Текст книги "43. Роман-психотерапия"

У: Мне нравится ваш пример. Даже несмотря на то, что я не люблю сравнения музыки со спортом. Именно поэтому я не люблю конкурсы. Они многим дали возможность показать себя, но просто я предпочитаю другой путь, который выбрал на том, первом концерте… да, наверное, это можно назвать марафоном. Я на него решился, и всё как-то закрутилось.

Х: Но это не помогло вам справиться с проблемой.

У: Помогло. Но породило другую проблему. За игрой я перестал обращать внимание на людей. Не потому, что они стали мне не интересны или я испытываю к ним отвращение, нет. Я привык к их отсутствию. И не заметил, как вокруг меня никого не осталось. Я начал испытывать трудности в общении даже с теми, с кем был вынужден общаться в профессиональной сфере, или с очень старыми друзьями. О новых знакомствах речи вообще не шло. При этом я начал испытывать потребность в дружбе. Мне захотелось быть нужным, захотелось, чтоб меня любили, как бы это ни звучало. Мне захотелось весёлых дружеских вечеринок. В общем – всего того, что я видел на страницах журналов или когда включал телевизор. Но было поздно – я разучился. Я решился на терапию, чтобы снова научиться видеть людей.

Х: Вы смотрели телевизор?

У: Конечно, и сейчас иногда. Я отстранился от жизни, но не выпал из неё.

Х: Могу я спросить, как ваши успехи?

У: Мы же с вами разговариваем.

Х: Это должно мне что-то объяснить. И, пожалуй, объясняет. Но есть явная разница – я не претендую на роль вашего друга. Вы выйдете из студии и забудете обо мне. Появляются люди, вызывающие ваш интерес?

У: Да, особенно в последнее время. Это очень насыщенное путешествие.

Х: По Австрии? Или что вы вкладываете в слово путешествие? Вы путешествуете по миру? Мой киевский друг рассказывал, ему показалось, что он видел вас на улице Киева.

У: Да, я был в Киеве не так давно. Надо рассказать про путешествие? Я поговорил с человеком, который занимается моим здоровьем, и мы решили, что я должен отправиться в путешествие. Но оно не должно быть слишком простым – путешествие должно включать в себя элементы, которые насытят его сверх меры. Оно должно заполнить меня всего, а кроме того, я должен понимать, от чего я отказываюсь и что я получаю. Так родился План. Он заключается в том, что я должен объехать все сорок три столицы Европы, речь только о странах, которые полностью находятся в Европе, согласно принятым установкам, и в каждом городе встретиться и поговорить хотя бы с одним человеком. Лучше, если это будет неожиданное знакомство, но не везде получается. В Киеве, раз уж вы вспомнили, я виделся с близким другом, но он в дополнение устроил для меня развлечения, так что там тоже были незнакомые люди. Надеюсь, я справился.

Х: Мне кажется, это блестящая идея. Наверняка вам уже об этом говорили, если вы об этом кому-то рассказывали. А вы рассказывали?

У: Честно говоря, не помню, столько всего было. Кому-то может показаться, вздумай я поведать подробности, что ничего особенного и не было, но я живу сейчас на контрасте, и у меня другие ощущения.

Х: Да, это понятно. Сколько вам осталось стран?

У: Австрия – двадцать четвёртая, значит, девятнадцать. Это линейное путешествие, я не должен возвращаться в страну второй раз, даже проездом. С Италией вышла промашка.

Х: Кто-нибудь контролирует ваши перемещения? Ваш доктор следит за вашими успехами?

У: Нет. Он задал мне направление и отпустил. Мы договорились, что я позвоню ему, если почувствую в этом необходимость. Пока её не было. Вообще, мне очень понравился этот момент, когда вы вначале сказали, что я исчез. У меня нет такого ощущения. Я всего лишь взял небольшой отпуск…

Х: Небольшой?!

У: Да, это отпуск по уходу за ребёнком, за мной то есть. Нет, правда, это звучит забавно. Как будто я угодил в семидесятые, тусовался ночи напролёт в «Студии 54», а потом вдруг начал вести здоровый образ жизни. Это не так.

