Текст книги "43. Роман-психотерапия"

38. Лондон (Великобритания)

Наутро я вспомнил, что обещал позвонить Эмилю, если окажусь в городе. «В любое время года, в любое время суток». Он уверял, что найдёт возможность со мной встретиться, даже если его самого в городе не будет. Даже если не будет самого города. Мне всегда нравились его порой абсурдные словесные построения и то, как он на ровном месте сочинял историю своей будущей жизни, которая никак не была связана с настоящим, а всегда превращалась в фантастическое приключение, упирающееся в безбедную, увенчанную внуками старость.

– Ты не представляешь, что со мной произошло, – тут же начал рассказывать Эмиль после того, как мы обменялись коротким телефонным приветствием. Кажется, он совершенно не удивился моему звонку, словно это была обыденность. Впрочем, для него всё обыденность, кроме собственных похождений.

– Что же с тобой произошло? – спросил я, включив телефон на громкую связь и приготовившись выслушать длинный монолог. Ненавижу разговаривать по телефону, но можно позволить Эмилю семь минут, не больше.

– Я влюбился, – с воодушевлением сказал он.

– Не может быть, – протянул я, не выказав к этому никакого интереса. Эмиль, сколько я его помнил, влюблялся по шесть раз на дню. – С другой стороны, я рад, что ты не меняешься. Иногда бывает очень неприятно – встретишь человека, а он совсем другой. Отвратительно. Такая непредсказуемость мне кажется просто неприличной. Я настаиваю, чтобы каждый человек, если ему вздумается измениться, ставил об этом в известность всех заинтересованных лиц.

– Совершенно с тобой согласен, – ответил Эмиль. – А то вот так я решу написать завещание, а оставлять будет нечего. Но тебе кое-что оставлю. Заберёшь потом в письменном столе в моей облупленной квартирке посреди Саттона.

– Ты живёшь в Саттоне? – спросил я, силясь вспомнить Саттон. Это вообще где?

– Ты с ума сошёл, – сказал Эмиль. – Я вообще нигде не живу. Здесь нужен какой-нибудь другой глагол. Поможешь мне придумать?

– Конечно, – сказал я, и мы наконец договорились о встрече.

Эмиль был эмигрантом из Литвы, если можно назвать эмиграцией переезд с места на место внутри одной части света, выстроенной в слаженную систему. Эмиграция всегда представлялась мне бегством, а Эмиль никуда не бежал. Только однажды заявил, что хочет сменить обстановку, а если уж менять её, то непременно на Лондон.

«Чувствую в этом какой-то исторический подвох, – объяснял он, – а то я в последнее время постоянно реву, и это меня бесит. А в Лондоне влага есть смысл жизни».

Приехав на Альбион, он первые три недели метался по квартирам случайных знакомых и проводил все вечера в клубах, прицельно выискивая то, что могло бы послужить ему опорой, но не находил ничего, кроме оголтелого веселья и фонтанирующего алкоголя, позволявшего чувствовать себя чуть смелее обычного.

Через три недели его угораздило проснуться на третьем этаже в обнимку с длинноногой фурией, оказавшейся начинающей моделью, которая то ли спьяну, то ли от восторженного чувства не постеснялась притащить его в студию, где она сама только начинала работать, и Эмиль тут же пристрастился к модельному миру, ставшему для него Гринвичским меридианом и всем, что располагается дальше.

– Надевай что-нибудь вычурное, какую-нибудь шаль, какие-нибудь кленовые листья и обязательно тот браслет, что я тебе подарил – ты же взял тот браслет, что я тебе подарил? – одновременно командовал и вопрошал Эмиль, поясняя, что я приехал в самое удачное время, какое только можно. – У нас сегодня дикая вечеринка. Ди-ка-я! У-уух! Куколку Кэролайн позвали на работу в Нью-Йорк, мы отмечаем узким, но очень широким кругом. А у тебя концерт? Я не видел афиш! – осёкся он.

– Нет-нет, никакого концерта… – начал я.

– Значит, по мне соскучился, я всё понял, больше ни слова! Я хочу прожить этот главный момент моего сегодня в сознании и насладиться им сполна. Через два часа на станции Лондон Бридж, да?

