Текст книги "Мир тесен"

За эту назидательность, наставительность, должно быть, и взяли Пронозу в радиокласс – обучать молодых. Нудноват, между нами, Гарри Петрович. Уже раз семь успел мне рассказать, что папа, заведующий щипальным цехом московской фабрики «Красная роза», назвал его, своего первенца, именем любимого киноартиста Гарри Пиля. Что ж, у меня нет возражений. Вообще-то мне больше нравился Дуглас Фэрбенкс. Помните, как в «Знаке Зорро» он быстрым росчерком шпаги метил противника буквой Z? Но я понимаю, первенцам не дают такие имена, как Дуглас. Гарри – другое дело. Это, наверно, можно.

В пятницу 5 мая с утра началась подписка на государственный военный заем. Я подписался на два месячных оклада. Пускай идут на оборону. Деньги нам не очень-то и нужны – куда их девать? Дело шло быстро. К десяти ноль-ноль вся бригада подписалась, и началась сдача под вымпел.

Это вот что означает: флаг-специалисты штаба бригады и специалисты дивизионов проверяют готовность экипажей и техники к началу кампании. Это вам не долбить лед пешней – соображать надо. Особенно если ты не старослужащий на бригаде («флажки» знают старослужащих и не очень гоняют), а молодой. Молодых у нас на катере двое – Миша Дедков, действительно молодой, ученик моториста, и я – старый, стреляный воробей, вдруг под конец службы решивший поменять специальность.

Опасаюсь за Дедкова: больно робок. Он с Брянщины, только прошлой осенью освобожденной от немцев. При виде любого начальства Дедков тушуется. Льняная голова с острой макушкой втягивается в плечи, коленки (тоже острые) подгибаются, вытаращенные глаза делаются почти белые, в них мелькает жалкое, потерянное выражение. Он у нас пуганый. Даже своего командира отделения, добродушного старшего краснофлотца Дурандина, побаивается, не говоря уж о старшине группы мотористов или, проще, механике – хрипатом хитреце Рябоконе. Но больше всех Дедков боится грозного боцмана Немировского, хотя прямо ему не подчинен. Надеюсь, флагмех, человек интеллигентный, не слишком испугает Мишу.

Надо мне, однако, о себе подумать. Старший лейтенант Скородумов, бывший командир торпедного катера, а ныне связист дивизиона, мне спуску не даст.

Тощий, узколицый, с изуродованными пальцами (в кампанию 42-го осколок чиркнул по левой руке, лежавшей на прицеле), он протискивается ко мне в радиорубку, отрывисто говорит:

– Приготовьте рацию для работы.

Как учили, включаю антенну, аккумулятор, рацию. Я весь – внимание. По первому слову Скородумова готов хоть за борт сигануть. Очень хочется, чтоб он оценил мое рвение. Теперь – внутренняя связь. В наушниках слышу чуть искаженный техникой голос дивсвязиста. Отвечаю. Слышимость хорошая. Вдруг связь обрывается на полуслове. «Вас не слышу. Вас не слышу», – говорю монотонно, как принято у радистов. Скородумов снимает шлем. Я тоже проворно стягиваю с головы наушники.

– Почему не слышали? – вопрошает он, шевеля изуродованной кистью, будто удерживая себя от естественного желания вцепиться клешней мне в горло.

Но я ученый. Меня Проноза не зря натаскивал. И про yловки, к которым прибегают «флажки» при опросах, я осведомлен. Меня, товарищ старлей, не ухватите голыми руками.

– Вы нарушили контакт ларингофона.

Так я правильно отвечаю Скородумову, а сам ем его глазами. Конечно, чтоб размягчить малость, его и серной кислотой не возьмешь. Понимаю, что нету у дивсвязиста оснований нежно любить новичка-перестарка, свалившегося ему на голову перед новой кампанией. И все же я ужасно хочу понравиться.

– В бою сбита мачта, – бросает он новую «вводную». – Как укрепите антенну?

– Переношу антенну на флагшток, – четко рублю ответ.

Ожидаю: «А если и флагшток сбит?» Но Скородумов понимает, что тут я тверд. И следующая «вводная» уже посложнее:

– Вышли из строя дросселя низкой частоты выходной лампы. Ваши действия?

– Разрешите подумать, – говорю.

Он, вместо ответа, уставился на свой хронометр.