Х: Не важно, что происходит на самом деле, важно, как это выглядит. Сейчас двадцать первый век. Во многом человечество сильно шагнуло вперёд, но есть вещи, которые не изменились. Общественное мнение и взгляд со стороны так же довлеют над правдой, как и сотни лет назад. Вам важно, что о вас думают?

У: Мне, скорее, удивительно, что обо мне вообще думают. В детстве, глядя на публичных людей, я задавался вопросом: чувствуют ли они мысли других людей? Сам момент воспоминания. Я имею в виду не явные проявления чьего-то отношения, не интерес журналистов или публики, а такой, если хотите, – домашний толчок. Я завариваю себе чай и вспоминаю о Майкле Джексоне, он тогда ещё был жив. Чувствует ли он, что о нём сейчас кто-то вспомнил? Или я открываю книгу Сарамаго, он тоже тогда ещё был жив, и мне становится интересно – что сейчас, в эту минуту думает Сарамаго? Он сидит в своём кресле или занимается йогой и вдруг понимает, что где-то в мире есть человек, который в данный момент читает его книгу. Мне интересно, как эта мысль влияла на его настроение.

Х: Вероятно, и о Сарамаго, и о Джексоне в каждую единицу времени вспоминает множество людей. Ну, допустим. Мы с вами сейчас в прямом эфире, и явно есть люди, которые нас слышат – вы чувствуете их присутствие?

У: Я говорю не об этом. Сейчас мы с вами работаем на публику, но наш разговор закончится, мы выключим микрофоны, выйдем из студии и отправимся по своим делам. А в 11 вечера, когда вы уже будете ложиться спать, некий человек послушает запись программы, посмотрит ваши фотографии в Интернете, но вам будет не до этого. Вы будете разговаривать с матерью по телефону или обсуждать с женой, куда поехать на следующий уик-энд. А тот человек будет занят вами. Несколько сконцентрированных минут будет думать только о вас. Когда эта мысль придёт вам в голову – она как-то на вас повлияет?

Х: Признаться, никогда об этом не думал. Я буду надеяться, что сделал хорошее интервью, раз обратили внимание не только на вас, на героя, но и на меня, на второстепенный персонаж. А вы ответили на свой вопрос?

У: Да. Я решил, что мне не нравится, когда обо мне думают.

Х: Почему?

У: Потому что в этом нет взаимности.

Х: Вам важна взаимность? Спрошу иначе: есть разница где играть? Публика важна?

У: В общем, нет. Важно другое. Это ещё один вопрос, который не даёт мне покоя. Как мы понимаем – что нам нравится, а что нет?

Х: Наверное, это называется вкусом.

У: В этом есть что-то гастрономическое. И я склонен понимать кулинарию как искусство, но вы прекрасно знаете, что любое блюдо в двух разных ресторанах будет иметь разный вкус. И уж тем более, если его приготовлю я. Это ведь не значит, что одно – плохо, а другое – хорошо. Это вопрос авторства, даже если автора нет. Вы понимаете меня? С другой стороны, принято думать, что автора всегда можно понять через его произведения. Пусть так. А что делать с посредником? Толстой вкладывает в «Анну Каренину» свои взгляды. Шуберт делится в песнях своими романтическими или трагическими переживаниями. А я сажусь за рояль и ничем не делюсь. Я играю так, как мне хочется. Где в этих чужих нотах я?

Х: Я начинаю утверждаться в мысли, что вы задаёте мне больше вопросов, чем я вам.

У: Извините. Не могу привыкнуть к самому жанру интервью. Вы спрашивали про публику, я сейчас снова забыл о том, что нас кто-то слышит. Что есть люди, следящие за нашей беседой.

Х: Некоторые сейчас за этим стеклом, вон там, видите? Эта ваша способность отключаться от внешних факторов – она врождённая или вы её в себе воспитали?

У: Я думаю, что это как смотреть новости. Я практически не слежу за тем, что происходит в мире. Какая-то мышиная возня. Что-то случается, все это обсуждают и возмущаются, а назавтра забывают. Никакого смысла. Мне кажется, новости в первую очередь нужны самим журналистам – они получают за это деньги, и им необходимо всё время что-то изобретать. Подтверждать значимость своей работы. Но я уверен, половина того, о чём они говорят, не интересно им самим.

