Текст книги "43. Роман-психотерапия"

22. Берн (Швейцария)

Представим себе город, через который протекает река. Более того, представим себе реку, огибающую центральную часть города. Представим также, что центральная часть и есть старый город – место основания и место паломничества, занесённое в архивы, списки и книги.

Теперь представим пространство за пределами старого города, тоже, говоря откровенно, не такое уж новое. Представим человека, идущего в жаркий день по тихим улицам, не разбирая поворотов и не преследуя никакой цели. Для полноты картины представим, что и человека никто не преследует. Теперь представим, что этот человек – я.

Представить меня довольно просто: привычный метр восемьдесят два, около семидесяти килограммов, тёмные волосы, карие глаза, длинные пальцы. Именно на пальцы чаще всего обращают внимание обычные люди. Какие люди – такие и пальцы.

Гораздо труднее представить, что я, минуя Цитглогге и Мост у нижних ворот, оставив позади разных сторон Парк Монбижу и Центр Пауля Клее, рассчитавшись в одном из прелестных ресторанчиков c устойчивым, как стук моего сердца, раклетом, выбираю объектом паломничества обычный магазин игрушек. Да.

При желании можно представить убранство магазина: полки с игрушками всех сортов – от надувных крокодильчиков до настольных стратегий, от стилизации под старинные куклы до солдатиков, составляющих несуществующие армии. Можно представить освещение, размеры, число посетителей. Можно представить и выписать отдельной строкой цены. Но это не имеет отношения к последующему представлению.

Что действительно требует хорошей фантазии – это человек. Другой человек. Попробуем представить отдельного человека в отдельном магазине. Попробуем представить обычное в обычном. Для этого нам понадобится представить расставленные тут и там кубы, служащие как подставки для игрушек, если необходимо снять их с полок и продемонстрировать в действии; или, наоборот, как подставки, если необходимо достать редкий товар с верхней полки и показать его в действии; или как стулья, на которые можно присесть, наблюдая за резвящейся детворой, пребывающей в постоянном, неутомимом действии. При этом детвора в представлении не нуждается. Да.

– Вот это мой внук, – говорит он, раскрывая ладонь в сторону дальнего угла.

Я никого там не вижу.

– Он ещё маленький, но он гораздо старше меня, – говорит человек, пока я думаю, что ему семьдесят три.

– Сколько вам лет? – спрашиваю я, забыв представиться.

– Сегодня исполнилось шесть, – отвечает он и топает ногой.

– У меня есть подружка, – продолжает он, поправив очень дорогие очки. – Раньше я брал её с собой, но теперь она предпочитает бытовую химию. Стала настоящей хозяйкой, всё время что-то моет.

Я представляю себе его подружку – придумываю, на кого бы она могла быть похожа. Скольжу глазами по полкам в поисках зацепки. Останавливаюсь на Русалочке. Хвост превращается в щётку, на пол льётся вода. Мимо моей ноги боком пробегает краб. На мгновение он останавливается, подмигивает правым глазом, делает клешнями клац-клац – и сматывается в другой зал. Русалочка виляет хвостом и ведёт себя неподобающе.

– Всегда мечтал работать на железной дороге, – говорит человек и достаёт из кармана деталь игрушечного железнодорожного полотна.

– Возьмите! – протягивает он. – У меня таких тысяча и один. Этот лишний. Он принесёт вам счастье.

– Вам уже принёс? – спрашиваю я, не торопясь взвалить на себя рельсы.

Мы замираем каждый в своей позе: я с выцветшим выражением лица, он с протянутой, зажатой в руке деталью. Откуда ни возьмись появляется радиоуправляемый вертолёт – он облетает нас со всех сторон, раздаются щелчки фотокамер, вспышки слепят мне глаза. Когда я прозреваю, то вижу, что с вертолёта свисает верёвочная лестница. По ней спускается человечек. Достигая пола, он бросается вслед за крабом в соседний зал. Старик не обращает на это никакого внимания. Да.

