Текст книги "43. Роман-психотерапия"

– Нет, спасибо, я надеюсь добраться до Шелленберга до темноты, – попытался пошутить я.

– Издеваетесь? – откликнулась Хайди. – При желании мы там будем через полчаса.

– Так быстро? – когда же я перестану удивляться вещам, в которых нет ничего удивительного.

– Если мы сейчас будем пытаться двигаться вдоль Рейна, потом свернём в сторону Гуггельхальденвальда, проедем через Бендерн и Крест, там доскачем до Линнхольца, и это уже Шелленберг. Всего километров двенадцать-тринадцать. Так что всё зависит от нашей скорости.

– Какие красивые названия!

– Я привыкла. Мне, наоборот, кажутся красивыми совсем другие слова: Буркина-Фасо, например – я прямо чувствую изюм на языке. Вы не чувствуете изюм? Попробуйте – Буркина-Фасо!

Я повиновался и произнёс название этой страны в западной Африке, тут же про себя отметив, что раньше она называлась Верхняя Вольта. Буркина-Фасо, конечно, в сто раз красивее, даже несмотря на то, что никакого изюма на языке я не почувствовал.

– Уагадугу вам тоже нравится? – спросил я.

– Первый раз слышу, что это?

– Столица Буркина-Фасо.

– Очень нравится, непременно запомню. Уагадугу. Какое интересное слово – как будто готовишь что-то, пирог с морковью. Вы любите пирог с морковью? Я недавно выучила Хабнарфьордюр – три дня ходила и вслух повторяла. Мне кажется, это похоже на грубые куски сахара, плотные, тёмные, которые на языке растворяются не сразу, а только после того, как начнёшь их грызть. Или Тель-Авив, я обожаю это слово с детства – у меня будто сок персиковый по губам растекается. Я потом прочитала, что это означает «холм весны», «авив» на иврите – весна. Но всё равно у меня совсем другие ассоциации, хотя я люблю весну, как все девочки. Вы любите весну?

– Почти так же сильно, как пирог с морковью. Хоть я и не девочка.

– Это хорошо. Ещё мне очень нравятся Трухильо, Эстремадура, Рованиеми и Уппсала. Я даже одно время хотела, чтобы меня звали Уппсала, чтоб мне говорили: «Уппсала, принеси чашки» или «Уппсала, расчеши коней». Родители, конечно, посмеялись, но я не сдалась – я завела дневник. На самой первой странице написала: «Здравствуйте, меня зовут Уппсала, мне одиннадцать лет, я живу в Вадуце, у нас есть кони, я мечтаю вырасти и стать водителем трамвая». Правдой из этого были только кони и Вадуц. С возрастом я приврала, мне было девять, и расти совсем не хотелось – хотелось быть старше, но не расти.

– Я не очень понимаю разницу. Вы хотели остаться девочкой, но чтоб вам было… допустим, тридцать?

– Именно так. Я думала, что пусть мне будет тридцать лет, это пожалуйста, возражать не буду, главное, чтоб я оставалась такой, как была, чтобы выглядела как девочка. Сейчас-то я понимаю, что это глупости, но тогда мне ужасно не хотелось расти.

– Но почему?

– Не уверена, что должна такое говорить. А впрочем, почему нет. Понимаете, меня очень пугала грудь. Я очень не хотела, чтоб у меня росла грудь.

Я вспомнил про Анту, коллекционера женской груди из Таллинна. Это было всего два месяца назад, а будто в далёком прошлом. После стольких переездов у меня в голове образовалась чудовищная каша, и попроси меня сейчас назвать кто где был, я вряд ли всех вспомню. Но Анту помню – «Сосок Линды», такое не забывается. Надо рассказать Хайди.

– Сосок Линды? – изумилась она. – Потрясающе. Жаль, что я раньше не знала, вопрос взросления не был бы таким острым.

– А в чём всё же была проблема с грудью? – решился спросить я, понимая, что тема весьма деликатная; с другой стороны, Хайди сама завела этот разговор, и это меня извиняло.

– Не могу толком объяснить, – ответила она. – Мне почему-то очень не хотелось чтоб из меня что-то выпирало. У моей мамы была небольшая грудь, ну и я её практически не замечала. Да и сейчас она выглядит так же хорошо.