– Я как раз хотел пройтись около театра «Глобус»…

– Тогда около него – я хоть узнаю, как он выглядит.

– Он белый.

– Обожаю белый. Когда я надеваю что-нибудь белое, сразу чувствую, что достоин «Оскара». Только кинокритики нынче не те, все как один твердят, что мир в упадке, нужно больше работать, а сами бухают, как черти; я тут виделся с одним, так он пытался мне доказать, что Трюффо…

– Эмиль!

– Что такое?

– Обсудим Трюффо позже.

– Да, извини, я так рад, что ты приехал, что не хочется тебя отпускать, а хочется, наоборот, нести всякую ересь.

– Почему наоборот?

– Потому что все, кто тебя отпускают – еретики и достойны очистительного огня. Или нет, даже огня не достойны. Вот и Бритни согласна. Ах ты, моя бусинка! – просюсюкал он в сторону.

– Бритни?

– Это моя кошка.

– Ты завёл кошку?

– Ну всё, не начинай. Это ещё кто кого завёл. Она точно меня до греха доведёт. Сама жрёт, как лошадь, и я вместе с ней. Вчера купил пирожных, знаешь, как в детстве, целую коробку. Прихожу домой, и эта дрянь тут же…

– Эмиль!

– Я всё понял! Через два часа у «Глобуса», я хоть узнаю, как он выглядит.

– Он белый, – сказал я и повесил трубку.

Так странно, что мы до сих пор говорим «повесил трубку», хотя давно обходимся одним движением пальца, да и тот скоро атрофируется за ненадобностью. Впрочем, люди умудряются впадать в разногласия в любом, в том числе – самом неподходящем для этого месте. Телефон способен прекрасно проиллюстрировать подобное заявление, доказывая, что мы не прочь делиться на категории по каждому пустяковому признаку: одни – используют большой палец той же руки, в которой держат телефон, другие – предпочитают свободную руку и указательный палец. Третьи умудряются орудовать обеими руками сразу, удивляясь, почему остальные не делают так же.

Сам я отношусь ко вторым – движение большого пальца левой руки, когда он зависает над клавишей «принять вызов», напоминает мне не слишком звучный порыв к аккорду, и я начинаю задумываться о том, каким должно быть это движение, и забываю, что на той стороне невидимой волны ждёт человек.

У «Глобуса» я был ровно через два часа. Разглядывая белое здание – третье, если считать от первого строения шекспировских времён, и расположенное ныне в двухстах ярдах от начальной точки, я думал о том, что сказал бы сам Шекспир, окажись он в наших днях? Меня занимали довольно глупые вопросы, я силился представить, о чём бы он писал сегодня, какие темы выбирал бы для своих пьес, в каких источниках черпал вдохновение – увлёкшись процессом, я не заметил, как моментально скатился в патетику и был готов даже пустить слезу, но застрял на вечной скупости собственных эмоций.

«Куда направил б он свой взор, когда всё ладно в датском королевстве…, – произнёс я вслух и тут же ответил себе: – Вероятнее всего, никуда, учитывая содержимое библиотек и достижения Джоан Роулинг».

Я не успел развить эту мысль, потому что всё время осекался на вопросе существования самого Шекспира, и этот вопрос меня не слишком беспокоил – все эти Кристоферы Марло, Фрэнсисы Бэконы и, конечно, Эдуарды де Веры прилипчивы сами по себе, чтобы разменивать их ещё на кого-то. Мои познания довольно поверхностны, чтобы соревноваться с историками и литературоведами, вычисляющими варианты развития событий. А кроме того, вспомнив о Роулинг, я понял, что не впервые за время моего путешествия упоминаю это имя, наравне с Кафкой и Сартром, так что, наверное, мне стоило в качестве сопроводительного чтива прихватить кого-нибудь из них, а вовсе не Харпер Ли. Будь я на её месте – давно бы на меня обиделся.

Представить себе возможную обиду Харпер Ли мне помешало неожиданное «Бу», раздавшееся прямо возле правого уха.

Эмиль выглядел блестяще, в его облике не было ничего лишнего. Скромная, но хорошо сидящая одежда, прекрасная стрижка и модные кеды – ещё один навязчивый элемент. Этого достаточно, чтобы быть на высоте, минуя вопрос энергетики.

