Текст книги "Мир тесен"

Полный вперед! Огонь берега заметно поредел, но теперь обороняющиеся открывают автоматно-пулеметную пальбу, и тотчас с подходящих к пристани катеров несутся ответные цветные струи огня. Стопорим ход слева от головы причала, на мелководье, и десантники прыгают в воду. Помогаем выгрузить снаряжение, я подаю сержанту-эстонцу, стоящему по пояс в воде, тяжелую минометную плиту. Пули свистят, ухают разрывы снарядов, наши оба пулемета стучат непрерывно. Десант, захватив пристань, уходит вперед, растекается в стороны, и вдруг откуда-то из глубины острова немцы открывают артогонь по пристани, а тут полно катеров. Ревут моторы, катера отходят, мы тоже даем задний ход, удаляясь от пирса. Осколками порешетило рубку и корпус. Счастье, что никого не задело…

Возвращаемся в Виртсу. А навстречу плывут чудные машины, низко сидящие в воде, Макшеев едва успевает отвернуть, чтоб дать им дорогу, – это автомашины-амфибии, везущие на Муху второй бросок десанта. В Виртсу и мы принимаем на борт новую группу десантников. Слышу, как Володя Дурандин кричит командиру, что бензину совсем мало. (Бензовозы так и не прибыли еще.) Макшеев отмахивается: тут считанные мили до Муху и обратно, чего там, хватит бензину.

Второй бросок высадить на пристань Куйвасту не удается: пристань пылает высоким костром. Правее утыкаемся носом в отмель.

– Плиже, комантир! – кричит сквозь рев моторов рослый эстонец с погонами младшего лейтенанта, с освещенным пожаром круглым юношеским лицом. – Стесь глубоко!

– Нет, нет! – отвечает Вьюгин, помнящий с сорок первого здешние мели. – Не глубоко! Прыгай, лейтенант!

– Плиже! – настаивает тот.

Возникает опасная заминка. Катер стоит, десант медлит…

Вдруг Серега Штукин, отклеившись от пулемета, каким-то отчаянным, вкось, прыжком срывается за борт. Стоит в воде по пояс, а ведь он ростом мал, – машет руками: мелко! Увидев наглядно глубину, попрыгали и бойцы, заспешили к пляжу. Грозно перебегают по их каскам сполохи огня.

А Штукина вытаскиваем из воды.

– В моторный отсек! – кричит Макшеев. – Переодеться в сухое. Молодец, юнга!

Мель не сразу отпускает нас. За кормой закипает мутная каша из воды с илом, катер дергается, как неврастеник, винты работают чуть не вразнос.

Наконец сходим с мели, разворачиваемся, ложимся на обратный курс к Виртсу. Из люка высовывается голова Дедкова в берете. Резким свистом он зовет Дурандина обернуться, делает знаки, из коих явствует, что бензин на исходе. Его яростную жестикуляцию подтверждает неприятная пальба: это начинают «стрелять» моторы, получая бедную топливную смесь.

– Идем на ручной подкачке! – орет Дедков.

На середине пролива один мотор глохнет. Вся надежда на второй. Как в песне о бомбардировщиках, мы ковыляем во мгле… на честном слове… И вот метрах в двадцати от пристани Виртсу задыхается и глохнет второй мотор. Катер выходит из повиновения. Он как бы изнемог и рад отдохнуть, качаясь на черной воде.

А боцман своим голосом, не утерявшим громовой силы в узкостях Моонзунда, подзывает кого-то на причале, куда беспрерывно прибывают бойцы Эстонского корпуса, и, раскрутив над головой, метко посылает на пирс бросательный конец. Там подхватывают его и подтягивают катер.

Будь я поэтом, написал бы балладу и назвал ее «Балладой о двух бочках бензина». Но я не поэт. Всего лишь стреляный воробей с москитного флота. Пусть балладу сочинит Сашка Игнатьев, он мастак, а я скажу вам только, что нет в русском языке таких слов, достаточных по крепости, какими мы не поминали бы нашу береговую базу. ПЗС – подвижная заправочная станция – все еще не добралась до Виртсу. Мы качались у причала, как стоптанные башмаки на веревочке.