– Если знаешь одно – знаешь всё остальное, – спокойно говорит другой и убирает деталь в карман. – Отец повёз меня как-то на ферму. Тут кругом полно ферм, а я не знал. Он решил, что я должен уметь доить корову. Но перед этим я должен был тяпкой сгрести из стойл навоз. Я отказывался, считал, что это унизительно, молоко всегда можно купить в магазине, а я, чтоб он знал, собираюсь работать на железной дороге – пусть сам доит своих коров, если ему так хочется.

– Сколько вам было лет? – перебиваю я.

– Чуть меньше, чем сейчас, – отвечает он и замолкает.

Наверное, собирается с мыслями. Я тоже молчу. Мне хочется уйти, но интересно, чем кончится история.

– Чем же кончилась история? – спрашиваю я наконец, понимая, что по своей воле он продолжать не собирается.

Я встречал уже таких людей – скажут два слова и ждут, когда с них начнут требовать продолжения, воспитывают интерес к своей персоне. Но какой тут интерес – злость одна.

– Это конец истории, – совершенно обыкновенно отвечает он. – Я сказал: «Сам дои своих коров, а я собираюсь работать на железной дороге».

– И он пошёл доить коров?

– Да. Что ему оставалось? Больше там никого не было. Разве что старый Клаус – ему было лет пятьдесят, не меньше, совсем старик, еле ходил. И подружки у него не было.

– Разве пятьдесят – это старость? – удивляюсь я.

– Если тебе двадцать восемь, считай, ты одной ногой с ним поравнялся. А для моего возраста это совсем другая жизнь – невидимый её край.

Что-то ударяется мне в ногу. Я оборачиваюсь и вижу слишком красивый футбольный мяч белого цвета. Откуда он мог прикатиться? Кто его пнул?

– Мой внук не хочет работать на железной дороге, – ворчит старик. – Его интересуют фрукты и коричневые чайники.

– Как старого Клауса? – уточняю я.

– Как старого Клауса, да, как старого-старого-старого Клауса, – пока он повторяет слово «старого», его голова ведёт себя, как растревоженный китайский болванчик. В другой момент мне могло показаться, что она вот-вот отвалится, но не сейчас.

Я поднимаю мяч с пола и, как заправский футболист, со всей силы бью по нему ногой, целясь в невидимые ворота. Мяч долетает до середины, и, ни на секунду не останавливаясь, сворачивает в другой зал. Старик безучастно провожает его взглядом. Да.

– Если б ты только знал, как мы проводим время с моей подружкой, – возвращается он к Русалочке.

– Знаешь, что она любит больше всего? – он бросает на меня хитрый взгляд.

Я брожу в роще догадок. Запинаюсь за торчащий из земли корень. Падаю. Деревья оглушительно смеются. Вокруг темнота. Где-то, как в мультике, завыл волк, треснула ветка, ухнул филин. Я бешено вращаю глазами, пытаясь рассмотреть хоть что-нибудь. В темноте человек видит больше. С юга доносятся голоса, обрывки слов «… дель… ис… китакс… матэматэматэ…», боюсь представить, что это значит. «А-а-а-а-а-ам!»

Старик хлопает меня по плечу.

– А ты не так прост, не так прост, не так прост!

Я не заметил, как он поднялся. Всё это время он сидел на кубе, а я стоял рядом, теперь всё переменилось – я сижу на кубе, а он стоит рядом и хлопает меня по плечу.

– Запускать воздушного змея – отлично придумано!

Снова хлопает по плечу. Что за мода такая пошла. Я пытаюсь встать, мне некомфортно сидеть в присутствии пожилого человека. Он хлопает меня по плечу, каждым хлопком усаживая обратно. Наконец я сдаюсь.

– У меня был кот, вот кто слыл большим мастером запускать воздушного змея, а мы с подружкой находим более интересные занятия. Ты меня понимаешь? – он подмигивает дрожащим глазом, в котором отражается мунковский «Крик».

