себя, разве могу я объяснить самого себя? Разве могу я объяснить, чем я отличаюсь от всех остальных, даже после того, как объясню всё, чем мы похожи?

Кирстен сидела в кресле в больничном коридоре и что-то читала. Она была очень красива, да, она была очень красива, и не будем к этому возвращаться. Я могу повторять бесконечно, что красота никогда не даёт мне покоя, но бесконечное тоже имеет предел. Во всяком случае, в наших силах разбить бесконечность на эпизоды.

Я присел рядом с Кирстен и принялся исподтишка поглядывать то на неё, то на книгу. В очередной раз отмечая, что большинство людей, которых я встречал в последнее время, были очень красивы. Словно я шёл по восходящей. Ну хорошо, если не очень, то точно выше среднего. Это ещё один пункт, который объединяет их и в то же время абсолютно не помогает объяснить меня. Объяснить меня мне самому; для других я – опавший лист.

Когда-то я решил, что не могу позволить себе рядом некрасивых людей, и в этом, конечно, есть что-то фашистское. Я успокаиваю себя тем, что, во-первых, не призываю уничтожить всех остальных, а во-вторых, осознаю, что моё представление о красоте может быть крайне сбивчивым. У каждого есть свои пунктики. Так что в моём стремлении к красивым людям полощется убеждение, что я сам – не очень удался. И вместо того чтобы барахтаться среди себе подобных, компенсирую собственные комплексы сторонним материалом. Разве не все так делают? Даже если они не способны это выразить. Даже если они не способны это понять.

В отличие от людей, боящихся влюбиться, чтобы избежать прежних и таких знакомых травм, я предпочитаю наносить себе эту рану снова и снова, чтобы выработать иммунитет. Воспитать в себе, коль уж я зацепился за медицинские термины, чему способствовал мой визит в клинику, толерантность.

Толерантность (лат. tolerantia – терпение), (мед.) – снижение реакции на препарат, привыкаемость организма.

Кирстен не обращала на меня никакого внимания. Она была увлечена чтением и периодически водила пальцем по странице, иногда замирала, словно ставила точку, потом отрывала взгляд от слов и смотрела на сопряжение потолка и стены, всегда в одну область, после чего начинала читать снова. Книгу я узнать не мог, слова были на датском, но присмотревшись, я понял, что это словарь. Сначала я подумал, что она что-то проверяет, но тут же усомнился в этом предположении – не было ничего, ни журнала, ни другой книги, ни самоучителя иностранного языка, ничего, что можно было проверять. Неужели она просто учит слова? Пропуская одни и останавливаясь на других, незнакомых. Я вспомнил про сартровского Самоучку, читавшего все подряд книги, беря их в библиотеке по алфавиту. Он всегда, с момента моего первого погружения в экзистенцию «Тошноты» в четырнадцатилетнем возрасте, казался мне более важным героем, чем Рокантен. И теперь эта прозрачная аллюзия выстраивалась сама собой: если Кирстен – Самоучка, идущая по алфавиту, пусть в пределах одной книги, то Рокантен – это я? Нелюдимый и вечно страдающий от отсутствия людей, лишний человек в лишнем мире, жаждущий приключений и ищущий смысл только в музыке – и теперь пишущий эти записки, словно роман о маркизе де Рольбоне, превращающийся в автобиографию. И вот я встретил своего Самоучку, ещё одного лишнего человека, которого следовало бы убить. Но он умирал и без моего участия.

Кирстен, пока я вспоминал сюжеты зря прочитанных книг, продолжала водить пальцем по строчкам. Я испытывал неодолимое желание с ней заговорить и перебирал в уме все испробованные способы, разрываясь между лёгкостью повторения успешных начал и вечным стремлением никогда не повторяться. Я и так делаю это слишком часто. Теперь я понимаю, что именно разрыв между этими двумя желаниями сначала помог мне стать тем, кем я стал, а потом принять решение остановиться. Желая исполнять всё новые и новые произведения, разучив и представив в своих безумных порывах такой объём музыки, что вряд ли сам с уверенностью смогу перечислить весь список, я в конце концов перестал владеть собой, осознав факт неминуемых повторов и потеряв способность к интенциям.

