Текст книги "43. Роман-психотерапия"

Не чувствовал я и разочарования – единственное, что меня слегка удивляло, это отсутствие её интереса к моей жизни.

Она не спросила меня ни о чём: ни чем я занимаюсь, ни где я живу, ни как здоровье мамы, ни что я делаю в Париже, ни даже как моя личная жизнь, а уж это всегда всех интересует. И я не знал, что это было – может, она думала, что я сам начну ей рассказывать?

Или она была так поглощена собой и увлечена рассказом о себе, что на это просто не хватило времени?

Может быть, она боялась не успеть мне рассказать всё о себе, так, чтобы я понял, как ей важно всё мне рассказать?

Или она представляла, что и так всё обо мне знает?

Или ей было действительно не интересно?

Я не знаю.

Кофе давно кончился и картонные стаканчики отправились в урну.

– Ты позвонишь мне? Запиши номер, – она продиктовала цифры.

– Позвоню. Давно не был в Риме, – соврал я по обоим пунктам.

– Я была рада повидаться, тем более так неожиданно. Надеюсь, мы увидимся снова.

– Всё может быть, – уклончиво ответил я, заметив, как фальшиво это прозвучало, и, чтобы исправить тон, сказал: – Конечно, увидимся. Жизнь длинная.

Она замешкалась, потом сказала:

– Давай обнимемся, – и не дожидаясь ответа, обвила руками мою шею. – Ты такой тёплый.

Я погладил её по спине.

– Всё будет хорошо. Ты красивая.

Она отняла руки.

– Спасибо тебе.

Я пожал плечами.

– Позвони мне.

– Как-нибудь.

– Обязательно позвони.

– Ладно.

Посадив её в такси, я на мгновение почувствовал так хорошо мне знакомое опустошение. Что-то, лежавшее камнем в закоулках моего сознания, исчезло – так воздушный шарик, сдуваясь, сначала превращается в сморщенную резинку, вся ценность которой только в вышедшем из неё воздухе, а потом теряется среди прочего отработанного материала и пропадает в мусоросжигательной печи.

Насладившись историчностью момента, я, прищурившись, взглянул на затухающее солнце и, напевая про себя Free Man in Paris Джони Митчелл, направился к Сене.

33. Монако (Монако)

Вообще-то, я соврал. Кое-что я чувствовал, и это чувство мне не нравилось. Я поймал его, пока летел на вертолёте из Ниццы, куда прибыл ночным поездом, и теперь представлял себя героем «Парка Юрского периода», готового увидеть то, к чему подготовиться невозможно.

Спустя два дня после встречи с Софи я обнаружил, что всё ещё пережёвываю нашу встречу, но, скорее, возвращаюсь к тем римским событиям, а не к этой парижской мимолётности.

Несколько раз я смотрел на её номер в телефоне и дважды зависал пальцем над кнопкой вызова. Я улыбался, вспоминая её плечи, и радовался, осознавая, что у неё всё не очень. Да, я злорадствовал, и это было чувство, замешанное на неизбежности мести. Не скрою, я пережил период, когда все мои мысли занимала только месть, и, засыпая, я представлял себе, как я смогу заставить её страдать, прощупывая все точки, которые могли причинить ей боль. Хорошо, что эти дни минули и я не натворил глупостей, тем более что дальше мысленного убийства её матери я не зашёл.

Решив в то время изменить всё, я изменился сам, поэтому мне не нравилось то, что я чувствовал эти несколько минут в полёте – я словно снова перешагивал некую черту между пограничными состояниями, которые присутствуют на карте, но в реальной жизни не имеют большого значения, особенно если уважать целостность этих границ.

Оказавшись на пляжах Ларвотто, я с тоской смотрел на спокойную воду Лигурийского моря, успев окунуться в него с головой, как, наверное, окунаюсь всегда и во всё, и никогда не нахожу сил в этом признаться, словно боюсь познать бесконечность.

Но тут я познал успокоение, видя, как меняется всё вокруг, а море остаётся прежним.