Свирепели ветры с дождями, несли по Моонзунду осеннюю стужу и прекрасные слухи. События, как слышали мы, нарастали с каждым днем. Второго октября отряд «малышей» (то есть «Г-пятых») под командованием капитана третьего ранга Гуманенко высадил первый бросок десанта на пристань Хельтерма на восточном побережье острова Даго. Уже к вечеру третьего октября Даго был взят, остатки разгромленных немецких частей бежали на Эзель. Теперь настала очередь этого острова, крупнейшего в архипелаге. С острова Муху, соединенного с Эзелем пятикилометровой Ориссарской дамбой, устремились на штурм эстонские дивизии.

А мы припухали у пристани Виртсу, злые от сухомятки и отсутствия бензина. И вот тогда-то – стараниями комбрига, а может, и Галахова – наш отряд катеров получил бензин у армейцев, чьи службы тыла были куда мобильнее флотских. Сам командующий Эстонским корпусом генерал Пэрн приказал дать нам бензин взаймы.

Нашему катеру отломились две бочки бензина! Роскошнее не бывает подарка! Дурандин со своими духами быстренько перекачал бензин в баки. Он словно боялся: вдруг дядя Пэрн передумает и велит отобрать…

Несколько ночей мы мотались взад-вперед, перевозя нескончаемый поток войск на Муху. Потом вот какая получилась обстановка: седьмого армейцы взяли главный город Эзеля Курессаре, противник отступил, очистив весь огромный остров, на полуостров Сырве, прикрепленный с юга к Эзелю, как сабля к пузу офицера. На узком перешейке немцы заблаговременно подготовили сильный рубеж, восстановив укрепления, на которых наши в сорок первом заставили их топтаться полтора месяца. С ходу нашим не удалось преодолеть оборонительный рубеж. И началась осада. Немцы снабжали и питали свои части на Сырве морем из Либавы и Виндавы – через Ирбенский пролив. Надлежало воспрепятствовать этим перевозкам силами торпедных катеров и авиации.

Наконец-то вспомнили, что мы все-таки не извозчики, а торпедные катера! Начались ночные выходы – вдоль Эзеля, вдоль Сырве мы утюжили неспокойный Рижский залив до Ирбенского пролива. Перебазировались на Эзель – в поселок Ромассаре близ Курессаре. Тут пристань была сожжена, только обгоревшие бревна торчали на сваях, и мокли под дождями взорванные склады и сараи. Взвод саперов из Эстонского корпуса сделал нам из понтонов плавучий пирс, к коему и пришвартовались катера отряда.

Такая шла осень – бездомная, холодная. В Ромассаре стягивались и другие отряды катеров. Прибыли «деревяшки» – деревянные катера Д-3, активно действующие в Моонзунде, – и с ними старый знакомый капитан третьего ранга Бухтояров. Он теперь был замначальника политотдела бригады. Мы с ним столкнулись однажды возле причала, где нелегко было вытянуть из грязи сапоги. Бухтояров остро взглянул на меня близко посаженными темными глазами:

– Здорово, Земсков! Как воюешь?

– Ничего, воюем, товарищ ктан-треть-ранга. С бензином вот трудности.

– Бензин скоро подвезут. Дедков у вас на катере? Ну и как он?

– Нормально, – сказал я. – С горячей пищей вот у нас…

– Завтра-послезавтра базовая команда прибудет, оборудует камбуз. Кто у вас в отряде комсорг?

– Комсорг? – Я вспомнил паренька с одного из катеров, раненного при высадке десанта на Муху. – Вроде нет сейчас…

– Готовься, Земсков. Созовем собрание, тебя выберем комсоргом.

– Спасибо, товарищ ктан-треть-ранга, но я…

– Готовься, – повторил Бухтояров и пошел по накиданным доскам к плавпирсу. Обернулся, окликнул: – Да, Земсков! Вот что еще: почему не вступаешь в партию?

В середине октября вышли мы – звено катеров – в ночной поиск. Холодная была ночь, с порывами ветра, с мелкой зыбью, заставлявшей катер неприятно вибрировать. Справа угадывалась в сырой мгле полоска берега Сырве.