Интенция (лат. intentio – стремление) – направленность сознания, мышления, воли, чувств к какой-либо цели.

Находясь рядом с человеком, больным раком, самое время думать о будущем, о самой его возможности. Жаль мне её было? Я не знаю. Вряд ли я что-то чувствовал. Мои эмпатические навыки давно опустились ниже нулевой отметки, и я не пытаюсь их восстановить. Некоторые считают, что именно сострадание делает человека человеком – я думаю, что любое страдание, с приставкой или без, делает человека камнем, от которого иногда остаётся один блеск, но именно он стоит дороже всего.

Кирстен продолжала читать свой словарь, я продолжал сидеть рядом, хотя кругом было полно кресел, и начинал чувствовать неловкость. Нужно было что-то предпринять. Способ выглядел до отвращения банальным, но размежёвывая клетки памяти, разгоняя свои нейроны, я понимал, что никогда ещё им не пользовался, а это значит, что если со стороны это самая заезженная из попыток, для меня это – очередная потеря девственности, культовая дефлорация, где я сам срываю свой пылающий цветок.

Дефлорация (лат. de – удаление + flos, floris – цветок) – нарушение целостности девственной плевы

Я уже открыл рот, чтобы к ней обратиться, как вдруг она резко подскочила и, оставив книжку на кресле, умчалась в конец коридора. Это было так внезапно, что мне потребовалось время на то, чтобы понять, что я сижу с открытым ртом. Я вышел из секундного транса и вернул выражение лица в обычное состояние.

Наверное, Кирстен побежала в туалет, подумал я. Скорее всего, её тошнит. Всем известно, что больных раком может часто тошнить. В кино, кажется, на это тоже делают акцент – верный способ показать состояние человека. Иначе зачем бы ей нужна была такая стремительность.

Книга лежала рядом, заманивая безыскусной обложкой. Engelsk-dansk ordbog. Англо-датский словарь. Текст, на который я толком не обращал внимания, пока Кирстен его учила, содержал, значит, и английские слова, которые слились для меня с датскими в единое целое, не исключая возможность обоюдных заимствований.

Я посмотрел по сторонам. В частной клинике почти не было людей, и я позволил себе взять книгу в руки, ощутив её почти старинную тяжесть. Надеюсь, никто не примет меня за вора, к тому же я не двигаюсь с места, не делаю резких движений и вполне могу сойти за приятеля внезапно отлучившейся Кирстен.

Словари похожи на пироги. И то, и другое постигается кончиком языка. Можно бесконечно строить предположения об их содержимом, знать, что там у них внутри: яблоко или шпинат, или сыр из козьего молока, но нельзя сказать плох пирог или хорош, пока не попробуешь. Главное недоразумение – невозможность предсказать, какой вкус в нём преобладает. С книгами так же – даже самый любимый автор иногда прокалывается, но и ему это простительно. Ему тем более, ведь пока он взращивал нас, щедро поливая живительными словами и подкармливая тем, что прячется между ними, мы взращивали его в своём сердце, радуясь новым плодам и стремлению быть ещё выше.

Словари лучше любой другой книги – в них сочетается упрямая страсть к обыденности, к тому, что видится невооружённым глазом и, кажется, вообще не требует внимания, и бескрайняя широта невидимого, того, что никогда не покажется, пока кто-нибудь не направит взгляд в нужную точку, даже если этот кто-то – всего лишь завзятый гелертер.

Гелертерство (нем. Gelehrter – учёный) – книжная, порой кичливая учёность, в стороне от жизни и практики.