– Не замёрз? – спросил он сходу и приветственно поцеловал меня в обе щеки.

– Нет, я любовался… цветами, – сказал я первое, что пришло в голову.

– Где ты нашёл цветы?

– Нет, я имел в виду – цветами, которыми расписано пространство.

– Да-да, театр белый, я понял. Теперь я видел всё! – сказал Эмиль с лёгким пафосом, и я не встречал человека, которому бы он шёл так же.

– Какой план? – спросил я. – Сегодня тот счастливый день, когда я могу позволить себе что угодно.

– О-о-о-о! – интригующе протянул Эмиль. – Это бодрит получше Вдовы Клико. Правда, Вдова, на мой вкус, страшная кислятина. Надеюсь, Моника запаслась моим любимым, иначе я буду чувствовать себя человеком, у которого нет ни одной секс-фантазии, а какой смысл в человеке, у которого нет секс-фантазий?

Я не знал, что ответить, моментально погрузившись в мир собственных фантазий, тщетно пытаясь оформить хоть одну. Получалось плохо.

– Надо взять такси, – сказал Эмиль. – Ты же не хочешь пройтись и подхватить насморк? Сегодня ветрено.

– Я успел пройтись. И даже угодил на… кажется, это был фестиваль дизайна, – сообщил я.

– Ничего не знаю, что в городе происходит, – отмахнулся Эмиль. – С этим Лондон фэшн бесконечным… Всё надоело. Но знаешь, куда бы я точно сходил? На выставку людей!

– Где это?

– Пфф… где это… если б я знал где! Такого не устраивали со времён инквизиции. Этот мир катится в клоаку – ещё лет двадцать, и мы совсем перестанем выходить из дома. Просто потому, что смотреть будет не на что.

«Некоторые уже не выходят», – подумал я, но сказал другое:

– Выставка людей звучит заманчиво, ты уверен, что такой нет?

– Конечно, уверен. Я был хоть когда-нибудь хоть в чём-нибудь не уверен? К тому же неуверенность – удел гениев вроде тебя, а с меня что взять?

– Зато ты красивый.

– Это правда. Спасибо маме с папой.

Поймав такси, в котором я никогда не мог себе отказать, оказываясь в Лондоне (всего-то четвёртый раз), мы отправились по адресу, который ничего мне не говорил. Но то, как Эмиль произнёс название улицы и номер дома, не оставляло сомнений, что он в предвкушении праздника. Честно говоря, я тоже был в предвкушении – я начал получать удовольствие от внезапных вечеринок и, разглядывая выстраивающиеся за окном кэба дома, вспоминал встречи, оставшиеся позади. Я думал о том, как скован был в Вильнюсе, как окунался в знакомый мир в Киеве, как вспоминал любовь в Будапеште, как проникал в общество знаменитостей в Берлине и как угодил на почти семейную вечеринку в Амстердаме. Называть ли праздником лиссабонское приключение – я так и не решил. К тому же Эмиль не мог выносить столь долгое молчание и врезался в меня желанием разговора. Его можно понять – мы не виделись тысячу лет. Да и идея выставки людей его вдруг заняла сверх меры.

– Это будет очень круто! – продолжал он почти прерванный шумом машин диалог. – Никакой моды, никаких костюмов, никаких раскопок! Только люди! Представь, навезли разных людей со всего мира и показывают их в одном месте. В музее или в галерее какой-нибудь, или отдельный ангар под это дело. И вот они там стоят, а тут мы идём: ты – в кепи, в очках-«хамелеонах», с тростью; я – … я вообще не важно в чём, я могу в одних шортах, белых, и с мопсом!

– Тогда мы сами сможем стать частью выставки, – улыбнулся я.

– В этом же вся суть! Надо обязательно сделать отдельный зал, где экспонатом может стать каждый. Пришёл и стой себе, а остальные пусть смотрят.

– Напоминает зал ожидания в аэропортах, – заметил я с сомнением.

– Вообще не напоминает! – возразил Эмиль. – В аэропортах почти все одинаковые, а тут будет бегать специальная женщина с тряпкой и разгонять всех, кто хоть чем-нибудь одинаков с другими.

