Текст книги "43. Роман-психотерапия"

К концу вечера, а может, уже к утру я, то и дело меняя ставки, отыграл шестьдесят пять тысяч. Ещё десять у меня остались от последнего размена. Анна успела смениться и перекочевать за одинокий блэк-джек, а потом и вовсе исчезла из поля моего зрения. Я почувствовал, что порядком устал и решил, что проигранные пять тысяч крон – отличный результат, и сохранить его означает одержать победу – в первую очередь над собой. К тому же крупье возвестил, что зал закрывается и желающие могут продолжить игру на автоматах, что меня не интересовало – я всегда предпочитал живого человека, даже если у него нет никаких эмоций. Всё, что мне нужно, я могу найти в глубине его глаз, как бы напыщенно это ни звучало.

Дама к этому времени уже ушла, танзаниец переместился в зал с автоматами, я, поблагодарив персонал, спустился по роскошной лестнице, украшенной ангелочками, и вышел на воздух. Анна стояла у входа в казино и смотрела на небо, где ещё виднелись последние отблески звёзд.

«Я засекла пятнадцать минут, хорошо, что ты вышел, автоматы так скучны, они меня разочаровывают, – сказала она и предложила: – У меня есть бутылка Стары мысливецки».

Ещё через полчаса я стоял в её квартире под горячим душем, считал от ста до одного и на семидесяти представлял, как она выворачивает карманы моих джинсов, а на тридцати семи – как открывает дверь своему подельнику. К двадцати одному я представил его в образе Гаспара Ульеля, к тринадцати задумался, что буду делать, если им окажется сам Гаспар Ульель. Проходя последний десяток, я решил, что было бы неплохо устроить встречу с Гаспаром, когда я буду в Париже – надо же пользоваться своим положением.

Прошептав «зеро», я закрыл кран и, небрежно накинув на бёдра белое полотенце, вступил на тропу сладострастия.

28. Берлин (Германия)

Давным-давно, не то чтобы очень, но и не вчера, жили-были в одной стороне два брата. Старший, как водится, умом был складен да смышлён, к разным наукам охоч и до хозяйства приучен, работящ и прилежен; младший был не так чтоб отчаянно глуп, но строптив и непокорен, никак не мог взять в толк, отчего разные дела делаются, а оттого – ничему научиться был не способен, всё вместо того вопросы задавал: почему да почему.

По молодости-то лет всё наотмашь ему сходило, мало ль что спросит дитя неразумное, скажешь в ответ ерунду какую – он и успокоится. А как стал он расти, то и вопросы в голове его рождались всё замысловатее, так что отцу да матери в тягость стало разгадки придумывать. Хлеб надо растить, зверьё добывать, горницу прибирать, а хочешь ответы знать – так ступай в библиотеку, ищи там птицу филина, у ней и спрашивай.

Делать нечего, повадился младший брат в библиотеку ходить, птицу филина искать, чтоб вопросы ей задавать, а ответы все получив, за дело взяться, чтоб на шее у родителей не сидеть, а пользу принести. Старший-то брат давно в люди выбился и семью уж завёл, и семеро по лавкам разместил. Ну семеро – это для красного словца, а так – трое, один рот другого больше, да хоть глупостей не спрашивают. Небо голубое – и ладно; солнце катится – и хорошо; лошадь плуг тащит – и молодец. Только один вопрос их и беспокоил – кто в этот раз фикус поливать будет, а кто пыль приставучую вытирать, так что пришлось им бумажку составить, чтоб перемена была и чтоб не скучно было.

Младшему жизнь такая казалась хоть и устроенной, но уж слишком пресной. Не видел он в ней ни задач, ни разгадок. Выйдет бывало из комнаты в отчем доме навстречу родителям и ну спрашивать: «Почему я должен жену заводить, да троих по лавкам размещать, на каком таком роду это написано? Каким таким законом условлено? Неужто все под один гребень должны быть причёсаны?»

– Тьфу ты, – только и скажет тогда отец да уйдёт на улицу тяжёлый табак курить.

– Вот горе-то, – всплеснёт руками мать да за кашу гречневую примется.

А накурятся да наварятся, только и слышно по углам, «что люди скажут, что люди скажут». И на старшего налюбоваться не могут – всё в пример ставят, другим хвастаются, себя утешают.