Так. Я мысленно отыскиваю в схеме передатчика эту лампу. Значит, выключить ее из схемы… Значит, проводничком – напрямую… А, вот как: сетку первой лампы с анодом второй…

Скородумов хмыкает и опять шевелит клешней – это, как видно, сигнал о новой атаке.

– Включите бортовые огни.

Огнями вообще-то ведает боцман, не мое это дело, но не будем мелочиться. Я ведь знаю, как они включаются. Ладно, и тут:

– Как обращаться с пистолетом Вери?

Удар, что называется, в солнечное сплетение! Что мне до этой ракетницы? На кой она мне черт? Мое дело – радиосвязь…

– Пистолет Вери, – говорю вкрадчивым, самому неприятным голосом, – не входит в мое заведование. Это дело боцмана…

– Входит, не входит – должны знать! – Скородумовская клешня теперь покойно висит. Дело сделано: я повержен. – Если боцман убит? Из строя выйдет? Должны уметь заменить! – отрывисто выкрикивает дивсвязист. – Полная взаимозаменяемость на торпедном катере! Поняли, Земсков?

– Понял…

Зачем, ну зачем подался я на катера эти чертовы? Сидел бы себе в родных СНиСах, помогал бы Феде Радченко затраливать подводные кабели… Вот и нарвался на позорную несдачу зачета. Что же теперь делать-то?..

– Что ж, Земсков, – сухо резюмирует Скородумов. – Специальность – более-менее. Выйдем в море – подучишься. А смежные специальности – изучать!

– Есть изучать! – рявкаю я.

«Флажки» покидают катер. Мы, экипаж ТКА-93, выстраиваемся на верхней палубе лицом к стенке. На правом фланге – невозмутимый лейтенант Вьюгин. Пуговицы на его кителе – пять ослепительных кружков. Механик старшина первой статьи Рябоконь кривит в улыбке красногубый насмешливый рот, а мичманка у него заломлена набок. Дальше сонно щурит глаза на весеннее солнышко Володя Дурандин по прозвищу «Скворечник» – это из-за крупной и будто прямоугольной головы. Замыкаем строй я и Дедков, двое молодых, до смерти напуганных «флажками». Возле мачты стоит, насупив черные, на пол-лба размахнувшиеся брови, боцман Немировский – держит в руке фал с привязанным вымпелом.

И на всех других катерах выстроились экипажи. А на стенке – комбриг, начполитотдела, начштаба, командиры дивизионов, штабные офицеры. Тут и духовой оркестр. Солнце плещется в медных трубах, как игривый младенец в ванне. Перед оркестром капельмейстер, маленький старлей административной службы, сильно вытянул из кителя шею в сторону начальства. Ждет.

И мы ждем. Дыхание затаили. Подтянули поджарые животы аж к позвоночнику.

И вот наконец! Дежурный по бригаде, с повязкой «рцы» на рукаве, подносит к строгим устам мегафон:

– Приготовить вымпела к подъему!

Последняя, совсем уж невыносимая пауза. И:

– Вымпела-а-а поднять!

Взмах капельмейстеровых рук извлекает из труб длинный аккорд, и гремит медью новый гимн, и офицеры берут под козырек, а мы стоим, замерев, и смотрим, как медленно, медленно ползет вымпел к клотику коротенькой мачты. И на других катерах поднимают вымпелы, и майский ветер расправляет небрежной рукой их длинные красные косицы.

Мы вступаем в кампанию 44-го года.

Ах, картина! Ну и картина – «Воздушный извозчик»! Первый раз я смотрел ее зимой, а сегодня опять ее крутили на береговой базе, и мы – экипажи катеров, уходящих ночью, – опять смотрели и радовались.

Вышли из клуба – вот такие улыбки на лицах. С умилением думаю об артистке Людмиле Целиковской: какая симпатичная! Беленькая, а глаза, наверно, голубые и смотрят так, что хочется верить в вечную любовь.

А ведь не бывает вечной любви. Все непостоянно в жизни, изменчиво. Верно ведь, Катя Завязкина? Да, да, ты права: ты не давала мне никаких обещаний. Не клялась в верности. Я и не виню тебя. Вечная любовь? Ха! И еще раз ха! Только в книгах она. Ну и в кино, конечно.