– Дети вообще редко что-то замечают у родителей – обычно они сразу воспринимаются как цельный образ. Я даже не знаю, какого цвета глаза у моих.

– Да, это интересный вопрос… – Хайди призадумалась. – У мамы, по-моему, зелёные. Тоже не уверена. Пожалуй, вы правы. В общем, мне очень нравилось, что я вся такая гладкая. Я думала, что я идеальная! И тут, представляете, что-то стало бы у меня выпирать – ужас! Я совершенно не была к этому готова и совсем этого не хотела. К тому же я насмотрелась картинок и на полном серьёзе полагала, что выпирать что-то должно у мальчиков, а девочкам лучше бы быть более плоскими.

– Природа всё компенсировала, – подхватил я. – У мальчиков в одном месте выпирает, у девочек в другом. Чтоб не завидно было.

– Точно! – Хайди рассмеялась. – Но это не отменяет того, какая я была дурочка. С трамваем, кстати, тоже ерунда приключилась. У нас их нет, я в Австрии только каталась, но совсем не хотела быть водителем трамвая. Если я кем и хотела быть – это океанографом. Звери, живущие в воде, меня очень привлекают. Тектонические плиты тоже. И если бы я была на самом деле Уппсалой, то точно бы стала океанографом. А так я Хайди. И я рада, что у меня есть лошади.

– Хайди – прекрасное имя.

– Согласна. Но мне его ни с чем не сравнить на языке. Не могу подобрать ассоциаций. Так что жаль, что вы не говорите, откуда вы – вдруг это тоже очень красивое слово.

Разговаривая, мы проехали достаточно много, во всяком случае – в какой-то момент действительно взяли правее, и я подумал, что где-то тут и есть Гуггельхальденвальд, что бы это ни значило.

– Мы почти приехали, – уловив мои мысли, сказала Хайди. – Можем зайти к моей тётушке выпить кофе, а потом отправиться назад. Она будет рада, я не часто привожу к ней гостей. Она вам понравится. Знаете, в ней нет вот этого противного момента, когда на каждого человека мужского пола, с которым появляешься, тётушки смотрят как на потенциального жениха.

– Это меня устраивает, – заметил я. – Это точно удобно? Мы её не потревожим?

– Нет. Говорю же – будет рада. Точно. Пойдём.

Через несколько минут мы оказались возле очень строгого, то тут, то там поросшего зеленью дома, всем видом напоминавшего крепость, только маленькую и с газоном. Пока Хайди привязывала коней, дверь уже открывала милейшего вида женщина. На вид ей было лет сорок пять, поэтому она уж никак не напоминала тётушку, которую я пытался себе представить несколькими минутами раньше, а выглядела очень молодо или даже спортивно.

– Ich habe Sie aus dem Fenster gesehen88
  (нем.) Я увидела вас в окно.


[Закрыть], – сказала женщина и помахала рукой.

– Говори, пожалуйста, на английском, – попросила её Хайди, а у меня уточнила: – Вы же не знаете немецкого?

– Не знаю, – подтвердил я. – И это самая большая трагедия моей жизни.

– Хорошо, если так, – откликнулась тётушка уже на английском.

– Фрау Ферлинг, – представилась она. – Проходите в дом.

Надо ли говорить что в доме было светло и чисто, на стенах висели картины неизвестных мне художников, в манере Ренуара изображавшие что-то евших и пивших людей; пахло полуузнаваемыми пряностями, среди которых я различил ваниль и розмарин; а фоном звучала музыка – это был обожаемый мной Сати, мы с Хайди как раз успели к первой Гноссиене.

– Я с удовольствием угощу вас кофе, – учтиво сказала фрау Ферлинг. – С утра приготовила чудесное печенье. Не дело себя хвалить, но уж если получилось, зачем скромничать. Вдохновение пришло. Словно чувствовала, что Хайди заглянет. Но так ведь всегда бывает, правда? Стоит испечь что-нибудь вкусненькое, как обязательно кого-нибудь заманишь ароматом. Устраивайтесь на диване, пожалуйста.

Мы устроились. Кофе был превосходный, печенье выше всяких похвал, а беседа текла до того легко, что я не заметил, как прошёл час.