Вызвал как-то отец младшего сына к себе и ну пытать – чего тот от жизни хочет, в чём призвание своё видит, где пропитание добывать собирается. Уселся в кресло любимое бархатное, с подлокотничками, и так и спрашивает:

– На что жить собираешься, бестолочь? Осьмнадцать лет по библиотекам шастаешь, не пора ли за ум взяться?

– Пора, батюшка, – отвечает. – Да где ум тот лежит, меня дожидается? А если найду, с какой стороны за него браться? С одной возьмёшь, так другую упустишь; а иную ухватишь – первая улизнёт.

А сам стоит скромно, никакого вероломства в нём нет, глаза в пол, а в голове аж слышно, как мысли кишат, точно головастики, и что из головастиков тех вырастет – никому не ведомо.

– Ну вот что, – говорит тогда отец. – Определю тебя к куму на подработки. Пойдёшь к нему на склад, глядишь, складскому делу обучишься да хозяйством управлять сможешь. Опять же логистика.

Делать нечего. Пошёл на склад. А кум хоть хваток, да сварлив. Своего не упустит, а если кто другой попробует – тут же донесёт куда следует. И только шпыняет всех – принеси то, отнеси сё, да пошто расселся. А сам спрячется в каморке и деньги пересчитывает, будто от этого их прибавляется. Или ещё в грузовик что сунет неучтённое – делишки свои проворачивает. И хохочет. Целый склад коробами огроменными заставит, а опись составлять не велит, будто и нету их, коробов этих. Где ж тут доглядишь? А порой подойдёт, как треснет по хребту и как закатит так противно: «Ну што-о-о-о? Не проворовался ещё? Не профукал богатство народное?»

Сволочь, одним словом.

Проходил у него в помощниках младший брат две недели и на десятый день почти удовольствие получать начал. Интерес прорезался, как тут всё устроено, если машины по графику и коробки по отсекам. Если по правилам всё, по порядку и по закону. «Может, тут и есть место моё? Может, тут ума найду?» – спрашивал и по доброй воле на ночь со сторожами оставался, чтоб всю культуру познать. Но не тут-то было. К самому концу испытательного срока устроил ему кум проверку, может, по собственному умыслу, а может, отец его уговорил – а то как выяснить что будет, если ситуация?

Но кто ж так делает.

Стал кум добро пересчитывать да ревизию устраивать, долго считал, всё сверял, ни одной ошибочки не нашёл, даже самой махонькой, а придраться надо. Уговор есть уговор.

– Где, – спрашивает, – шестнадцать бидонов с подсолнечным маслом? Отвечай!

– Какие такие бидоны? – отвечает младший брат. – Отродясь масла на складе не было. Не придумывайте, пожалуйста.

– Ах не было? – закричал кум. – Сам небось слил на сторону, теперь выкручиваешься? Думал, не замечу в такой суете?

– Ничего я ни на какую сторону не сливал, – отвечает младший брат. – Не кричите, пожалуйста.

– Ах не сливал? – разъярился кум. – А если сам не сливал, так за другими не уследил! Ты зачем здесь по-родственному посажен? У своих воровать?

– Я не вор, – говорит младший брат. – Обвинения ваши напрасны. Вот и бумаги похоже как будто липовые.

– Ах липовые? – ещё больше взбеленился кум, такого артиста в себе обнаружил, что сам начал верить. – Липовые? Липовые, говоришь, бумаги? Да как ты смеешь!

Не стал тут младший брат околесицу такую терпеть, да и врезал куму по лицу со всего маху.

– Спасибо, – говорит, – вам большое, – и ушёл.

Скандалище был дома страшнее лешего.

– Ты зачем кума избил? – спрашивал отец, потрясая кулаком в воздухе. – Он, может, и говно-человек, но добра тебе хотел. На прочность испытывал.

– Я не плотина, чтоб меня на прочность испытывать, – отвечал младший брат. – За добро благодарю, а что к воровству оказался не пригоден, так это извините.

Старший брат только расхохотался, услышав такие речи, а про себя припомнил своё последнее дельце. То-то жена подарку радовалась.

– Вот горе-то, – закручинилась мать, помешивая на плите жидкое варево.

