Текст книги "43. Роман-психотерапия"

– Думаю, не стоит, – ответил я, поразившись собственной внезапной решительности. – Извините за беспокойство.

– Тогда, если вопросов больше нет, я пойду. Звоните, если что-нибудь понадобится.

– Спасибо.

– И не забудьте закрыть окно в комнате.

– Непременно.

Портье ушёл, а я, закрыв окно и усевшись на диван, ещё несколько минут размышлял, как поступить. Такие минуты я ненавидел больше всего – я знал, чем это закончится, но всё равно погружал себя в мучительный выбор из двух одинаково ничего не значащих вариантов, каждый из которых не имеет ни потерь, ни преимуществ. Почти всегда это заканчивалось тем, что я оставался при своём, выбирая ничего не делать вообще, чем сделать хоть что-нибудь, полагая, что если бы мне искренне нравился другой вариант, то не возникло бы самой проблемы выбора.

Успокоившись, я решил всё же принять ванну и, выпив пару рюмок, попытаться уснуть, чтобы завтра, с силами или без, отправиться к финальной точке моего путешествия.

Лёжа в горячей воде, я прокручивал в голове события последних дней, стараясь отмечать наиболее важные моменты, словно утрамбовывая их в памяти, чтобы и через много лет, при случайном разговоре, пробудить эти воспоминания, испытать в тот момент лишь приятные эмоции и почувствовать желание вернуться сюда снова, притом что мне вовсе не хотелось уезжать. Напротив, я хотел пробыть здесь ещё какое-то время, может, два или три месяца, я мог бы встретить тут Рождество или провести всю зиму, но у меня уже были обязательства и даже назначен день их исполнения. День, который я выбрал сам. День этот медленно приближался, и со своим приближением обращал обязательства в желание. Я начал осознавать, как сильно хочу сделать то, что предстоит. Если воспринимать последние четыре месяца, всю мою поездку как процесс обучения, как стремление вернуться к жизни, то некое подобие экзамена по итогам освоенного материала выглядит вполне закономерным. Более того, предполагает его необходимость. И я должен выдержать этот экзамен. Я должен сдать его лучше всех. Как всегда.

Чуть позже, глядя, как уходит вода, я мысленно вернулся в книжный магазин, куда заходил днём, чтобы купить «Маленького принца» на шведском языке в подарок участливой девушке из софийского магазина, пусть её коллекция пополнится ещё одним экспонатом, а если такой уже есть, что с того, всегда можно на что-нибудь обменять. Отправив книгу срочной бандеролью, я приложил к ней открытку с изображением Астрид Линдгрен, написав на обороте только одно слово «Спасибо» на болгарском, шведском и английском языках, а подумав, прибавил к ним ещё и свой родной. Если и есть в мире слово, которое может стереть все границы, то это «спасибо». Может, настанет время, когда на всех языках оно будет звучать одинаково.

Из ванной я вышел в приподнятом настроении, отмечая, что вода, как и прежде, действует на меня самым положительным образом, но тут же оказался в ситуации, перевернувшей моё представление как о воде, так и о положительном образе. На диване, перед включённым телевизором, сидел тот самый человек, которого я, смирившись, уже списал на собственную галлюцинацию. Он был всё в той же клетчатой рубашке и в шортах с подтяжками и безмятежно ел торт со взбитыми сливками, покачивая головой в такт доносящейся из телевизора музыке. Не могу сказать точно, что там играло, но в моей голове отчётливо прозвучало начало из Infinito Nero Сальваторе Шаррино.

От неожиданности я вздрогнул, отметив, что это именно неожиданность, а не страх и не удивление. Как будто я не сомневался в его появлении, а всего лишь не представлял, в какой именно момент оно случится. Это странно, но со второго раза он действительно показался мне очень знакомым – не потому, что я его видел час назад; это было узнавание на каком-то генетическом, клеточном уровне, в нём было что-то такое, что я давно знал, но знал совершенно автоматически, как всегда знают вкус молока, даже если избегают его со времён материнской груди.

На мгновение я застыл возле двери в ванную, пытаясь сообразить, что делать дальше. Вариантов было не много. Говоря по правде, их не было вообще, в том смысле, что мне совершенно ничего не приходило в голову, я так и стоял в халате, и смотрел на развалившегося на диване человека, словно это была картина, которую кто-то давно назвал шедевром и теперь необходимо приложить массу усилий, чтобы понять, что же в ней такого шедеврального. Разница была только в том, что эта картина была говорящей.