Моя тоска, как любое сильное влечение, в тот момент выражала только один вопрос: почему бы нельзя было вот так сидеть и смотреть на море всегда?

– Ты такое прекрасное, и я, наверное, тебя люблю, – сказал я смущённо.

– Ш-ш-ш, – ответило море, позволяя насладиться всей глубиной его взаимности.

И я взлетел до небес и устремился к вершинам гор.

34. Андорра-ла-Велья (Андорра)

Наутро я вышел из четырёхзвёздочного отеля, куда заселился накануне, выбрав самый дорогой номер, и отправился за покупками, надеясь компенсировать роскошь одних жизненных проявлений аскетичностью других. Свернув на узкую улицу – впрочем, широкие тут надо ещё поискать – я неожиданно осознал, что скоро, очень скоро окажусь в более прохладных странах, и если в тех широтах, где я нахожусь сейчас, подбирающаяся осень пока не даёт повода усомниться в своей благожелательности, то в других землях она рано или поздно вступит в полные права и начнёт диктовать условия, с которыми хочешь не хочешь придётся согласиться.

Не мешало бы начать с нового чемодана – путешествие налегке и без того затянулось, к тому же я начал привыкать к некоторой одежде, и купленной в Греции сумки становилось мало. Это была не зависимость и не жадность, а мысль о том, что избавляться от вещей, которые приятны и глазу, и телу, и ещё вполне могут служить, не вызывая ни раздражения, ни других спорных эмоций, выглядит как-то слишком безалаберно. А кому нравится быть безалаберным? Разве что пятнадцатилетнему подростку, восстающему против системы – он утешает себя тем, что ещё сто раз успеет наверстать упущенное и переломить ход жизни, и часто оказывается прав. Убеждённый в собственной уникальности, он пока не знает, что именно это делает его таким же обычным, как все остальные. Я тоже не избежал подобного заблуждения и теперь, идя по узким тротуарам, пытался вспомнить, в какой момент сам перешёл дорогу, и перешёл ли её вообще, и что это была за дорога – лесная тропа или забитая городская магистраль, это был шаг или пробежка?.. Один я был или с кем-то? И что я чувствовал в тот момент – эйфорию, страх, разочарование? И не стоит ли перебежать назад, пока не поздно, и рассказать тем, кто остался, что их ждёт там, на другой стороне? Но кто эти оставшиеся и что я про них знаю, я придумать уже не мог – со мной часто так бывало: задаваясь каким-нибудь вопросом, я в итоге обнаруживал себя в тупике, из которого выбираться предпочитал так же, как из плохого сна, обычной сменой декораций, где за одним планом появляется другой, кто-то кричит «Стоп! Снято!» – и все отправляются за кофе.

Кофе мне не хотелось. Я поставил себе задачу – найти приличный чемодан, и значит, всё остальное может тревожить только после того, как я справлюсь с этим, как мне казалось – не самым простым заданием.

Тем странней оказалось то, что чемодан я нашёл довольно быстро – тёмно-синий, как глаза младенца, с удобно выдвигающейся ручкой и бесшумными колёсиками, он был до того лёгким, что я задумался о стремительном проникновении в обычную жизнь космических технологий.

В соседнем магазине я купил пару свитеров, несколько джинсов и шарф, а за обувью заглянул на другую улицу – продавец рекламировал расположенные там бутики так настойчиво, что в другой ситуации я бы решил, что там ему отстёгивают с продаж. Может, так и было. В любом случае, по части обуви я ограничился парой кед, решив докупить необходимое в Испании.

Затарившись бельём и набив полчемодана, в который я складывал все покупки, что почему-то вызывало удивление у прочих покупателей, я вернулся в отель, принял душ и переоделся в свежекупленное, намереваясь отправиться на прогулку без какой-либо определённой цели, полагая, что, как и везде, дорога сама приведёт меня куда нужно.

Прокрутив в голове эту фразу, я подумал, что слово «нужно» здесь не очень уместно, потому что сразу появлялся вопрос: кому это нужно? А вслед за ним вопрос: нужно ли вообще? И что это за бесконечное «вообще», от которого и захочешь – не избавишься, так что я отмахнулся от бесполезных заигрываний с самим собой и снова вышел на улицу.