А отец вздохнул и молвил: «Вон с глаз моих. Не будет тут прибытка».

На том и порешили.

В другой раз отец снова вызвал младшего к себе и спросил, не надумал ли он чего по части жизненной стези – не желает ли на завод пойти или хоть дворы мести.

– Дворы мести я не отказываюсь, – отвечал тот. – Да вы ж сами первый меня со свету сживёте. Мне дворы мести незазорно, а что обо мне люди думать будут, вам на шею и ляжет. Мне-то, положим, начхать с три версты, а вы вопросов не сдюжите. Так можно ли приступать?

– Ну, хватит, – говорит тогда отец. – Терпеливо я ждал, пока ты сил наберёшься, словом не попрекал, силой не заставлял, да пришёл, видать, срок. Даю тебе год на раздумье. Найдёшь себе дело по душе – подсоблю по мере возможностей, а не найдёшь – так иди на все четыре стороны. Лучше лишиться сына, чем позор на себя накликать. А теперь ступай к себе, и ни слова матери!

Делать нечего. Хоть и перегнул палку отец да покривил душой, пока про слово и про силу говорил, а у каждого правда личная. Тот мудрости набирается, кто ошибку свою признать готов да кто со стороны себя видит, да кто глупость свершить не боится; а боится лишь себялюбие и самодовольство уронить, да всё думает про то, что люди скажут – тут уж никакой мудростью и не пахнет, а только баран видится, рогом в ворота упёртый. Тут уж если застрял – без помощи не выберешься. А что если и кругом одни бараны? Так любые ворота в щепки разлетятся.

Ну, делать и правда нечего. Вернулся младший сын к себе и поначалу закручинился. Стал вспоминать, как все старшим сыном в семье гордились и в пример ставили, как тётки и дядьки приезжие налюбоваться на него не могли, и когда тот профессией овладел, так и вовсе растаяли, а уж когда женился – тут и слов нет, всё как у людей.

А младший что? Стоит, бывало, посуду после обеда моет, а тарелочка возьми из рук да и выскользни. И вдребезги. Тётки, бывало, подпрыгнут от неожиданности, а матушка ничего, только осколки заставит подобрать, а то и чмокнет в маковку, пока маленький.

– Избалованный он у вас, – тётки говорят, – ни к какому делу не приучен. Эдак всю посуду перебьёт, не напасёсьсся.

– А на счастье, – матушка ответит, а потом и сама успокоится.

Никто же не знает, что еду приготавливать ему больше по нраву, чем посуду мыть, но к печи не допускают – где это видано, чтоб дитя такое пловы наваривало? А когда петь ему захотелось – так в кружок рисования отдали. Пение-то слишком громко получается, мешает всем, а рисовать – это пожалуйста, сиди и рисуй, тишина и покой, только газетками обложись, чтоб пол не заляпать. А то ступай в радиолюбители, а ему эти радиолюбители, как кочергой поперёк горла, ни одну схему не разберёшь, то ли дело география – истории про моря, океаны, страны различные, люди необыкновенные. Засядет, бывало, поздним вечером, когда уже все спать улеглись, с атласом под одеялом, зажжёт фонарик и ну речки да озёра разглядывать, названия чудные запоминать, маршруты будущих путешествий прокладывать – а тут как тут отец вбежит в комнату, одеяло сдёрнет, фонарик выхватит, атлас растерзает.

– К чему, – кричит, – тебе сдались эти речки, ежели ты никогда в жизни увидеть их не сможешь? Никакой пользы ни от Енисеи, ни от Колорады нет! Расстройство одно! Не карты мечтательные разглядывать надо, а к утреннему занятию радиолюбителей готовиться!

С тем и уйдёт раскрасневшись.

Шло время. Год, отведённый отцом на раздумье, подходил к концу, а идей, чем бы заняться, как не было, так и нет. Одно время, правда, думал пойти в автомеханики, как старший брат. «Недурное, видать, дело, – говорил он себе, – пусть и меня научит». Но чем ближе было ко дню, который отец старательно обвёл красным карандашом на висящем посередь коридора календаре, тем больше младший брат противился любым делам. Особенно в минуты, когда матушка выспрашивала, что дата обведённая означает.