– Мой кот, – продолжает он, – так любил воду, что мне приходилось набирать ему полную ванну с пеной. Он запрыгивал туда и пускал мыльные пузыри – один, два, три, четыре, пять – напустит пять мыльных пузырей, соорудит наподобие олимпийских колец, потом разобьёт их лапой и начинает делать новые – шесть, семь, восемь, девять, десять – пока вся пена не выйдет. А мой внук не любит мыльные пузыри. Говорит, что они похожи на распускающийся гранат, и это пробуждает в нём забытые чувства.

Прибор на соседней полке начинает посылать импульсы, похожие на блеск молний – стрелы собираются в пучок и исчезают в соседнем зале.

– Не стоило тебе брать мою деталь, – говорит старик и рассеянно смотрит вдаль.

– Я ничего не брал, – пытаюсь протестовать я, уже чувствуя в кармане посторонний предмет.

Я запускаю туда руку и достаю обломок железнодорожного полотна.

– Заберите своё сокровище, – я протягиваю ему обломок.

Он раскрывает ладонь, и деталь словно растворяется в воздухе. Или отправляется в соседний зал.

– Тебе не нужна чужая дорога, – говорит старик. – Заведи себе свою.

После этих слов он вытягивается, как шагающий человек Джакометти, и удаляется в соседний зал. Я встаю и отправляюсь за ним.

В соседнем зале я вижу мальчика. Он прицепляет друг к другу вагоны игрушечной железной дороги. У него моё лицо.

23. Вадуц (Лихтенштейн)

Всё говорило о том, что день сложится самым благоприятным образом. Утренняя вода казалась убедительно-тёплой, одежда заговорщически-мягкой, а дорога до Лихтенштейна удивительно лёгкой и почти незаметной. Что до солнца, то оно любезно обходило пределы моих тёмных очков, позволяя любоваться красотами, к которым я рассчитывал прикоснуться в более интимном порядке.

Мне уже доводилось бывать в этом чудесном княжестве в пору первой поездки в Зальцбург, когда учитель изыскал возможность сбежать на денёк в соседние места, где как раз бушевал ежегодный праздник гитары. И хоть этот инструмент, да простят меня мастера, им владеющие в совершенстве, и ученики, только постигающие основы его, никогда не вызывал во мне большого интереса, я с удовольствием последовал за учителем с целью не только рассмотреть тамошние горы, но и в очередной раз попытаться проникнуть в самую суть гитары и, может, даже наладить с ней определённый контакт.

Другим поводом отправиться в Лихтенштейн было посещение местной музыкальной школы, высоко ценимой как внутри страны, насквозь пропитанной музыкой, так и в соседних государствах, а точнее – в тех их частях, где любовь к высочайшему из искусств заложена чуть ли не в устав общественной жизни. Учитель считал, что даже краткое общение с молодой порослью Вадуца, не ушедшей от меня далеко в своём благом росте, пойдёт мне на пользу, и я при желании смогу сыграть с кем-нибудь в четыре руки.

Так оно и вышло. Не могу теперь припомнить точно, как был преподнесён наш визит, но встречали нас радушно сверх меры – выражали крайнюю заинтересованность, задавали вопросы о часах упражнений, о необходимой программе регулярных экзаменов, о любимых произведениях и об универсальности музыкальной науки. В частности, учитель мой довольно выдающимся образом высказался тогда по поводу параллельных квинт, как известно, не слишком жалуемых в классической гармонии.

– И в классической гармонии, – сказал он, – существуют явления, не только позволяющие параллельные квинты, но и приветствующие их. В особенности это касается церковного пения, где пение в квинту – явление вполне одобряемое.

– Не стоит забывать, однако, – добавил учитель, – что нарушение известных правил голосоведения должно быть вызвано чем-то большим, чем просто желанием нарушить сии правила. То же касается и обыденной жизни, которая всегда есть последование искусству и подражание ему.

