Текст книги "43. Роман-психотерапия"

– Вы же только что сказали, что она скучная!

– Именно так я и сказал. Хорошая книга должна быть скучной. Какой смысл в литературе, которая не заставляет преодолевать себя. Вы читаете её впервые?

– Да.

– Вторая попытка будет удачней, – улыбнулся он.

– Не думаю, что мне когда-нибудь захочется сделать это ещё раз.

– Это второе серьёзное заблуждение. Вы не можете знать, чего вам захочется в следующую минуту, хотя бы потому, что прекрасно знаете – будущее непредсказуемо. Поэтому отложенное на потом не работает. Истинен только первый порыв – он самый чистый и самый искренний. Первый опыт рождается не в момент его приобретения. Первый опыт можно постичь, только когда приходит второй. – Он снова переложил трость, теперь на другую сторону скамьи. – Вы скажете, что это не так. Скажете?

– Может, и скажу.

– И правильно сделаете. Ведь вот, например, книга. Когда вы закончите её читать, вы получите опыт, который может никогда не повториться. Но будет ли этот опыт таким, что вы не сможете в нём усомниться? Будучи знакомым с репутацией автора, вы можете предположить, что в момент первого прочтения вы были слишком юны или слишком легкомысленны, или слишком необразованны, в конце концов у вас могло быть просто не то настроение. Вы же не будете спорить, что порой нам необходимо подходящее настроение, чтобы постичь суть вещей во всём их божественном разнообразии? Или будете?

– Может, и не буду.

– И снова правильно сделаете. Вы увидите, как в вас появится желание подтвердить свои первые ощущения. Проверить их. Верифицировать. Как думаете, насколько вы будете удивлены?

– Я не знаю, – сказал я.

Мы не проговорили и пяти минут, а я чувствовал, что от недоумения продвинулся в сторону любопытства и теперь совсем не хочу отделываться от старика и его размышлений. Я и правда не знал, буду я удивлён или не буду, если выяснится, что мои первые ощущения не изменились, или наоборот, стали противоположными – я только чувствовал, что само это незнание укладывается в его теорию. Впрочем, я не знал – его ли это теория. Может, он просто транслирует то, что вычитал в других книгах. И самое неприятное, что и это не противоречит всем его словам.

– Хорошо, что вы отвечаете честно, – одобрительно произнёс он. – В вашем возрасте бывает так трудно избежать излишней самоуверенности. И я говорю это с абсолютным пониманием, ведь мы оба знаем, что у меня этот возраст остался далеко позади.

Он улыбнулся, и в его глазах промелькнул кинокадр, где он был молод, не старше меня, и я готов был поклясться, что разглядел соломенную шляпу, так популярную когда-то, что бы ни значил этот призрачный символ. Скорее всего – это просто мои представления, не выходящие за границы штампов. Точно такую же шляпу я видел в сотне фильмов и теперь задумался – видел ли её хоть раз вблизи, прикасался к ней? Примерял?

– Если мы выйдем за пределы одной книги, – продолжил старик, – нам придётся ответить на вопрос: почему мы решили, что эта книга скучная? Не потому ли, что сравнили её с другими, с теми, которые были нами проглочены за ночь, с теми, от которых осталось ощущение взрыва? А теперь ответьте себе на вопрос – вам нравятся те книги, которые вы поняли, или те, что оставили в вас крупицу недопонимания? Те, с которыми вы согласились, или те, что заставили вас с ними спорить? Те, которых было много, или те, которых вам не хватило? А есть книги, про которые вы не помните – читали их или нет; как есть и такие, которые вы не читали, но вам кажется, что вы это сделали. Не отвечайте сейчас, не нужно. Я уверен, вам есть о чём подумать. Но вы будете думать об этом только потому, что у вас есть опыт. Вы приобрели его, читая книгу за книгой, не зная, что есть та единственная, что стоит всех остальных.

Старик замолчал и снова переложил трость, пока я тонул в море накатывающих, как волны, мыслей, цепляясь за одну-единственную книгу. «Одна-единственная… где-то я про это уже слышал».

– Нет-нет, – словно заметив недоверие в моих глазах, поспешил сказать старик. – Я говорю не о Библии, не о Махабхарате, не о Коране и даже не об Эддах. И не о той книге, что вы напишете сами. А вы напишете и всё поймёте, когда наступит момент. Это будет время, когда вам снова захочется задать вопрос. И вы вдруг поймёте, что уже знаете ответ. Это и будет та единственная книга.