– Придёт время – узнаешь. Сурприз, – отмахивался отец, а младшему брату тем паче казалось, что тут уже всё не его, будто чужой он стал в доме – всё виделось так, кубыть со стороны кто намеренно нагнетает, во всём несчастье мерещилось.

«Ни в какие автомеханики я не пойду! – твёрдо решил он. – Если суждено мне никем не стать, если положено ума не найти, то так тому и быть!»

С этой мыслью он собрал небольшую котомку и ночью, как только все улеглись, а часы пробили наступление красного дня, покинул отчий дом, отправившись искать себе предназначение.

Одну записку в кухне на столе оставил, чтоб волнением не растревожить.

«Дорогие батюшка и матушка. Оставляю я дом ваш, чтоб идти искать себе место, чтоб ум найти да разум отыскать, чтоб узнать, кем в жизни мне быть суждено, чтоб отведать горестей и радостей да найти свою дорогу и призвание. Беру только тряпья немного да пятьдесят талеров на первое время. Верну с первой получки. Не поминайте лихом. Целую. Ваш младший сын».

В поезде было холодно и тряско, да если б в поезде, а то название одно, вагончики вроде большие, а внутри скамейки деревянные, неудобные, и народ туда-сюда шлындает, как бы не ограбили. Только голову пристроишь – так дверь хлопнет, только под мерный стук колёс укачаешься – так станция, а то подсядет кто и ну выспрашивать, сразу видно – скучает народ в провинциях, поделиться ему не с кем, новостей узнать неоткуда. Кивнёшь в ответ – вроде и довольствуются.

Так бы и было всё потихонечку, пока в один раз не подошли к нему семеро. Да и подошли-то не сразу, а прямо сама судьба их соединила. Сам он в вагон вошёл, а они уж там, сидят, дожидаются. Глазами так и рыскают, будто жертву караулят, а он и есть – жертва, да только что взять. А им видно зябко да в нутре хищно, да приложить себя некуда, а может перерыв – не всякая жертва посередь ночи в лапы сама катится. Ну что делать.

– Иди, – говорят, – сюда, голубчик. Садись, рассказывай, никуда уж не денешься.

И то верно – деваться некуда. Бежать – так нагонят, а юродивым прикинуться – так ещё пуще издеваться начнут. Поперёк такой силы можно идти только храбростью, а там на авось куда и вынесет.

– Как вам тут, – начинает младший сын, – братья-разбойнички, висельники перекатные, не холодно ли, не печалит ли что? Я так околел по сию пору осеннюю, огня бы какого в душе разжечь.

И усаживается прямо с ними рядом.

– Огня-то разжечь дело не хитрое, – один отвечает, – да чем за огонь платить будешь? Деньги-то у тебя имеются?

– Имеются, – отвечает, – что осталось от пятидесяти родительских талеров, то и хранится где надо, тем и платить буду.

Усмехнулись тут разбойники, переглянулись, ладони потёрли и говорят:

– Зачем же нам тебе огонь за деньги отдавать, если мы и так у тебя всё отнять сможем, а если холодно тебе, то быстро кулаками согреем, с месяц о холоде молить будешь.

– Право ваше, – отвечает младший сын, – только семеро на одного – это всякий может, тут храбрости особой не требуется.

– Твоя правда, – отвечает старший, – Так выходи один на один. Победишь – огня нашего добудешь, а проиграешь – талеры твои пропадут.

Так тому и быть. Вышли они один против другого. Младшему сыну страшно, колени трясутся, сам-то он чахлый против такого бугая, силы никакой, а отступать некуда. Не талеров ему жалко, не костей своих, не проигрыша он боится, а такая обида за жизнь его взяла, что провалиться бы на месте, да и дело с концом. А разбойники уже вокруг скучились, на скамьи деревянные повскакивали, чтоб видать лучше, сами себя раззадоривают, только ноздри пышут. Тут младший сын ка-а-а-ак заорёт, ка-а-а-ак сотрясёт воздух, ка-а-а-ак взвоет оборотнем, что всё отчаянье накопленное наружу вырвалось, да ка-а-а-а-ак бросится на бугая, что тот от неожиданности на два шага-то и отступил. А наш краёв уж не видит, словно крик его глаза застил, как прыгнет он с места да прямёхонько бугаю на шею, что вместе они на пол и повалились – и легли чуть не в обнимку.