– Так мы столкнёмся с серьёзным затруднением. Ты же прекрасно понимаешь, что большинство людей одинаковые, а те, кто захочет стать экспонатом – одинаковые вдвойне, потому что чаще всего не понимают своей одинаковости.

– Положись на мой вкус, – сказал Эмиль. – Уж я в состоянии вычислить кто на кого похож, каждый день с этими уродами общаюсь. – Я понял, что он имеет в виду своих модельных коллег. Всем известно, что в этом мире жёсткая конкуренция. – Но есть люди, – продолжил он и, как многие до него, посмотрел мне в глаза, – на которых хочется быть похожим. С такими не стыдно быть одинаковым.

Я вздохнул, нарвавшись на нечаянный комплимент, смахивающий на идолопоклонничество, и подумал о том, что все, на кого я хотел быть похожим, давно умерли.

– О чём ты думаешь? – спросил Эмиль, намекая, что пауза затянулась.

– О вечеринке, – честно ответил я, переключив сознание. – О том, что там наверняка будет много людей и я начну нервничать. Как экспонат в твоём музее.

– Не бери в голову, там все свои! – заверил Эмиль. – Я начинаю нервничать, только когда вспоминаю те синие мокасины, что мы носили с тобой на двоих в Москве.

– Я тебе всегда их уступал, – заметил я.

– Это меня и беспокоит! – сказал он, всем своим видом выражая крайнюю степень беспокойства. И надо сказать, он был неплохим актёром.

– Почему ты не снимешься в кино? – вдруг спросил я.

– А я снялся, – ответил он. – Неужели не рассказывал?

Я покачал головой.

– Слу-у-у-ушай, ну это была история! Я познакомился в клубе с одним чуваком, не по любви, ничего такого, он тоже натурал, но был весьма пьян и привязался ко мне, мол, я должен сняться у него в кино, иначе всё пропало. Я думал, никогда не отделаюсь, ну и послал его. А дальше и правда начинается кино – через несколько дней, на дне рождения подруги, Джесси, она сегодня, кстати, будет, вот такая тёлка! Тебе понравится. И вот Джесси отмечает день рождения, и там снова этот парень! Я весь на эмоциях, лицо такое, что не подходи – убьёт, а на самом деле надеюсь, что он меня не вспомнит, все ж по-разному на алкоголь реагируют, мало ли что он там наговорил в художественном порыве. И мне так всё это не нравилось, потому что в таких ситуациях практически невозможно расслабиться и как следует повеселиться, чтоб не думать, что кто-то за мной наблюдает.

– У тебя паранойя?

– Нет, паранойя – это, как известно, у тебя, благо и повод есть, а я всего лишь хотел повеселиться.

– Убедил. Что дальше?

– Дальше мне всё время приходилось с кем-то разговаривать, чтобы показывать свою занятость, и все эти англичане, ну ты знаешь, – прайвеси, и не дай бог потревожить! И я трещу всё время с кем-то и тут понимаю, что всё, капец, чувствую, что он за мной наблюдает и только и ждёт, когда я сделаю паузу, чтоб наброситься на меня, как Голлум на Фродо, словно я украл его прелесть, словно я сам его прелесть! И я думаю: ну всё, вечеринка испорчена, надо валить, но как свалишь? Джесси ведь, и всё такое, она обидчивая до дури, честно тебе говорю, как заметит что, так сразу глаза на мокром месте… тебе не кажется, что я говорю, как Холден Колфилд?

– Есть немного.

– Круто! Реально круто! Не важно. И что я решаю? Ладно, думаю – была не была, если снова привяжется, дам ему в морду, хоть какое-то веселье. И что ты думаешь? Он улучает-таки момент, подходит как бы невзначай и говорит снова: не надумал? Я ему: что я должен был надумать? А он: предложение в силе, я хочу снять тебя в своём фильме. Ну тут я ему: да ты задолбал, да ты шутишь, да иди в жопу и ещё что-то хотел сказать, как слышу визжит кто-то! А это Джесси! Я уж думал, она узнала, что беременна, или наоборот, не беременна, три недели мне мозги полоскала…

– От тебя беременна?

