Текст книги "Мир тесен"

– Ага, – кивает Дедков. – Только дома-то нету.

Их деревню немцы, отступая, сожгли. Нет у Дедкова ни дома, ни родителей: отец пропал без вести где-то под Старой Руссой, мать сильно простыла (картошку копали в поле поздней осенью) и сгорела от воспаления легких за неделю.

– Ну сестре напиши. У тебя ж, ты говорил, есть сестра.

– Есть-то есть. Только где? Ее ж в Германию угнали.

Вот времечко, думаю. Как же мы допустили такое нашествие? Разрушенные города, спаленные деревни, страшная мясорубка войны… Да еще вот это – угон в Германию… Я ужаснулся, когда впервые прочел в газетах, что они вывозят с оккупированных территорий мальчишек и девчонок к себе в Германию на работы какие-то…

А Дедков из кармана робы достает краснофлотскую книжку, а из книжки – обтрепанную по краям фотографию и показывает мне. Снимок нечеткий: стоят, будто по стойке «смирно», руки по швам, пацан и девчонка; у девчонки косички – будто два кренделька за ушами, перевязанные ленточками, на парне пиджачишко по колено, у обоих в светлых глазах интерес к «птичке», которая сейчас выпорхнет из любительского фотоаппарата. За ними плетень, за плетнем соломенная крыша, два деревца.

– Перед войной дядя с Брянска приезжал, снял нас, – говорит Дедков, пряча снимок обратно в книжку. – Мы с Варей близняшки.

Мы работаем на катере – прибираемся, затыкаем деревянными пробками – «чопами» осколочные пробоины в дюралевом борту. Мотористы закачивают в баки бензин, привезенный в бочках со склада.

И все мне чудится, что у ребят на ТКА-108, крикуновском катере, стоящем вторым корпусом рядом с нашим, улыбки какие-то непростые. Они тоже прибираются, принимают топливо и масло, но, поглядывая на нас, невольно подпускают в свои товарищеские улыбки этакое змеиное выражение. Ну как же, Крикунов обе торпеды влепил в цель, потопил два тральщика, а наш Вьюгин – только один, второй торпедой промазал. А лейтенант Варганов потопил всего лишь одну БДБ. Хоть и быстроходную, а все же баржу. Не густо. Вторую торпеду он привез домой.

Вон они, три мушкетера. Прохаживаются по песчаному бережку среди сосен.

Варганов (не Арамис ли?), маленький насмешливый бакинец, что-то говорит, резко жестикулирует – наверно, показывает руками маневрирование катеров в атаке. У него заросший, в черных завитках, затылок. Очень смахивает на морского бродягу из романов Жаколио. Я бы не удивился, увидев у него в ухе серьгу, а за широким поясом – пару старинных пистолетов.

Лейтенант Крикунов (возможно, Атос) высок и строен, с приятным юношеским лицом и вьющимися ореховыми волосами. Мы с ним как-то разговорились, оказались почти земляками: Лев Никитич Крикунов родом из Петергофа. Его мать преподавала там в школе ботанику. А он с детства увлекался театром, и что-то в нем такое есть. Видел я однажды, как он изображал курсанта Варганова, опаздывающего в училище из увольнения: помчался неровными скачками, выпучив глаза и зажав под мышкой воображаемый палаш. Крикунов в Баку приехал из Питера с эвакуированным училищем имени Фрунзе, в августе 42-го был брошен с курсантской ротой на один из перевалов Большого Кавказа, уцелел, вернулся в училище на Зых (поселок близ Баку), недавно закончил и с лучшим другом лейтенантом Варгановым прибыл на Балтику. Повезло Крикунову: в первой же атаке потопил два корабля. Он прохаживается по бережку, слушает нервного Варганова, но, сдается мне, в сочувственной улыбке Крикунова тоже есть ма-ахонькая змеиная составляющая.