Но сосредоточившись на дороге, я не заметил, как погрузился в новые размышления. Я никогда не путешествовал автостопом, и теперь это казалось упущением, уж не знаю почему – из-за кажущейся романтики и ощущения нечаянной свободы или по причине внезапных опасностей, ведь никогда не ясно, кто этот парень за рулём и что от него ожидать.

Я представлял, как бы это могло быть, и рисовал в голове картинку, где само слово «автостоп» было представлено в виде неотъемлемой части американской мечты, и вот уже пыльная степь, одинокий кактус и человек в замызганном фургоне, которому всё равно куда ехать. Или не всё равно. Пусть он едет на ферму, мимо бензоколонки, а я возьмусь неизвестно откуда и скажу ему, остановившемуся через двадцать метров от места, где стоял, так что мне пришлось схватить рюкзак и чуть пробежаться:

– Привет, подбросишь до города?

– До города вряд ли, – ответит он, посасывая помятую сигарету без фильтра, – могу до поворота на (тут он произнесёт название полузаброшенного городишка), а там поймаешь другого парня.

И тогда я открою дверцу, шлёпнусь на потёртое сиденье и поеду чёрт знает куда. Может быть, даже доберусь до Мексики, выучу испанский и буду работать в парке аттракционов, обслуживая колесо обозрения, всем своим видом показывая, что я страшно счастлив, ведь это именно то, чего я хотел с детства.

Что мне нравится почти в любой стране – это язык, на котором там говорят. Даже если это английский, всем известно, что в самой Англии чуть не полсотни диалектов, что уж говорить о том, что я с трудом понимаю новозеландцев, а на шотландцев смотрю с открытым ртом. Но дальше этого я не пойду, потому что шутить про шотландский вариант английского стало неприлично ещё до моего рождения.

Так и здесь – в первые моменты мне показалось, что вокруг преобладает испанская речь, но потом я стал сбиваться на оттенки и окончательно потерял ориентацию, когда откуда ни возьмись вынырнул какой-то мальчуган лет шести и, что-то бурча себе под нос, чуть не сбил меня с ног. Он моментально оправился, быстро сказал «Perdoni» и понёсся дальше.

«Надо же, такой маленький, а уже каталанский знает», – подумал я, вспоминая то, что читал когда-то об Андорре, и отдавая себе отчёт в том, что сам я в каталанском ни слова – мне просто хотелось думать, что мальчишка должен говорить на каталанском, для разнообразия. Было бы обидно, окажись он сбежавшим туристическим чадом – вдруг его разыскивает полиция и родители сбились с ног, а он попытался сбить с ног меня, и я не воспользовался шансом изловить беглеца и доставить по назначению.

А может быть, он беспризорник? Не похож что-то. Слишком прилично одет. Но я ведь не знаю, как выглядят местные беспризорники. Они тут есть вообще?

Спросить было не у кого, не мог же я просто подойти к первому попавшемуся человеку и сказать: «Извините, мне очень неудобно, но есть вопрос, который не даёт мне покоя. Вы не скажете, есть ли тут беспризорники?»

То есть я мог, конечно, но что-то в таком поведении мне самому казалось подозрительным. Всегда есть шанс справиться в полиции, но это уж слишком – тем более что у полиции вопросов обычно ещё больше.

Хорошо, что невесть откуда вырулила эта женщина и, чуть прикрикнув, вернула в семью завязывавшего шнурок Поля. Вот, значит, как его зовут – подумал я и тотчас забыл об этом.

Приближаясь к дому розового цвета, я констатировал что сегодня слишком цепляюсь к словам – так и автостоп выскочил не случайно, но эту мысль мне не удалось развить, потому что я подумал о том, почему я всё время говорю «подумал» и почему всё время говорю «всё время».

В консерватории – где же ещё – у меня был друг, он учился на историко-теоретическом факультете, и как-то, сильно переслушав Букстехуде и осознавая, что я – единственный человек, сохраняющий к ним обоим хоть какой-то интерес, заговорщически заявил: «Всё время существует всё время!» – и посмотрел на меня взглядом Христа.