Х: Возможно, но иногда происходят глобальные события. Как вы узнаете, что началась война?

У: Мне кто-нибудь позвонит или я пойму это по суматохе на улицах. Это, может быть, прозвучит парадоксально, но я считаю, да и вы на это намекнули, что людская молва – по-прежнему самый надёжный источник. Если о чём-то начинают много говорить, значит, это действительно происходит. Большинство, как правило, заблуждается в своих умозаключениях, но недостатком внимания оно не страдает, или лучше сказать, – большинство не обделяет вниманием то, что кажется ему интересным, даже если это сиюсекундно, и потому – моментально реагирует на важные, значимые события. А журналисты вынуждены лопатить всё подряд, чтобы наполнить пятнадцатиминутный хронометраж выпуска новостей.

Х: Вы так не поступаете? Никогда не исполняли того, что вам не нравится?

У: Исполнял, но, скорее, ради эксперимента. Я записывал альбом джазовых прелюдий. Мне не понравилось. Я год до этого занимался джазовыми гармониями, чтоб можно было импровизировать в более узкой области, и в целом это была попытка сыграть то, что я плохо понимаю, в чём плохо разбираюсь.

Х: Я помню этот момент – вы выпустили пластинку!

У: Не поверите, я делал запись для домашнего использования. Хотел послушать себя со стороны. И мы записали восемь или десять треков, а потом все начали меня уговаривать записать ещё, чтоб выпустить альбом. Я подумал, что если людям нравится, то почему нет. Мы опробовали программу в нескольких клубах, но, мне кажется, туда пришла публика, которой было всё равно, что именно я буду играть, лишь бы я что-нибудь играл. И я в промежутках о чём-то с ними разговаривал, пытался шутить, мы даже сыграли с одним человеком из зала, совершенно незнакомым – у меня была пьеса, где партнёр должен всё время нажимать одни и те же клавиши. Я тогда долго вспоминал Даргомыжского, у него есть тарантелла… Славянская тарантелла для игры с теми, кто вовсе не умеет играть – там одни ля во второй партии, их просто нужно нажимать вовремя. Да и не вовремя не страшно. И человек вышел на сцену, и мы сделали отличный номер. Наверное, в тот момент я всё понял и решил, что можно записывать пластинку. Это был вопрос денег. Я неплохо заработал на джазе.

Х: Не боитесь сейчас разочаровать своих поклонников, которые любят вас как раз с этой стороны?

У: Я же никого не обманываю. И не обманывал. Я работал. Всем известно, что джаз для меня – исключительно эксперимент. Я не научился его любить. Для меня тут одно исключение – это Кит Джарретт, то, что он творит, выше моих сил. Его концерт в Кёльне сильно на меня повлиял, я был так впечатлён, что почувствовал себя столь маленьким, что чуть не бросил всё. Это ещё и к вопросу: где в музыке исполнителя он сам? С актёрами происходит так же. И я всё больше думаю о том, что это не проблема искусства и не проблема исполнителя. Это какое-то свойство человеческое – нам так нравится проникать в чужие истории, что мы всё время соединяем то, что видим, с тем, что слышим, и с тем, что знаем. Писателям труднее всего – их цитируют бесконечно. Вырвут слова из романа и подпишут внизу: Габриэль Гарсиа Маркес. Будто он действительно так думает, а не вложил эту фразу в уста героя, с которым сам совершенно не согласен.

Х: Когда вы впервые почувствовали свою популярность?

У: Тогда же, после первого концерта. Через несколько дней. Я ехал в трамвае, ко мне подошёл мальчик лет десяти. Он жутко стеснялся, я думал, он спросит, как ему добраться куда нужно или который час. То есть что значит – я думал… это всё заняло секунду… или я фантазирую, и ни о чём подобном я не думал, не успел бы подумать… это я потом перебирал эту ситуацию и нагромоздил несуществующих подробностей… Я ехал в трамвае, тут ко мне подошёл мальчик лет десяти и абсолютно чётко спросил: я это или не я? Извините, говорит, пожалуйста, а вы случайно – ну и далее по тексту. Я до того обалдел, что сказал «нет», даже не успев построить подходящее лицо. Потом я подумал, что более правдиво было бы сделать вид, что я вообще не знаю, о ком он говорит. Однако я сказал «нет» и вышел на первой же остановке.