Старик смотрел на меня с удовлетворением. Его удивительно чистая речь и звонкий голос никак не вязались с дряхлой внешностью, за которой одному богу известно что было спрятано.

Я не знал, что сказать в ответ. Меня не покидало ощущение, что старик давно сошёл с ума и несёт обычную стариковскую ерунду, но я гнал от себя эту граничащую с убеждением мысль, на своём таком ещё скромном опыте зная, как трудно порой понять другого человека. И почти невозможно постичь того, в чьих раскрытых ладонях столетний опыт.

– Ну, ладно, – сказал я тогда и снова раскрыл книгу. – Было интересно с вами поговорить. Спасибо.

– Тебе спасибо, – медленно произнёс старик, перейдя на старинное «ты»; я давно такого не слышал. – Ты так изменился с нашей прошлой встречи, ты так изменился. И мне нравится то, что я вижу.

После этого он взял трость, встал со скамьи и зашагал на север по пропитанному солнцем бульвару.

Олафур вернулся, переодевшись в новую футболку. В руках он держал пачку писем.

– У меня пошла кровь из носа, – пояснил он, а потом протянул мне пачку: – Я вот что хочу тебе показать.

– Что это? – спросил я, как обычно спрашивают, словно отмахиваясь от привычных вещей.

– Письма Асты. Я храню все её письма. Мы долго переписывались, когда только начали дружить. Все свои письма я писал в двух экземплярах. Чтобы у меня сохранялась копия.

– Зачем?

– Надеялся, они помогут, когда буду писать песни. Потом думал, что если взять первое слово из каждого и соединить – получится рассказ из первых слов. Теперь это почти единственное, что у меня осталось. Такое личное. Может, я с самого начала всё понимал неправильно? Может, я слишком хотел быть, и сама сила этого желания не позволяла мне стать? Я недавно листал инстаграм и чуть не разбил телефон о стену. Там не оказалось ни одной нашей совместной фотографии. Ни одной её фотографии. Я бросился проверять фейсбук – то же самое. Будто стёр кто-то. Удалил все файлы. Но я-то знаю, что их никогда там не было. И я вспомнил, как она не хотела выносить это на поверхность. Говорила: «Пусть это будет только нашим, к чему тут другие?» А теперь я сам себе не могу доказать, что она существует. Что мы и правда были.

– А потом ты захотел стать солдатом.

– Да. Потом я захотел стать солдатом. Я представлял, как она пишет мне, пока я в армии, и как я пишу ей в ответ, в глубоком окопе, воображая себя львом, защищающим свою территорию. Нашу территорию. Нашу землю. Ведь моя земля там, где её земля – и зачем мне другая? А потом меня убьют, и она пожалеет.

– Это похоже на месть. К тому же тебе надо дописать новеллу. Даже если она не из первых слов. А потом песню.

– Но тут полно песен, я уже говорил.

– Ну и что. В мире вообще много одинаковых вещей. Это не делает их плохими.

– Ты прав, – сказал Олафур и снова поднялся. – Я, пожалуй, сожгу эти письма. Может, это они не дают мне дописать новеллу? Может, я не хочу, чтобы это заканчивалось? Не хочу, чтобы заканчивалась моя жизнь с Астой, не хочу, чтобы заканчивалась история. И сам не хочу заканчиваться. Я никогда не боялся смерти, видимо, потому что всегда был очень далёк от неё, но в последнее время по ночам у меня случаются настоящие приступы – это страх, это паника, я словно чувствую поступь смерти.

– Это от того, что тебе есть что терять.

– Да, есть книга, песня, Аста. Хотя у меня нет ни первого, ни второго, ни третьего. Я никак не могу понять, куда всё это делось. Почему это было и вдруг нет.

Он замер, но не с абсолютно пустым взглядом, как это часто бывает – его взгляд был насыщен неведомой мне энергией. Ещё чуть-чуть и он бы прожёг им пол. Потом он посмотрел на меня и сказал:

– И никогда больше не будет.

Это прозвучало страшно.

– Чего не будет? – не понял я.