– Упаси боже, я вообще не при делах. Ну и она не беременна. Джесси, оказывается, подслушала наш с Остином, так зовут этого парня – Остин, и она подслушала наш диалог и как завизжит! Ууииии! Остин позвал Эмиля в кино! Уууиии! Я клянусь тебе, я чуть не оглох!

– Так он правда оказался режиссёром?

– Ага, – удовлетворённо кивнул Эмиль. – Но я отказывался как мог. Какое кино в мои годы? Двадцать шесть – почти старость. Да и я же вообще в этом ничего не смыслю.

– Именно те, кому кажется, что они ничего не смыслят, в итоге оказываются наиболее выдающимися, – заметил я. – Бездари обычно в своих силах не сомневаются.

Оказавшись на месте, мы вышли из машины, и Эмиль не разрешил мне заплатить, уверяя, что я гость и что у меня ещё будет возможность чем-нибудь его угостить.

– Никогда не знаешь, чем это всё закончится, – таинственно произнёс он, и я на долю секунды заподозрил, что речь о наркотиках, но тут же отбросил эту мысль. Чужой кокаин – не моё дело. Если кто-то катится в яму, я, конечно, не буду его подталкивать, но и силком вытаскивать (да ещё против воли) – не в моей компетенции.

Что до Эмиля, то в нём я был уверен, насколько вообще можно быть уверенным в другом человеке. Тут всегда возникает проблема соотношения с самим собой. Когда-то мне казалось, что я тем больше доверяю другим, чем меньше уверен в себе, но это снова в мой личный топ-10 главных заблуждений. Обратный вариант, с меньшим доверием к другим и большей уверенностью в себе, к слову, тоже не работает. И обратный от обратного – тоже. Доверие к себе вообще никак не связано с уверенностью в других. Не понимаю, почему эти слова однокоренные.

Что до Эмиля, пару лет назад у нас был серьёзный разговор о наркотиках, и сейчас я вспоминаю об этом так, будто это был разговор отца с сыном. Впрочем, это действительно напоминало разговор отца с сыном, когда я, высказывая свою категоричность, отчитывал его за слабость и дань моде. Я гостил у него несколько дней перед недельными гастролями по английским городам (с джазовой программой) и был свидетелем его единичного грехопадения. Это называлось «я не устоял». Тогда мне пришлось сказать ему, что он волен делать всё что ему вздумается, так же как я волен не обращать на это внимания, то есть я волен вообще не обращать на него внимания и забыть о его существовании ровно через 15 минут. «Можешь быть уверен – я не протяну тебе руку помощи, когда ты будешь загибаться по подвалам, влезешь в долги или загремишь в тюрьму. Кто угодно, только не я». В этом я отошёл от отцовских позиций. «Можешь начинать ненавидеть меня за это прямо сейчас».

Я не знаю, почему на него подействовали эти слова, может, он испугался, может, включил протест, а может быть, потому что он ещё не был наркоманом и у него оставалась возможность выбора. Как известно, в битве между наркотиком и чем угодно другим всегда побеждает наркотик.

И я могу принять это, только если наркотиком становится человек. Особенно если этот человек – я.

– Нам сюда, – сказал Эмиль, дёрнув меня за рукав рубашки.

– Где мы? – спросил я, оглядываясь. Район был совсем незнакомым, и мне это нравилось. Это было прекрасно. Нельзя отказывать себе в удовольствии вкусить неизведанное там, где неизведанного больше того, что выглядит знакомым.

– Сначала был план устроить веселье в студии, – пояснил Эмиль. – Но потом передумали – у Куколки Кэролайн прекрасные апартаменты.

– Она здесь живёт?

– Мы такие непостоянные, – словно не расслышав вопрос, сказал Эмиль, – и снова передумали – в студии будет более символично. Квартира Куколки никуда не денется, а в нашей берлоге она может больше не появиться. Так что, та-да-а-а-а, добро пожаловать в мир мишуры, фальши и драных маек!

Мы вошли в здание и поднялись на последний этаж. По пути Эмиль перечислял имена приглашённых, и они мне ни о чём не говорили. Это так странно, что люди, являющиеся центром мироздания для одних – для других просто пустой звук. И дело не только в ныне живущих, но и в исторических персонажах, где наберётся всего десяток персон, знакомых абсолютно всем, но мало кто уходит дальше имени.