Третий мушкетер (Портос?), наш лейтенант Вьюгин, вышагивает солидно, сапоги его начищены, вид невозмутимый. Ничто в нем не выдает человека, промазавшего при стрельбе. Борис Вьюгин постарше обоих друзей – ему двадцать шестой год. Он был катерным боцманом, участвовал в лихих атаках осиповского отряда в 41-м – в Ирбенском проливе, в бухте Лыу. В конце 42-го отличившийся в боях главстаршина Вьюгин был послан на курсы по подготовке командиров катеров в Ленинград. Курсы помещались в здании училища Фрунзе, курсанты коего в то время обживали прикаспийский поселок Зых и охмуряли бакинских девушек. Летом 43-го младший лейтенант Вьюгин вернулся на БТК, некоторое время усердно практиковался в кабинете торпедной стрельбы, получил катер ТКА-93 и успел в конце той кампании потопить в Нарвском заливе немецкий тральщик-шестисоттонник М-1. В нынешнюю кампанию он вступил уже лейтенантом. На его кителе спорили своим блеском с хорошо надраенными пуговицами ордена Kрасной Звезды и Отечественной войны I степени, медали «За отвагу» и «За оборону Ленинграда». Вот он набил табаком трубку и закурил. Мне кажется, он подражает манере комдива: трубку держит на отлете, приминая большим пальцем горящий табак.

Из лесочка, грузно покачиваясь на ухабах грунтовой дороги, выезжает машина-торпедовоз. Три мушкетера поспешают на пирс. Начинается погрузка торпед, подаваемых на катера автокраном.

Но в ужин узнаем: ночного выхода сегодня не будет. Значит? Значит, гвардейский дивизион, оставив на пирсе вахту, в полном составе почтит своим посещением базовый клуб. Куда ж еще деваться?

Тем более, что дождь перестал. На западе, как в театре, приподнялся серый занавес неба, за соснами и валунами нашего островка зажглась широкая полоса огненного цвета.

Только мы, экипаж ТКА-93, трогаемся лесной дорожкой в путь (Костя Рябоконь впереди всех, нетерпеливым скоком иноходца), – только пускаемся, значит, к очагу культуры, как меня окликает замполит Бухтояров.

– Как, – спрашивает, – чувствует себя исторический факультет?

– Нормально, – отвечаю. – Только я уже забыл, что учился на историческом.

Он усмехается этак, не вполне одобрительно, что ли. Щупленький, тонконогий, он неторопливо идет той же дорогой в базовый, и мне волей-неволей приходится тащиться рядом с ним. Раскрываю рот, чтоб спросить разрешения идти догонять своих ребят (мне, по правде, не терпится взглянуть на рябоконевскую избранницу, о которой на дивизионе ходят различные слухи), но тут Бухтояров опять подает голос.

– А мне, – говорит, – интересно, кто у вас читал? Из профессуры?

– Ну кто, – говорю, – Струве читал, Равдоникас, Мавродин.

– Замечательные силы, – кивает замполит. – А Тарле?

– Тарле на первом курсе не читал. Но мы бегали слушать его лекции. – И, предупреждая очередной вопрос, уточняю: – Пo истории русской дипломатии девятнадцатого века.

Он смотрит на меня узкопосаженными глазами и с чувством говорит:

– По-хорошему тебе завидую, Земсков, что ты слушал самого Тарле.

Я томлюсь. Ужасно хочется посмотреть на эту девицу…

– Вот что, Земсков, – вдруг переключает он разговор. – Хочу поручить, чтобы ты поработал с краснофлотцем Дедковым.

– В каком смысле, товарищ капитан-лейтенант? Дедков же моторист, а я…

– Не в смысле специальности. В политическом отношении помоги ему. Парень из оккупированной местности. Два года был оторван. Вообще-то кадровики допустили ошибку: нельзя таких, как Дедков, направлять на ударные соединения.

– Дедков же не виноват, – говорю, – что попал в оккупацию.

– Не в том дело, – морщится Бухтояров. – При чем тут «виноват, не виноват»? Он два года подвергался вражеской пропаганде.