– Приятно, наверное, путешествовать налегке? – спрашивала фрау Ферлинг, вкладывая в эти слова всю учтивость, чтобы они не звучали как обыденная вежливость, а выражали искренний интерес.

– Да, – отвечал я, – довольно приятно.

– Меня путешествия всегда немного утомляют. Но эту усталость невозможно сопоставить с последующими воспоминаниями и сожалением, что не позволил себе большего.

– Да, – согласился я снова. – Честно говоря, и я иногда чувствую себя немного уставшим, так что мне приходится заставлять себя выйти на улицу, и я себя заставляю. Всё приедается, невозможно постоянно испытывать впечатление, тогда притупляется само его восприятие. Бывают моменты, когда я думаю: хорошо бы сейчас оказаться дома и почувствовать контраст между этими двумя состояниями – когда ты дома и когда ты где угодно ещё, я имею в виду. Но я встаю и еду дальше.

– Многое в этом смысле зависит от того, что вы считаете домом. В молодости у меня был друг, который постоянно переезжал с места на место. Он объяснял это тем, что ему везде становится некомфортно, везде быстро надоедает. Таким образом он искал себя и успокоился только, когда стал писателем и погрузился в свой выдуманный мир настолько, что это позволило ему наконец купить домик с видом на реку, где он продолжает писать детские сказки, не обращая никакого внимания на то, что происходит вокруг. И знаете, мне кажется, он счастлив.

– Что может быть прекрасней человека, который нашёл себя? – вставила Хайди.

– Тебе, моя милая, тоже не мешало бы определиться с будущим, – сказала ей фрау Ферлинг.

– Прошу тебя, не начинай, – ответила Хайди, но без всякого раздражения в голосе. – Кто знает, может, я тоже стану детским писателем и буду жить с видом на реку, не обращая внимания на то, что происходит вокруг. Единственное, чего мне будет недоставать в этом случае, – это твоего печенья. Но ты же будешь присылать мне его иногда?

– В этом не сомневайся. Ради семьи я готова на всё и всегда поддержу тебя, что бы ты ни выбрала. Если это, конечно, не противозаконно.

И она послала в сторону Хайди воздушный поцелуй.

Я допил остатки кофе и сказал:

– Приятно видеть, что вы так близки, далеко не всякие родственники сохраняют тёплые и открытые отношения. И благодарю вас, фрау Ферлинг, за гостеприимство, которым, мне кажется, мы начинаем злоупотреблять. Поэтому, прошу меня извинить, но, наверное, пора в путь.

– Это так мило с вашей стороны, – сказала фрау Ферлинг. – И никаких злоупотреблений, вы скрасили мой вечер. Я всегда рада Хайди и её друзьям.

– Ещё раз спасибо, – сказал я и, привстав, изобразил полупоклон.

– А что вы собираетесь делать теперь? – спросила фрау Ферлинг. – Возвращаетесь в Вадуц?

– Честно говоря, у меня нет такой цели, – ответил я. – Но, насколько я понимаю, необходимо вернуть коней домой.

– А какая, простите за нескромный вопрос, у вас цель? – продолжала фрау Ферлинг.

– Я должен ехать в Вену.

– В Вену? Тогда вам действительно нет никакого смысла возвращаться в Вадуц, – фрау Ферлинг посмотрела на часы. – И когда же вы намереваетесь оказаться в Вене?

– Послезавтра днём у меня есть там дело.

– Тогда вот что. Вы, конечно, можете вместе с Хайди вернуться в Вадуц, провести там ночь… вы устроились в гостинице?

– Нет, я не рассчитывал оставаться на ночь.

– Тогда вам точно нечего там делать! – сказала Хайди, а фрау Ферлинг приняла самый серьёзный вид. Складывалось ощущение, что она разрабатывает план военной операции.

– Хайди прекрасно справится с лошадьми сама, – сказала она. – Правда, Хайди? Не сомневаюсь, ты легко совладаешь с диким табуном, а тут всего два животных. Скажи мне, на ком вы приехали?

– Рафаэль и Микеланджело, – отозвалась Хайди.