Сережа Штукин первым увидел немецкий караван. Шли со стороны Ирбенского пролива пять БДБ – быстроходных десантных барж. Как разглядел Штукин эти низкосидящие посудины с невысокой рубкой? Ночь-то была безлунная, беззвездная. Кошачье зрение у Штукина. Факт тот, что мы их увидели, а они нас нет. БДБ поворачивали к берегу (к пристани Мынту, как узнал я потом). И Вьюгин, шедший на нашем катере, сделал Макшееву знак тоже ворочать. Мы пристроились к концевой БДБ, а остальные два катера повторили наш маневр и пошли в кильватер, и так, длинной колонной, смешанный караван вошел через проход в разведенных боновых заграждениях в бухту. Возможно, немцы на быстроходных баржах (а они, между прочим, имеют хорошее артвооружение) приняли нас за свои сторожевые катера, – не знаю. Факт тот, что как только они подошли к причалу и стали швартоваться, Вьюгин скомандовал – стрелять! Веером пошли с трех катеров торпеды – и вспыхнула ночь, пять всплесков огня и дыма встали один за другим, как пять восклицательных знаков.

А мы, звено катеров, – как на ладони посредине бухты. Но, пока хватились немцы, пока их батареи открыли огонь, мы уже на полном ходу устремились к выходу, полоснув пулеметным огнем по рейдовым катеркам, спешившим завести боновые заграждения.

А пришли в Ромассаре, и Вьюгин поблагодарил экипажи, и Макшеев на радостях сгреб Серегу Штукина в объятия – ну как же, он, Штукин, и был главным героем ночного боя, со своим-то удивительным зрением, – вдруг как заорет Серега дурным голосом…

Оказалось, шальной осколок достал его на выходе – пробил капковый бушлат, впился под левую лопатку. Как Штукин дотерпел обратный путь? Ну, юнга! Вот так Косопузый!

В армейском медсанбате в ту же ночь осколок извлекли. Двух сантиметров ему не хватило, чтобы войти в сердце Штукина.

В гавани Курессаре становилось тесно: со всей Балтики стягивался сюда москитный флот. По-хозяйски разместилась у причалов бригада траления. Прибывали малые охотники, канонерские лодки, тендера, сетевые заградители. У нас, у пристани Ромассаре, толпились торпедные катера. И за эту тесноту, за возникшее в ту осень легкомысленное пренебрежение к противнику (к победе дело идет, к победе!) были мы наказаны. Утром однажды в конце октября небо вдруг наполнилось громом, из облаков вынырнули «юнкерсы» и понеслись на гавань. Всполошенно, с опозданием захлопали зенитки, но упущенные ими минуты обернулись бедой: бомбовыми взрывами сильно повредило несколько катеров, в том числе один из вьюгинского звена. Побило осколками их экипажи. Серьезное ранение получил старший лейтенант Крикунов: обе ноги перебило. Его и других раненых увезли в Курессаре.

Незадолго перед праздниками Вьюгин подозвал меня после утреннего проворачивания механизмов:

– Говорят, в Курессаре работает почта. Вот тебе деньги, Борис, отправляйся, найди почту и пошли перевод. Тут шестьсот. Вот адрес. И заодно разыщи армейский госпиталь, зайди Крикунова проведай. Ясно? – Он сунул мне в руку небольшой сверток.

Сыпался мелкий твердый снег. Лужи, покрытые первым, еще тонким ледком, хрустели у меня под сапогами. Вот и зима опять, думал я, застегивая бушлат доверху и поеживаясь от колючего ветра. А война все не кончается, будь она проклята!

Я шел по грунтовой дороге в Курессаре, мимо безлюдных островерхих домиков, под качающимися на ветру ветками деревьев, и было мне зябко и грустно, – ну, вы понимаете, почти два месяца живу без Светкиных писем. А разве можно жить одними только десантами, одной войной?

Попутный армейский грузовичок подбросил меня до города, и почти сразу я увидел на стене двухэтажного дома, среди многих наспех намалеванных стрелок и номеров частей, синюю стрелку с буквами «В. Г.», что, несомненно, означало «военный госпиталь». Я пошел узкой улицей, дома почти сплошь были деревянные на высоких каменных цоколях, и с какого-то перекрестка взору открылась гавань. У причалов качали мачтами корабли, их было много – малых и разных.

В тесной госпитальной комнате койки стояли почти вплотную. Крикунов улыбнулся мне через силу, его юношеское лицо, обросшее русой бородкой, осунулось и побледнело. Я передал ему привет от Вьюгина и посылку. Крикунов развернул газетную обертку, там были банка американской колбасы, печенье, брусок масла.

– Спасибо, – сказал он. – Положи на подоконник. Как там дела у вас? Рассредоточились?