– Наконец-то, – запихивая в рот очередной кусок торта, произнёс человек, показывая, что не слишком изобретателен по части начала разговора. Или мои галлюцинации столь скудны?

– Я уж было решил, что ты собрался утопиться, – продолжил он. – Так долго лежать в ванной вредно для здоровья. Я бы поделился с тобой тортиком, но его осталось мало. К тому же сладкое тоже вредно для здоровья. Только не для моего. Я – исключение.

Я сделал несколько шагов и уселся в кресло, не торопясь отвечать. Всем известно, что молчание порой действует лучше любого слова, особенно если слов нет.

– По телевизору крутят всякую муть, – продолжал незваный гость, – за сто лет ничего не изменилось. Я свой любимый телевизор давно выкинул из окна. Хорошо, что у меня есть ещё парочка. Я переключу?

Я изобразил неопределённый жест.

– Вот и славно. Не уверен, что по другим каналам будет что-то стоящее. Нет, пусть уж остаётся всё как есть или выкинем и его в окно? То-то шуму будет. Хоть какое-то развлечение. Ух, мы с одним тут на днях повеселились – весь дом разгромили, только рыбки в аквариуме остались. Жаль, что у тебя нет рыбок. Ты возишь с собой всякое барахло, маленькая рыбка в банке тебя бы не обременила, а так хоть будет с кем поговорить.

– С чего ты взял, что я хочу с кем-то говорить? – спросил я, чувствуя необходимость прервать этот монолог.

– А то не понятно! – возмутился он. – Что бы я тут делал, если б не ты. Ты захотел, чтобы я появился – я появился. Честно говоря, мне и самому хотелось – уж больно ты заметный. Шумишь много. Я ведь всё про тебя знаю. И как зовут, и сколько лет, и откуда родом. Это просто. Проще, чем умять несколько тортиков. Может, закажем в номер? Этот заканчивается слишком быстро. Обещаю, что не буду прятаться.

На мгновение его предложение показалось мне очень дельным – это прекрасная возможность убедиться, что я не в плену галлюцинаций и человек на диване действительно существует, если, конечно, его увидит тот, кто принесёт еду в номер. В следующий момент мне пришлось отказаться от этой мысли – я испугался того, что может произойти, если выяснится, что я тут один. В первый раз это можно было свалить на усталость или недоразумение, во второй – отступать будет некуда. И если уж чувствовать себя сумасшедшим в Стокгольме, то хотя бы сохранить это в тайне до поры до времени. Нет уж, пусть и правда всё остаётся как есть, тем более, что и Шаррино в моей голове завершил свою стройную песню.

Я покачал головой.

– Что, никакого тортика? – разочарованно проговорил незнакомец. – Даже малюсенького пирожного? Это печально. Эдак у меня поднимется температура, я заболею и чего доброго – умру.

– Попробую пережить, – сказал я, заметив, как недобро это звучит.

– Какой ты скучный.

– Не вижу повода веселиться.

– А я? А как же я? Разве нужен другой повод для веселья?

– Послушай, – я вдруг почувствовал в себе силы пойти в наступление. – Я всё ещё здесь, и ты (я сделал акцент на ты) всё ещё здесь только потому, что я не уверен, что ты существуешь. Будь я персонажем старинной сказки, я бы скинул это на сон или какие-нибудь восточные чары. Я смотрю на тебя, только чтобы не пропустить момент, когда ты исчезнешь. Я даже могу тебе подыграть и на минуту закрыть глаза, а потом я их открою и тебя не будет. Сейчас у меня ощущение, что я разговариваю сам с собой – это не страшно, такое случается. Пинать языком воздух бывает приятно, и я могу посвятить этому ещё некоторое время, правда, у меня нет уверенности, что в этом есть хоть малейший смысл. Более того, я вообще не уверен, что в мире есть хоть какой-то смысл. Поэтому я могу встать и выйти отсюда. Я не делаю этого только потому, что не хочу встретить тебя за дверью.

Казалось, он расстроился.

– Ты правда считаешь, что меня нет? Что я не существую? – он поджал под себя ноги и смотрел на меня щенячьими глазами.

– Я не знаю. Мне, собственно, всё равно. То, что я тебя вижу – ни о чём не говорит. Зрение не то чувство, на которое стоит всецело полагаться.