Исторические кольца в этот момент замкнулись в его растрёпанной голове, и он, познав беспощадность отсутствия самого течения времени, серьёзно увлёкся сыновьями Баха, а потом и всем остальным, что начиналось на букву Б, видимо, потому, что её не было в его собственных имени и фамилии. Эта версия хоть и выглядит слишком поверхностно, но, будучи помножена на элемент случайности, имеет право на существование – ну действительно, мало ли чего там у него нет. Во мне тоже отсутствует буква Б, но это не повод подсаживаться на барбитураты, тем более – этот этап уже пройден.

Ближе к выпуску Бэби, как его моментально все прозвали, не опасаясь ассоциаций с Брижит Бордо, был твёрдо убеждён в существовании единого звукового поля – в его представлении вся музыка мира сливалась в одну большую галактику и кружилась в фиолетовом свечении, при этом никогда не наполняясь и никогда не истощаясь.

«Как и в любой галактике, здесь существуют элементы, способные давать жизнь, а есть давно умершие звёзды, даже не подозревающие во что они переродились», – говорил он вслед за Эмпедоклом, утверждавшим, что ничто не может произойти из ничего, и то, что есть, никак не может уничтожиться. «Это отвергает всякую гениальность», – продолжал он. «Это словно запустить половник в кастрюлю с супом, то, что оказывается в тарелке, и есть музыка в нашем представлении… то есть в вашем представлении, – поправился он, – а я так больше не могу».

На следующий день он всё бросил, забрал документы и исчез, удалившись даже из соцсетей, так что я так и не узнал, почему его звуковая галактика светилась фиолетовым, но ответ наверняка лежит на поверхности.

Чувствуя себя под защитой окружавших гор, я, в который уже раз, взглянул на видневшееся чуть поодаль высокое современное пирамидоподобное здание, возвышавшееся среди небольших строений, так что оно тоже вызывало ассоциации с горой, но не шло ни в какое сравнение с Пиренеями, несмотря на зеркальные стены. Разузнав у милой старушки, явно местной жительницы, как туда добраться, я сел в автобус и совсем скоро оказался у дверей, скрывавших за собой не банк, не парламент и не сосредоточение офисов, а термальный центр, в котором можно было залечь на несколько часов.

«Андорру давно надо переименовать просто в спа!» – вспомнил я слова старого испанского друга. Интересно, мне надо будет с ним встретиться, или я смогу увильнуть?

И правда, всем известно, что местные воды удивительно полезны, и если зимой туристы едут сюда в основном, чтобы кататься на лыжах, то летом побывать здесь и не зайти в Кальдеа считается преступлением. И, как обычно, в таких случаях – одно другого не исключает.

Оплатив пятичасовой сеанс и выбрав по инерции программу «Антристресс», полагая, что я всегда пребываю в стрессе и мне постоянно необходимо что-нибудь антистрессовое, тем более что это никак не зависит от внешних обстоятельств, я купил всё необходимое и пошёл расслабляться во всех этих ваннах, джакузи, бассейнах, саунах и прочих водяных чудесах, то есть я отправился делать всё, что было необходимо человеку, оставившему позади тридцать три страны.

Тридцать три? Эта цифра вдруг поразила меня, когда я после небольшой экскурсии по комплексу и разнузданного бултыхания в большой лагуне остановился на индо-римских термах, вся суть которых сводилась к тому, что сначала нужно посидеть некоторое время в тёплой воде, и только после это переместиться в купальню с прохладной. Вряд ли я испытал большое удовольствие, но отметил, что наверняка в этом есть определённый психотерапевтический эффект.