Слова эти вызвали в тот момент настоящую бурю восхищения, в особенности у моих новых друзей, ибо произнёс их учитель, обращаясь к публике на немецком языке, и только потом перевёл мне, так как я не владел, да и до сих пор, к стыду своему, не владею этим прекрасным языком, который, что доказал ещё Моцарт, достоин быть положен на музыку в наивысших её проявлениях.

Большая удача вышла и с гитарным фестивалем – с такой силой и рвением старался я проникнуть в таинства этого инструмента, что он сам, казалось, стал мне помогать. Праздник растянулся на несколько дней, но вместо того чтобы пойти на концерт, учитель повёл меня на один из представленных мастер-классов, заметив, что музыку я уже способен открывать для себя сам, а прямое общение с гением исполнения может доставить мне большее удовольствие, к тому же пользу принесёт несомненную. Возражать я не смел, да и не собирался, полностью доверяя мнению учителя, тем более, как стало ясно впоследствии, он и в этот раз оказался абсолютно прав, хотя сам всегда учил меня тому, что нельзя слепо принимать на веру ни всё, что видишь, ни уж тем более всё, что слышишь.

– Слух, – говорил он, – самое недооценённое из человеческих чувств и в то же время самое обманчивое. В любом другом своём ощущении мы готовы заподозрить подвох и пойти на попятную, признав, что это нам причудилось. Но уж если услышим что-то, никогда не будем готовы к тому, чтоб отказаться от услышанного.

– И ты, – наставлял он, – опасайся сплетен и тех, кто наушничает, избегай несущего хулу и поносящего ближнего. Ибо и в призрачном величии бога мы готовы представить себе цвет его глаз, но вряд ли способны воспроизвести тембр его голоса.

Надо ли говорить, что в этой череде событий наименьшее впечатление составили для меня горы. Я пребывал в великом заблуждении, что одна ничем не отличается от другой и нет никакой разницы в том, с какой стороны на них смотреть. Но и тут учитель, в силу всей своей мудрости, объяснил мне, что горы, как и всё великое, требуют, чтобы взгляд на них устремлялся сверху, а не снизу.

– Только в таком случае, – пояснял он, – можно постичь всё великолепие горных вершин. Истинное величие горы открывается, когда постигаешь её, возвышаясь над нею.

– Я говорю не о покорении горы, – растолковывал он, – а именно о наилучшей точке восприятия. В настоящей горе, и в этом её отличие от грандиозных строений и устремлённых к небу башен, нет желания возвыситься над тобой. Она такая же часть природы, как и ты сам. Гора лучше нас всех понимает, что такое истинное величие, и заключается оно не в возвышении как таковом, а в том, чтобы служить опорой в возвышении других.

Пребывая в таких дорогих моему сердцу воспоминаниях, я и прибыл теперь в Вадуц, не имея к тому никаких определённых целей, а лишь в желании арендовать лошадь и, вскочив на неё, верхом проехать сквозь страну, чьи границы позволяют сделать это в течение одного дня. В этом, по-видимому, и есть прелесть маленьких государств – им не требуется больших территорий, чтобы показать свою широту. Напротив, некоторые страны, занимающие солидную площадь, не могут похвастать никаким разнообразием, и, побывав в одном месте, приходится признавать, что побывал сразу везде, даже если за пределами этой точки безбрежные просторы.

Окунувшись с головой в местную топонимику, я, чего и следовало ожидать, моментально прогнал от себя мысль о лошади. Не потому, что такой способ передвижения показался мне неуместным, а потому, что мои взаимоотношения с лошадьми носили всегда довольно приблизительный характер. И, чтобы пуститься в одиночестве галопом сквозь виноградники и через холмы, нужно было сначала договориться с самим собой, и расценить это как пусть позволительное, но всё-таки безрассудство. В дополнение к тому я настолько восхитился скульптурной композицией из трёх лошадей, расположенной перед зданием ратуши, что окончательно убедил себя в отсутствии необходимости насыщать весь день общением с этими грациозными животными.