Х: Что вы почувствовали тогда?

У: Стыд.

Х: Стыд?

У: Стыд. Не могу понять, почему я соврал. Не могу найти ответа на свой вопрос: что мне мешало ответить, что я – это я? Мальчик этот десятилетний, откуда он взялся вообще… а ещё противно от того, что теперь я никогда не узнаю, что ему было нужно. Как будто я пересёк пропасть, а потом сделал огромный прыжок назад. Я только вылез из подполья и тут же совершил поступок, который загнал меня обратно… даже забыл, куда ехал… я тут же вернулся домой и уселся за рояль. Видите, дело не в музыке – я просто люблю нажимать на эти кнопки.

Х: Что-то подобное случалось с вами позже?

У: Нет, больше я никогда не скрывал своей личности и за другого человека тоже себя не выдавал. Иногда я представляюсь сторонним именем, но это ничего не значит. Я уверен, что посторонним людям, которые меня не знают, вряд ли важно, как меня зовут. Имя – всегда только имя.

Х: Вы признались, что та история не даёт вам покоя, вы считаете, что совершили ошибку. Что мешает вам отпустить эту ситуацию и перестать о ней думать?

У: Вы говорите, как мой психотерапевт. Не так часто я о ней думаю. Совсем не каждый день. Вы спросили – я вспомнил. Но в целом – она не даёт мне покоя, да. Что мешает отпустить? Эта ситуация меня учит. Учит тому, что закрывшись – можно пропустить что-нибудь интересное.

Х: Но вы живой человек, и, естественно, как все люди – совершаете ошибки.

У: Нет. Я давно не совершал никаких ошибок. Вы знали, что Бенджамин Франклин, человек на стодолларовой купюре, не был президентом США? Я недавно узнал. Ещё Гамильтон не был, тот, кто на двадцатке, это первый министр финансов, но про него в другой раз. Так вот Франклин, продолжая тему трамваев, очень увлекался электричеством, змеев запускал в грозовые тучи, «+» и «—» придумал, пытался готовить, пропуская через индюшек электрический ток. Однажды, созвав гостей, он решил устроить очередной эксперимент с индейкой, но что-то не рассчитал и сам попал под воздействие, как он выражался, этой нематериальной жидкости. Коротко говоря, его ударило током так сильно, что он потерял сознание, изрядно всех напугав. Но не умер и прожил ещё достаточно долго, не оставляя опытов с электричеством. К чему я это рассказываю, надеюсь, понятно. Эта история с индюшкой – вот это была ошибка, а я нет, я не ошибаюсь.

Х: Или не признаёте своих ошибок. Это разные вещи.

У: Если вы укажете на мои ошибки, я с удовольствием их признаю.

Х: Вам не кажется ошибкой ваше долгое отсутствие? Вернуться на сцену некоторым так и не удаётся. Ваша профессия в этом ничем не отличается от других: вы пропадаете из виду – и вас забывают. А кроме того, наверняка пропадает мастерство. Можно разучиться играть? Это два вопроса, если вам удобно, начнём с первого.

У: Ответ на первый вопрос я уже сегодня давал. Произносил эту фразу. Не возражаете, если я повторюсь?

Х: Пожалуйста.

У: Мы же с вами разговариваем.

Х: Вы имеете в виду, что если вы интересны мне, значит, интересны кому-то ещё?

У: Вы лучше знаете свою публику. Но даже если я интересен только вам – мне этого достаточно.

Х: И вы согласитесь играть для меня одного?

У: Почему нет? Это всего лишь вопрос цены, и разговор не о деньгах.

Х: Тогда ко второму вопросу. Можно ли разучиться играть?

У: С этим сложнее, вы знаете, я никогда не пробовал. Перерыв в концертах не означает, что я не играю дома. Я работаю, учу новые произведения. Однако пока не для музыки – всего лишь тренирую память. Среди прочего память – это самый ненадёжный инструмент, вот чему действительно страшно разучиться.

Х: Вспоминать?

У: Помнить.

Х: Означает ли это, что у нас есть шанс услышать вас на сцене? Есть предложения, от которых вы не можете отказаться?