Тридцать три страны. Я и не думал, что проделал такой большой путь. Безусловно, я предполагал и понимал, что всё это было. Всё, что случилось, действительно случилось, и я мог вспомнить то, что происходило со мной в каждом городе, но до этого момента я никогда не собирал все города в единое целое, не представлял как нечто общее. Моё путешествие, пока оно было только планом в голове или даже когда я уже приблизительно расписал его на бумаге, чтоб не забыть откуда и куда я еду каждый раз, выглядело весьма внушительно, как выглядит всё, что только предстоит преодолеть и что выходит за рамки обычных повседневных дел. Это было похоже на разучивание стихов, когда движешься от катрена к катрену, благодаря бога за то, что некоторые современные авторы до сих пор пользуются рифмой. Если стихотворение длинное – вряд ли стоит после каждой следующей запомнившейся строки начинать сначала, чтобы представить, как она приклеится к предыдущему тексту. Может, кто-то так и делает, но мне проще запоминать отдельные части, которые я разделяю мысленной границей, а потом соединяю их, представляя, что каждая из этих частей находится на отдельном листе, а значит, начинается с определённой строки, с определённого слова, с совершенно определённой буквы. А буквы соединять легко, хоть и не всем удаётся делать это достойно.

Лёжа на массажном столе в окружении растворяющих всякую суету ароматов, среди которых я отчётливо почувствовал только апельсин, а что было всё остальное, пусть остаётся загадкой, я подумал, что, может, у меня кризис среднего возраста? Или кризис четверти жизни? Или ещё какой кризис, ведь я не тяну ни на середину, ни на четверть, а нахожусь в каком-то промежутке, в раскоряченном положении, и если куда и тянусь рукой, то не могу дать ответа на вопрос: зачем мне это надо? Или даже если пойму, зачем это надо мне, разве это даст ответ на вопрос: нужно ли это кому-нибудь ещё? Как понять, что ты кому-то нужен, не видя перед собой лица, не чувствуя крепких рук? Доктор что-то говорил о выборе пути – о западном и восточном типе, о том, что западу важна цель, востоку – течение, а если мне важно и то, и другое или не важно ни то, ни другое, и я не могу даже решить – важно мне это или не важно, и не могу даже дать определение, что такое важно, а если я не знаю, что такое важно, то куда вообще всё это?..

Если думать о том, что важное – это то, что обладает ценностью и имеет большое значение, то для меня ничего не имеет большого значения, всё можно заменить, найти аналоги, переключиться с одного на другое. Наверное, именно в такие минуты люди заводят детей, если вообще планируют детей, а не как обычно всё случается само собой в самый неподходящий момент, так что и отступать некуда.

Да и я отступать не собирался – приняв за малодушие свои прошлые мысли о том, чтобы бросить всё и вернуться домой.

Из массажной я вышел в каком-то необычном состоянии, меня настигло то ли умиротворение, то ли недоумение, а скорее, это был приступ социопатии, и я снова почувствовал, что мне совершенно всё равно, что происходит вокруг и кто все эти люди, и зачем они живут, и что я делаю тут, и я не расстроюсь, если кого-нибудь из нас не будет. И совсем не расстроюсь, если всех нас не будет вообще.

Поднявшись в лагуну, расположенную на открытом воздухе, я, как Архимед, погрузил тело в воду и оказался окружён другими телами, что в кои-то веки не вызывало у меня раздражения – совершенно расслабленно я сидел по шею в воде и любовался открывающимся горным видом. И ни о чём не думал. Возникшее ощущение пустоты, конечно, не было собственно пустотой – в голове образовался какой-то шум, из которого Бэби наверняка бы выловил целую минималистическую симфонию в духе позднего Арво Пярта. Но я не Бэби, и при воспоминании о Пярте максимум могу воспроизвести в сознании Четвёртую, посвящённую Ходорковскому, симфонию, со всеми её отсутствующими переливами. Разве прелесть минимализма не в том, что можно взять этот бульон и дополнить какими угодно ингредиентами?