На последнем этаже действительно располагалась студия, занимавшая всё пространство, так что, попадая туда, можно было сразу оказаться среди болтающих, смеющихся, прекрасно выглядящих людей, чья красота заключалась в умении себя подать, какую бы позу они ни приняли, какой бы жест они ни сделали, во что бы они ни были одеты.

– Ну вот! – сказал Эмиль и восхищённо обвёл взглядом помещение, словно он оказался тут впервые. – Правда, здорово?

– Здорово, – подтвердил я, чувствуя, что почему-то совершенно не волнуюсь. Большие компании всегда меня пугали, но не будем к этому возвращаться.

Я поймал удивительное ощущение, будто я вышел на сцену, а это мой оркестр, и нам вместе сейчас нужно играть. В дальнем углу я разглядел рояль (к чему бы он тут был нужен?) и почувствовал себя приглашённой звездой, за светом софитов не различающей публики. Это было такое неожиданное спокойствие, что я чуть было тут же его не растерял. Меня спасло только то, что я заставил себя вернуться на землю и вспомнить, что я совсем не знаю этих людей, они совсем не знают меня, и, значит, мы можем быть друг перед другом кем угодно.

– Пойдём срочно что-нибудь выпьем и я познакомлю тебя со всеми, – Эмиль снова дёрнул меня за рукав.

– Со всеми не обязательно, – ответил я, и сделав было шаг, встал как вкопанный.

– Что случилось? – недоумённо спросил Эмиль. – Тревога? Паника? Невроз?

– Наверное, надо было купить подарок, – прошептал я. – Или хотя бы цветы.

– Боже, я уж думал, случилось что-то, – выдохнул Эмиль. – Ты меня доведёшь когда-нибудь! Никаких подарков, такая договорённость. Кэролайн сказала, что если хоть кто-нибудь принесёт ей подарок, она выкинет его из окна. Не подарок, а того, кто подарил. Она, конечно, очень хочет в Нью-Йорк, но терпеть не может проводы! Не на фронт же она уходит в самом деле.

– Как сказать.

– А на цветы у неё вообще аллергия. Особенно на красные. Что-то, связанное с бывшим. А-а-а-а, пупся! – он раскрыл объятия навстречу приближающейся красотке под два метра ростом на таких каблуках, что их можно было принять за орудие убийства.

Обменявшись поцелуями и потрепав друг друга за футболки (принт: смотрящие на солнце бородатые парни), эта парочка выверенным движением повернулась ко мне, вылепив одинаковые гримасы, выражающие какую-то смесь извинения и вызова. Наверное, профессиональное.

– Это Джесси, – сказал Эмиль, выставив указательный палец в потолок. – Джесси, это Саша.

– С днём рождения, – я изобразил поклон. Джесси приподняла правую бровь и покосилась на Эмиля.

– Я рассказал ему про Остина! – пояснил тот.

– Да-а-а, это был большой успех, – прожурчала Джесси. У неё был довольно странный выговор, с растянутыми гласными, словно ей вообще было лень произносить слова. – Ты видел это? Остин показывал мне фрагменты. Там ещё… как это называется?

– Монтаж, – подсказал Эмиль.

– Да-а-а, монтаж, точно, но это бомба, поверь мне, эти постельные сцены, я еле удержалась. Если бы я не была так увлечена девчонками, я бы трахнула тебя, пупсик, прямо там, – последние слова были обращены к Эмилю: – Или прямо здесь.

– Там есть постельные сцены? – вмешался я.

– Я прошу прощения, – возмутилась Джесси, недоумённо посмотрев на Эмиля. – Что ты вообще ему рассказал?

Эмиль скромно повёл плечами.

– Ах ты, мой сладкий пончик, – Джесси поцеловала Эмиля возле уха. – Ну тогда вам есть о чём поболтать. Ещё увидимся, пойду съем что-нибудь. Жрать хочу страшно, с утра ничего не ела из-за этих подвальных съёмок. Может, тут есть пицца, – и Джесси, уже намахивая кому-то рукой, отправилась в сторону накрытых столов.