Кирстен вернулась быстро и застала меня с её словарём. Я как раз открыл его на первой попавшейся странице и успел прочитать лишь одно слово. Key, nøgle, ключ. Не раздумывая о том, что бы оно могло значить сверх положенного значения, я протянул ей книгу. Она взяла её и, поблагодарив неизвестно за что, снова села на своё место. Ни возмущения, ни раздражения. Только немного усталости в лице. И, может быть, немного зависти в глазах. Такой отчаянной зависти, которая особенно подступает именно в больницах, куда все приходят со своей бедой и где для одного взгляд на другого человека – это облегчение и понимание, что моя болезнь не так страшна, как его, и бог оказался по отношению ко мне более милостив, чем казалось раньше. Для другого – это высший урок несправедливости, опирающийся на безмолвный вопрос о том, почему именно я, почему именно на меня обрушилась эта напасть? С выводом, что вот и наступил тот случай, когда неплохо бы поменяться с кем-нибудь местами и взвалить на себя весь груз его проблем – только бы жить.

Такая зависть, не злобная, не гнетущая, порой заметна в глазах стариков, наблюдающих за резвящимися детьми, которые пока ещё страшно далеки от мысли, что на свете есть подагра; или она проскальзывает у мужчин в середине жизни, когда их взгляд опускается на молодую парочку и висок начинает стучать одной лишь мыслью – вот бы начать всё сначала. Это зависть, которая появляется в картинных галереях, среди шедевров старинных мастеров, уже застолбивших себе место в вечности, и остаётся только уповать на метемпсихоз, соглашаясь с его беспамятством.

Метемпсихоз (греч. μετεμψύχωσις, от μετα– – пере– и ἐμψύχωσης – одушевление, оживление; metempsychosis – переодушевление, переселение душ) – религиозно-мифологическое представление о перерождении души после смерти тела в новое тело какого-либо растения, животного, человека, божества.

И любые попытки остановить процесс оборачиваются приступами пассеизма.

Пассеизм (фр. passé – прошлое) – чрезмерное пристрастие к прошлому при равнодушном или отрицательном отношении к настоящему.

Разговор завязался сам собой. Я спросил, почему она выбрала именно этот способ учить новые слова, а она ответила, что вовсе не учит новые слова, а просто читает словарь. Она уже прочла две энциклопедии – по античному миру и по психофизиологии – и теперь принялась за англо-датский словарь, который тоже, между прочим, довольно интересный. Я признался, что наблюдаю за ней уже давно и заметил, как она периодически отрывает взгляд от страниц и устремляет его вверх, будто запоминая непонятное слово. Она ответила, что это не так – чтение прерывается, когда она встречает слишком общее слово. Тогда она пытается представить, как может выглядеть то, что описано в словарной статье. Если это предмет, она представляет предмет; если это наука, она представляет людей, которые ей занимаются; если это чувство – она вспоминает, когда сама испытывала его в последний раз. Те слова, смысл которых ей не вполне понятен, она пропускает, потому что у неё нет времени разбираться с чем-то новым, она хочет разобраться с тем, что уже знает, укрепить свой опыт и внушить себе, что прожила хоть и короткую, но полную жизнь. Нет-нет, она не открещивается от новых знаний, но и не стремится к ним. Да, она знает, что сроки – понятие ненадёжное, но это то, с чем всё равно приходится жить и невозможно выбросить из головы. Она не знает, сколько ей осталось – месяца четыре или около того. Нет, терапию она проходит в другом месте, а пока она собралась с силами и приехала сюда за компанию со своей подругой, у неё важное обследование по женским делам. Да, они стараются не расставаться ни на миг. Да, это любовь, конечно. Что такое любовь? Любовь – это способность видеть в другом человеке то, что не видят другие. Да, она согласна, что чаще всего это фантазия – мало в ком есть то, что действительно стоит увидеть. Она увидел это в Ханне; Ханне увидела это в ней; ты тоже это видишь в ком-то, сказала она и закашлялась.