И я, действительно, стал представлять партитуру, но осёкся на пятом такте, заметив, что рядом со мной в купальне появилось новое лицо. Когда я только пришёл, тут резвилось всего несколько парочек, а эта, новая девушка, как обычно, взялась ниоткуда и была совершенно одна. Со вздохом она погрузилась в воду и закрыла глаза, но буквально через мгновение открыла их, поставив меня в глупое положение. В это положения, говоря по правде, я поставил себя сам, начав на неё пялиться, так что она тут была ни при чём. Если за ней и была какая-нибудь вина, то заключалась она только в том, что девушка открыла глаза слишком внезапно, словно почувствовав мой взгляд. Конечно, она уставилась прямо на меня, и, конечно, это выглядело так, будто я на неё пялюсь.

– Привет, – сказал я и изобразил улыбку, получившуюся не слишком правдоподобной.

– Привет, – подыграла она и помахала рукой.

В ответ я кивнул, но тоже не очень откровенно, так что это было похоже на такое своеобразное да, ответ получен, так и должно быть – не более. Правда, молчание моё было недолгим.

– Тоже после массажа? – спросил я, проводя по ней взглядом от макушки до пальцев ног, впрочем, я бы это непременно сделал, если бы не скрывавшая наши тела вода.

Она совершенно не смутилась и снова вздохнула.

– Да, у меня сегодня шестой сеанс. Чувствую себя так, будто всю душу вынули.

– Очень вас понимаю. В этом есть что-то первобытное. Доисторическое. Сначала Кронос пожрал своих детей, а теперь боги вытягивают человеческие души, чтобы их сожрать.

– Боги? – переспросила она. – А вы фантазёр.

– Я часто слышу это в последнее время, но преимущественно от самого себя, – ответил я. – Собственно, что вас не устраивает в богах? Множественное число? Можно говорить и в единственном, разницы никакой. Правда, мне приятней думать, что богов всё же много, очень много – и они плодятся точно так же, как мы. За редкими исключениями.

– Я не люблю детей, и не важно чьи они – человечьи или божьи, – её ответы были короткими и спокойными. Она поддерживала разговор, но давала понять, что ей абсолютно всё равно. Разговаривать и не разговаривать значило для неё одно и то же. Впрочем, и я не усердствовал. Двое людей просто перебрасывались репликами на фоне взрослеющих гор.

– Этим и объясняется рост населения на планете, – безмятежно продолжил я, поймав внутри себя невольную разговорчивость.

Это вот так массаж действует на людей? Определённо включаются дополнительные защитные механизмы.

– Я вас не понимаю, – тем временем сказала она, снова закрыв глаза.

– Чем дольше я тут нахожусь, тем больше чувствую себя рыбой, – продолжил я. – Это место похоже на форелевую ферму. Мы с вами – форель. – Я поёрзал в воде, заполнявшей ёмкость, похожую на большую купель. – Форель, понимаете? Сейчас напитаемся необходимыми элементами и в суп. Вы любите рыбный суп?

– Вы пытаетесь пригласить меня на обед? – она открыла глаза.

– И в мыслях не было, но теперь уже деваться некуда, поэтому – да, я приглашаю вас на обед.

– Ничего не выйдет. Я замужем.

– Тем лучше. Я смогу избежать искушения говорить вам комплименты.

Она посмотрела на меня взглядом, который можно было назвать милым, но в нём таилась такая избыточная наследственность, что столь поверхностное слово вряд ли подходит. Это взгляд достался ей от матери, а той от её матери, и не исключено, что сама прапрабабка пользовалась таким взглядом, когда хотела показать расположение без избытка, интригу без интереса к продолжению.

– Ну ладно, – наконец сказала она. – Почему бы и нет. Только одно условие.

– Можно и не одно.

– Мы останемся здесь.

– В этой воде?

– Нет, конечно. В здании. Тут есть кафе, куда можно прийти прямо так – даже одеваться не придётся. Так что если что – мне будут понятны все ваши намерения. Правда, не уверена, что там подают рыбный суп.

– Это не важно. Значит, договорились?

– Да.

– Точно?

– Точно. Не знаю, зачем вам это надо, но раз вы гость – я проявлю гостеприимство и составлю вам компанию.

– Компания – это именно то, что мне нужно. Не то чтобы я не любил обедать в одиночестве или у меня какая-нибудь фобия, но компания – это тоже разнообразие, раз уж мы говорим о еде.