– Я думал, манекенщицы не едят пиццу, – сказал я.

– Пфф, – фыркнул Эмиль. – Большинство не едят, но у Джесси колоссальный метаболизм, она может есть всё что захочет. Какая-то болезнь, что-то с желудком. Пожалуйста, не мучай меня подробностями.

– Как скажешь, – ответил я. – Может, тоже что-нибудь съедим? У меня был не самый успешный завтрак.

– Да-да, и выпьем уже наконец!

– И выпьем. Мне не терпится узнать шокирующие подробности твоих постельных сцен.

– Скажешь тоже, – Эмиль принялся уверенно лавировать между людей, периодически кому-то улыбаясь. Я на автомате улыбался вслед за ним всем подряд.

Народу было не очень много, человек сорок или около того, но помещение студии не грешило размахом, и это скопление приближённых напоминало фуршет после вручения премий. К тому же складывалось впечатление, что на этот раз премии будут после фуршета.

Добравшись до столов, Эмиль, бесконечно улыбаясь, начал отдавать распоряжения официантам, указывая на понравившиеся блюда, так что через минуту в наших руках было две тарелки с закусками, а ещё через мгновение к ним добавились два стакана с напитками, в которых я смутно улавливал джин.

– Я решил, что Веспер – это то, что нам нужно, – с гордостью произнёс Эмиль.

– Веспер? – переспросил я.

– Не прикидывайся!

– Даже не думал.

– Ты меня удивляешь. Это, наверное, самый популярный коктейль в мире после Кровавой Мэри и Космополитена. Даже те, кто их никогда не пробовал, знают, что они есть.

– Я люблю Кровавую Мэри и очень хорошо отношусь к Космополитену, но про Веспер слышу впервые, – я огляделся. – Давай отойдём, тут слишком шумно.

Я снова огляделся и заметил свободное пространство возле рояля, прямо около надёжно спрятанной клавиатуры. Сделав каменное лицо, я уверенно направился к инструменту, и Эмилю ничего не оставалось, как последовать за мной.

– Мало кто умеет использовать эту штуку по назначению, – заметил я, когда мы добрались до места. Около рояля кем-то был заботливо оставлен стул, и не круглый, как любили в старину, а внушительная банкетка, на которой мы с Эмилем легко уместились вдвоём.

– Почему, интересно, её никто не занял? – спросил я.

– Все боятся расплющенных задниц, – пояснил Эмиль. – И ненужных ассоциаций. Женщина, которая тут играет, обладает весомыми достоинствами. Можно поставить стакан на крышку, как думаешь?

– Это называется клавиатурный клапан, – объяснил я, кивая на то, что почти все действительно называют крышкой.

– А, ну да. Он же закрывает клавиши, значит, он клавиатурный. А крышка – это то, что сверху?

– Нет. Если по совести – у рояля нет крышек. Та часть, на которую ты кивнул, закрывает струны и называется крылом. Во время концертов её открывают и звук, отражаясь, уходит в зал. Ты замечал, что пианисты всегда сидят слева?

Эмиль задумался, припоминая, обращал ли он когда-нибудь внимание на то, как сидят пианисты. Затем его лицо просияло, и он выпалил:

– Точно! А я-то думаю, что за мода такая, может, у всех вас плохой левый профиль? Не похоже что-то. А если два рояля? Я видел.

– Тогда крыло первого, того, что ближе к залу, снимают, и крыло второго работает на оба инструмента.

– А ты играл с кем-нибудь так?

– На сцене?

– Ну конечно, на сцене, где ещё?

– Никогда. Или вру, один раз было. У Пуленка есть потрясающий концерт для двух фортепиано с оркестром. Я не смог устоять, но больше не повторял.

– Почему?

– Не люблю делиться. Если, конечно, это не алкоголь.

Эмиль понимающе кивнул и поставил тарелки на рояль. Я передал ему один стакан, и мы наконец-то выпили.

– Ну как? – спросил он. – Не верю, что ты ничего не знаешь про Веспер!

– Так вышло, – ответил я, уловив нотки извинения в своём голосе, – но вкус очень знакомый.