Мы, уходящие экипажи, курим у обреза, то есть срезанной наполовину бочки с водой, неподалеку от стенки. Тут врыты в прибитую землю скамейки. Уже около двадцати трех часов, а еще светло. Май. Понедельник. Белая ночь. Молодая бледная луна смотрит с жуткой вышины на базу Литке – группку домиков-казарм на пустынном котлинском берегу. Немая ночь… Как это у Пушкина… «Немая ночь. Луна взошла, прозрачно-легкая завеса объемлет небо…»

Слабо плещет по-ночному таинственная вода. В прохладном, пахнущем дождем – после недавней грозы – воздухе вьется махорочный дым. Разговоры негромки, смех короток.

Мы, экипаж ТКА-93, стоим вперемешку с ребятами с ТКА-97 и ТКА-108, толкуем о том о сем, о «Воздушном извозчике», конечно, и Рябоконь говорит, поплевывая в обрез:

– А кто помнит такую картину – «Мисс Менд»? Вот картина! Там такой был Чиче – как возьмет шприц, как воткнет! Ух!

А неподалеку покуривают наш Вьюгин, командир ТКА-97 лейтенант Варганов и командир ТКА-108 лейтенант Крикунов. Три неразлучных лейтенанта, три мушкетера. Варганов, маленький, подвижный, с черными бачками, как всегда, рассказывает смешное, а те двое посмеиваются. Он заводной. Однажды я вылез из радиорубки – как раз под ноги лейтенанту Вьюгину. С ним в рубке стоял и лейтенант Варганов. Посмотрел он на меня шальными глазами и говорит: «Боря, это твой новый радист?» (Нашего командира катера тоже зовут Борис. Он Борис Андреевич.) А потом наставляет на меня палец и изрекает: «Сей матроз зело строптив и склонен к неподобающим вопрошениям». И еще: «За что оного матроза отодрать линьками». Я засмеялся, мне понравился маленький веселый лейтенант. Вот только с чего он взял про строптивость и склонность к «неподобающим вопрошениям»? Это что же – такой тянется теперь хвост за мной?..

Я стою в кружке катерников, на мне, как и на всех, канадка и сапоги, я выгляжу, наверно, бравым морячиной. Но, по правде, чувствую себя как-то не очень. Тревожно на душе. И одиноко. Где-то вы, друзья дорогие? Одни на дне залива, другие в братских могилах, а тех, кто жив, разбросала война…

От штабного домика к стенке направляется группа офицеров. Впереди – высокая фигура командира нашего гвардейского дивизиона, знаменитого на всю страну катерника, Героя Советского Союза гвардии капитана третьего ранга Осипова. Широко шагает комдив. Торопится, как видно, в море.

– По катерам!

Знаете, вот теперь, именно с этой команды начинается моя новая жизнь. Теперь вам, чтобы взглянуть на меня, придется протиснуться, нагнувшись в три погибели (можно и на четвереньках), из командирской рубки в крохотную выгородку. Тут, в радиорубке, я сижу на сиденье-откидушке перед серыми панелями рации, и зеленый глазок настройки подмигивает мне: а ну, братец, покажи, что ты умеешь не только колотить пешней по льду.

А за переборкой ревут прогреваемые моторы, и дюралевое тело катера мелко вибрирует, словно бы от нетерпения, и я вибрирую вместе с ним.

А вот и гость: в радиорубку протискивается, хоть это почти невозможно, дивсвязист Скородумов. Садится на разножку за моей спиной, почти вплотную, я чувствую затылком его дыхание, отдающее табаком и чем-то еще, рыбными консервами в томате, что ли.

Дивизион перебазируется на Лавенсари, и, значит, с нами идет все дивизионное начальство. Комдив – на ТКА-108, катере лейтенанта Крикунова. А на нашем ТКА-93, кроме дивсвязиста (который, конечно, «обеспечивает» молодого радиста, то есть меня), идет замполит капитан-лейтенант Бухтояров. У меня уже была с ним беседа. Замполит, не мигая, смотрел на мою переносицу узкопосаженными глазами и выспрашивал, кто я и почему просился радистом на БТК. Узнав, что я недоучившийся историк, он вдруг заулыбался, открыв длинные желтоватые зубы. Он, оказывается, тоже историк, в отличие от меня доучившийся – окончил пединститут в Казани, преподавал историю в школе, а перед войной был направлен на курсы преподавателей основ марксизма-ленинизма, но не успел их окончить. Ну вот, сошлись два историка на узкой катерной палубе. Замполит сказал, что будет на меня, как на сознательного комсомольца, опираться.