– А уши? А как же уши? Ты сам открыл мне дверь сегодня днём, когда я стучал.

– В коридоре никого не было.

– А открытые окна?

– Горничная.

– А… а… а… – он скользил взглядом по комнате, пытаясь отыскать хоть какое-то подтверждение себя самого. – Это нечестно.

– Что тут нечестного?

– Я же не говорю, что ты не существуешь! – выпалил он и был прав.

Я снова чуть было не угодил в тупик. Замолчав, я задумался о том, что определяет реальное существование человека, в особенности – другого человека, но вспоминал только Канта с его невозможностью доказательства существования вещей вне нас и психологическую размазню о том, что наше существование подтверждает только взгляд другого человека, с дополнением, что одним из самых главных страхов является страх остаться незамеченным. Ещё эти вечные слова о том, что лучше ненависть, чем равнодушие. Да, тут я вряд ли отличаюсь от всех остальных людей, которым так хочется, чтоб их увидели, чтоб их увидели настоящими – увидели и полюбили настоящими, полюбили всю их природу, всю их подлинность, о которой они сами порой не имеют никакого представления, а если им открываются собственные глубины – они тут же стараются отвести глаза и спрятать подальше всё, что нечаянно выплыло, будучи уверенными, что такое уж точно полюбить невозможно.

Кроме того, в голове вертелось что-то избитое про то, что мир существует сейчас в бета-версии, так что периодические сбои – явление более нормальное, чем само отсутствие их возможности.

Незнакомец уселся спиной ко мне на спинку дивана и упёрся кулаками в подбородок.

– Это обидно, – бросил он из-за плеча. – Приходишь к нему как человек, а что в ответ? Одни подозрения, недоверие, уловки.

Казалось, он правда сильно расстроен – как неожиданно быстро мы поменялись ролями: ещё десять минут назад он вызывал нешуточные опасения, а я был растерян, не говоря уж о том, в какой ужас я впал, увидев его впервые, после чего мне пришлось убеждать себя и искать ответ на вопрос, что это было (и мне не удалось ни то, ни другое). А теперь он сидит на спинке дивана и дуется. На меня! Из-за того, что я не воспринимаю его всерьёз. Из-за того, что отказываюсь принимать как данность сам предмет его существования, как бы приторно это ни звучало.

– Ты обиделся на то, что мне кажется, что тебя нет? – спросил я, неожиданно почувствовав забрезжившее чувство вины.

– Нет, – буркнул он.

– Почему тогда ты отвернулся?

– Я обиделся, но на другое.

– Могу я спросить – на что?

– Сам догадайся. Что это за обида, которую надо объяснять?

– И всё же я спрошу.

– Спроси. Ты можешь спросить всё что угодно, но это не значит, что я буду отвечать. Или не совру.

– Часто врёшь?

– Приходится. Что ещё остаётся. Как я устал притворяться, подстраиваться, играть какую-то немыслимую роль, отвечать по обязательствам, которые я даже не сам на себя навесил, ты не представляешь. – Он повернулся ко мне лицом, но со спинки дивана не слез. – Я не хочу быть тем, кем меня привыкли видеть! Я хочу быть собой! Это же так просто! Шорты эти дурацкие – у меня десять тысяч штук таких, и я не помню, откуда они взялись, и не знаю, зачем мне так много. Разве у кого-нибудь в мире есть десять тысяч шорт?

– Сомневаюсь.

– Вот! А у меня настоящая мания! Психоз! Я попросту сумасшедший!

Он схватился за голову руками и стал раскачивать ею из стороны в сторону, как это делают люди в глубоком горе или разочаровании, или пребывая в забытьи, что, в общем, одно и то же.

Я поднялся с кресла и направился к чемоданам.

– Куда ты? – спросил незнакомец.

– Хочу немного выпить.

– Я тебя расстроил? Обидел? Утомил? – занервничал он.

– Нет. Но я решил – теперь можно. Я начинаю привыкать к тому, что ты не галлюцинация. Мне нужно было понять это на трезвую голову. Более того, после всего, что ты сказал, я готов признать, что ты человек.

– Тогда мне тоже.

– Выпить?

– Ага.