– Подвергался, – соглашаюсь. – Родителей потерял. Сестру угнали в Германию. Дом сожгли. Очень даже подвергался.

Немного помолчав, замполит сдержанно говорит:

– Вот что, Земсков. Вы были студентом, но это не дает вам права спорить со старшими. Не делайте вид, будто не понимаете, о чем речь. Краснофлотец Дедков два года был в отрыве от нормальной советской жизни. Молодой, идеологически неокрепший. Могло у него создаться искаженное представление? Могло. Да он и допускает, я знаю, неверные высказывания. Вот тут ты, сознательный комсомолец, и должен ему помочь.

– Что я должен сделать, товарищ капитан-лейтенант?

– Ты в команде ближе всех к Дедкову. Беседуй с ним почаще, вслух читай газеты и объясняй суть содержания. Не только Дедкову, но и всей команде. Я тебя назначаю агитатором.

– Ясно, – говорю. – Громкие читки газет.

– Не только читки, Земсков. Беседуй о положении на фронтах. По вопросам текущей политики. Объясняй Дедкову суть жизни. Ненавистническую суть фашизма.

Суть фашизма, думаю я, Дедков испытал на своей шкуре. Что же до сути жизни… Кажется, еще ни одному философу не удалось ее объяснить…

А возле базового клуба столпотворение. Тут, кроме нашего дивизиона, толкутся зенитчики, команды катерных тральщиков, морских охотников и буксирных пароходов, какая-то пехота. Лавенсари – форпост флота, и население тут пестрое. Попадаются в толпе отдельные нетипичные фигуры – девушки-краснофлотцы. Я их внимательно разглядываю. Вот хорошенькое личико, а эта хоть и сдвинула берет сильно набекрень и вроде бы губы подкрасила, а не очень смотрится; а вот идут две коротышки – хи-хи, ха-ха, зыркают по сторонам глазками, возбужденными от обилия мужчин.

Где же Костя Рябоконь со своей легендарной избранницей? Не видать Рябоконя. Ускакал в поля… Ой, при лужку, при лужке… конь гулял на воле…

Не вполне ясно, каким образом разномастное племя форпоста помещается в кинозале деревянного домишки, именуемого базовым клубом. Но, представьте, все поместились. Гаснет свет, пошел журнал «Суд идет» – о зверствах фашистов в Харькове. От кинохроники подирает холодком по спине. Уже становятся привычными эти жуткие рвы, набитые трупами расстрелянных, замученных людей. Что-то случилось на планете Земля, сместилась, что ли, ось вращения, если стала возможна такая зверская жестокость. Такое презрение к жизни человека. Бывало, правда, и раньше… Историк я никакой, недоучка, но все же помню: безжалостного вождя гуннов Аттилу называли «бичом божьим»… было и татарское нашествие… и персидский Надир-шах, громоздивший горы трупов… Это все варварский Восток? Так вот вам цивилизованный Запад: машины-душегубки. Куда там Надир-шаху с его наивными кривыми саблями до Гитлера…

Уф, кончилась страшная хроника. Теперь – как бы в награду и отдохновение – старая комедия «Насреддин в Бухаре». Ну, ну, посмеши нас, лукавый мулла! Не так уж все страшно было на Востоке, а? По залу то и дело прокатывается смех. Смешки и легкие взвизгивания, впрочем, возникают в задних рядах не только тогда, когда на экране происходит смешное. В зале все больше скапливается электричества.

Вдруг вижу: по проходу протискивается Дедков. Льняная голова касается острой верхушкой кинолуча и вспыхивает волшебным светом. Чего это он? Выбираюсь из тесноты и, провожаемый разными словами, спешу за Дедковым.

Хорошо на воле! Светлый тихий вечер, и мирно выглядят среди сосен красные и желтые финские домики.

– Миша, погоди!

Он останавливается у густых кустов шиповника.