Отошли от стенки в ноль часов одна минута. Тут, знаете, вот какая тонкость. В понедельник уважающий себя моряк в море не выйдет. Выход по возможности оттягивают до полуночи, а одна минута первого – это уже вторник, тут выходи, пожалуйста.

Не стану подробно описывать свой первый поход на торпедном катере. Качки особой не было, да я и переношу качку неплохо. Но – не очень-то приятно признаваться в своей растерянности. Разумеется, я делал все, как учили. Открыл вахту на указанной волне. Приготовился работать на прием. Только на прием! Это я крепко усвоил: на переходе – полное радиомолчание. Даже «квитанций» (ответы на принятые радиограммы) нельзя выдавать. Но не зря бубнил мне Проноза о помехах. Рев моторов беспрерывно отдавался в наушниках хриплыми разрядами. Назойливо бормотала финская станция. Я попытался отстроиться тончайшими поворотами верньера, иногда это удавалось, но тут же я пугался, что ушел с волны, возвращался обратно – черт знает что!

Я жутко нервничал. Что ж, так теперь и будет? Моря не вижу, ни черта не вижу, кроме панелей рации и издевательского мерцания глазка. Напряжен до крайности, по ушам бьют разряды, от помех не отстроишься. Да еще дивсвязист разоспался тут, дыша в затылок и захлебывающимся храпом создавая дополнительные помехи.

Зря я пошел в радиооператоры!

А качка заметно усилилась, в борт справа от меня бьет, ухает волна за волной, рация упруго подпрыгивает на креплениях. К горлу подступает чай, выпитый за ужином. Да какой чай – отчаяние подступает… Нет, нет, завтра же напишу рапорт… извините, ошибся… прошу направить обратно в СНиС…

Не четвертуют же меня за ошибку…

Сквозь финскую нескончаемую болтовню, сквозь удары волн и хрип разрядов – морзянка! Позывные нашего отряда! Черт, затухает! Напрягаю слух почти до головокружения, до черных мух перед глазами. Бросаю на бланк букву за буквой – передача идет открытым текстом, не сразу я понимаю, что это метеосводка. «…Вторник шестнадцатого ожидается усиление ветра шесть баллов море пять…» База умолкает. Не веря глазам, смотрю на первую свою радиограмму. Принял! Эй, братцы, эй, Проноза, эй, дивсвязист, проснитесь, так вас и так! Я принял РДО! Новый радист родился на флоте!..

Не слишком вежливо отодвинув Скородумова, вскинувшегося, оборвавшего храп, протискиваюсь к люку, выбираюсь под ноги Вьюгину в рубку.

– Товарищ командир! – кричу сквозь рев моторов. – Метеосводка!

– Потом! – отмахивается лейтенант Вьюгин. – Закрыть вахту! – И, свистнув в свисток, висящий на груди: – Приготовиться к швартовке!

И я закрываю свою первую радиовахту. Положив бланк на столик (Скородумов берет его и, зевая, читает), вылезаю наверх. По швартовому расписанию мне нужно на бак. Вьюгин делает предостерегающий знак: не спеши, мол. Смоет еще тебя за борт. Ветер бьет в лицо. Держась рукой за ограждение рубки, вижу приближающийся низкий берег, поросший лесом. Вот он, значит, таинственный Лавенсари, спит, притаился под прозрачно-синей завесой белой ночи. Головной катер, вижу, поворачивает влево, гася белый бурун, – значит, снижает обороты. Наш ТКА-93 тоже сбрасывает газ. Вся девятка катеров втягивается в широкую бухту, и тут с берега замигал прожектором рейдовый пост. Не спит Лавенсари. С головного ТКА-108 отвечают посту.

Вспарывая винтами уснувшую гладкую воду, катер на малом ходу подходит к пирсу. Стоп моторы! Инерция делает свое дело безотказно, и когда нос приближается к черным сваям, я, размахнувшись, посылаю бросательный конец, и на пирсе его подхватывает матрос из базовой команды. Подтягивается корма, летит брошенный боцманом кормовой.

Ну вот, катер ошвартован. Мы поднимаемся по сходне на дощатый настил пирса. Теперь слышу, как шумит ветер в верхушках сосен. И меня охватывает странное чувство возвращения.