– Ничего не будет, – медленно произнёс он. – Я только сейчас понял, что ничего уже не будет. Мы не будем вместе накрывать на стол, не будем вместе заправлять пододеяльник, не будем ругаться из-за выбора ресторана. Она никогда больше не будет звонить мне и спрашивать, когда я приеду после работы домой, а я больше никогда не возьму её на руки. Мы никогда больше не поцелуемся… Никогда не поедем вместе в отпуск, никогда не проснёмся вместе, никогда не скажем друг другу что-нибудь настолько шутливое, что могут позволить себе только двое… Этого не будет больше никогда. Какое страшное слово. А я так и не научил её плавать.

– Может быть, ещё всё вернётся? И тогда ты сможешь настоять на своём и научить её чему захочешь.

– Нет, – сказал он отрывисто. – Я чувствую. Я понимаю это. Если бы что-нибудь одно – ещё куда ни шло, ещё можно сомневаться, но если чувство смешивается с осознанием – это всё. Это конец.

– Бывают же исключения… – сказал я, сам себе не веря.

– От тебя когда-нибудь уходили? – спросил Олафур.

– Конечно, – сказал я, вспомнив о Софи; и ничего не почувствовал.

– Кто-нибудь вернулся?

– Нет.

– А ты когда-нибудь уходил?

– Конечно, – ответил я; воспоминание об Адаме кольнуло сердце.

– Возвращался хоть раз?

– Нет.

– Вот именно. Никто никогда не возвращается! Возвращение – это сказки. Возвращений не существует. Никто не бывает прежним.

Он выглядел таким удовлетворённым, будто только что доказал трудную теорему. И я бы порадовался за него, если б не знал, какой камень растёт у него внутри.

– Никто не возвращается, – повторил он. – Никто. Мы все другие. Все.

Он произнёс эти фразы в разном порядке несколько раз. Потом внезапно остановился, пристально посмотрел мне в глаза и спросил:

– И что ты делал?

– Когда?

– Когда от тебя уходили.

– Пил. Лежал. То же, что и все. Представлял её с другим. С другими. Пережёвывал боль. Упивался страданием, надеясь на спасение. Даже дрочить не хотелось.

– Это точно, – кивнул Олафур. – Дрочить не хочется. Можешь точнее объяснить, что ты чувствовал?

– Это трудно. Я словно переходил на другой уровень. Менял агрегатное состояние. Пока мы были вместе – я был жидким, ласковым; когда всё закончилось – стал аморфным, газообразным. Мне понадобилось время, чтобы стать твёрдым и двигаться дальше. На это всегда нужно время. Таким, как мы, на это нужно много времени.

– Из этого получится хорошая песня, – заключил Олафур.

– Возможно, – я пожал плечами. – Я не силён в песнях. Знаю только, что боль утихнет.

Олафур снова кивнул, не известно с чем соглашаясь.

– Боль, – произнёс он. – Ненавижу эти разговоры про боль. Боль делает тебя сильнее, разочарование делает тебя мудрее, страдание закаляет, дереву, чтобы стать сильным, необходимы бури – все эти сентенции насквозь лживы. Боль делает меня слабее, а разочарования – злее. Каждая новая боль заставляет меня вспоминать то, что я так стремлюсь забыть. Каждая новая боль не укрепляет – она только увеличивает в размерах ту, самую первую рану, которая вся покрылась струпьями и гнойниками, и уже ничего не спасти.

После этих слов мне захотелось выпить. Было бы правильно сейчас поспорить с Олафуром, привести какие-то доводы, вселить в него уверенность и оптимизм, но кто бы это мог сделать. Я? Я был слишком согласен с ним, иначе бы что я тут сейчас делал.

– С другой стороны, – продолжил он, – тому, кто всё потерял, определённо есть что искать. Знаешь, я сейчас почти не общаюсь с отцом. Я очень на него похож, все говорили, что так сильно даже не бывает. И мы были очень дружны всегда. А потом что-то сломалось. Я никак не мог понять что, а когда понял – сначала не поверил, как это просто. Мы стали отдаляться друг от друга, я стал отдаляться от него, и всё стало не так, когда он начал превращаться в старика. Просто стал стареть, как все люди. Казалось бы – что тут такого, но я увидел это и испугался. Испугался своего стареющего отца. Я же всегда, как он, и значит, тут увидел себя – как в отражении. И знаешь, что самое страшное? – Я впервые в жизни не захотел быть на него похожим. Не захотел быть, как он. И сначала я думал, что да, всему виной старость, а теперь… теперь я думаю, что очень испугался потерять себя. Я почувствовал, что всю жизнь существовал, как его копия. Вот он, красивый, сильный, мудрый – а я где? Где – я?