Пока она искала в сумочке платок, я думал о том, в ком я вижу то, что другие не видят, и возвращался только к одному имени, но старался отогнать его от себя, потому что давно не видел ни имя, ни его обладателя. И, скорее всего, это была не фантазия, а иллюзия или обычные химические процессы, которые, выводя формулы, описывал мне человек, побольше моего понимающий в химии и биологии, и тем более в их возможностях. Так что я давно уверовал в то, что любовь – только набор химических реакций, а способность человека жить в социуме объясняется тем, что с течением времени мы утратили способность явно чувствовать чужие феромоны, поэтому они перестали нас порядком раздражать. Сексуальное желание теперь меньше всего зависит от обоняния, тем более что человеческий запах вообще мало способствует приспосабливаемости. Майклу Стоддарту видней, – заключил я, а Кирстен спросила кто это такой? Пришлось сдаться и сказать, что это имя учёного, который придумал всё это про нос и его способности, а я недавно об этом прочитал в журнале и только запомнил, что он из Австралии. Я и сам раньше об этом думал – о том, что мы можем жить друг с другом только потому, что не слишком пахнем, но думать и находить доказательства – это разные вещи, правда? А я боюсь запахов, и мне трудно с людьми ещё и потому, что я часто думаю о физиологии. Наверное, мне стоило стать врачом, но я не врач. А кто? – спросила Кирстен. Я ответил. Это плохо, – сказала она, – это очень-очень плохо. И я удивился такой реакции – не потому, что это и правда может быть хорошо или плохо, а потому, что никогда раньше такой реакции не встречал.

Кирстен пояснила, что в последнее время у неё развилась жуткая мизофония, так что ей самой противно. Мизофобия? – переспросил я.

Мизофобия (греч. μύσος – грязь, осквернение + φόβος – страх; mysophobia, misophobia) – навязчивый страх загрязнения или заражения, страх перед паразитами.

Мизофония, повторила она медленнее, …фония.

Мизофония (греч. μύσος – грязь, осквернение + φωνή – звук; mysophonia, misophonia) – непереносимость определённых звуков.

Странное дело, заметил я, добавив, что такого тоже никогда не встречал. Я разговаривал с ней каких-то пятнадцать минут и открыл для себя столько нового, что теперь совсем не знаю, к чему бы это применить. В том и дело, – сказала Кирстен, заявив, что тоже не знает, куда это применить, но среди прочего страсть к новым непонятным словам наверняка является дополнительной реакцией организма на происходящее – на то, что случилось с ней, хотя она до конца так и не понимает, что именно с ней случилось и почему то, что она переживает, возвращаясь к недосказанному, должна переживать именно она, даже учитывая, что рак, к сожалению, слишком распространён, но лично она раньше с ним никогда не сталкивалась. Поэтому, с одной стороны, – никаких новых знаний, а с другой – невозможность остановиться в произнесении новых слов, которые чёрт знает что означают, но она учит их по нескольку штук в день и потом вставляет куда ни попадя.

Разве учить новые слова не значит получать новые знания, удивился я. Нет, ответила Кирстен. Новые знания обязательно должны обладать каким-нибудь смыслом. Изучать что-то – значит на основании этого чего-то построить систему. Не систему знаний, конечно, нет, хотя можно и систему, но суть в том, что система, как всем хорошо известно, предполагает путь и некую конечную точку, которая может находиться так далеко, что её не сразу увидишь.

Она отметила, что речь не о практической пользе, не о том, куда это можно применить, а о том, что ты сам наполняешь себя смыслом, который порой обнаруживает себя вне твоей воли и приводит тебя к явлению, которое ты мог предполагать, но которое всё равно будет для тебя открытием, неожиданностью, когда ты постигнешь всю его не то чтобы ценность, но красоту. Так некоторые изучают философию или ищут ответы в математике, или ставят музыку и поэзию выше всего прочего, как самое яркое, самое достойное проявление человеческого сознания, всей человеческой природы. Правда, читая некоторые стихи, прервалась она, я думаю, что сознанием там и не пахнет, но разве мы можем винить человека за его внезапную невыносимость? Разумеется, можем, ответил я, это называется дурным вкусом или отсутствием таланта, или недостаточностью мастерства. Даже это как-то называется, расстроилась Кирстен, а я только умираю и учу агнонимы, не имея ни малейшего представления, что мне делать ни с одним, ни с другим.