Снова, как на Ханко, живу в деревянном финском домике. Тот, ханковский белый дом на проспекте Борисова, в котором помещался участок СНиС, был, правда, получше. Просторнее, теплее, в два этажа. Нынешний домишко на Лавенсари, куда втиснулись экипажи нескольких торпедных катеров, скорее смахивает на сарай. Ну, спасибо базовой команде и на этом.

Они, базовая команда, прибыли на Лавенсари за неделю до перебазирования нашего дивизиона. Разгрузили баржу, перевезли в бывший рыбачий поселок торпеды, бочки с бензином и маслом, техимущество, стройматериалы, продовольствие. Домики в поселке стояли заброшенные, без окон и дверей. Базовые торпедисты, радисты, шоферы, содержатели складов взяли в руки пилы и топоры. К приходу первой девятки катеров жилые помещения были более-менее готовы – полы настелены, двери навешены, стекла вставлены, ну, нары не всюду успели сколотить, две ночи мы спали на полу. Набили сеном матрацы и наволочки и спали здоровым флотским сном. Под навесом, за длинными столами, врытыми в землю, мы получили с камбуза горячую пищу. Да что там камбуз – даже баньку соорудили молодцы-береговики. А один базовый торпедист, бывший жестянщик, сделал банные шайки. Ну, давно известно: матросы все умеют.

Значит, помылись, постирались. Перед ужином вышел я покурить из нашего сарая – и опять нахлынуло… Лес не лес вокруг, а стоят сосны, заходящее солнце красной медью метит стройные стволы, и легонько посвистывает в кронах ветер. Знакомую финскую песенку насвистывает, сатана перкала… Отчего душа замирает при виде сосен, колышущихся на свежем ветру? При виде вот этих седых валунов в темных родимых пятнах мха?..

Вздрагиваю от громового голоса:

– Дай-ка прикурить, Земсков. О чем задумался?

– Да так, – говорю. – Ни о чем особенно, товарищ мичман… Пейзаж, – говорю, – напоминает ханковский.

Немировский прикуривает, рассыпая искры из моей толстой самокрутки. Пахнуло паленым волосом: одна искорка попала мне в усы.

Забыл вам сказать: в прошлом году, когда меня после разгрома, учиненного Галаховым, бросили на Ораниенбаумский участок СНиС, я отпустил усы. Не то чтобы с горя. С бритьем были трудности – по причине тупых лезвий, – так хоть верхнюю губу не скоблить.

Боцман смотрит на меня красноватыми глазками, медленно моргая. Кожа у него красная, задубевшая на постоянных ветpax. С 36-го года плавает Немировский на катерах, сколько уже – восьмой год бьет в лицо ветер сумасшедшей скорости. Не шуточное дело. Я думаю, и брови у него разрослись, чтоб прикрыть лоб от ветра.

– Ты находился на Ханко? – Он садится на валун, вытянув короткие ноги в пятнистых (от кислоты?) сапогах. У него на кителе два ордена – Красной Звезды и Отечественной войны II степени.

– Был.

– Чего там делал?

– Как чего? – Сажусь на другой валун. Их тут тьма. Не Лавенсари, а Валунсари, думаю я. – Служил сперва в СНиСе, потом в десантном отряде. У капитана Гранина. Слышали?

– А как же, – дымит Немировский, прижмурив один глаз. – Я ж тоже на Ханко был. Еще до войны наша бригада там дислоцировалась.

– Вы когда ушли с Ханко? – спрашиваю.

– Наш отряд ушел в июле. Последние шесть катеров. Ирбенский пролив тебе известен?

– Известен. – Я думаю о своем. – У нас в десантном отряде были люди с вашей береговой базы. Ушкало, Безверхов, Шунтиков…

– Вот были там атаки! Двадцать шестого июля, как сейчас помню. Три катера атаковали караван в двадцать шесть вымпелов! – выкрикивает боцман на весь остров Лавенсари. – Наука что говорила? Только ночью! Или в плохую видимость! А тут Осипов Сергей Александрович повел тэ-ка днем при действующем солнце! Дымом укрылись и – у-ух! – Движением пятерни он показывает неотвратимый бег торпедных катеров. – Наш командир Афанасьев точненько влепил торпеду в миноносец! А ты говоришь – только при плохой видимости.

– Я не говорю…

– А в сентябре? В бухте Лыу знаешь какая развернулась парадоксальная операция?