– О! – фрау Ферлинг так всплеснула рукой, что у меня не осталось сомнений в её аристократическом происхождении. – Рафаэль и Микеланджело! Это самые спокойные жеребцы в мире. Тут и гадать нечего. Вижу, вы приличный молодой человек, сегодня заночуете у меня, а днём я отвезу вас в Фельдкирх, там вы сядете хоть на миланский поезд, хоть на парижский, а можете, если пожелаете, заказать купе из Цюриха. К вечеру вы уже будете в Вене!

Фрау Ферлинг откинулась на спинку кресла, будучи очень довольна своим решением, чего не скажешь обо мне. Ночевать в неизвестном доме, у людей, с которыми я был едва знаком – выше моих сил, о чём я и постарался сообщить со всем уважением.

– Ваше право, – сказала фрау Ферлинг. – Ну, а в поезде вы способны провести ночь? Я, например, совершенно отказываюсь спать в поезде. Много раз пыталась, но организм не слушается, никакие капли не помогают. Так что я вас очень понимаю. Ночевать в поезде – слишком сомнительное удовольствие.

– Не могу с вами не согласиться, удовольствий тут мало, но я готов попробовать.

– В таком случае поедете на полуночном цюрихском. Отправление в ноль-шестнадцать, если не ошибаюсь. Я немедленно закажу вам билет через Интернет, это проще простого. Надеюсь, вы не будете противиться тому, чтобы я отвезла вас в Фельдкирх?

Я не противился.

Выпив ещё по чашке кофе, мы засобирались в путь. У дверей дома я поблагодарил Хайди за компанию и участие в моей судьбе, погладил коней по холке, после чего Хайди, оседлав Рафаэля и привязав к нему Микеланджело, приготовилась отправиться домой. Я спешно полез в рюкзак, нашёл блокнот, в котором делал пометки, вырвал из него листок и, написав название города, с которого начал свой путь, протянул Хайди.

– Это тоже очень красивое слово, – сказала она. – Когда-нибудь я обязательно там побываю.

– У вас уже появились секреты? – вмешалась фрау Ферлинг. – Это так славно и так интригует.

– Никаких секретов, – ответила Хайди. – Просто увлекательная игра.

– Надеюсь, ты победила, – одобрительно произнесла фрау Ферлинг.

– Да, – подтвердил я. – Она победила.

Хайди улыбнулась ровно так же, как при нашей случайной встрече в Вадуце, помахала рукой и пришпорила коней.

– Прелестное дитя, – сентиментально произнесла фрау Ферлинг. – Обожаю её. Но нам тоже пора. Садитесь в автомобиль.

Мы устроились в серебристом Porsche и довольно скоро пересекли границу Лихтенштейна и Австрии, откуда до Фельдкирха было рукой подать. Расшаркавшись и убедив её, что не потеряюсь и прекрасно проведу в одиночестве оставшиеся до поезда пару часов, я ещё раз поблагодарил фрау Ферлинг за приём и отправился прогуляться в окрестностях вокзала.

Позже, направляясь к поезду, я вспомнил слова учителя, которые он сказал в тот же, наш первый приезд в Лихтенштейн. Один уважаемый музыкант тогда благодушно предложил показать мне несколько приёмов игры на гитаре, а я отказался принять урок, заявив, что этот инструмент не вызывает во мне никаких эмоций и я вряд ли решу продолжить обучение, а потому – нечего и время терять.

– Никогда не отринь руку подающего, – наставлял учитель. – И не беги от случайностей, ибо не ведомо нам, какое знание истинно, а какое ложно. Не исключено, что мы заблуждаемся в природе вещей, а равно – в природе человеческой, и рано или поздно всё встанет с ног на голову и именно тогда примет своё законное положение.

Не отрину, Мастер!

24. Вена (Австрия)

Х: Ходят слухи, что вы прекратили давать концерты, отказались от живых выступлений. Это правда?

У: Да, я слышал что-то подобное. Друзья показывали мне статьи в Интернете. Не знаю, почему сделали такой вывод. Я не говорил ничего, что позволяет воспринимать это столь категорично, мне кажется, это вообще не вопрос.

Х: Но вы не опровергали слухи.

У: Не опровергал. Я верю в презумпцию невиновности. Честно говоря, я плохо представляю, на основании чего люди делают заключения такого рода. Если я какое-то время не появлялся на публике – это не значит, что больше не появлюсь никогда. Плохой сценарист написал бы тут: «это моя работа».