Обойдя за немыслимо малое время центральные улицы города, собственно представлявшего собой единство центральных улиц, выходящих порой за пределы самого города, и вполне насладившись видом княжеского замка, я решил всё же отправиться в поля, то есть в окрестности Вадуца, мечтая добрести до какой-нибудь милой деревушки. В подобных пеших путешествиях сомнительным всегда представляется только один момент, требующий серьёзного внимания, ибо он способен обратить весёлую прогулку в мучительный маршрут. Явление это заключается в том, что путь туда, в одну сторону, протекает интересней, чем путь обратно. То ли сказывается накатывающая усталость, то ли повторяемость вида, то ли психологический эффект, выраженный в необходимости вернуться к отправной точке, как бы то ни было, я решил, что в крайнем случае можно будет нанять такси или изобрести ещё какой-нибудь способ избежать внезапно возникшей скуки, благо, как уже было сказано, размеры страны позволяют сократить время в пути до минимума.

Только я определился с направлением, а точнее сказать – выбрал наугад маршрут, приложив к тому верный способ устремиться куда глаза глядят, как на моём пути возникли две фигуры, моментально воскресившие в памяти образ амазонок, иначе сказать – представлявшие собой амазонок в том виде, как я их себе представлял, ибо устройство человеческой психики столь бесхитростно, что однажды представленное и укоренившееся в сознании довольно трудно изменить. Именно поэтому мы часто противимся изменениям, предлагаемым нам учёными, особенно если дело касается исторических зарисовок – слишком сложными и не вполне подтверждаемыми кажутся нам новые открытия, даже несмотря на то, с какой лёгкостью мы приняли на веру первоначальные установки.

Коротко говоря, амазонки эти взбудоражили мои чувства не столь своим внешним видом и не внезапностью своего появления, хотя признаю, что в пылу раздумий я мог на мгновение отвлечься от созерцания открывающихся видов, сколь категорическим способом своего передвижения, так что я даже усомнился – не мираж ли это. Девушки восседали верхом на двух гордо вышагивающих жеребцах, настолько величественных, что человеческие существа по сравнению с ними казались ошибкой природы. Животные и правда были очень статными, рыжей или, точнее сказать, соловой масти, со здоровой блестящей шерстью, аккуратно расчёсанными гривами и хвостами пепельного оттенка. Выглядели они очень спокойными, и это навело меня на мысль о том, что в здешних условиях им попросту нечего пугаться – если в этих краях кто и вынужден был испытывать некоторую ущербность, это автомобили.

Появление лошадей заставило меня остановиться. Я буквально был заворожён их внешним видом. Будто заметив моё замешательство, амазонки еле заметным движением приостановили горделивый шаг жеребцов, вероятно, приняв моё восхищение за оторопь или за испуг. Мало ли сколько людей на свете испытывает опасение при виде того или иного животного. К тому же, при таком населении, местные жители наверняка все друг друга знают в лицо, и я однозначно был принят за иностранца.

– Не волнуйтесь, они очень тихие, – произнесла правая от меня амазонка и совершила жест рукой, показывающий, что я без страха могу продолжать свой путь.

– Спасибо большое! – начал я в ответ. – Страха во мне нет. Я не боюсь, напротив – пребываю в восхищении. Вы выглядите так… блестяще! Это невольная остановка. У меня шок от красоты.

Девушки разулыбались. Не исключаю, что они приняли этот комплимент на свой счёт, но кем бы я был, если б бросился пояснять, что вообще-то имею в виду нижнюю часть композиции. Сколько раз бывало, что, сказав что-то, я позже обнаруживал, какую изнанку находили в моих словах, какие смыслы вкладывали в них, какие образы вырисовывали из обычных букв. В какой-то момент мне стало напоминать это школьные уроки литературы, где в головы наши пытались поместить идеи, выдаваемые за истину, и надеялись объяснить, что именно то, что прописано в учебнике, и имел в виду автор. Автор же, не исключено, зачастую и предположить не мог, что раскопают в его тексте бойкие читатели, посягающие на детские души. Ибо кто такие есть учителя литературы, как не профессиональные читатели, чаще всего, к сожалению, не выходящие за пределы установленной программы.