– Да. – Я действительно знаю. Боевая история БТК меня очень интересует. – Товарищ мичман, – говорю быстро, чтобы он опять не перебил, – вы главстаршину Ушкало знали?

– Ну а как же Ваську Ушкало не знаю? Трое мы были неразлейвода, три боцмана – Боря Вьюгин, Васька и я. С троих нас только я в боцманах и хожу. Васька еще перед войной показал морю задницу, пошел в содержатели техсклада. Борис в сорок втором ушел в Питер на курсы, вернулся командиром катера. Один я сазана на фазана не сменял! Как был, так и продолжаюсь боцман москитного флота!

– Ушкало теперь в морской пехоте. Младший лейтенант…

– А хоть бы и старший!

Что ему ни скажи – только больше распаляется. А ну его к черту. Нащупываю в кармане канадки плоский пакетик жевательной резинки. Это нам, знаете, перед выходом с базы Литке выдали по коробке с американским десантным пайком: консервы, галеты, шоколад и резинка эта самая. Мы посмеивались: еще чего, жевать буржуйскую резинку! А она оказалась вкусная, покрытая сладким слоем. Вот я вытащил пакетик, развернул и сунул резинку в рот. Не о чем мне говорить с этим крикуном.

А он:

– Вот ты Безверхова напомянул. Андрюшка помоложе нас, я его боцманскому делу обучал. Вот он был боцман от прирождения! Он бы с моря не ушел. Жаль, его прихватил аппендицит, когда мы с Ханко уходили. Я знаю, он в десантном отряде воевал, а в эвакуацию погиб. Жаль Андрюшку! Я тебе что скажу, Земсков: Безверхов, если б продолжал жить, тоже Ваське Ушкало не дал одобрения!

– Почему? – спрашиваю, удивленный.

– А потому что нельзя! Ты Зинку его видел? Это ж была такая, – неожиданно боцман понижает голос почти до голубиного воркования, – такая… – чертит узловатым пальцем в воздухе что-то тоненькое, невесомое. – Ну… сквозь нее солнце просвечивало. К твоему сведению. А он что? – Опять рычание: – На бабе-милиционере женился!

– Да вы что, товарищ мичман? Зина ж погибла. Зина с дочкой утонула, их на переходе из Таллина разбомбили.

– Ты там был? – крикнул Немировский. – Васька был? Кто видел, как они потонули? А раз нету доскональных свидетельств, значит, нельзя!

Я молчу. Что тут скажешь?

– Я против милиции ничего не имею, – продолжает боцман сотрясать Лавенсари. – У меня самого батя был милиционер! Но ты ж понимать должен обстановку! Мало ли людей на войне исчезает, а потом – вот они! Погоди до конца войны, там скурпулезно разберемся! Ишь, невтерпеж ему!

Группа катерников высыпает из баньки – распаренные, веселые. Закуривают, бельишко выстиранное распластывают по кустам, по валунам.

– Матросы! – гремит Немировский. – Не ложить на открытых местах! Вон, в лесочке сушить!

– Товарищ мичман, – говорю, отодрав от зубов жвачку, уже лишенную сладости. – А вы знаете, Безверхов, может, не погиб.

– Это как? – В глубине его зрачков читаю отчетливое недоверие.

– Имеются данные, что подорвавшийся транспорт не затонул. Его дрейфом прибило к Южному берегу.

– Ну и что?

– Кто там был, могли попасть в плен. И Безверхов тоже.

– Никогда! Не может Безверхов попасть в плен.

– Почему?

– А потому, что плохо знаешь Безверхова. Он скорей пулю себе в лоб, чем в предатели.

– Да при чем тут предательство? – Начинаю раздражаться. – Их могли захватить…

– Они на транспорт садились с оружием? Ну и все! До последней пули! А кто в плен – значит, предатель!

И опять я умолкаю. Нашего боцмана не переспоришь.

С начала кампании пошла борьба за обладание Нарвским заливом и районом Гогландской минно-артиллерийской позиции. Белые ночи позволяли активно вести ночной поиск, погода установилась приличная, ветер – балла четыре, море – три.

И мы перешли на ночной образ жизни.

К тому времени дивизион полностью перебазировался на Лавенсари. Каждую ночь группы катеров, с торпедами в желобах, уходили на Восточно-Гогландский плес, к опушке финских шхер, и на юг в Нарвский залив, где работали наши катера-тральщики, пробивая фарватеры в немецких минных заграждениях. Противник, как мы знали, противодействовал тралению. Но несколько ночей мы утюжили Нарвский залив, не наблюдая кораблей противника.