– Ты почему ушел? – спрашиваю. – Картина не нравится?

– Нет… ничего… Жарко очень. Запарился.

– Ну, пойдем вместе домой. Я «Насреддина» видел.

Сворачиваем цигарки, высекаем огня, огибаем заросли шиповника. И тут навстречу, со стороны штабного поселка, – парочка.

Я словно с ходу натыкаюсь на стену. Как удар под дых. Как взрыв. Пялю глаза на приближающееся чудо. Волны белокуро-золотых волос из-под синего берета льются на свежую синеву гюйса. В вырезе суконки – идеально круглая шея, нежнейшая белая кожа над крохотным уголком тельняшки. («Я тут, на месте, выражает своим скромным видом тельняшка. Дисциплина не нарушается».) В глазах – повелительное голубое сияние. Осанка царицы.

Зажмурься, смертный человек, пади ниц перед крутобедрой царицей Лавенсари!

А Костя Рябоконь в лихо заломленной на ухо мичманке – перебирает, перебирает ногами иноходца, чуть забегая вперед и сразу возвращаясь к чуду, плавно плывущему нам навстречу. Костя, черт, когда ты успел?! Завидую!

– Хлопцы, вы из клуба? – приостанавливается он. – Какая там картина?

– «Насреддин в Бухаре», – говорю, а глаз не могу оторвать от царицы.

Она же лишь мельком скользнула взглядом по мне и проплыла мимо, не задерживаясь.

– «Насредди-и-ин»? – Рябоконь свистнул. – А говорили – «Два бойца». Тома! – кидается вслед за девушкой. – Погоди! Ты говорила – «Два бойца», а там…

– Ну, заменили, значит. – В ее низковатом голосе медлительная лень, привычка повелевать. Царица – она и есть царица.

Оборачиваюсь на ходу. Те двое стоят обсуждают, как видно, вопрос – идти или не идти на «Насреддина». У царицы полные икры над аккуратными сапожками. Что же до «задних черт лица», то… ну, не знаю…

– А вот я слышал: «москитный флот», – говорит Дедков, косолапенько идущий рядом со мной. – Это как понимать?

– От слова «москит», – говорю рассеянно. – Не знаешь? Мелкое насекомое, ну, муха такая… в тропиках… больно жалит. Торпедные катера, и сторожевые, и малые охотники – мы все, значит, мелкий флот. Налетим, ужалим…

Ничего не могу с собой поделать: снова оборачиваюсь. Те двое не пошли в базовый. Повернули обратно к штабному поселку, их головы и торсы плывут над кустами шиповника.

– Тропики, – говорит Дедков. – Это на юге, да? Там всегда солнце?

– Ну, не всегда, – с трудом шевелю языком.

Что-то, братцы, со мной творится. Будто все внутри перевернуто. Будто душа рвется выпрыгнуть из бренной оболочки…

И опять Нарвский залив, но эта атака – дневная.

Пятерка наших торпедных катеров находилась в дозоре, когда пришло радиодонесение: самолеты обнаружили в западной части залива конвой противника, больше десяти вымпелов. Я знал, что ларингофоны, введенные на флоте в прошлую кампанию, не только усовершенствовали радиосвязь между кораблями, но и позволили резко улучшить взаимодействие между кораблями и авиацией. Это было дело новое, еще не обкатанное, не накопившее опыта.

Ну а я впервые услышал, как это происходит.

Рации всей пятерки катеров и четверки самолетов-истребителей (кажется, «лавочкиных», Ла-5) настроены на одну волну. Здесь нужна, понимаете ли, большая точность.

Слышу в наушниках отрывистый басок нашего комдива (он идет на ТКА-97, катере лейтенанта Варганова):

– Привет истребителям! Как меня слышите? Прием.

Сквозь трески и шорохи – молодой голос с неба:

– Слышу нормально! Готов работать с вами.

– Давайте координаты противника.

Командир звена Ла-5 дает место конвоя противника, но добавляет, что его курс нуждается в уточнении.