Х: Я поясню вам, если позволите. Может быть, люди пришли к такому выводу из-за того, что получили ваш отказ? Я специально посмотрел – последний концерт вы дали в мае прошлого года, четырнадцать, почти пятнадцать месяцев назад.

У: Разве это много?

Х: Тем не менее. Сколько предложений вы отвергли?

У: Два десятка, может, две сотни, точно не знаю – есть человек, который занимается моим графиком. Трудно ответить на этот вопрос. Я не знаю, какие предложения поступают в последнее время. Поначалу их было довольно много и мне обо всех рассказывал мой помощник, а потом, как это обычно бывает, и он стал меньше давить, так что этот снежный ком прекратил катиться. Сейчас я вообще не знаю, что происходит.

Х: И этот человек, ваш помощник, получил задание отвергать все предложения?

У: Да.

Х: Могу я спросить: почему?

У: По той же причине – почему я всё это время не давал интервью.

Х: Это был мой следующий вопрос. Признаюсь, когда я рассказал друзьям, коллегам, что готовлюсь к разговору с вами, они немало удивились. Многие пытались меня уверить, что всё сорвётся, но вы пришли.

У: Я стараюсь не подводить людей. Для высокопарности, а также чтоб потешить чьё-нибудь самолюбие могу добавить что-нибудь вроде «тем более тут, на родине Моцарта»… я много думал о нём в последнее время. Есть композиторы, которые всегда рядом. Это как раз и навсегда вытоптанные тропинки, но не в том смысле, что перестаёшь их замечать, а наоборот – каждый раз я радуюсь, что они вообще тут есть. Однажды мне задали вопрос: люблю ли я Моцарта? Не знаете, как вообще можно такое спросить? Это всё равно что вас спросить: вам нравится Дунай? Совершенно не представляю – что можно на это ответить. Вам нравится Дунай?

Х: Мне – да. Я влюблён в Дунай. Я тут живу, Дунай – это моя река.

У: Но разве не глупо спрашивать у венца – нравится ли ему Дунай? В таком поверхностном разговоре. Я представляю себе картинку: «О, ты из Вены, это здорово! Кстати, тебе нравится Дунай?» Да вы умрёте тут все без Дуная.

Х: Это правда.

У: С другой стороны, я отдаю себе отчёт, что для жителя, скажем, Камбоджи, Дунай – пустой звук. Так же, как для вас – Меконг. Вы знаете, что он есть, и этого достаточно. Что там с ним люди делают – для вас не важно. Грязный он, чистый, спокойный, бурный, широкий, красивый, это всё географические характеристики, к сути реки не имеющие никакого отношения. Помните у Элиота: «О богах я много не знаю, но я думаю, что река – это сильный коричневый бог…» Каждый раз вспоминаю эту строфу, когда иду вдоль реки. Не отвязаться. Татуировку сделаю.

Х: Интересно будет посмотреть. Возвращаясь к Моцарту – вы легко отличаете его от Гайдна? Помимо произведений, которые точно знаете.

У: Довольно легко. Помимо того, что я очень хорошо знаю Моцарта, и меня трудно им удивить. Гайдн и Моцарт – это как вышивание крестиком и кружево. Вы видели партитуры Моцарта? Там нот нет – они прозрачные. Я не могу себе его объяснить. В этом вообще заключается смысл искусства. Это фокус. Иллюзия. Как только понимаешь, как всё устроено, пропадает волшебство. Со мной бесполезно говорить о музыке – я ничего в ней не понимаю. Кстати, вы нашли его могилу?

Х: Нет, конечно. Большинство утешается могилой Леопольда. А вас занимает смерть Моцарта?

У: Всех занимает смерть Моцарта. Об этом можно говорить бесконечно. Честно говоря, я, когда к вам ехал, надеялся, что мы не будем говорить о Моцарте.

Х: Вы сами первый произнесли это имя.

У: Правда?

Х: Да.