Первая стычка произошла в ночь на 29 мая.

Уже мне стали привычными рев моторов, треск разрядов в наушниках, жужжание умформеров. И тряска, тряска. Но я еще не знал, что такое атака…

Я и не увидел ее. Только услышал.

В этот раз на нашем ТКА-93 шел командир дивизиона, и когда я по его приказу дал связь на ларингофон, в шлем-наушниках возник его отрывистый командирский басок:

– Внимание, гвардия! На курсовом шестьдесят – дымы!

С минуту или две – только шорохи, неясные голоса, потом комдив коротко велит ложиться на такой-то курс, и долгая пауза, потом отчетливо:

– Сколько насчитал, Крикунов?

– Одиннадцать силуэтов, товарищ комдив.

– А ты, Вьюгин?

– Двенадцать.

– Ну, твой боцман всегда с запасом считает. – Пауза. Представляю, как комдив всматривается в бинокль, считает дымы на ночном горизонте. – Больше восьми не получается у меня, – говорит он. – Н-ну, все равно…

И спустя несколько минут – решительно:

– Гвардия! Идем на сближение.

И еще через полчаса:

– Внимание, командиры! Полный газ! Атака!

Грохот моторов и тряска резко усиливаются. Передняя переборка наклоняется ко мне. И я теперь сижу наклонно. Значит, катер вышел на редан, сильно задрав нос. Я не вижу это, но – кожей, всем телом ощущаю бешеную скорость. Пронизывает острым холодком. Как бы от чертовой тряски не сорвало рацию с амортизаторов. Мне все равно, чем кончится атака, все равно, все равно… лишь бы-связь-не-пре-рыва-лась…

Ох, тряска! Ох, скорость! Зубы стучат, и больно ушам от режущих взрыкиваний разрядов. Неясные голоса. Голова мотается на шее, как на шарнире… Ох, это ж не-не-не-воз-мож-но!..

Из переговоров комдива с командирами катеров понимаю: противник уже близко. Там тральщики… БДБ – быстроходные десантные баржи… катера охранения… большой караван… Комдив распределяет цели…

Новые звуки бьют по ушам. Разрывы снарядов. Немцы открыли огонь. А катер рвется вперед, вперед… представляю, как Рябоконь, стоящий рядом с командиром в рубке, отжимает до отказа ручки акселераторов. Ох ты! Пробарабанили мелкой быстрой дробью осколки по борту…

– Варганов, вперед! – кричит комдив. – Ставь дымзавесу!

Вихрем атаки ко мне в радиорубку через открытый люк заносит желтоватый, остро пахнущий кислый туман. Ухают разрывы снарядов.

– Выходи на головной, Крикунов! – грозный голос комдива. – Не заостряй курсовой! Бей! – Добавляет крепкие слова.

Разрывы снарядов. Длинная пулеметная очередь – это Немировский, значит, полоснул из ДШК по кораблю противника…

– Твой тральщик поворачивает, Вьюгин! Ложись на увеличение курсового! Ну, живо! Варганов, поворот! Выходи на бэ-дэ-бэ! Вьюгин, ты на боевом курсе! Бей!

Протяжный грохот взрыва: бу-бу-у-у-у…

– Готов тральщик! С первой победой, Крикунов! Ставь дым, разворачивайся! Ну что, Варганов? Подверни вправо! Не упускай эту…

Новый грохот покрывает слова комдива.

– Молодец, Вьюгин! Теперь на тот выходи! Лево руль! Давай, Варганов! Бей! Крикунов! Чего затянул? А? Ну так догони! Полный газ!

И опять клочья дыма в радиорубке. И опять меня швыряет то вправо, то влево, – наш катер маневрирует, бросается в новую атаку, и опять толчок – сброшена вторая торпеда… резкий поворот…

– Эх, по носу пошла! Ну ничего, Вьюгин, ставь дым, выходи. Крикунов! Не вижу тебя!

– Ложусь на боевой, товарищ комдив!

Грохот взрыва.

– Это твоя бэ-дэ-бэ, Варганов? Молодец! Что? – кричит комдив сквозь усилившийся скорострельный огонь. – Повтори! Прием! Катера преследуют? Выходи! Внимание, командиры! Выходим из боя! Курс пятнадцать!