Олафур вышел из комнаты, и мне показалось, что эти его хождения туда-сюда стали похожи на смену сцен в пьесе. И сейчас должен появиться садовник или дворецкий, или внезапная кузина, и действие повернёт в другую сторону.

Но никто не вошёл и ничто не повернуло.

Как всё же хорошо, что мой отец давно умер и мне не приходится себя с ним сравнивать. Навязчивые размышления и принятие того, что он всего лишь человек, по сути, такой же, как все остальные, обошли меня стороной. Никаких рефлексий. Сколько прошло лет… разве эти даты требуют подсчёта? Год, два, три, одно бесконечное повторение пути.

Интересно, он бы молча гордился мной, отойдя в сторону, или наставительно бурчал, считая себя вправе давать пояснения к моей жизни? А я – я бы вёл себя иначе, постоянно помня об этом укоряющем взгляде со стороны?

Так я хотя бы могу любить его, не заботясь о том, что любая мелочь может изменить наши отношения. Что что-то вообще может измениться. Что могу измениться я, и никто меня не узнает. Разве что тот старик, перекладывающий свою трость, отмечая появление нового лейтмотива.

Кто это был? Что это было? Зачем мне была дарована эта встреча? Сколько правды, а сколько сумасшествия было в его словах?

Я не знаю. Но пока Олафур выходил из комнаты, я вспоминал этого старика, выстраивая собственные лейтмотивы, которых у меня набралось немало.

Правда, старик ничего не сказал мне о том, какими бывают финалы. Что вообще бывает в финале. Я знаю лишь, что жду нашей новой встречи, и иногда всматриваюсь в лица прохожих только за тем, чтобы увидеть его лицо, не в силах поверить, что в следующий раз я увижу его только в качестве отражения.

40. Осло (Норвегия)

Речка посреди города. Это Акерсельва. Через речку – мост. На мосту, держась за ограждение и периодически покачиваясь туда-сюда, стоит человек. Это Саша. Мимо проходят люди. Среди них девушка лет двадцати пяти со светлыми короткими волосами. Это Муника.

МУНИКА: Jeg håper at du ikke tenker deg å hoppe ned i?

САША: Извините, я не говорю на норвежском.

МУНИКА: О! Я спросила: ты же не собираешься туда прыгнуть?

САША: Не собираюсь. Почему ты спросила?

МУНИКА: Просто так. Не важно. Главное, что с тобой всё в порядке. Ты здоров?

САША: Здоров.

МУНИКА: Отлично. Я пойду. Хорошего дня.

Муника идёт дальше. Саша секунду смотрит ей вслед, а затем окликает.

САША: Постойте. Извините. Эй!

Он отрывает руки от ограждения моста и догоняет Мунику. Трогает её за плечо.

САША: Если бы я прыгнул – ты бы бросилась меня спасать?

МУНИКА: Вряд ли. Здесь не глубоко. И не высоко. К тому же – ты не прыгнул, так что какое это теперь имеет значение?

САША: Зачем тогда ты спросила?

МУНИКА: Хотела точно знать, что с тобой всё в порядке.

САША: Меня часто об этом спрашивают. Интересно, почему?

МУНИКА: Может, тебе нужна помощь и чашка горячего какао. Пройди я мимо – мучилась бы потом целый день, а может быть, и завтра. И послезавтра. И всю следующую неделю. Пришлось бы новости смотреть, газеты читать – а я очень этого не люблю.

САША: Какао звучит заманчиво.

МУНИКА: Все так говорят. Ты пытаешься со мной познакомиться?

САША: Я в этом деле не очень, но да.

МУНИКА: Все в этом деле не очень, особенно те, кто считает, что уж им-то точно всё позволено. (Протягивает руку) Муника.

САША: Саша.

МУНИКА: Прекрасно. Но надо идти. Не хочу задерживаться на мосту. Не люблю мосты. Откуда ты пришёл?

САША (указывает рукой направление): Оттуда.

МУНИКА: Я тоже оттуда. Значит, нам туда. (Делает жест в противоположную сторону).

САША: Почему ты не любишь мосты? Мосты – это красиво. Мосты – это связь.

МУНИКА: Не хочу об этом говорить. Не спрашивай. Тем более про мосты, которые связь. Не люблю, и всё. Допустим, я их боюсь. Может человек бояться мостов? Неуютно чувствую себя на мостах. Это не повод ускорять шаг. Я нормально доберусь до финиша.