– Хотите прокатиться? – спросила тем временем левая амазонка, щурясь от солнца.

– Я? – мои брови недоумённо поползли вверх, а лоб наверняка превратился в свежевысушенную простыню.

– Да, вы. Хотите прокатиться? – повторила она.

Вот так поворот. Я совершенно позабыл, что до того, как встретил всадниц, всерьёз обдумывал прогулку верхом, и теперь не знаю – я позабыл об этом действительно до того, как встретил их, потому что идея моя показалась не слишком увлекательной или всадницы произвели на меня такое впечатление, что я позабыл о своей утренней идее именно в тот момент, когда их встретил.

Теряться не было времени, да и что бы я мог потерять, кроме идеи, которая самым навязчивым образом, словно провидение, неслась галопом мне в руки, так что оставалось только разверзнуть объятия, чтобы её поймать. Конечно, то, что мне не пришлось прилагать к этому никаких усилий, слегка меня тревожило – я всё-таки мечтал сам совершать первый шаг – и это можно объяснить разными терминами: как мужской природой, так и навязанными в её отношении предрассудками. Мне же, напротив, эти предрассудки были чужды, и я вовсе не считал, что первый шаг нужно мыслить исключительно мужской обязанностью, но в то же время спорил сам с собой, полагаясь на природный инстинкт охоты, и вспоминал великие творения Киплинга, где статный и мужественный, что эти кони, Багира учил детёныша Маугли охоте, заключавшейся не только в добывании себе пропитания, но и в других приёмах, необходимых для удовлетворения природных потребностей, в чём легко убедиться, отыскав известные абзацы.

Кроме того, первый шаг был частью Плана, и я не то чтобы расстраивался, когда мне не удавалось исполнить его до конца, но, безусловно, считал такие случаи не за целое дело, а за его половину. Эта своеобразная система начисления баллов чуть было не разрушила всё предприятие, когда я, вспомнив о ней, в первый момент решил пойти на попятную, заметив, что вижу перед собой только двух животных, пригодных для верховой езды, и оба заняты.

– Ничего страшного, – ответила правая амазонка. – Вы можете взять мою лошадь, я дойду до места пешком, а Хайди, – она кивнула на левую амазонку, – составит вам компанию.

Хайди утвердительно кивнула и очень добродушно и естественно сказала:

– С большим удовольствием.

Правая амазонка легко спрыгнула с лошади и, протянув мне поводья, наконец представилась сама – «Рут». Не знаю, зачем мне нужно было её имя, тем более что она собиралась нас покинуть, оставив с Хайди, чьё имя ещё могло пригодиться.

Сбросив всё на обычную вежливость, я совершенно естественно и очень добродушно ответил «Очень приятно» и только тогда понял, что придётся представляться в ответ. Но я делал это уже столько раз, что и теперь с лёгкостью произнёс – «Джей».

– Приятное имя, – сказала Хайди.

– Да, очень приятное, – подтвердила Рут. – Держите поводья.

– Вы же умеете верхом? – добавила она, тоже исключительно из вежливости; было ясно, что тут верхом умеют все, а если кто не умеет, то этому моментально научат, было бы желание.

– Умею, спасибо! – ответил я и оседлал жеребца.

– Его зовут Микеланджело, – добавила Рут, похлопала животное по шее и, махнув нам рукой, пошла в ту сторону, откуда я недавно появился сам.

«Микеланджело! Вот значит как!»

– Куда бы вы хотели поехать? – спросила Хайди. – Вы шли куда-то намеренно или только гуляли?

– Честно говоря, я никуда ни шёл. То есть я шёл, но в неизвестном направлении. У меня не было определённой цели. Я просто шёл, надеясь, что куда-нибудь приду. Может быть, даже дойду до границы, а там поверну обратно.

– До границы?

– Ну да. Страна ведь не слишком большая.