– Наконец-то! – Эмиль устремил взгляд к потолку. – Наконец-то я хоть что-то смогу тебе рассказать! Наконец-то я вышел на тропу, ведущую к просвещению. Обведу этот день красным маркером в календаре. Ах, чёрт, у меня же нет календаря. Тем лучше. Веспер, – он сделал одновременно торжественное и загадочное лицо, – это коктейль Джеймса Бонда!

– Ага, – кивнул я. – Не удивительно, что я не в курсе. Не читал ни одной книги… правда, смотрел какой-то фильм, с Дэниэлом Крейгом, он мне нравится ещё со времён любовника Бэкона, не философа, а художника. Фильм назывался… «Любовь – это дьявол. Штрихи к портрету Фрэнсиса Бэкона». Очень трогательно. А в Бонде я ничего не понял. И вообще, я думал, он пьёт сухой мартини.

– Он пьёт, это главное, – Эмиль сделал глоток. – Классический Веспер сам Флеминг устами Бонда описал как три части Гордонса, одна часть водки, половина аперитива Kina Lillet и тонкий кусочек лимонной кожуры.

– И лёд.

– И лёд. Мно-о-о-го льда!

– Потрясающе!

– Только Kina Lillet теперь не найти, так что приходится заменять чем ни попадя. Подойдёт любой вермут, но в нашем случае это Lillet Blanc – прямой продолжатель славных традиций. Я же знаю, как ты любишь традиции!

В памяти мелькнули прошлые приключения, и я подумал, что ещё никогда вопрос традиций не был внутри меня таким открытым, как сейчас, тем более если говорить о традиционном вкусе. В этом есть что-то музейное, что потеряет ценность, став частью повседневного.

Эмиль снял с тарелки кубик сыра Конте и всем своим видом выказал полное удовлетворение.

– Что до сухого мартини, – продолжил он, – это смесь сухого джина и сухого белого вермута в пропорции два к одному. И оливка. Но времена меняются. Эксперименты затмевают имена экспериментаторов. И даже одежда больше говорит о том, кто её носит, чем о том, кто её шьёт.

– Тебе ли не знать, – пробурчал я, подумав, что и сам бесконечно пользуюсь чужими творениями, но кто из нас говорит в них больше – вопрос открытый.

Довольно быстро расправившись с первым бокалом, мы не отказали себе во втором, а затем в третьем, постоянно здороваясь с людьми, чьи имена я забывал сразу после произнесения, а лица слились в итоге в один коктейль не хуже Веспера. Кто-то ограничивался учтивым приветствием, кто-то мимолётно принимался рассказывать о последних приключениях, кто-то задерживался на несколько минут – без особой цели, только для того чтобы остановиться и высмотреть в толпе знакомых, с которыми можно скучать не так откровенно.

После третьего коктейля я решил бросить считать количество выпитого, но напрочь отказывался покидать насиженное место. Близость рояля действовала успокаивающе – я ловил любимые ощущения с признаком новизны, вспоминая, когда просто сидел возле инструмента в присутствии людей. Не говоря уж об игре. И самое забавное, что чем дальше, тем больше я думал – не сыграть ли что-нибудь. Не для публики, нет, только для того чтобы понять, насколько далеко я ушёл от этого – и хочется ли мне возвращаться.

Но я гнал от себя эту мысль и уверял, что не время и не место. Нельзя же допустить, чтоб Куколка Кэролайн перестала быть центром внимания. Тем более что моё внимание занимал выдающейся красоты человек, с такой пикантной внешностью, что, глядя на него, любой начнёт задаваться вопросом: в какой части света делают этих людей?

– Кто это? – спросил я у Эмиля, растворившегося в крабовом салате.

– Где? – не сразу понял он.

– Тот, высокий, с неоднозначной внешностью.

– Тут почти все высокие с неоднозначной внешностью! – почти обиделся Эмиль. – Теперь я понимаю, что ты имел в виду, когда говорил, что перестал обращать внимание на людей. Ты такой совершенно невыносим. Ещё немного, и я начну думать, что тебе и на меня наплевать.

– Смотри, – я пропустил его слова мимо ушей, – рядом с брюнеткой в очках и тёмно-зелёном платье. – Эмиль шуршал взглядом по лицам.

– А, – наконец сказал он, – арабский?