Агноним (др.-греч. ά – не, γνώσις – знание и όνομα, όνυμα – имя) – малопонятное слово или оборот речи, неизвестный одному или многим носителям языка.

Можно составить свой собственный словарь, кивнул я на книгу, из твоих любимых слов, из слов, которые кажутся тебе самыми важными. В том и дело, произнесла Кирстен, что мне эти слова вообще не кажутся важными. Я просто убиваю время. Пока время убивает тебя, чуть не сказал я, вспомнив древний афоризм, и попытался припомнить, кому он принадлежит, но тут же подумал, что самые лучшие слова не принадлежат вообще никому, а я такой же заложник массовой культуры и беспричинного сознания, как тот, кто пытается от них отбрехаться. Все мы пауки в одной банке, слышащие только как наши собственные лапки трутся о её стенки. И мне сразу стало понятно, как можно не выносить некоторые звуки.

Поэтому я и разлюбила музыку, сказала Кирстен. Это единственное, чего мне будет не хватать по ту сторону, так что я убедила себя, что музыка – это вздор. И так преуспела в этом, что теперь музыка приносит мне почти физические страдания. Ремарк в «Триумфальной арке» писал, что ни один человек не может стать более чужим, чем тот, кого ты в прошлом любил – так вот с музыкой у меня то же самое. И даже хуже.

Это печально, сказал я, это очень-очень печально. Да, подтвердила она, но иначе я не могу. Я не хочу прожить последние дни с разбитым сердцем. Я хочу быть счастлива.

Это удивительно, думал я, ограждать себя от вещей, приносящих удовольствие, и отрицать их только потому, что не можешь насытиться ими сполна. Не лучше ли, пусть в последний раз, но всё же отведать любимое блюдо? Пусть его больше не будет никогда, но почему не позволить его себе в последний раз? Может быть, потому, что само ощущение последнего раза более мучительно, чем осознание, что шанс ещё есть? Кажется, я начал понимать, о чём говорит Кирстен, в её словах присутствовал налёт категорического буддизма – стремление свернуть на путь отказа от желания, убедить себя, что вот в этом, любимом, нет ничего хорошего, ничего привлекательного, чтобы бесконечно не мучиться невозможностью получить желаемое в полной мере, если хоть чем-нибудь вообще можно насладиться в полной мере.

Но если человек стоит на пороге смерти, а то и вовсе идёт с ней под руку, наверняка ему видней.

Подобные решения выглядели очень логично, правда, я не был уверен, что это правильный путь. До этого момента, да буквально ещё вчера, мне казалось, что наоборот, чем ближе осознание смерти, тем больше можно себе позволить, чтоб не сказать – позволить себе всё. С той оговоркой, что человек, позволяющий себе всё, становится совершенно невыносимым. Теперь я понял, что умирающий человек может позволить себе всё, кроме главного, он не может позволить себе жить без оглядки, без этого вечного ощущения внезапного, вне времени надвигающегося конца.

Я попытался поймать это чувство, попытался представить, что чувствует актёр, которому необходимо вжиться в роль умирающего, и ощутил в груди такую тяжесть, словно солнечное сплетение превратилось в настоящее солнце, но не то, дающее жизнь светило, без которого всё сущее стало бы невозможным, а в горячий, тяжёлый, бесконечно увеличивающийся водородный сгусток, чей термоядерный синтез вот-вот разорвёт мою грудную клетку, а затем, удовлетворённый проделанной работой, превратится в белого карлика.

Ты расстроился? – спросила Кирстен и, взяв меня за руку, сказала: Не расстраивайся. Дания – единственная страна в мире, где среди женщин смертность от рака выше, чем смертность от сердца, так что в этом нет ничего из ряда вон. Я так много об этом читала, что даже устала. Наверное, ещё поэтому я перешла исключительно на словари – меньше шансов прочитать что-нибудь неприятное, что относится именно ко мне. Это просто существующие слова, и не важно, что ты о них думаешь. А я – я только беспокоюсь, что мне слов не хватит. И вечно барахтаюсь в плеоназмах.