И уже на отходе, когда стихает огонь, доносится последний взрыв – это вторая торпеда Крикунова достигла цели.

Раннее утро. В кронах сосен вкрадчиво шуршит дождь. Мы, экипажи трех катеров, стоим вокруг свежевырытой могилы. В наскоро сколоченных гробах – двое убитых: боцман с катера Варганова и моторист с катера Крикунова. Только наш катер не имеет потерь.

На дощатых крышках гробов лежат две бескозырки. Слушаю короткую речь замполита. Слушаю, как мичман Немировский клянется от нашего имени отомстить за убитых. Меня бьет озноб. Страшное напряжение ночных атак еще не отпустило. Остров Лавенсари покачивается под моими сапогами.

Винтовочный салют. Мокрый песок летит с лопат в могилу. Прощайте, братцы. Я вас знал шапочно, а вот Володя Дурандин молча плачет: тот моторист был его земляком по станице Тимашевской. Тот моторист учил Володю играть на баяне.

Дождь припускает, и слышатся раскаты дальнего грома – будто утреннее эхо ночного боя.

В ожидании завтрака лежим на нарах и пытаемся не заснуть. Володя сидит в уголке сарая на табурете, склонив свой белобрысый «скворечник» над баяном, и тихо наигрывает «Светит месяц». Глаза закрыты. Только «Месяцу» и успел его выучить земляк с крикуновского катера.

– Во нервы! – слышу голос Рябоконя, – Когда с тральца дали по правому борту, у нас маслопровод перебило. Он стал обматывать, а с-под пальцев масло бьет. Горячий фонтан! А он – ничего. На баяне играет. Во нервы, едрена вошь! Прям Соловьев-Седой. Слышь, Володь? Сыграй «Прощай, любимый город»!

Не отвечает Дурандин. Перебирает обожженными пальцами пуговки баяна. Печально вздыхают мехи.

Опять хриплый голос Рябоконя:

– Эх, в базовый клуб некогда сходить! Все в море и в море.

– Дак в море-то лучше, – подначивает кто-то из команды девяносто седьмого. – В базовом пыли сколько. А в море ее нету.

– «Пыли сколько»! – передразнивает Рябоконь (представляю, как он насмешливо скривил большой красногубый рот). – Ты в базовый ходишь пыль нюхать, а у меня другая боевая задача.

– Видел я твою боевую задачу. У ней ножки как у рояля.

– Много ты понимаешь в ножках! Она в самодеятельности пляшет, а кто пляшет, ноги должны быть крепкие. А не спички, как ты обожаешь.

– Ты, Костя, не сердись, – вступает другой остряк. – Я тоже твою Томочку видел. У ней полный порядок. Задние черты лица самые лучшие на Балтийском флоте.

Смешки прокатываются по кубрику.

Мы завтракаем под навесом, по которому колошматит дождь. Пьем горячее какао. Хорошо кормят катерников. Вспоминаю Саломыкова с его издевательской «какавой»… Не хочу вспоминать!

Спрашиваю Дедкова, шумно тянущего из своей кружки:

– Ты какао раньше пил когда-нибудь?

Смотрит на меня круглыми светлыми глазами, ожидая подвоха. Не привык еще к флотской манере общения, не всегда понимает, когда всерьез говорят, а когда с подначкой.

Да я и сам знаю: пустой вопрос. Какао! Лебеду у них в деревне на Брянщине варили в оккупацию, рассказывал на днях Дедков. По нему самому видно: весь состоит из острых углов, жиру никакого. До войны, говорил Дедков, тоже всяко бывало. «А что бывало? – спросил Немировский, как раз вошедший в кубрик. – Ну, чего замолчал? Что бывало до войны?» Дедков голову вжал в плечи. «Так бывало, что без хлеба с голоду пухли…» Наш грозный боцман насупил брови: «Чтоб я, Дедков, больше такие разговоры не слышал, понятно?»

Допил Дедков какао, утер губы и спрашивает меня:

– Мы какой корабль ночью утопили?

Он, как и я, не видел боя – из моторного отсека тоже не увидишь. Я хоть слышал.

– Тральщик потопили, – отвечаю, – тонн шестьсот.

– А второй торпедой?

– Второй промахнулись, – говорю. И добавляю с бывалым видом: – Не огорчайся, это бывает. Главное, что потопили корабль противника. Ты напиши домой: открыл боевой счет.