У: В таком случае, неизвестно, что хуже – разговаривать о Моцарте в Вене или не разговаривать о нём. Поэтому да, про смерть я могу говорить часами. Моцарт, пожалуй, единственный композитор, в которого я когда-то погрузился очень глубоко – и в том числе в биографию. Это юношеская страсть к приключениям, к необычному, к загадочному. И жизнь Вольфи, и его смерть – это общая проблема. Написаны тысячи томов, но встреть я его сейчас на улице… не уверен, что признал бы в нём того парня, о котором читал в книгах.

Х: Если бы это было возможно – о чём бы вы у него спросили?

У: Зависит от того, сколько ему лет. Я же не знаю, написал он уже «Похищение из Сераля» или живёт на Гроссе Шулерштрассе. Или это уже умерший Моцарт? А кто-нибудь пытался провести с ним спиритический сеанс? Или в этом нет никакого смысла – откуда ему знать, от чего он умер.

Х: Версий смерти Моцарта действительно много, в разные времена о чём только ни говорили. А вы что думаете по этому поводу? Мне просто интересно, что называется, частное мнение.

У: Версий, как вы заметили, и правда много. Всем известно, что в детстве Вольфи – никак не могу отделаться так его называть – много болел, об этом часто пишет его отец Леопольд, если почитать его письма, то и дело встречаешь ангины, катар верхних дыхательных путей, ревматизм и чуть ли не тиф, которым разболелась его сестра, а потом зараза перекинулась и на Вольфганга… Вольфгангерля… как трудно было это выговорить.

Х: Вы прекрасно справились!

У: Правда? Спасибо. А эта оспа, от которой в Вене умерла шестнадцатилетняя принцесса Мария Йозефа незадолго до свадьбы! А Леопольд привёз туда детей – как они выжили, вообще непонятно, учитывая уровень детской смертности в те годы. Знаете, мне кажется, не зря говорят, что в Моцарте спрятан бог – у него был миллион шансов умереть, не оставив после себя ничего. В том, что его бренное тело исчезло в недрах земли, тоже есть нечто божественное. Своеобразное перечёркивание земной природы – будто его и не было.

Х: Мне кажется, что вы выводите Моцарта как доказательство существования бога?

У: Или как наилучшую из случайностей. Чтобы уверовать в силу и неизбежность совпадений, тоже нужно на что-то опираться.

Х: Некоторые успешно опираются на масонов.

У: Я слышал об этом – что да, Моцарт был увлечённым масоном, и якобы масоны решили отомстить Моцарту за раскрытие каких-то секретов, в первую очередь – в «Волшебной флейте», но почему тогда остался жив Шиканедер? Либретто написал он и, следовательно, виноват больше. Это его основа! Но он благополучно дожил до 1812 года, пока не сошёл с ума в Будапеште.

Х: А умер всё-таки в Вене.

У: Вам есть чем гордиться. Я помню эти версии про менингит, сердечную недостаточность, проблемы с щитовидной железой и прочее, о чём судачили современники и потомки, всё это давно не выдерживает никакой критики. Вы спросили о частном мнении – я любитель теорий заговора и прочей оккультной чепухи, поэтому мне очень нравится одна совершенно фантастическая версия. Я поклонник истории про убийство, но не про то убийство, которое задумали и могли бы совершить масоны, а про убийство, предполагающее несколько главных действующих лиц. Это довольно известная версия, и она изобретена не мной, поэтому я честно признаюсь в пересказе – знать бы ещё, на кого сослаться.

Х: Неужели вы про Сальери?

У: Не только. Я уже сказал, что тут несколько действующих лиц. Во-первых, Констанца Моцарт – судя по письмам, обожаемая жена; она родила ему шестерых детей, из которых выжили только двое, обычная история в то время, но нам будет интересен последний – Франц Ксавер Вольфганг, родившийся в год смерти Амадея. Далее, как вы сами заметили, Антонио Сальери, придворный композитор и капельмейстер, которого продолжают кое-где считать убийцей Моцарта, хотя современные историки вряд ли рассматривают эту версию всерьёз. Я, к слову, очень люблю музыку Сальери. Вы слышали «Признанную Европу»?

Х: Приходилось.

У: Это потрясающе!

Х: Согласен. Но мне трудно сейчас думать о музыке Сальери, я слишком заинтересован вашим рассказом.