Тут чьи-то руки их с пола подняли и на разные скамьи супротив друг друга усадили.

– Ну ты силён, брат, – говорит бугай. – Я драться с тобой и не думал. Чего тут драться, соплёй перешибёшь, а смелости тебе не занимать, да и умишко, глядишь, какой есть, так что вот тебе воды огненной, поправь состояние и давай к нам в банду. Сирота, небось, по свету мыкаешься.

– А что, – думает младший сын. – Может, и правда, тут место моё, средь ночных грабителей? Может, друзей обрету да славы сыщу на большой дороге? А там и ум появится.

Хлебнул он воды огненной, разлилось тепло по телу, затуманился разум, обострились чувства, и, как водится, правда наружу из тесной темницы сама полезла:

– Не взыщите уж, братцы-разбойнички. Вижу, люди вы хорошие, не страшные, ко всякой милости способные, а что большая дорога – так, знать, судьба вас сюда вывела, чай не от сладкой жизни по вагонам маетесь да огнём тешитесь. За него и спасибо вам. Что до меня – предстоит ещё место своё сыскать, потому в путь и отправился».

Не рассердились семеро, но и уговаривать не стали, спросили только:

– Что ж за место твоё такое?

Отвечал младший сын:

– Ох, если б знал я, а только как сыщется – сразу его почувствую. Сердечко-то забьётся, глаза загорятся, без всякой воды огненной.

– Ну так и быть тому, – отвечали разбойники. Выдали ему по милосердию ещё пятьдесят талеров да долго вслед махали уходящему поезду.

Долго ли, коротко ли, добрался он на перекладных до главного города. Там стены высокие, зубчатые, дороги ровные, асфальтовые, люди ходят всё важные, троллейбусы ездят по расписанию.

– Может, тут моё место? – подумал младший сын. – Вон какие кругом все умные, глядишь, и мне что достанется.

И пошёл себе по широкой улице да всё по сторонам оглядывался, никакую красоту упустить не хотел, да чтоб путь свой не проворонить. А ну как он во-о-он за тем поворотом или в этом вот переулочке, или за дверцей растворённой. А может, надо встать посередь дорог да клич к небу отправить? Тут какой вопрос ни задай, а ответ обязательно найдётся, главное, спросить правильно, без ошибки, чтоб понятно было. Так он и сделал. Встал со стороны перекрёстка, голову к небу задрал и только собрался вопрос отправить, как тут его велосипедом и сбило. Хорошо, не насмерть.

– Вот идиотина на мою голову, – набросился на него человек. – Эй, парень! Ну кто стоит посреди дороги! Совсем ум потерял?

Поднялся парень, отряхнулся, потёр колено ушибленное и отвечает:

– Ума-то у меня как раз никогда и не было, так разве можно потерять то, чего нет?

– Точно умалишённый, – решил велосипедист. – Ты кто таков?

– Не знаю.

– А откуда?

– Не знаю.

– Да кто твой отец?

– Не смею сказать.

– Да говори ясней! Что ты встал тут?

– Хотел узнать, может, тут место моё. А если тут, значит, мне и остаться, и уму набираться.

– Так ты приезжий, что ль? – догадался человек.

– Как есть приезжий, – отвечает парень, – только с поезда.

– Сколько ж вас тут, прут и прут, – пробурчал себе под нос человек. – А чем заниматься думаешь?

– Да что бог на душу положит, тем и буду заниматься. Никакой работы я не боюсь, а кабы сыскалась такая, что по душе придётся, так все силы ей и отдам по самую смерть.

– Ну вот что, – сказал тогда человек, – Может, и правда, судьба на свете есть. Видишь тот дом со стрельчатыми оконцами? Ступай туда да скажи, что я послал, там тебя уму-разуму и научат.

Поблагодарил парень человека и пошёл, куда послали.

Приходит, в дверь стучится, в окошки заглядывает, ждёт, когда ж откроют.

Открыли – статный такой человек, взъерошенный, фотокамера в руках зажата. Ну как зажата – на шее висит, глазом во всё живое и мёртвое тычет.