Пожалуй, не стоило этого говорить, упоминать размеры, я ведь не знаю, как к этому относятся местные. Я стрельнул взглядом в сторону Хайди. Ни тени. Но я не хотел показаться неучтивым, да и сам почувствовал себя виноватым, потому решил продолжить тему.

– Надеюсь, вы не обиделись?

– На что? – недоумённо спросила она.

– На моё замечание о стране.

– С чего мне обижаться? Во-первых, это правда. А во-вторых – размеры не тот показатель, на который стоит обращать внимание. У нас второй ВВП в мире, какие обиды?! Ну да хватит стоять. Если вы хотели до границы, то ближайшая – восточная со Швейцарией…

– В Швейцарии я был.

– … южная – подальше, но тоже со Швейцарией. На запад и на север – Австрия. Если хотите, поедем в сторону Шелленберга. Через Шаан и Эшен. Потом назад. Но всегда можно развернуться раньше, когда надоест.

Шелленберг звучал заманчиво, несмотря на неприятные ассоциации. Я успел прочитать раньше, что именно с тех мест и началась эта страна, когда князь Иоганн Адам Андреас фон унд цу Лихтенштейн купил сначала феод Шелленберг, потом графство Вадуц, но сам соединить два владения не успел – в единое княжество эти земли были объединены через семь лет после его смерти.

– Выбирайте маршрут по своему усмотрению, – сказал я. – Это ваш дом, вам виднее. Я полностью в вашей власти.

– Тогда в Шелленберг! Вдоль Рейна! – решила Хайди. – Не отставайте.

Мы двинулись в путь. Я традиционно вертел головой по сторонам, стараясь не упускать мелочей, хотя именно мелочи за время путешествия надоели мне больше всего – они выветривались из памяти, как правило, уже на следующий день.

– А как зовут вашего коня? – спросил я.

– Рафаэль, – ответила Хайди, и Рафаэль, услышав своё имя, как-то по-особенному одобрительно фыркнул.

– Микеланджело и Рафаэль… – протянул я, вспомнив о черепашках-ниндзя, – не хватает Леонардо и Донателло.

– Почему не хватает, – откликнулась Хайди. – Рут наверняка сейчас с ними возится.

– Серьёзно? – удивился я. – У вас полный набор?

– Ага, – улыбнулась Хайди. – Ещё есть Скрудж, Дональд и Плуто. Но это всё. Наш отец страстный поклонник комиксов.

Я не уставал поражаться взаимопроникновению культур.

– А что у вас за имя? – спросила в свой черед Хайди. – Английское? Это сокращение? Я где-то уже такое слышала.

Где бы она его ни слышала, мне, видимо, придётся немедленно придумать какую-то легенду. Я столь увлёкся соединением с лошадью, что и думать забыл о том, как назвался на этот раз. Эта привычка менять имя от страны к стране так меня захватила, что я даже стал задаваться вопросом: зачем, собственно, мне понадобилось каждый раз выдумывать что-то новое, будто моё собственное имя несло на себе какую-то печать? Что изменится от того, что я назовусь настоящим именем? Через несколько часов я покину очередные пределы, а максимум через две недели Хайди забудет о моём существовании, учитывая, с какой непринуждённостью мне была предложена эта прогулка верхом. Не я первый и не я последний из тысяч туристов, балуемых подобным времяпрепровождением, которое я себе объяснял возможной скукой, которая периодически захватывала девушек. А может, таким образом они подыскивали себе мужа. Уровень жизни остаётся уровнем жизни, но разве что-то может соревноваться с даруемым миром и природой разнообразием?

– Вы думаете, я англичанин? – ответил я вопросом на вопрос, в то же время уходя от ответа, надеясь, что моя уловка сработает и мы сможем переменить тему.

– Вряд ли, – сказала Хайди. – Я видела англичан, да и телевизор смотрю. У вас какой-то другой акцент. Не такой чистый. Откуда вы?