У: Хорошо, про Сальери в другой раз. Теперь дальше, третье лицо – Франц Ксавер Зюсмайер, ученик Моцарта, как всем известно, закончивший «Реквием»; до того он был учеником Сальери, что тоже всем хорошо известно, и к нему же он вернулся после смерти Моцарта. Последний персонаж – граф Франц фон Вильзег цу Штуппах, заказчик «Реквиема». Наименее известный из вышеперечисленных, но весьма значимый герой.

Х: И как все они связаны?

У: Теперь сюжет. Моцарт гуляет с Шиканедером и подхватывает сифилис. Тоже обычное дело. Констанца в это время имеет сексуальную связь с Зюсмайером – он живёт в их доме, так что надо лишь дождаться, пока муж куда-нибудь отлучится. Тут появляется вопрос: почему бы последнему сыну Моцарта на самом деле не быть сыном Зюсмайера? Это подтверждает и версию сифилиса – несомненно, и жена, и ребёнок Моцарта заболели бы тоже, если б сексуальная жизнь супругов была на высоте. Сальери, примем это как данность, завидует Моцарту – как данность, потому что Моцарту завидуют все. Я сегодня завидую Моцарту, что же говорить о тех, кто был с ним рядом? Сальери в то же время теряет учеников, положение, деньги… помните, как Бетховен писал издателю о вставляющих ему палки в колёса врагах, среди которых Сальери выставлен чуть ли не предводителем? Так что историческая роль Сальери хоть и не доказана, но, как ни крути, он тоже был человеком. Человеком был и граф фон Вильзег – помимо того, что он обладал серьёзным музыкальным тщеславием и регулярно заказывал композиторам произведения, которые потом выдавал за свои, так ещё и ртуть, плохо изученный тогда элемент, которым тем не менее лечили сифилис, добывалась в Идрии – сейчас это Словения, а в те времена – владения графа фон Вильзега цу Штуппаха. Теперь самое любимое: возникает заговор! Смерть Моцарта выгодна всем: Сальери устраняет конкурента, Штуппах получает блестящее произведение, Констанца и Зюсмайер обретают друг друга и избегают скандала в связи с последним родившимся ребёнком.

Х: Но кто давал яд?

У: Кто угодно. Констанца, помимо прочего, могла мстить мужу за измены и превысила дозы. Зюсмайер жил в доме композитора, ему ничего не стоило добавлять яд в напитки – это был основной способ, его изобрёл лейб-медик императрицы Марии Терезии – Герард ван Свитен, прототип брэм-стокеровского Ван Хельсинга. Схема проста: дозу сулемы, хлорида ртути растворяли в водке, и пей на здоровье. А когда Зюсмайер с Моцартом вместе ездили в Прагу – вы думаете, они там работали с утра до ночи? Сомневаюсь.

Х: Известно, что Моцарт словно предчувствовал приближение смерти и даже предполагал, что его отравили…

У: Тут на выручку и приходила любимая жена, уговаривавшая принять какую-нибудь дополнительную пилюлю, ссылаясь на побочные эффекты. Может, она не была такой дурой, как о ней принято думать? А эта история, когда она рассказала Францу Хофдемелю о том, что его, Франца, жена Магдалена была не только ученицей её мужа, но и любовницей! Бедный Хофдемель сначала чуть не убил жену, а потом покончил с собой. Чем не попытка отвести от себя подозрения, представив отравление Моцарта, как месть ревнивого мужа?

Х: И все добились своего.

У: Так или иначе. Констанца, а ей всего двадцать девять лет, какое-то время продолжала любовную связь с Зюсмайером, пока не вышла замуж за датского дипломата Георга фон Ниссена, одного из первых биографов Моцарта. Совершенно ясно, кто влиял на его труды. Представляете, сколько всего они вымарали из писем, а сколько попросту уничтожили? Зюсмайер закончил «Реквием», чем на века остался в истории, к тому же через год после смерти Моцарта он получил место придворного капельмейстера, что вряд ли было возможно, будь Моцарт жив.

Х: Есть версия, что Моцарт успел закончить «Реквием» сам и Зюсмайер просто присвоил часть его труда.

У: Есть, но, к сожалению, это, как и всё прочее, совершенно недоказуемо. Ирония в том, что Зюсмайер, прожив всего тридцать семь лет и умерев от туберкулёза, как и Моцарт, оказался похоронен в общей могиле без опознавательных знаков.