САША: Мы только познакомились, а в наших отношениях уже появилась загадка. Или две. Или больше – наверняка я что-то упустил в самом начале.

МУНИКА: Отношениях? Да, ты прав – со знакомствами у тебя не очень. Лучше я попробую. Откуда ты?

САША: Об этом меня тоже часто спрашивают.

МУНИКА: Очень часто?

САША: Это самый частый вопрос, который мне задают в последние четыре месяца.

МУНИКА: И что ты обычно отвечаешь?

САША: По-разному.

МУНИКА: Ответь хоть что-нибудь. И мы сравним.

Они сходят с моста и останавливаются.

САША: Из Рейкьявика.

МУНИКА: Из Рейкьявика? Ты не похож на исландца. И ты бы сразу понял, что я спросила в самом начале.

САША: А что ты спросила в самом начале?

МУНИКА: Jeg håper at du ikke tenker deg å hoppe ned i? Или что-то похожее.

САША: Надо же, я и не помню.

МУНИКА: С памятью у тебя тоже не очень.

САША: А все исландцы понимают норвежский?

МУНИКА: Ты бы точно понял.

САША: А я похож на норвежца?

МУНИКА: Немного. Вряд ли. Скорее, нет.

САША: Но ты обратилась ко мне на норвежском. Ты предположила, что я тебя пойму, значит, по-твоему я похож на человека, который понимает норвежский. Значит, я похож на норвежца.

МУНИКА: Это очень логично, но есть нюанс – я не думала. Это был порыв. Я шла мимо и увидела человека на мосту, он показался мне подозрительным, и я спросила то, что спросила. Я тебя не разглядывала. Ты мог быть белым, чёрным, рыжим, карликом или очень толстым, твоё лицо могло быть сплошь покрыто татуировкой или у тебя не было бы ноги – я не обращаю на такое внимания. Ты всего лишь пятно, которое показалось мне подозрительным.

САША: Подозрительным?

МУНИКА: Да, я знаю, что я говорю.

САША: Сейчас мы тоже выглядим подозрительно. Мы выглядим, как увеличившееся пятно. И зачем-то остановились.

МУНИКА: Так всегда происходит. По неизвестной мне причине люди не умеют сразу и двигаться, и думать. Я точно не умею. Как-то я пошла в бассейн. Серьёзно, пошла плаваньем заниматься. Я почему-то решила, что это открывает кучу возможностей, ведь пока я час плаваю, можно о многом подумать. Конструкции, теоремы. А оказалось, ничего подобного – всё, на что я способна во время плавания, это считать круги и контролировать движение ног. Ни на что другое моего мозга не хватает. То же самое было сейчас. Я не думала, пока шла. А потом остановилась, и всё стало понятно. Люди вообще лучше всего думают лёжа.

САША: Вон скамейка, наверняка можно прилечь.

МУНИКА: Мне не очень хочется думать, но присесть можно. Если ты не хочешь гулять по городу. Человек из Рейкьявика. Хорошо, ветер сегодня мягкий.

Идут в сторону скамейки и в какой-то момент усаживаются, во время движения не прекращая диалог.

САША: Ты хорошо плаваешь?

МУНИКА: Не достаточно хорошо, чтобы при этом можно было думать.

САША: Значит, ты не очень хорошо думаешь?

МУНИКА: Я никогда не пробовала плавать, пока я думаю. Я только пробовала думать, пока я плаваю. Это не так опасно. Если плавать, пока думаешь – можно сильно задуматься, забыть, как плавать, и утонуть.

САША: Олафур говорит так же, только теперь ему совсем не хочется плавать.

МУНИКА: Кто такой Олафур?

САША: Мой друг в Рейкьявике.

МУНИКА: Теперь понятно, что ты делал в Рейкьявике. Ты там путешествовал?

САША: Путешествовал. Встречался с людьми. Разглядывал цветы, названия которых не помню. Гейзеры, заповедники, всё такое – если выходить за пределы.

МУНИКА: А в Осло надолго?

САША: Не очень. Меня так часто об этом спрашивают, что я меняю даты.

МУНИКА: Постой! Ты сказал про четыре месяца. Ты путешествуешь уже четыре месяца? Вот это да. Я бы так не смогла. Устаю быстро без работы. Мне всё время надо что-то делать – совершенно не умею отдыхать. Два дня, три максимум – и я уже вне себя. Это у меня в бабушку. Она никак не может усидеть на месте.