Да, подтвердил я, после бомбежки кое-кому нагорело, катера рассредоточили, замаскировали сетями, дивизион «деревяшек» перебазировали в Кихельконну – на западное побережье Эзеля…

Он смотрел в окно, где качались голые ветки. В его светлосерых глазах была печаль.

– Ты смотрел картину «Остров сокровищ»? – вдруг спросил он. – Не помнишь, кто играл одноногого Джона Сильвера?

– Кажется, Абдулов. А что?

– Да так… – Крикунов помолчал. – Пожалуй, я тоже мог бы теперь сыграть, – сказал он как бы в ответ на свои мысли.

– Что вы имеете в виду, товарищ старший лейтенант? – Тут я вспомнил об его актерских наклонностях. – Хотите сыграть Сильвера? Но вы совсем не похожи на пирата.

– Неважно, – сказал Крикунов. – И вообще все роли уже сыграны.

– Еще сыграете свою роль.

Ужасно хотелось подбодрить симпатичного старлея, но я не знал, как это сделать.

– Нет, Земсков. – Он посмотрел на меня будто издалека. – Занавес опущен.

Я простился и покинул госпиталь. Вот и еще один мушкетер выбыл из строя, думал я, сострадая. Бедный Атос…

Военно-морская почта действительно на днях обосновалась в Курессаре, заняв первый этаж просторного особняка. По записке Вьюгина я заполнил бледными казенными чернилами бланк перевода. Деньги отправлялись в Баку Варгановой Амалии Степановне. Я знал, что после гибели лейтенанта Варганова Вьюгин с Крикуновым каждый месяц посылали его матери по триста рублей. Знал, там большая семья, отца нет, три девочки мал мала меньше, и живется им трудно. Кажется, эта Амалия Степановна работала кассиршей в клубе имени Фиолетова – почему-то запомнилось название клуба и улицы, где он расположен, – Сураханской. Лейтенант Варганов любил рассказывать об этой бакинской улице, на которой вырос, и о своих сестрах. «Вот подрастут они, – говорил он, бывало, – после войны всех вас, чертовых холостяков, поженю на них». Сестры обожали старшего брата и писали ему нежные письма.

Отправив вьюгинский перевод, я заполнил еще один бланк и послал Светке всю наличность – сто пятьдесят рублей, свой небогатый оклад за два месяца.

Потом спросил у разбитного матроса, работавшего за стойкой на сортировке писем, нет ли почты для нашей войсковой части. Почты, конечно, еще не было. Наступление шло быстро – тылы еще только подтягивались. Я выпросил у матроса клочок бумаги и теми же бледными чернилами стал писать письмо Светке.

«…сегодня выпал снег, – писал я мелко, экономно, – зима уже, а писем нет как нет. Светка, где же ты?! Может, ты приснилась только? Может, ты финтивная?..»

Мешал писать почтовый матрос: любезничал с зашедшей на почту девицей-краснофлотцем, ворковал, напрашивался на свидание. Девица отшила курессарского донжуана:

– Бабью работу делаешь, и язык у тебя как у бабы.

– Иди, иди! – осерчал тот. – Подумаешь! Эрзац-матрос!

Я вскинулся, шагнул к стойке:

– Ты, дефективный! Извинись перед девушкой.

– Тю! – смерил он меня презрительным взглядом. – Защитник нашелся! Да какая она девушка?..

Перегнувшись, я ухватил его за ворот фланелевки, но он вырвался и, ругаясь, выбежал в заднюю комнату. Девица схватила меня за руку:

– Идем! Он сейчас патруль вызовет. Ну, скорей!

Мы выскочили на улицу, и только тут я увидел, что краснофлотец – прехорошенькая девушка, такая яркая брюнеточка со смелыми глазами, в шапке, лихо сдвинутой набекрень. Шинель на ней сидела ладно, по фигуре, а на ногах были не грубые ботинки – вы знаете, как мы их называем, – а сапоги, и не из кирзы, а хромовые. Эта девочка, что называется, блюла себя.

Мы свернули за угол, там церковка открылась. Я остановился.

– Как тебя зовут, защитник? – спросила девица.

– Борис.

– А меня Тоня. – Она засмеялась. – Вот и познакомились. Ты с торпедных катеров?

– Как ты узнала?

– По усам.

– Усы и на броненосцах носят.

– На броненосцах! – Она еще пуще залилась. – Скажешь, защитник! Броненосцев давно нету. Чего ты стал? Проводи меня до бригады траления.