– Чего тебе? – человек спрашивает.

– Да вот, – наш отвечает. – Послали.

– Заходи, раз послали, не стесняйся, – человек наставлять начал, а сам уж дверцу за гостем прикрывает и в палаты направление указывает.

А в палатах-то, батюшки, людей тьма и все в исподнем, ни стыда ни совести. Парень не знает, куда и деваться. Вроде и боязно, и неудобно, а опять же любопытно – да все ладные такие, что глаз не отвесть.

«Меня рядом поставь, так я сгорю на месте, – думает. – Сотворит же бог прелесть такую, словно с картинки сошли, чисто ангелы».

– Ну что ты заробел! – хозяин спрашивает. – Пойдём дальше, там и умоешься, и переоденешься.

– Как переоденешься?! – наш оторопел. – Умыться я всегда рад, а переодеться мне не во что.

– Ты в первый раз, что ль? – хозяин снова спрашивает.

– В первый, – наш отвечает. – Я только с поезда, а потом велосипед этот.

– Ну всё ясно, – понятливо хозяин головой качает. – Всё ясно. Со всяким ошибка приключиться может. А ты что шёл-то сюда? Что ж ты – не знал, куда идёшь?

– Как есть не знал, – наш отвечает. – Откуда ж мне знать? Я место себе ищу да думаю, где бы ума набраться. Сюда дорога и привела.

– Места, значит, себе найти не можешь, – снова понятливо хозяин головой качает.

А тут женщина в комнату вошла, хозяйка, наверное.

– Вот, – хозяин к ней обратился, – полюбуйся-ка. Места себе найти не может. Так ничего ж, я говорю, со всяким ошибка приключается. Я-то по молодости сколько наошибался, ну да тебе ль не знать! – И в лоб хозяйку чмокнул.

А та осмотрела парня со всех сторон и молвит, будто играючи:

– Сдаётся мне, никакой ошибки тут нет. Место ищешь? Будет тебе место. – И удалилась.

Так и остался наш новую науку постигать, премудрости житейские заучивать, да что той науки? Разделся и стой красиво, пока тебя вспышками со всех сторон охаживают. Вот и другие так же, разденутся и стоят кого как угораздит. Бывает, так раскорячатся, что ни в сказке сказать, ни пером описать, срам один. Потому, видать, фотокамеры и придумали – когда слов нет, нажал на кнопочку, птичка-то и повыскочит. Хоть и не филин, а тоже тварь.

Проваландался в этом месте парень, наверное, с год, а может, и чуть побольше, пойди посчитай все дни-деньские, особенно если хозяйка так и норовит ущипнуть. Придумала она ему испытание, чтоб пригодность его к разным делам понять да себе выгоду найти.

Закрылась как-то с ним в кабинете и говорит:

– Раз ищешь ума, сейчас и посмотрим, сколько у тебя его изначально имеется. Мне-то самой без надобности, а гости к нам заходят важные, всё серьёзные, люди культурные. Кое-каким ты нравишься, так надо уважить. А если хорошо сладишь, так всё у тебя будет. Всё, что ни пожелаешь. Ну как, готов?

Делать нечего. Или уж бежать куда глаза глядят, или соглашаться, да и как откажешь, хозяйка женщина добрая, в обиду не даст, ко злу не подведёт, а и защитит только и опору наладит. Да и дело-то дурное совсем не хитрое, как люди говорят.

Отвечает парень:

– Воля твоя, а и продержусь на авось.

– То есть согласен.

– Согласен.

– Тогда вот тебе бумажка – ждут тебя вечером по этому адресу, – и письмо протягивает. – Да смотри мне, не опозорь!

Так и повелось. Пошёл парень в одну ночь по одному адресу, в другую по другому, в третью – по третьему, и правда не страшно оказалось, а с удовольствием даже, да и деньги приятные. А на четвёртый раз в одном месте целый шабаш приключился, так что со всех концов псы да кошечки выпрыгивали, жар свой телесный развеивали. Кровати ходуном ходили да из залы в залу носились, как заведённые, что нашему, чтоб достоинство не уронить, только седлать всех приходилось да кричать: «Живей, живей, окаянные, шевелись нечисть, гони во всю прыть!» – и так пока кровати да перины были в прах не изломаны да в пух не изодраны.