САША: Не поверишь, но в Рейкьявике я тоже разговаривал с Олафуром про бабушку. И про любовь.

МУНИКА: Это легко объяснить. Фундаментальные понятия незыблемы. Это я как физик тебе говорю.

САША: Ты физик?

МУНИКА: Ничего удивительного.

САША: Очень удивительно.

МУНИКА: Зато это объясняет, почему меня так интересует тело в состоянии покоя и тело в состоянии движения. Жизнь как маятник. Об этом ты тоже разговаривал?

САША: Вряд ли. Нет. Если честно, я не помню. За четыре месяца было столько людей и столько мест, что я не помню, где я что делал и о чём разговаривал. Опять же – проблема понимания. Вдруг я ошибся с переводом.

МУНИКА: Это на тебя не похоже.

САША: Представляешь, я только сейчас подумал, как сильно я мог ошибаться! Вдруг мне кто-то сказал самую важную вещь на свете, а я не понял. Смысл не понял. И красоту формулировки. И для меня это оказалась всего лишь фраза – одна из тысячи. И я даже не записал её в свой блокнот. Потому что в тот момент она показалась мне никчёмной, пустой, не играющей никакой роли. И теперь нет возможности повторить. И вспомнить человека. Знаешь, сколько прошли мимо?

МУНИКА: Сколько? Легион?

САША: Нет-нет, не так много.

МУНИКА: Сколько же?

САША: Я и сам не знаю. Это ведь просто число. В физике это как-нибудь называется?

МУНИКА: Наверняка. Ты всё равно не запомнишь. Да и вдруг тебе кто-нибудь уже об этом говорил.

САША: Ты обиделась?

МУНИКА: На что?

САША: Я несколько раз сказал, что всё, что ты говоришь – я уже слышал. Здоров ли я, откуда я, потом надолго ли, потом про бабушку… Это так прозвучало, но я не это имел в виду…

МУНИКА: Ты хотел сказать, что все люди одинаковые и я такая же, как и все.

САША: Я этого не говорил.

МУНИКА: Именно это ты и сказал. Минуя вопросы перевода.

В наступившем молчании стало слышно, как тикают часы на руке Муники. Спустя минуту она встаёт и уходит. Саша остаётся сидеть, провожая её взглядом. Почти сразу после того, как Муника исчезает, к нему подсаживается молодой человек с рыжими волосами примерно одного с ним возраста. Это Эспен.

ЭСПЕН: Что она тебе сказала?

САША: (выдерживает паузу) Ничего.

ЭСПЕН: Зачем ты мне врёшь? Я видел, как вы разговаривали.

САША: Если мы разговаривали, это ещё не значит, что она мне что-то сказала.

ЭСПЕН: А ты что ей сказал?

САША: Ничего.

ЭСПЕН: Вы так долго разговаривали и ничего друг другу не сказали?

САША: Так бывает. К тому же мы разговаривали не слишком долго.

ЭСПЕН: Ты хочешь меня запутать, но у тебя не получится.

САША: Я не собираюсь тебя путать. Я не понимаю, чего ты хочешь.

ЭСПЕН: Тебе ничего не показалось странным?

САША: Нет.

ЭСПЕН: Ничего не показалось необычным?

САША: Нет.

ЭСПЕН: Ты не услышал ничего удивительного?

САША: Услышал.

ЭСПЕН: Что? Что это было?

САША: Я не могу тебе сказать.

ЭСПЕН: Почему? Это может быть очень важно!

САША: Я не могу тебе этого сказать, потому что не могу этого повторить, а повторить я не могу, потому что я не знаю норвежского, а Муника сказала это на норвежском. Это показалось мне удивительным.

ЭСПЕН: Что может быть удивительного в норвежском?

САША: Для тебя – ничего, для меня – всё.

ЭСПЕН: Почему она к тебе подошла? Вы давно знакомы?

САША: Мы познакомились только что. Она решила, что я хочу спрыгнуть с моста.

ЭСПЕН: И всё?

САША: И всё.

ЭСПЕН: А ты хотел спрыгнуть с моста?

САША: Нет.

ЭСПЕН: Почему она так решила?

САША: Не знаю.

ЭСПЕН: Почему она ушла?

САША: Не знаю.