– Извини, Тоня, – сказал я, с удовольствием глядя на ее лицо, такое живое и яркое. – Пойду обратно. Письмо хочу дописать.

– Кому ты пишешь?

– Жене.

– Жене?!

Несколько секунд она ошарашенно моргала, вытаращив на меня глаза. Потом новый взрыв смеха сотряс город Курессаре.

«…и как будто не было этих дней (и ночей). Как будто ты приснился мне и ушел из сна. Я слушаю лекции, ем, бегаю по каким-то делам, подопечных навещаю, хлопочу насчет операции для мамы. Но эта, бегающая, какая-то не главная я. Главная я все время думаю о тебе. Беспокоюсь. Ведь осень уже. В море холодно. Бедненький мой, ты, наверно, мерзнешь и ругаешь меня за то, что теплые носки не положила тебе в мешок. У мамы есть старые шерстяные, они подошли бы тебе. А я плохая жена, недосмотрела! Отругай меня как следует! Только не бей, пожалуйста…»

«…твое второе письмо, записка коротенькая, только я не поняла, где ты ее писал. Понимаю, идет наступление, и вы все время в движении, потому и не доходят до тебя мои письма. А я пишу часто, Боренька! Мне просто необходимо с тобой поболтать! Вчера ходила в домоуправление, заявление подала насчет дров, ведь холодно уже, а там сидит эта паспортистка, с запятыми вместо глаз, я спрашиваю, как с пропиской, а она говорит: никак. Я рассердилась, а тут Коротаев вошел, я к нему. Он говорит: ваш вопрос, Шамрай, скоро решат в райжилотделе. Во-первых, говорю, я не Шамрай, а Земскова. А во-вторых, говорю, какое вы имеете право не верить свидетельству о браке? Это официальный документ. Боря, представляешь, он отвечает: много вас тут ходят, а я обязан закон соблюдать, а верить вам не обязан. Нет, ты подумай! Соблюдать закон – значит не верить человеку! Как странно, Боря! В блокаду мы, чуть живые, спешили помочь друг другу, а кончилась блокада, значит, можно наоборот…»

«…Боренька, миленький, ну я же не виновата, что мои письма не успевают за тобой! Я пишу, пишу! Наберись терпения, бедненький мой… Вы все время в боях, да? Как понять твое выражение “морские извозчики”? Высаживаете десанты? Борька, береги себя! Для меня береги себя… мой любимый…»