– Я почему-то очень не люблю этот вопрос, – поморщился я. – Не то чтоб мне было что скрывать, но меня беспокоит вопрос границ. Происхождение накладывает некий отпечаток, а я хочу, чтоб ко мне относились без всяких предрассудков, совершенно открыто. Просто как к человеку, которому, как и вам, выпало счастье родиться на этой планете.

– Это интересная позиция. Я всегда думала точно так же, только до сих пор не решила, что с этим делать, как к этому относиться. Согласитесь, несмотря на многие достижения, мы продолжаем жить в довольно ограниченном мире, где нет-нет да и всплывёт вопрос национальной идентичности. И всё же это любопытно. Мне нравится узнавать, откуда человек прибыл. Пожалуй, это вопрос культуры. Можно выведать что-то новое. Ещё мне кажется важным и то, как человек относится к своей стране, что он о ней рассказывает, чем гордится – это тоже его характеризует. Но если не хотите – не отвечайте. Может, вы и правы – это не так уж важно.

Хайди замолчала. Я молчал тоже. Уж не обидел ли я её своим нежеланием делиться подробностями происхождения? В конце концов, что мне мешало соврать и тут, сказав, что я, например, из Нидерландов или Польши, или лучше одной из тех стран, где уже побывал этим летом. Так я смогу избежать провала, если беседа зайдёт дальше поверхностных пояснений – мне будет на что сослаться, о чём рассказать.

– Я не обидел вас? – спросил я, соотносясь с вопросами совести.

– Нисколечко, – ответила она, как мне показалось, совершенно правдиво. – Почему вы всё время спрашиваете про обиды?

– Не хочу показаться невежливым.

– Не вижу в этом никакой невежливости. Если вы не хотите отвечать на вопрос – это ваше право. Есть частная жизнь, и никто не должен вторгаться в неё без согласия. Разве не так?

– Пожалуй, так, но ситуации бывают разные. Да и люди разные.

– Как будто это вас сильно тревожит! А может, всё наоборот? Люди часто обижались на ваши слова, и вы, помня об этом, но по какой-то причине не испытывая теперь никакого удовольствия, стараетесь каждый раз получить подтверждение, что всё в порядке и обиды нет, ведь сами вы разучились понимать правдивость реакций?

– Откуда мне знать! Я не люблю и не хочу обижать людей, и не только людей, я не хочу обижать никого, включая лошадей и капризных детей, и стараюсь этого не делать намеренно, но порой выходит случайно. Вы же не будете спорить, что можно сказать слово, не ожидая, что в ответ на него у другого человека возникнут неприятные чувства? А иной не покажет, что обижен, но в душе у него пробегут обжигающие искорки.

– Обижаться глупо, – констатировала Хайди. – Я никогда не обижаюсь. В чём смысл?

Она сделала полуоборот в мою сторону, Рафаэль продолжал свой степенный шаг.

– В чём смысл, вы не знаете? – но ответа дожидаться не стала. – Видите стадион?

– Да.

– Это «Райнпарк», футбольный центр Вадуца, там играет сборная страны.

– У вас есть сборная? – я не смог скрыть изумления.

– Что тут удивительного? Везде есть сборные. Другое дело – как они играют. Наши никогда никуда не попадают, никаких чемпионатов мира или Европы. Бывают товарищеские матчи или отборочные. Я каждый раз с воодушевлением иду на стадион, но редко когда ухожу с восторгом.

– Проигрывают?

– Отборочный матч на чемпионат мира с Боснией и Герцеговиной в прошлом году я не забуду никогда. Восемь-один. Потрясающий счёт. Вы знаете, я даже порадовалась за соперников. Восемь-один! До чего молодцы! И скажите мне теперь – что я должна, обижаться на своих футболистов? Да я знакома с ними со всеми, отличные парни! Подумаешь, проигрывают, они же стараются! Хотите, и вас с кем-нибудь познакомлю?

Только футболистов мне не хватало. Должен признать, что предложение было не менее заманчивым, чем верхом до Шелленберга, но мне не хотелось распылять своё внимание на кого-то ещё. Хайди, Рафаэля и Микеланджело было вполне достаточно.