ЭСПЕН: Что-то здесь не так.

САША: Тут всё не так. Вместо того, чтобы заниматься своими делами, я отвечаю на твои вопросы, а я даже не знаю кто ты.

ЭСПЕН: Меня зовут Эспен.

САША: Это мало что объясняет. Но я вижу, что ты встревожен.

ЭСПЕН: Да, я встревожен.

САША: Поэтому я отвечаю на твои вопросы. Но я спрошу ещё раз: кто ты?

ЭСПЕН: Меня зовут Эспен. Я брат Муники.

САША: И что ты хочешь?

ЭСПЕН: Я хочу узнать, почему она к тебе подошла.

САША: Она решила, что я хочу спрыгнуть с моста.

ЭСПЕН: А ты не хочешь?

САША: Нет. А ты?

ЭСПЕН: А я уже прыгал. Когда спасал нашего младшего брата.

САША: Где он сейчас?

ЭСПЕН: Он погиб, когда прыгнул с моста.

САША: Это многое объясняет.

ЭСПЕН: Это не объясняет ничего.

САША: Это объясняет мосты.

ЭСПЕН: Мосты теперь ничего не значат.

САША: Только бесконечное повторение.

ЭСПЕН: Только бесконечное повторение.

САША: Муника не выносит ничего, что уже было?

ЭСПЕН: Ничего, что может быть.

САША: С точки зрения физики – это одно и то же. Надеюсь, она меня простит.

ЭСПЕН: Простит.

САША: Прощай?

ЭСПЕН: Прощай.

Эспен встаёт и удаляется в ту же сторону, куда раньше ушла Муника. Саша остаётся сидеть, провожая его взглядом.

САША: Что если… что если сказал я о другом, а подумал то, что сказала она? И все люди одинаковые, и я такой же, как все. Мы… я… задаю одни и те же вопросы. Все задают одни и те же вопросы. Вокруг одни и те же лица, одни и те же лавки. Да, всему виной движение – если я замру, то смогу лучше сосредоточиться. Я сказал, что уже всё это слышал. Что есть вопросы, без которых не обходится ни одна случайная встреча. Есть темы, которые неизбежно всплывают в любом случайном разговоре. Но разве это значит, что все одинаковые? Может, это значит, что всегда одинаков я. И говорю только о том, в чём никак не могу разобраться. И среди сотен людей выбираю тех, кто всё время готов говорить со мной об одном и том же. Об одном и том же…

Мимо проходит девушка лет двадцати пяти с тёмными длинными волосами. Это Вигдис.

ВИГДИС: Ты в порядке?

САША: …Или просто красивых.

ВИГДИС: Эй! С тобой всё нормально?

САША: Что?

ВИГДИС: Я спрашиваю – помощь не нужна?

САША: Снова этот вопрос. Я и сам его задавал… Где это было?

ВИГДИС: Ясно. Ну если помощь не нужна – я пошла.

Она поправляет волосы и собирается уходить.

САША: Постой.

ВИГДИС: Что такое?

САША: Можешь посидеть со мной минут десять?

ВИГДИС: Зачем?

САША: Ты торопишься?

ВИГДИС: Вообще-то, я должна ехать к бабушке, но десять минут… Ладно.

Она садится рядом и выжидательно смотрит на Сашу. Он смотрит на Вигдис.

ВИГДИС (протягивает руку): Вигдис.

САША: Саша.

ВИГДИС: О чём ты хочешь поговорить? Ты заметил, что разговаривал сам с собой? Я только плохо поняла о чём.

САША: Думал о разных людях. Вспоминал. Пытался понять, откуда они приходят и почему теряются. Почему я их теряю. Вряд ли они от меня прячутся, но я не знаю, где их искать.

ВИГДИС: Очень тебя понимаю.

САША: Правда?

ВИГДИС: Конечно. Я никогда ничего не могу найти. И никого. Мне как-то даже однажды замуж захотелось. Но я передумала, потому что гораздо больше мне захотелось в оперу. А между замужеством и оперой выбирать не приходится, то есть – выбор очевиден.

САША: О да! Мне правда никогда не хотелось замуж.

ВИГДИС: Может, ещё захочется. Говорят, там бывает интересно. Особенно в старости. Но нам до старости далеко, не так ли? Не отвечай, это не вопрос.