Я бросил тоскливый взгляд на мини-бар, решив, что он может пригодиться позже, и достал из чемодана бутылку малинового Абсолюта. Собравшись закрыть чемодан, я заметил кое-что ещё. То, что могло очень порадовать моего внезапного друга (друга?), к которому я стал относиться как к неизбежности. И если это моя последняя ночь в Стокгольме или даже последняя ночь в жизни: почему я должен проводить её в одиночестве? Что с того, что я не понимаю и половины происходящего, тем более одного взгляда на мини-бар было достаточно, чтобы заметить, что его запасы печенья и шоколада он уже уничтожил.

– Тут у меня есть коробка Artisan du Chocolat, – сказал я, – купил ещё в Лондоне и никак не могу с ней разделаться. Потянет вместо пирожных?

Гость удовлетворённо хмыкнул и заёрзал в предвкушении сладостей, которые, не приходилось сомневаться, он очень любил. Вполне обычный наркотик для тех, кому необходима хоть какая-нибудь зависимость.

Я поставил бутылку и конфеты на стол, выдвинул его на середину комнаты, поближе к креслу, сполоснул стаканы и разлил водку примерно на четверть. Мы чокнулись и выпили, стянув по конфетке.

– Я знаю, зачем ты это сделал, – произнёс незнакомец, поставив стакан на стол.

Я выжидающе смотрел на него, не переспрашивая, не торопясь с выводами.

– Ты сделал это, чтобы почувствовать мою материальность. Когда твой стакан соприкоснулся с моим, он наткнулся на препятствие – ты видел это, слышал это и чувствовал это. Ты почувствовал само прикосновение. Законы Ньютона! Я не так глуп. Ты всё ещё сомневаешься в том, что происходящее сейчас происходит на самом деле?

Я не отвечал, уставившись ему в переносицу, чтобы не растерять движение глаз.

– Пересчитай конфетки! – с вызовом прошептал он.

Я бросил взгляд на коробку – там действительно было две свободных ячейки. На столе стояли два пустых стакана. Всё работало в его пользу. Получается, он был прав – если это галлюцинация, то слишком обширная и слишком затянувшаяся.

– Может, ты и не галлюцинация, – сказал я. – Может, ты фантом. Призрак. А я слишком мало понимаю в призраках, чтобы с уверенностью объяснять их поведение. И их возможности. Могу я задать ещё один вопрос?

– Валяй, – ответил он и взял другую конфету. Я отметил, что в коробке образовалась ещё одна пустая ячейка.

– Как ты сюда попал? И куда ты исчез после того, как скрылся в ванной… когда пришёл портье…

– Это два вопроса.

– Не последние. Ответь на первый, и не исключено, что второй прояснится сам собой.

Он вздохнул так, будто тема была ему неприятна. Он выглядел, как рок-звезда, которой приходится отвечать на одни и те же вопросы в надоевших интервью, тогда как он порядком от этого устал. И ко всему прочему не понимает, почему ему нужно отвечать на вопросы, ответ на которые очевиден.

– Как я сюда попал? – переспросил он. – Очень просто. Через дверь. Ты сам меня впустил. Я постучал – ты открыл, правда, не сразу. Сначала я решил проскользнуть вместе с горничной, но подумал, что это нечестно. Я не могу себе позволить быть нечестным. Я, должен заверить, самый честный парень в мире. Поэтому я дождался, пока она уйдёт, и тогда постучал сам, снова, и ты открыл.

– Но в коридоре никого не было!

– Может, тебе стоит проверить зрение? Избавь меня от необходимости говорить о том, что если ты чего-то не видишь, это не значит, что этого нет. Ты и сам это знаешь. Все знают. Ты должен признать, что галлюцинация – это не только видеть то, чего нет, но и не видеть то, что есть. И то, и другое обман зрения, искажение представляемого пространства. Не предмет вместо пустоты, а пустота вместо предмета – какая разница.

– Разница в том, шизофрения это или нет.

– Даже не начинай, – отмахнулся он, – ты совершенно здоров, только мало спишь и много думаешь – это вряд ли добавляет тебе знаний, но уж точно умножает печали. Отталкиваясь от Соломона.

– Я знаком с Книгой Екклесиаста.