«…целая пачка! Я зарылся в нее с головой, с сапогами и читаю, читаю, читаю. Послушай, почему я не женился на тебе раньше? Например, в детстве. Хотя нет, в детстве ты была плакса, ходила вся в соплях. Твои письма гонялись за мной по всей Балтике. Наконец догнали в Таллине. Мы тут будем ремонтироваться и зимовать. Некоторым ребятам повезло: ушли на ремонт в Питер. Завидую им черной завистью, хотя сознательно понимаю, что это не наше чувство, которое я, как комсорг отряда, должен в себе изжить. Кстати о зависти. Есть у нас один паренек, юнга по фамилии Гарбуз, бывший хулиган, состоящий из наглости и веснушек. И есть другой юнга, Штукин, пулеметчик. Оба, конечно, безотцовщина. У Штукина отца повесили немцы. Об него чиркни спичкой – зажжется спичка, такой он накаленный. Штукин здорово отличился в недавних боях. И когда нас, катерников, на прошлой неделе награждали (за Моонзунд), Штукину дали орден Красной Звезды. И правильно. А Гарбузу вышла медаль Нахимова. Тоже неплохо. Но тут Гарбуз выкинул номер. Слямзил у нашего механика спирту, на целый день исчез с катера. А стоим мы на судоремзаводе, ремонт еще не начали, и мы только и знаем окалывать наш кораблик, чтоб льдом не затерло. Ну, хватились к вечеру Гарбуза. Его непосредственного командира отделения Дедкова послали искать. Могло произойти все что угодно. В городе, мы знали, притаились бывшие боевики из фашистских местных формирований. Долго ли, трудно ли в темном углу придушить пьяного дурака с цыплячьей шеей? Дедков пошел искать, бродил по заводу, наконец один эстонец-слесарь, говоривший по-русски, показал нужное направление. Гарбуз валялся с разбитой мордой в закоулке возле котельной, спал мертвецким сном. Дедков растолкал его. Гарбуз обложил Дедкова низовым матом (в низовье Волги сохранился от рыбацких ватаг особый мат). Дедков, откуда только силы взялись, приволок его к нашей стоянке, Гарбуз, когда Дедков отпустил его, сел на бетон стенки, цыкнул и послал в Дедкова плевок. Хоть не попал, а Дедков, даром что кроткий, дико взъярился, кинулся в кулачный бой, я еле успел его перехватить. Ну, проспался Гарбуз, стали мы с механиком Дурандиным его расспрашивать. Он хмуро, односложно отвечает. По какой причине напился? Просто так. С кем пил? Не помню. С кем подрался? Не помню. Ладно. Командир катера впилил Гарбузу десять суток губы по-строгому. Пока ждали места (губу только начали оборудовать в Таллине), я готовлю отрядное комсомольское собрание, говорю Гарбузу: будем тебя разбирать, даю совет: чистосердечно покайся. Молчит. Ладно. Но перед собранием вдруг суется ко мне в рубку: старшина, поговорить хочу. Выходим на стенку, туда-сюда по свежему снежку, курим, и он говорит: «На собрании каяться не буду, а тебе, старшина, скажу. Напился, потому что обидно стало, что я последний человек на катере». – «Да ты что? – говорю. – По какому счету считал?» – «А по такому, какой каждому виден. Всем в экипаже вышли ордена, а мне медалишка». – «Ну, – говорю, – во-первых, не медалишка, а боевая медаль. А во-вторых, ты сравни…» – «Знаю, знаю, – перебивает, – Косопузый первый прыгнул в воду…» – «Да, – говорю, – Штукин показал десанту, что можно идти. А кроме того…» – «Не надо, старшина. Наперед знаю все, что ты скажешь». – «Ну, раз знаешь, так и говорить не о чем». Пошел я на катер, тут он окликает: «Погоди еще минутку. Другой раз не выскажусь». – «Ладно, слушаю». Шмыгнул он носом и говорит: «Убегу от вас». Я рот разинул: «Как это – убежишь!» – «Не с войны убегу, – уточняет, – а от вас. От Дедкова. Он как почнет нудить, так кишки заворачиваются сикось-накось. Почему свечи не чищены? (Очень похоже изобразил Дедкова.) Почему фильтр немытый?» – «Так прав Дедков, – говорю. – Ты свечи должен чистить». – «А то я не знаю! Я и сам их почищу, только над душой не стой. А он нудит, нудит… В Курисарях катерные тральцы, там дружки у меня. Сбегу туда. На Эзель. А тебя, старшина, заране предупреждаю, чтоб не писали меня дезертиром». Я стою хлопаю глазами, не знаю, что этому паршивцу сказать. И вдруг придумал: «Не от Дедкова ты бежишь, а от своей зависти». Он как вскинется: «Чего, чего от зависти? Кому завидую? Косопузому? Я на Соловках не хуже его учился! А то, что я в моторном отсеке стою, а не у начальства на глазах, так не значит, что я хуже!» – «Ну вот что, Костя, – говорю. – Никто на катере не считает тебя хуже всех. А раз ты не можешь свою зависть унять, так беги». Теперь он рот разинул. «Первый раз, – говорит, – слышу, чтоб на такое дело толкали». – «А я не толкаю. Просто понимаю тебя». Он ухмыляется: «Да ты меня продашь, старшина». – «Не продам». И пошел к себе в рубку. Зачем я тебе пишу все это, Светка? Сам не знаю. Свободное время появилось, вот и пишу. А ты не читай, если скучно. По правде, побаивался я, что этот юнга и впрямь сбежит. Но не сбежал. На собрании ему крепко выдали. Но о нашем разговоре я промолчал. Светка, мне трудно ходить в комсоргах. Я не всегда знаю, как поступать. Посоветуй!

Между прочим: поздравь меня с орденом Отечественной войны II степени. И еще: по боевой характеристике принят в партию».