САША: Тебе видней. Говорят, в старости можно позволить себе всё. Я не о деньгах. Можно вести себя как угодно, говорить что хочешь. Даже если разговаривать с собой – это ни у кого не вызовет подозрений. Скажут: чудной старик – и только.

ВИГДИС: Я не смогу стать чудным стариком. Из меня получится интеллигентная старушка в бусах.

САША: У меня есть приятель, философ, настоящий. Больше всего на свете он занимается герменевтикой.

ВИГДИС: Я не знаю, что это.

САША: Герменевтика – это такая вещь, которой занимаются все, только не знают об этом.

ВИГДИС: Я поняла.

САША: Ему как-то довелось свидеться с Гадамером.

ВИГДИС: Я не знаю, кто это.

САША: Все знают Гадамера, только не знают об этом.

ВИГДИС: Я поняла.

САША: Когда Гадамер ещё был знатным герменевтом, а не великим мертвецом, как сейчас – было мероприятие по случаю его столетия, то ли в Гейдельберге, то ли в Тюбинге.

ВИГДИС: Я не знаю, где это.

САША: Все знают, где это, потому что это в Германии.

ВИГДИС: Я знаю, где это.

САША: Гадамер выступал на этом вечере и первые пятнадцать минут был в абсолютном сознании. Глаз ясный, речь льётся, красота. А потом поплыл. То есть его хватало ровно на пятнадцать минут, пока не включались другие механизмы.

ВИГДИС: Или выключались.

САША: И уже никто не понимал, о чём он говорит.

ВИГДИС: Может, он просто видел то, что больше никто не видит.

САША: А через два года он умер.

ВИГДИС: Ох, как жаль.

САША: В старости есть один существенный недостаток – совершенно понятно, что смерть уже скоро. Сколько осталось – не важно. Этот плюс-минус становится слишком узким, и планировать почти невозможно. Только предполагать. Или заниматься своим делом, несмотря ни на что. Или не заниматься ничем.

ВИГДИС: Странные у тебя рассуждения.

САША: Вполне обычные.

ВИГДИС: Ты только что сказал, что можно позволить себе всё, значит, можно заниматься только тем, что действительно нравится. А не тем, что должен.

САША: А ты занимаешься тем, что тебе нравится, или тем, чем должна? Ты едешь к бабушке, потому что соскучилась или это чувство долга? Ты искренне хочешь её видеть или думаешь о том, что сегодня вечером она может умереть, и ты потом не простишь себе, что решила отложить поездку на пару дней, а за эти пару дней она раз – и всё!

ВИГДИС: Никогда об этом не думала, я еду просто потому, что еду. Навещать родственников – это естественно. К тому же – я её люблю.

САША: Как её зовут?

ВИГДИС: Бабушку? Вигдис.

САША: У вас одинаковые имена, что ли?

ВИГДИС: Ну да. У нас в семье так заведено. А мама – Лив. И моя дочь тоже будет Лив. И никакой путаницы.

САША: А если мальчик?

ВИГДИС: Тогда посмотрим.

САША: А если муж будет против?

ВИГДИС: Не будет. Иначе какой же это муж?

САША: Обычный муж.

ВИГДИС: Тот, кто будет против – не сможет стать моим мужем. Это данность, от которой не скрыться. То, о чём договариваются на берегу.

САША: А вдруг ты полюбишь его сильнее себя?

ВИГДИС: Не полюблю. Я пыталась, и ничего не вышло. Допустим, я просто не смогу полюбить человека, который курит. Он может мне понравиться, но в нём будет качество, которое заставит меня свернуть в сторону в самом начале. Или я люблю ловить рыбу, а ему это покажется дуростью, но это часть меня, которую он не сможет понять и полюбить, а разве можно любить частями?

САША: У некоторых получается.

ВИГДИС: Нет. Тут уж или всё, или ничего. Так и с именем – мою дочь будут звать Лив. Это данность, которую нужно полюбить. И всё.

САША: Так просто?

ВИГДИС: Иначе не стоит и начинать. А сына пусть он называет как угодно – мне всё равно.

САША: А если вторая дочь?

ВИГДИС: И вторую дочь тоже. А ты? Ты как назовёшь детей?

САША: Почему ты решила, что у меня их нет?

ВИГДИС: А есть?

САША: Нет.

ВИГДИС: Так как?

САША: Не знаю. Никогда об этом не думал.

ВИГДИС: Правда? Удивительно. Обязательно подумай. Как вообще можно жить, не зная имён своих будущих детей!