– А что толку? Нет, серьёзно. Что-то он не помог тебе обрести душевный покой, так что ты понёсся колесить по странам, название которых я с трудом выговариваю, а теперь сидишь, пьёшь Абсолют с конфетками и разговариваешь с человеком, в существовании которого даже не уверен. – Он подскочил с дивана и пересел на подлокотник моего кресла, принявшись активно жестикулировать. – Я знаю, что происходит. В твоей голове сейчас проносятся каталоги с цитатами из Декарта («мыслю, следовательно существую»), из Беркли («быть, значит быть воспринимаемым»), из Канта («вещь в себе») … – пока он произносил эти слова, он выписывал их пальцем в воздухе, так что мне казалось, что они действительно проявляются в пространстве белыми буквами и через секунду пропадают или уж во всяком случае пропадают после того, как я успеваю их прочитывать.

– …вещи в себе вообще существуют независимо от нашего сознания, об этом ты подумал? – спросил он торжественно.

Я кивнул. Я и правда об этом подумал.

– Прекрасно, – удовлетворённо заметил он. – Но в первую очередь, в первую очередь ты вспоминаешь Демокрита, говорившего, что не существует ни цвета, ни вкуса, ни запаха – что всё это лишь наше, весьма скользкое восприятие, наше общее мнение о чём бы то ни было. А потом появился Пиррон и предложил вовсе воздерживаться от суждений, потому что вещи, видите ли, недоступны для нашего познания, так что давайте успокоимся. И ты знаешь, почему недоступны. Очень хорошо знаешь. – Он понизил голос. – Недоступны они для нас по одной волшебной причине: все мы, всё, что в нас, и всё, что вне нас, всё вокруг нас, весь мир – это сон Брахмы, и всё исчезнет, как только Брахма проснётся, и это известно каждому, кто бывал в Индии. Так что между нами нет никакой разницы.

– Есть, – сказал я, прислушиваясь к едва уловимому холоду, исходящему от незнакомца. Холод был не такой стойкий, как тот, что утром струился от дверей, но я чувствовал, как руки покрываются мурашками, так что мне захотелось закутаться в плед. – Между нами может быть большая разница. Ситуация перестанет быть такой очевидной, если выяснится, что Брахма – один из нас. Как в романах Агаты Кристи: в «Восточном экспрессе» или «Десяти негритятах», где ничего не может быть извне и убийца точно среди присутствующих. Мы же можем быть частью своего собственного сна, позабыв, что мы – это мы. Между нами нет разницы только в одном случае, если мы оба – часть чужого сна. Персонажи. Плоды разгулявшихся нейронов. Но выбирая между тобой и собой, я бы выбрал тебя. Может случиться, что ты и есть Брахма, и тогда наша разница в том, что когда ты проснёшься, ты просто проснёшься, а я – исчезну. Может, смерть – это всего лишь состояние, наступающее, когда ты перестаёшь кому-то сниться? Может, и я сейчас сплю. Во сне я не помню, что ложился спать; во сне я не знаю, что должен проснуться.

В этот момент незнакомец подскочил с кресла, ущипнул меня за плечо и, стремительно отпрыгнув в сторону, замер в ожидании реакции.

– Что ты делаешь? – попытался крикнуть я, но фраза вышла не такой громкой, как мне хотелось.

– Решил доказать тебе, что ты не спишь, – ответил он. – Так всегда делают, классический метод.

– Классический метод – это не врываться к людям в дом, когда тебя не зовут! – выпалил я, потирая плечо, на котором непременно теперь останется синяк. – И уж тем более не прикасаться к тем, кому это может быть неприятно.

– Извини, – примирительно сказал он и сделал несколько шагов в мою сторону. – Только ты обещай меня не щипать, я-то точно не сплю. И так спал целую неделю, мне стоит только начать, тогда уже не добудишься ни одним будильником. У меня дома десять тысяч будильников, и я не просыпаюсь, даже если они начинают звонить все сразу.

– Обещаю, – сказал я и налил ещё водки.

– Зато теперь ты знаешь, как боль может служить подтверждением существования. Ведь если болит – значит ты есть.

– Не уверен. Я склонен думать, что всё совсем наоборот.

– Что ты имеешь в виду? Выражайся яснее.

– Не боль служит подтверждением существования, а отсутствие боли. Существование нужно рассматривать только в прошедшем времени, и только когда боль исчезает, становится ясно, что она была. Что ты когда-то был.

– Как скажешь. Больше не буду.

Боль в плече утихла подозрительно быстро, что бы это ни значило. Мы снова сидели каждый на своём месте, не знаю, как он, а я задавался одними и теми же вопросами, на которые так и не получил ответа.