Х: То есть вы не склонны напрямую обвинять Сальери?

У: Я вообще не склонен никого обвинять без убедительных доказательств. Мне просто нравится эта история, и я жду, когда кто-нибудь напишет по ней увлекательную книгу. Мне вообще больше нравится задавать вопросы, чем давать ответы.

Х: Хотите поменяться местами?

У: Спасибо, но не в этот раз.

Х: Тогда, заканчивая с Моцартом, мне бы хотелось попробовать оправдать того журналиста с вопросом о Моцарте. Может быть, он пытался узнать, входит ли Моцарт в число ваших самых любимых авторов? В своеобразный топ-5.

У: Не понимаю, зачем нужны эти рамки. Моцарт останется Моцартом, как Дунай останется Дунаем, что бы я о нём ни думал. В Дунае купаются в это время года?

Х: Можно найти места.

У: Это обнадёживает.

Х: Вы сказали, что не давали концертов и не общались с прессой по одной и той же причине. Значит, это явления одного порядка? И значит, причина действительно есть?

У: Да, мне нужно было заняться собой.

Х: Проблемы со здоровьем? Извините за то, что я пытаюсь вторгнуться в такую интимную сферу.

У: Наверное, это можно назвать проблемами со здоровьем. Я прохожу психотерапию.

Х: Вы удивительно спокойно об этом говорите.

У: А чего стесняться?

Х: Спасибо за откровенность, но мне не простят, если теперь я сверну в сторону. Неужели терапия заставила вас отказаться от концертов? Многие умудряются совмещать. Вам доктор запретил выступать?

У: Нет, это было моё решение. Это удивительно для меня, но я перебирал всю эту историю недели две назад – возвращался, что называется, к истокам. Вы же знаете, да это не секрет, все знают, я не раз рассказывал, что начал играть, пережив психологическую травму. Это был побег… хочется добавить – от себя самого, но это был побег и от мира. Я его как-то очень сильно разлюбил. Я тогда чувствовал себя сильно за рамками – за рамками планеты вообще. Больше всего мне хотелось смотаться куда-нибудь в космос, где, может, и людей нет совсем. Пусть другие существа, но не люди. Сам человек, сама человеческая внешность действовала на меня как раздражитель. Я тогда вернулся из Рима, попросил у родителей немного денег и уехал в другой город, где нет ни одного знакомого лица. Арендовал квартиру, разместил объявление о частных уроках – с детьми проще, они ещё не совсем люди. Хотя теперь я думаю иначе. А потом там же дал первый большой концерт, в местной филармонии. Это оказалось довольно просто. Я не видел зал. Я не знал, кто там, что там – я забыл о нём. Мне казалось, что я сижу дома за инструментом и наигрываю то, что наигрываю обычно. Бывали дни, когда я просиживал за работой сутки. Это не преувеличение. Я начинал с утра, когда стемнеет пересаживался за электропианино, надевал наушники и вдруг осознавал, что снова наступило утро, а я даже не завтракал.

Х: Кто-то сейчас может подумать, что вы набиваете себе цену.

У: Каждый волен делать, что ему вздумается. В том числе и мыслить. Может быть, даже мыслить – в первую очередь. Вспоминая Декарта. Набиваю себе цену? Не могу представить, зачем бы мне это было нужно. Интересно, что бы ответил тот, кто так думает, если бы ему задали такой вопрос.

Х: Вы говорите, что проводили за инструментом всё время, я правильно понял?

У: Да, это была единственная возможность не думать. То есть не думать о чём-то другом, кроме музыки.

Х: Есть расхожее выражение о том, что успех – это доля таланта, а остальное – труд. В вашем случае труд сыграл главную роль?

У: Не думаю. Я ведь не воспринимал это как труд. Я просто играл – мне это нравилось. Я не стремился кому-то показать то, что я делаю. Не хотел ничего доказать. А талант – я вообще плохо понимаю, что это такое.

Х: Тем не менее со стороны это выглядит как труд. Как репетиции. Как тренировки, выражаясь спортивным языком. Сначала мальчик просто бегает каждое утро, а потом неожиданно выигрывает марафон. С вами произошло то же самое.