Плеоназм (др.-греч. πλεονασμός – излишний, излишество) – употребление лишних слов; оборот речи, основанный на употреблении в словосочетании или предложении семантически близких, часто логически избыточных слов.

Надо было менять тему – я начинал выстраивать слишком тяжёлые аналогии и думать, например, о том, что нечто похожее должны были испытывать люди в концлагерях, где оказывалась бессмысленна любая борьба за жизнь. Где оказывалась бесполезна вообще любая борьба. Так часто я слышал, что, несмотря ни на что, надо идти дальше, что перестал понимать, дальше – это куда? Прямиком к смерти? В мир, где, как утверждают некоторые, меня ждёт милостивый Господь, готовый представить свой вердикт? А если этот вердикт окажется неутешительным? Что если наши с ним взгляды на мою жизнь совершенно не совпадут, и всё, что мне будет уготовано – жестокий перенаселённый концлагерь, где я буду делать только то, что мне совсем не хочется делать, а другие будут вечно делать то, чего мне никогда не будет позволено. Хотя, постойте. Дайте посмотреть вокруг – вот же оно, вот! Слишком знакомая получилась картинка. И сбежать отсюда – только одна возможность.

Ты боишься умереть? – спросил я, боясь, что шанса спросить больше не представится. Не очень, ответила Кирстен. Думала, будет страшнее. Я впадаю в ужас от того, что есть, а какой смысл бояться того, чего нет? Это правда. Здесь я чувствую себя спокойно. Если подумать – у меня всё хорошо. Кроме болезни. Но когда я вижу, что происходит в мире… меня одолевает паника. Есть вещи, которые просто не помещаются у меня в голове. Об этом совершенно бесполезно думать, я ничего не смогу с этим сделать и понимаю, что так было всегда, и вряд ли узнаю – всегда ли так будет. Порой мне становится грустно от самого поиска доброты.

Кирстен повертела в руках словарь, будто начала нервничать. Что-то Ханне долго нет, сказала она, как бы ничего серьёзного не случилось.

Я попытался её успокоить, заметив, что осмотры у врача никогда не бывают быстрыми. Мне, наоборот, кажется, что если врач отпускает слишком быстро – это может значить, что он чего-нибудь недоглядел, а только посмотрел поверхностно и отправил восвояси. С другой стороны, если осмотр тянется слишком долго, это открывает ещё больший простор для фантазии, пойди разбери, может, он совсем неопытный, может, старается вытянуть побольше денег, силясь отыскать повод, а может, и правда что-нибудь серьёзное, требующее длительных обследований и неутешительных диагнозов. В разных странах такое бывает, заметил я.

Кирстен посмотрела на меня испуганно, и тут я осознал, что за Ханне она волнуется больше, чем за себя. Не стоило говорить про диагнозы. Если она смирилась со своим или делала вид, что смирилась, это ещё не значит, что она перестала думать о близких. Как раз о близких она думала гораздо больше, чем о себе.

Именно в этот момент я понял, как бы мне хотелось стать её другом, сделать для неё что-нибудь хорошее, хоть как-нибудь помочь, даже несмотря на то, что я совсем её не знал. Вдруг до болезни, прежде чем стать человеком, вызывающим во мне попытку внезапного безутешного сострадания, или я лишь убеждал себя в том, что чувствую нечто подобное, она была законченной стервой или даже сделала что-нибудь такое, что в другой ситуации позволит мне говорить, что она заслуживает смерти. Может, она убийца, которого я жалею только потому, что её настиг неизлечимый недуг. А теперь она сидит тут в своём платке, со словарём, ждёт Ханне и рассказывает случайному знакомцу, что жить ей осталось четыре месяца или около того, и не понимает, почему всё это происходит именно с ней, и, главное, не понимает, как те, кто ей дорог и кому дорога она, переживут её смерть, оказавшись вынуждены представлять себе новый мир – мир без неё, и станут задаваться тем же вопросом – почему это произошло с ними; и воспринимать её смерть как наказание за собственные грехи, и копаться в прошлом, выискивая в нём места, где они так беспощадно наследили.