Три ночи парень после того отсыпался, да так что сам хозяин пожалел его и в отпуск на моря отправил для приведения в чувства и обретения телесной мощи.

Заслужил, значит.

А потом, как-то так само собой вышло, что только две кошечки у него и остались. Они его навроде выкупили. Хозяйке велели, чтоб ни с кем его не сводила больше. А той лишь бы деньги шли да работнички довольны были. Опять же – зима кругом, а для согреться это верное средство. А иные ещё холод в душе придумывают и жалятся. Так, а нашему только хорошо – жальтесь на здоровье. Время-то всё посчитано, так что хоть в карты играйте, хоть водку пейте, только коготки свои при себе держите, потому как на том главная наука и выходит: если кто перед тобой огонь развёл, так ты когти свои ему не показывай, а то опомниться не успеешь, как в пруду окажешься тиной затянутый.

Но нет такой мудрости, на которой остановиться можно и понять, что всё познал и всё изведал – всегда какой отворот сыщется. Так и наш, не на многое себя разменивая, собрал манатки, поклонился хозяевам в ноги и сказал:

– Благодарю вас, люди добрые, милостивые, за любовь, за ласку, за путь указанный, но, видать, время пришло. Позвала меня чужая сторонушка, а противиться воле судьбы – где ж это видано.

– Вот дурень! – хозяйка закручинилась. – Так и не научился уму-разуму.

– Да какая ж судьба? Где это видано? – голосит.

А наш отвечает:

– Где бы не видано, а на одном месте сидеть тоже не дело, пойду дальше место своё искать.

После ручку хозяйке поцеловал, хозяина обнял по-сыновьи и отчалил.

А на новой да чужой стороне спервоначалу трудно, куда не мыкнешься – везде своих полно, мест ни одного нет, все лавки заняты. Но в старую жизнь возвращаться и думать не хотел, одной мысли такой страшился. Дорога назад для того выдумана, чтоб не сам по ней ногами шёл, а чтоб вперёд ногами другие несли. Так что вот тебе место, а дело сыщется, и, глядишь, то самое будет, заветное.

Тыкнулся наш по тавернам – скучно, попробовал в маляры – грустно, рискнул в пастухи – так и руку пожать некому. Не то, не то, не то. «А и ну вас – подумал. – С живыми-то всегда сладится, а ты попробуй с мертвяками язык найти», – и пошёл в морг, полы мыть да тела перетаскивать.

А работа там трудная, но загадочная. Тут полчеловека, там полчеловека, тут голова, там ноги без разбору. Вроде и страшно, а вроде и чего бояться – все из одного теста сделаны, а там уж как замесишь, какую начинку сладишь, так такой пирог и выйдет – это-то уж дело понятное, дураков нет. Да только есть любители в начинках духовных копаться, а есть те, кто в самую внутренность телесную влезть намеревается, да самой рукой, самым пальчиком, чтоб понять, что там спрятано, как устроено, почему так, а не иначе прилажено, а вот это ещё зачем приключилось да отчего финал такой вышел. И всё ж тут, всё на месте.

Подошёл наш однажды к такому любопытному и спрашивает:

– Наука-то твоя, небось, сложная, а как бы и мне так научиться, чтоб провёл пальчиком и всё понятно стало, где жизнь, где смерть, и что промеж них спрятано?

Покачал любопытный головой и говорит:

– Учиться любой науке надо, а не пальчиком водить. Ты парень, смотрю, смелый и до работы, видать, охочий, только есть такое дело-призвание, когда увидел что и не мыслишь, как без этого жить дальше. Что если не ты сейчас, то никто не сподобится, все нос отворотят. А ещё главное – не изрыть себя, а постоянно расти в своих же глазах, ибо через тернии к самым звёздам, что на роду написано.

– Как же понять, что на роду написано, – наш не унимается. – Я уж и то пробовал, и сё, и в маляры записывался, и мертвяков не испугался, а всё разобрать не могу.

Отвечает тогда любопытный:

– Может, то, что тебе на роду написано, совершенно понятное – да только ты сам иероглифов не знаешь? Или сигнал пропустил. Стоял, небось, руки растопыримши посередь улицы и вопрос в небо посылал. Отвечай, бывало такое?