В этом было что-то божественное – так отвечают церковники, когда не могут сказать ничего вразумительного: человек не способен понять замыслы Бога, так что нечего и пытаться.

С одной стороны, я уже не мог примириться с мыслью, что этот человек – плод моего воображения, с другой – ещё сложнее было поверить в его внезапность. Что-то явно не сходилось, и я никак не мог понять что именно. Если представить, что это обычный человек, то почему его не видел портье? Куда он пропал из ванной? И главное – каким образом снова попал в мой номер, пока я был в ванной? Если это всё же галлюцинация – то очень качественная, включающая в себя и зрительные, и слуховые, и осязательные элементы. Я будто играл в шахматы сам с собой, не отдавая себе в этом отчёта.

Если это фантом, то всё более-менее сходится – и его неожиданные появления, и способность обращаться с предметами, и исходящий от него холодок. По крайней мере, это укладывается в мои представления о призраках, учитывая, что понимаю я в них не больше, чем в ядерной физике. Но если есть мирный атом, почему не может быть мирного призрака?

Нужно нащупать разницу.

Чтобы добраться до марева истины – необходимо получить подробности.

– Как ты всё-таки оказался в моём номере? – спросил я.

– Я же уже сказал, ты сам меня впустил, – ответил он совершенно спокойно.

– Нет, не в первый раз, когда я открыл дверь, а потом. Я помню, что ты спрятался в ванной, но когда мы вошли туда – там никого не было.

Он медлил с ответом, будто не хотел раскрывать всех карт, но было видно, что ему не терпится признаться, рассказать мне всё. На его лице появилось такое ребячливое, шаловливое выражение, какое бывает у тех, кому только что поведали тайну, заручившись обещанием никому её не раскрывать, но эта тайна столь увлекательна, что держать её в себе не представляется возможным, и она начинает переходить из уст в уста, разумеется, по секрету.

– Ну, хорошо, – сказал он наконец. – Я выпорхнул через окно.

– Что значит «через окно»?

– В ванной есть окно, я им воспользовался.

– Я помню, что окно было открыто, тут вообще почти все окна были открыты, но как ты в него пролез? Оно слишком маленькое!

– Мне достаточно. Это тот случай, когда размер не имеет значения. А потом, пока вы с портье возились в ванной, я проник обратно через окно в комнате и спрятался в шкафу. Так что к тому времени, когда ты закрыл все окна, я уже был здесь. Оставалось только дождаться, пока ты перестанешь попеременно погружаться с головой то в воду, то в тяжёлые раздумья, и встретить тебя как положено. Но мы оба увлеклись, каждый своим, поэтому тортика тебе не досталось. Извини.

Он развёл руками и сделал виноватое лицо.

Всё звучало логично, даже окно в ванной. Оно, конечно, небольшое, но и он выглядит гибким. Если и придираться – только к четвёртому этажу, о чём я тут же ему напомнил.

– О! За это не переживай, я спокойно перемещаюсь везде, где мне вздумается.

– Но почему я? – задал я вопрос, который, как мне казалось, должен был прояснить всё, даже если я готов был закрыть глаза на всё остальное. – Почему ты пришёл именно ко мне?

– Ты позвал, и я пришёл, – ответил он так, словно это было что-то само собой разумеющееся.

– Но я тебя не звал!

– Да? А собака в парке? Ты думаешь, это был кто? – он принял торжествующую позу.

– Я думаю, это была просто собака. Очень милая, но просто собака.

– Ошибаешься.

– Хорошо, даже если это была не просто собака, даже если это был ты, или какое-то подобие тебя, а ты намекаешь именно на это, с чего ты взял, что я тебя позвал?

– Потому что ты очень одинок, – ответил он и покосился на пустые стаканы.

Я понял, что ещё немного водки точно не помешает, и плеснул в них прозрачную жидкость. Он выпил залпом, изобразил удовлетворение и произнёс:

– Я увидел тебя там и понял, что я тебе необходим. Ты без меня не справишься. Я необходим тебе, как всем одиноким людям на свете. Поэтому я пришёл.

– С чего ты взял, что я одинок? – возмутился я, сам почувствовав, как фальшиво это прозвучало.