У: Думаю, что скоро у нас появится шанс встретиться в другой обстановке. Я позволю себе пока не говорить где, но да, у меня есть предложения, по которым уже соблюдены некоторые договорённости. Думаю, где-нибудь через месяц всё станет ясно.

Х: В самом начале беседы вы уверяли, что не имеете представления о поступающих предложениях, а теперь утверждаете, что есть договорённости.

У: Всё верно.

Х: Тогда я не понимаю.

У: Это не то чтоб предложение – это была моя идея. То есть это предложение, оно исходило от меня. Не далее как сегодня утром я написал своему приятелю, что хочу выступить в его городе в определённых числах, если это возможно. И перед тем как ехать к вам, я успел получить ответ. Это новый шаг моей терапии, моего преодоления себя. Я, пожалуй, впервые в жизни захотел конкретный город, конкретную сцену – мне захотелось исполнить несколько произведений. Буду рад, если кто-нибудь придёт.

Х: Шутите? Вы отдаёте себе отчёт, что билеты на единственный концерт будут раскуплены за минуту и стоить наверняка будут не мало?

У: Стоить они будут как обычно. Но вообще, вы преувеличиваете – вряд ли моё появление вызовет ажиотаж. В прошлый раз, когда я там выступал, всё было спокойно.

Х: Всё это звучит очень интригующе, но я понимаю, что выпытывать подробности сейчас бесполезно…

У: Совершенно бесполезно, и не скрою, я даже получаю удовольствие от этой бесполезности. Это очень приятная бесполезность. Тем более ещё ничего не ясно, шестерёнки завертелись только сегодня, может элементарно не хватить завода. Мы договорились связаться в следующее воскресенье. В это время я, вероятно, буду уже в Праге – что называется, по моцартовским местам.

Х: Это точно. Где вы репетируете сейчас, пока переезжаете с места на место?

У: Иногда я арендую жильё, где есть инструмент; иногда мне разрешают воспользоваться классами музыкальных школ и консерваторий.

Х: Вас не волнует качество инструмента?

У: Для поверхностных репетиций – нет. Плохой инструмент мне помогает больше, если я чувствую, что справляюсь с ним, значит, совершенно точно справлюсь с хорошим. Это как готовить из продуктов низкого качества: если у тебя забит холодильник – совершенно точно можно что-нибудь придумать на обед, а если там валяются две вялые рыбины, придётся потрудиться, чтоб накормить детей.

Х: Вы сейчас опровергаете эту сумасшедшую теорию о том, что чем больше выбор – тем труднее его сделать. Вся гардеробная может быть забита одеждой, а человек жалуется, что ему нечего надеть; или записная книжка – я признаюсь вам, что иногда я листаю её в телефоне и понимаю, что мне некому позвонить, а там две тысячи имён!

У: Сочувствую, но мне не кажется, что я опровергаю эту теорию, я даже не знал, что есть такая теория, это разве не просто наблюдение? Это не важно. Понимаете, я думаю, что когда у вас забита гардеробная, и вам нужно выйти из дома, вы в итоге всё равно что-то выбираете, пристраиваете к себе и идёте куда вам надо. По пути можете что-нибудь прикупить, если хочется. А если вам нужно выйти из дома, а у вас одна дряхлая сорочка, то вы либо смиряетесь с судьбой и остаётесь дома, либо изворачиваетесь и, как Скарлетт О’Хара, шьёте платье из шторы. А если нет шторы – то вы опять же либо остаётесь дома, либо плюёте на всё и идёте в дряхлой сорочке.

Х: Вам приходилось идти куда-нибудь в дряхлой сорочке?

У: Я предпочитал оставаться дома. Мне очень не нравится слово «надо», я его не понимаю. То есть я понимаю его значение, но у меня всегда возникают вопросы: что надо, кому надо, зачем? Вы что-то делаете и за это что-то получаете или ничего не делаете – и ничего не получаете. При других обстоятельствах вы можете что-то делать и ничего не получать, и наоборот, получать многое, ничего при этом не делая. В любом случае – это выглядит как закон, как математика. Но я, ничего не понимающий в математике, думаю, что там есть другой закон, который давно открыли и утвердили, а я не имею о нём никакого представления, кроме, может быть, врождённого понимания или ощущения, что он работает, в особенности когда я о нём не думаю.