«…есть которые нос воротят. Мне с такими неочем говорить потому что мы нивчем не виноватые. А что надо было пулю в висок как лейт. Дроздов? Борис ты был на транспорте помнишь что там тварилось. Я тебя видел как вы с Игнатьевым раненых таскали. Я тоже помогал неск. раненых передал на подходивший тральщик. А сам не прыгнул пошел взводного Дроздова искать. У него что то с глазами жаловался после взрыва в корме у него пелена перед глазами то видит то нет. Как же его в таком состоянии бросить. Искал по всем каридорам. Зинченко встретил вдвоем пошли наконец нашли взводного под трапом сидит на бухте лицо белое а на нем черные рябины. Никогда не видал чтобы так было. Пойдем говорю лейтенант. Нет говорит вы идите а мне все равно не жить. Стали мы с Зинченко его под руки подымать, а он нет говорит оставте меня сами идите. И тащит наган из кабуры. Приказываю говорит идите спасайте жизнь а я не хочу рыб кормить. Зинченко пошел а я хотел выбить наган у взводного но не смог. Он говорит может вспомнят меня как мы на Гангуте стояли и бух себе в висок.

Я почему Борис тебе пишу. Мне Виктор, брат двоюродный, написал что ты за нас беспокоился искал и помнишь. Я тебя тоже помню. Мы ж гангутцы. Хотя есть такие кто теперь нас не признает с ними говорить неочем. Разве мы виноватые? Нет не мы, а те виноватые кто нам помощь не прислал хотя мы ждали и надеялись до последней минуты.

Борис ты спрашиваешь про Литвака. Я Ефима нашел уже когда день наступил, он стоял наверху на мостике глядел на море все ждал что придут корабли за нами. Потом когда сели на мель и берег видать мы с Ефимом и еще одним стали делать плот чтоб плыть к берегу, а там пробиваться через Эстонию в Рамбов. Двери с каюты содрали. Но не вышло с плотом. Хоть и мелко а глубоко. Двери не держали на воде мы видели двое поплыли и перевернулись. Выхода не было только плен. Мы с Ефимом из лагеря Вильянди дважды бежали нас ловили избивали и опять. Второй раз когда поймали сильно охрана била, Ефиму ногу повредили. В апреле 44 г. третий раз бежали с дорожных работ опять неудача выдали хуторяне. Опять били. У Ефима с головой чтото загавариваться стал. Лето наступило группу оставили работать на хуторах остальных погрузили отправили в Валгу. Ефима тоже. Больше я его не видел. Слыхал их еще дальше погнали в Германию. Хозяева на хуторе этот раз попались незлые я нимного от'елся опять бежал наконец попал к своим. Дальше ты от Виктора знаешь. За какую вину не знаю попал в штр. роту. Ну все равно воевать. Мы наступали от Тарту. Под Пайде ранило меня чуть не убило. Третий месяц по госпиталям. Кости сраслись но хожу с палкой. Вот написал свои мучения только ты не думай что бью на жалость. Я не жалости хочу а справедливости чтоб ясно сказали кто виноват а кто без вины виноватый…»

«…никогда не ходила в соплях, не выдумывай! А вот я помню, как твой папа тебя ругал за то, что сидишь в уборной с книжкой…»

«…помнишь, рассказывал тебе об Андрее Безверхове из нашего десантного отряда на Гангуте. Наконец он ответил на мои письма потрясающим письмом. Страшная судьба, и она могла бы стать и моей судьбой, если б ночью 3 декабря 41 г. мне не посчастливилось прыгнуть с подорвавшегося транспорта. Плен, побеги, побои… И этот вопиющий вопрос, на который я так и не могу добиться ответа: кто виноват?

Помнишь ст. лейтенанта Вьюгина? Конечно, помнишь, он нам свадьбу устроил. Ну вот, был у меня с ним разговор. Вьюгин участвовал в том переходе на торп. катере, боцманом тогда плавал, и был на Гогланде, так что в курсе событий. Так вот, он прямо говорит: не было возможности выслать с Гогланда корабли на помощь нашему транспорту. Это значило бы послать их на гибель (минное поле, воздействие авиации противника). Я ему говорю: «А лейтенант Варганов разве не пошел на гибель, прикрыв дымзавесой наш поврежденный катер?» – «Это, – говорит, – разные вещи». – «Нет, одно и то же». – «Снизу, – говорит, – с нашего уровня, видно не так далеко, как сверху. Командование рассматривало положение и приняло правильное решение». А по-моему, с какого уровня ни смотри, прежде всего надо спасать людей. Ну хотя бы попытку сделать. Или, может, чем выше точка зрения, тем меньше кажется человек? Но ведь человек не муравей. Каждый, даже самый незаметный, имеет имя, живую душу и надежду на будущее. Как же можно его не замечать?