Вспомнил тут наш город свой бывший, отчий дом родительский, а потом и столичный град вспомнил, с башенками, и велосипедиста вспомнил, и кошечек, и всю правду и выдал:

– Бывало, мил человек, как в воду глядишь, бывало. И стоял, и руки растопыривал, да так, что чуть под колёсами не убился.

– И то ладно, – любопытный отвечает. – А когда бёг, что с собой прихватил?

Наш отвечает:

– Когда из отчего дома, только пятьдесят талеров свистнул, да вернул давно с лихвой, а столичный град покидал, так только часики захватил подарочные да фотокамеру хозяйскую.

– Украл, что ль? – любопытный интересуется, ещё больше, значит, любопытничает.

Наш прямо на крик изошёл:

– Не украл, честно слово, не украл! – благо кругом одни мертвяки, не услышат, не проснутся. – Подарок барский! Как есть подарок! Уж больно замысловата конструкция, да и сам я страсть какой чудный с её помощью получаюсь, не то что в зеркале или в витрине какой, или в воображении собственном!

Почесал тогда любопытный затылок и молвит:

– Камеру, говоришь. Воображение, говоришь. Ты вот всё путь ищешь да уму-разуму хочешь понабраться, а знаешь ли, что не всяк путь прям да не всё в разум ударено? Взял бы, да разъединил пути, али пересёк в обратную сторону, али ответвление какое волнистое, понимаешь, куда клоню?

Наш отвечает:

– Как не понять, я уж и с этой стороны отклоняюсь, и с той, а всё без толку. Бывает, схвачу камеру и ну мертвяков снимать. С ног подойду, чтоб лица не видно, да между ступней прилажусь, да пальчики разведу, да как нажму на кнопицу – такие холмы и удивления выписываются, что вроде и человек, а вроде как земля взбугрилась, вздыбилась да всё основание своё показывает.

– А лица не делаешь? – любопытный спрашивает.

– Лица не делаю. Лицо у человека навроде паспорта. Сделаешь лицо – его и признают сразу. Родня понабежит, крику устроит. А так-то человека кто знает спромеж пальчиков, кроме самого? То-то, никто. А всё что значит? Ракурс, – сказал и замолк.

Вроде столько наболтали, а ничего не понятно.

– Ну вот что, – говорит тут любопытный, – есть у меня один. Надо ему показать мертвяков твоих, да что там ещё есть у тебя. Авось что и выгорит.

И показали, и посмотрели, и правда – выгорело. Решили делать выставку. Это вроде как картинки, но не в стопку сложенные, а на стенки повешенные, и все ходят, смотрят, хвалят, талеров дать норовят, чтоб, значит, не в галерее висело, а дома у них. Чтоб лично. Интерьер, так сказать.

– Вот видишь, – любопытный тогда говорит, – а всё потому, что концептуально.

А это чёрт значит что ещё такое. Ну концептуально, и ладно, ему видней.

Но всё где-то начинается и где-то заканчивается. Нахвалили парня сверх головы, одобрений понавысказывали, да и разошлись. А один журнал известный даже репродукцию тиснул да статейку приладил, да по свету пустил – вот, мол, какие чудеса у нас тут творятся. И стал во мгновение ока парень и богат, и знаменит, но не так чтобы очень, а по совести говоря, так и вовсе больше слов, чем дела, зато по всей округе про него россказни разные ходить начали. Кто хорошее скажет, похвалит, заинтересуется, а кто наоборот – к дьяволу отсылает да в перечёркивании всех людских законов обвиняет. Особенно те, кто не видел. Суду, говорят, предать божьему и человечьему, и всё тут. А то может на костёр сразу? Вон сколько дров зазря пропадает.

А как же – всё? Разве ж можно так – всё? Но сомнения парня взяли серьёзные. Что ж за грубость, что ж за невежество такое в иных просыпается. А может, и не грубость это? Может, и правда, я где черту перешёл? Хотел высказать, а оказалось – не поняли? Значит – и тут нет моего места, и тут, значит, не по уму пошёл? А что делать. Собрал котомку сызнова и в путь-дорогу. А сам корит себя, чуть не слезами умывается. Слабости своей стыдно.