Х: Что за закон? Можете объяснить?

У: Иногда мне приходится вспоминать разные эпизоды моей жизни, вспоминать истории, как сегодня, особенно сейчас, когда я никак не могу усидеть на месте, я словно стишок Элюара: «И мир так лёгок, что никак не усидит на месте, так весел, что ему не нужно ничего». Это сейчас точно про меня. Но я вспоминаю эти истории и всё больше убеждаюсь в том, что то, к чему приходилось пробиваться, приходилось долго идти и мучительно бороться – в итоге оказывалось не очень-то и нужным; а то, что в итоге навсегда осталось со мной – складывалось само собой, без каких-то серьёзных усилий.

Х: Означает ли это, что у вас нет мечты и вы ни к чему специально не стремитесь?

У: Скажем так, я выполняю обязательства. У меня нет желания прыгнуть выше головы. Если я за что-то берусь – значит, это должно быть мне по силам, а их я научился определять довольно точно. Я шёл к вам на интервью и понятия не имел, о чём мы будем говорить, не просил, как часто бывает, заранее прислать вопросы, чтобы подготовиться или вычеркнуть неудобные.

Х: А были неудобные вопросы?

У: Ха-ха-ха-ха. Вот это очень неудобный вопрос! Но мне с вами интересно, я не жалею.

Х: И всё же я вернусь к мечте – у вас есть мечта?

У: Совершенно невозможный вопрос. А вам часто на него отвечают?

Х: Я не часто его задаю.

У: Хорошо. Я мечтаю увидеть настоящего динозавра, а лучше – дракона. Их же вообще не существует. Динозавра можно клонировать, собрать по молекулам что-то приблизительное, как это называется – остались кости, наверняка можно что-то придумать. А дракон или единорог – настоящее открытие, генная инженерия, это потрясающе.

Х: Опасная мечта.

У: Мне хочется пережить какую-нибудь опасность, катастрофу. Как герой макс-фришевского Homo faber, когда самолёт совершил вынужденную посадку из-за отказа двух двигателей, что-нибудь такое. Но придётся обязательно выжить, иначе какой же это аттракцион.

Х: Вам не хватает впечатлений? Разве эта ваша поездка не приключение?

У: Она мало похожа на приключение, со мной в целом ничего особенного не происходит, я просто разговариваю с людьми. И это всё меньше и меньше меня утомляет – я стараюсь от них что-нибудь узнать, чтоб разговоры не были совсем бесполезными, хотя обычная болтовня порой даётся труднее, чем обстоятельный разговор.

Х: Вы проехали двадцать четыре города, это довольно много. Вы объясняете себе разницу между этими городами, фиксируете ключевые отличия или для вас города в первую очередь люди?

У: Мне не кажется, что города – это в первую очередь люди… то есть это до известной степени люди, но не живые люди. Качество города для меня определяется не тем, что в нём хочется жить, а тем, что в нём можно было бы умереть. Получается, что качество города определяется качеством его мертвецов. Городу необходима история. Есть масса небольших и очень приятных городишек, и я смотрю на них с теплом и умилением, но чтобы превратиться в настоящие города, им нужно начать о чём-то рассказывать и желательно о чём-то не краеведческом. Я думаю, что городу хороший сюжет нужен больше, чем литературе. Вы скажете, что есть литература без сюжета, но я с вами не соглашусь – везде есть сюжет, дело в его качестве.

Х: В музыке вы тоже ищете сюжет? Помимо тех произведений, где он присутствует изначально.

У: Именно этим я и занимаюсь. Я нахожу историю, складывается картинка – и можно играть.

Х: А свою историю, свою жизнь вы воспринимаете как сюжет?

У: Я ловлю себя на мысли, что действую как реставратор. У меня абсолютное ощущение, что этот холст был изначально расписан, и моя задача сейчас очень осторожно поправить следы времени; заполнить в тексте пробелы, чтобы это могло зазвучать. Передо мной не чистый лист бумаги, на котором я должен расположить слова в каком мне угодно порядке. Я должен расположить данные мне слова в определённом порядке – тогда всё получится.