Парочка в противоположном углу, о чём-то говорившая на французском, покинула лагуну, освободив место другим. Я заметил, что, поднимаясь сюда, далеко не все сразу стремились в воду – некоторые оставались на воздухе и тихо разговаривали, словно боялись накликать лавину. Они делали это столь непринуждённо, что не оставалось никаких сомнений относительно их намерений: не спеша в воду, они словно хвастались красотой тела – благо там было чем хвастаться, и я сам испытал некое подобие восхищения. И понимал, что в этом тоже таится суть божественного поведения: раз уж они вскарабкались на Олимп, надо соответствовать.

– Давайте переберёмся на другую сторону лагуны, – предложил я своей новой знакомой и только тут понял, что не знаю её имени.

– Зачем?

– Хочу посмотреть на мир с другой стороны. Мне кажется, очень важно смотреть на всё с разных сторон – тогда не будет обидно, что упустил что-то.

– Согласна.

Мы перешли к противоположному бортику – туда, где минуту назад ворковала французская парочка.

– Тут я чувствую себя ещё более маленьким, – признался я, озаботившись правильностью фразы и решив исправиться, но мне снова не удалось двинуться дальше уже занятой позиции, даже несмотря на то, что вид не особо изменился. Что бы ни происходило – горы всё равно заставляли взгляд упираться в небо.

– Я привыкла, – сказала она. – С детства чувствовала, что есть что-то большое и что-то маленькое. Я – маленькое. Горы – большое. Нам хорошо вместе. Мы составляем друг другу компанию.

– Да, компания нужна всем. Люди – стадные животные, и всё такое.

– Зачем вы меня пугаете? – вдруг спросила она.

– Даже и не думал. Что же тут страшного?

– У меня не выходит из головы эта фраза, про то, что боги пожирают наши души… Это довольно неприятно.

– А что неприятного? Мы едим рыбу, боги едят нас – обычный круговорот. Может, и богов кто-то ест, но это уже следующий уровень, который довольно сложно представить. Если мы придумали себе богов, то почему богам не придумать себе своих богов, чем они хуже? Мы не должны лишать их такой возможности, раз уж наделили божественным статусом. Хотя если кто-то уже определил кого-то, кто над богами, то я об этом ничего не знаю. А вы знаете?

– Нет.

– Вот и я не знаю. Поэтому боги пусть с ними как-нибудь сами разбираются. Мне трудно с уверенностью сказать, чем им не угодила индейка, но я почти уверен, что Земля – это ферма. Боги разводят нас, как скот. Мы – их пища. Они любят наши души, и у каждого бога свой вкус. Кто-то любит молоденьких девушек – вот, как вы, кто-то невзрачных юношей – как вон тот в бордовых плавках, кому-то подавай детишек, кому-то старичков. Это всё разная выдержка, разные сорта. А переспевшие достаются прислуге. Вы, надеюсь, не думаете, что боги живут без прислуги?

– Вы говорите какой-то ужас, – отстранилась она. – Я не пойду с вами обедать.

– Пойдёте. Вам же интересно. Я уже сказал, чем объяснить растущую популяцию людей, но могу повторить: богов тоже становится больше, и их всех надо кормить! Вот и я что-то проголодался. А вы? Пойдёмте уже в это ваше голое кафе.

Она замешкалась, но в итоге решилась.

Мы вылезли из воды и направились к выходу из лагуны.

– Ну постойте, – вдруг сказала моя безымянная спутница. – Хорошо. Я согласна, что люди умирают как-то не вовремя и плохо объяснимо. Но откуда же тогда все эти войны, катастрофы, землетрясения на Гаити, наводнения в Китае – зачем богам губить свой же скот?

– Вы ничего не поняли, – сказал я, снова посмотрел на горы, ощутив, что и сам неплохо смотрюсь на их фоне, и затем вознёс палец к горе: – Если в мире происходит какой-нибудь ужасный катаклизм, это значит, что там наверху происходит что-то из ряда вон, что там, например, свадьба или Рождество, называйте как угодно. Это значит, что там наверху – затеяли пирушку.