– Где же это было… Погоди… Дай вспомнить… Кружка Патрика… Ты один, значит, ты одинок. Что тут непонятного? Это можно называть как угодно, но это правда. Ты можешь скрываться от этого, загонять свои чувства в подвал, можешь уверять себя, что тебе нравится то, что есть, и ты рад тому, что происходит – это не меняет дела. Ты один, значит, ты одинок. Так это называется, и всё.

– Допустим, но это не значит, что мне нужен именно ты.

– Это не тебе решать.

– Что значит – не мне?! А кому? Тебе?

– Именно. Мне. Я появляюсь только там, где пустота столь обширна, что выглядит угрожающей. Прихожу только к тем, кто не может сам принять своё одиночество как данность. К тем, кто не верит в него. Не верит в себя. Не верит в меня. А это не вопрос веры – нужно признать факт и перестать убеждать себя, что ты одинок, потому что никто не нужен тебе. Это не значит, что никому не нужен ты. Ты просто разучился по-другому. И я здесь, чтобы научить тебя.

Он начинал мне нравиться. В его наглости было что-то неуловимо детское, и в то же время я понимал, что эта самоуверенность выросла не на пустом месте. Я чувствовал, что он знает, что делает, и мне ничего не остаётся, кроме того, чтоб признать его правоту, как бы мне не хотелось забиться от неё в угол и никогда больше оттуда не выходить.

– Ты преподашь мне урок? – спросил я, окончательно расслабившись и развалившись в кресле, пытаясь продемонстрировать, что я не так уж слаб, как ему могло показаться.

– Урок уже идёт, – ответил он и, встав с дивана, взял стоявший около письменного стола стул. Он поставил его прямо напротив меня и уселся на него, наклонившись в мою сторону, уперев руки в колени. Скрестив пальцы, он посмотрел в окно, затем уставился на меня и сказал: – Я здесь для того, чтобы показать тебе, что чудо может случиться в любой момент. Даже если ты не понимаешь, как оно произошло. Особенно, если ты не понимаешь, как оно произошло. Первое правило гласит: встретив кого-то, кто на первый взгляд покажется тебе очередным призраком – не спеши прогонять его. Может статься, именно он откроет тебе суть вещей. Второе правило гласит: вещи являются именно тем, чем кажутся, но это не значит, что им нельзя найти другого применения. Третье правило гласит: всё, что происходит в мире, происходит для тебя, всё, что не происходит, тоже происходит для тебя. Это – закон. И не важно – следуешь ты ему или нет. Он работает независимо от твоей воли. Ты не можешь его отменить. Ты можешь нарушить закон, но тогда он разрушит тебя, и твоё наказание будет в том, что ты никогда больше не увидишь чуда, как бы ты его ни ждал, как бы ни пытался вырваться из клетки, в которую загнал себя сам. Ибо чудо случается только там, где его не ждут; только тогда, когда приходит его время.

Он замолчал. Словно пытался почувствовать, хорошо ли я понял всё, что он сказал. А я думал о том, что и правда давно уже нахожусь в клетке, из которой невозможно вырваться, и на этой клетке висит ровно столько замков, сколько раз я нарушал закон, даже не подозревая о его существовании. И вместо того, чтобы пытаться сломать прутья, следовало бы начать отпирать замки, методично, по одному, и когда падёт последний – я смогу понять, что клетки не было вовсе. А была только жизнь, само существование, в котором не стоило сомневаться.

– Будет четвёртое правило? – спросил я только для того, чтобы не угодить в плен внезапно рождающихся парадоксов.

– Будет, – ответил он.

– Тогда перед тем, как ты о нём расскажешь, я хочу задать вопрос.

– Я не буду рассказывать тебе о четвёртом правиле. Очень скоро оно откроется перед тобой само.

– Пусть так. Но я могу задать вопрос?

– Конечно. Всё что угодно. Обещаю ответить на любой.

– Как всё-таки тебя зовут? Кто ты? Бог? Дьявол? Ангел? Сгусток моего воображения? Штатный психотерапевт?

Он усмехнулся.

– Ты мыслишь только теми понятиями, о которых, как тебе кажется, имеешь представление. Жаль, что нельзя выйти за пределы собственной фантазии, правда? Но я уже сказал тебе, что ты прекрасно меня знаешь. Мы очень давно знакомы.

– Тогда назови своё имя.

Он снова посмотрел в окно, словно сожалея о том, что оно закрыто. Потом выпрямил спину, потянулся, вздохнул и ответил:

– Меня зовут Карлссон. Просто Карлссон. И всё.