Ладно. Расфилософствовался. Это все потому, что мы теперь хорошо живем. Нам отвели для жилья Народный дом, в кубрике тепло, спим на койках, на простынях, под одеялами. Светка, до чего здорово это – спать раздетым!…»

«…совершенно прав. У человека живая душа, а душу надо спасать. Ведь живем не поодиночке, а вместе. Борька, как я рада, что думаю так же, как ты! Миленький ты мой! В институте девчонки не верят, что я замужем. Если я у тебя «финтивная», то ты у меня «мифический муж» – так одна новая подружка выразилась. А я хвастаюсь: у меня муж умный и хороший! После войны вылечим ему зубы, и ему вообще цены не будет!

Боренька, меня вызывали в райжилотдел. Со мной говорил замзав, дядька, кажется, не вредный, в офиц. форме без погон, с орденом Кр. Звезды и гв. знаком. Я все изложила. Он говорит, не имею оснований вам не верить, товарищ Земскова (так и назвал, и меня прямо радостью окатило!). С такими, говорит, глазами, как у вас, нельзя обманывать. Представляешь, Борька?! Я говорю, никогда никого не обманывала. Ладно, говорит. Но вы, как сознательная комсомолка, понять должны, что в Ленинграде большая квартирная нужда, возвращаются эвакуированные, много разрушенных домов. Напишите своему мужу, что по закону он имеет право на свою жилплощадь, но ввиду излишков его 2-комнатная квартира будет передана более нуждающемуся, а ему (то есть тебе) предоставим комнату в пределах нашего района. Пусть он (то есть ты) в 2-недельный срок напишет нам заявление о своем согласии, а если не согласен, пусть тоже напишет, мы рассмотрим. Боря, по-моему, не соглашайся. Это твоя квартира, ты тут родился, и почему это для нас две комнаты – излишки? Почему надо их отдавать начальнику, как ты говоришь, вошебойки?…»

«…очень красивый теперь, когда снегом присыпало разрушения в центре. Сказочный город со средневековыми башнями, шпилями. Вот в таких городах жили раньше феи, алхимики и трубочисты. Кончится война, привезу тебя в Таллин и послушаю, как ты будешь ахать от восхищения.

Написал заявление, прилагаю к письму. Черт с ними, пусть дают комнату. Наверно, нуждающихся действительно очень много, чего ж я буду выкамариваться. Мы вдвоем и в одной комнате прекрасно поместимся. Как это поется: мне с моей милкой и в шалаше рай…

Светка, как давно я тебя не целовал!

А скоро уже весна. Скоро спустим свои кораблики с кильблоков на воду – и снова вперед, москитный флот!»

«…глупый ты, глупый! Вдвоем в одной комнате ему хорошо. А если втроем? Вот так-то, Боренька. Теперь уже точно знаю: будет ребенок…»

Последняя военная весна – как описать ее нетерпение и ярость, ее затяжные штормы и гул ветра на морском просторе, желтые, с кровью, закаты, недолгие стоянки в новых маневренных базах, островерхие крыши Мемеля, голодных немок в Кранце, мучительную горечь последних потерь?

Нам-то еще ничего: зимой отстаивались, отдыхали в Таллине, тралили сухофрукты в компоте. А вот дивизион «деревяшек» (Д-третьих), которым командовал капитан третьего ранга Осецкий, и зимой воевал. В феврале катера этого дивизиона совершили двухсотмильный переход из Кихельконны, что на западном берегу Эзеля, в Свенту – небольшую рыбацкую гавань южнее Либавы.

Вы, наверное, знаете, какие события в Прибалтике предшествовали этому. Еще в октябре войска генерала Баграмяна вышли в районе Паланга – Руцава к балтийскому побережью, отрезав группу армий противника от Восточной Пруссии. Так образовался Курляндский плацдарм. Между портами этого плацдарма – Либавой и Виндавой – и портами Германии оживились морские сообщения. Немцы начали вывозить из «котла» войска и боевую технику. Ставка поставила Балтфлоту боевую задачу – воспрепятствовать немецким морским перевозкам, запереть Курляндский плацдарм с моря. А сил в резко расширившейся операционной зоне флота было немного. Из портов Финляндии, вышедшей из войны, действовали в этой зоне наши подводные лодки. Спешно перебрасывались к обводам плацдарма флотские полки штурмовой и бомбардировочной авиации. И вот – торпедные катера…