– Вот что, командир, – после паузы говорит наш комдив. – Давай-ка сработаем так: пошли два самолета в доразведку, а другие два – к нам. Будешь маневром наводить на конвой. Как понял? Прием.

– Понял, комдив.

Некоторое время – шорохи, привычные помехи от зажигания моторов, потом на волну «влезает» финская радиостанция, я уже хорошо ее знаю и научился отстраиваться, а потом опять голос с неба:

– Комдив! Вижу твои буруны!

– А я тебя не вижу! – говорит Осипов. – Облачность! Спустись пониже!

Вскоре резко усиливается рев моторов: к нашим добавились воздушные.

– Теперь вижу! – басит комдив. – Давай показывай курсом направление!

День сегодня солнечный, и дюраль, из которого сделан катер, сильно нагрелся. Сижу потный, тельняшка неприятно липнет к спине. Выглянуть бы хоть на минутку из металлического ящика радиорубки, хлебнуть свежего воздуху. Можно размотать провод, соединяющий мои наушники с рацией, – он достаточно длинен, чтобы позволить выйти из радиорубки, не переставая слушать эфир. Знаю, что радисты на других катеpax так и делают, высовываются ненадолго. Но я чего-то не решаюсь. Лейтенант, занятый маневрированием, может, и не обратит внимания на то, что я вылезу в ходовую рубку, но уж боцман, стоящий в пулеметной турели за спиной командира, сразу увидит… заорет… дескать, брысь отсюда!.. Да, боцмана я побаиваюсь…

Ревут моторы за переборкой. Ревут моторы в небе. А я, обливаясь горячим потом, держу волну. Связь должна быть уверенной. Командир звена истребителей докладывает: есть данные доразведки. Конвой противника следует курсом таким-то. И спустя минут пятнадцать:

– Катера идут прямо на противника. Так держать!

– Есть так держать! – весело откликается комдив.

Знаю: он предвкушает атаку. Знаю: атака горячит ему кровь. Комдив у нас замечательный (родился где-то под Одессой, с детства на море, активист ОСВОДа, был воспитанником в кавалерийской дивизии имени Котовского, в 36-м окончил училище Фрунзе, с тех пор – на торпедных катерах, жить не может без скорости, вихря, ветра атаки…). Общий любимец. Ему подражают молодые офицеры. Хотел бы и я стать таким же человеком моря…

– Вижу конвой! Спасибо, летчики, хорошо навели! – И чуть погодя: – Внимание, командиры! Идем на сближение! Торпедная атака!

И опять на полном газу несется катер, прыгая на волнах, и рация качается на пружинах амортизаторов, и окаянная тряска изматывает меня. Все же решаюсь: разматываю провод и высовываюсь из своего раскаленного ящика…

О-о! Ветер с размаху хлестанул по лицу. Успеваю охватить взглядом кожаную командирскую спину, трепещущий на мачте длинный вымпел и под ним сине-бело-синий флаг «рцы» (означает торпедную атаку), и на фоне голубого неба – обтянутую черным шлемом голову боцмана Немировского. Грозно зыркнули по мне его глаза сквозь защитные очки. Сигаю обратно вниз. Всего-то секунды на три я высунул голову – но успел хлебнуть ветер атаки, и он, резким сквозняком пройдя по жилам, выметает разморенность духотой…

Опять идем сквозь всплески огня, и дым, врывающийся в люк, ест глаза и жжет легкие, и отрывистый голос комдива властно управляет боем – распределяет цели, велит ставить дымзавесы, а самолетам – штурмовать корабли охранения…

Толчки означают, что сброшены торпеды. Стук пулемета. Слышу раскаты взрывов. Слышу нарастающие громы воздушных моторов. Слышу обвальный грохот… хорошо знакомые звуки бомбежки… Судя по переговорам комдива с летчиками, нас атакуют с воздуха… налетели «мессеры», и наши «лавочкины» дерутся с ними, прикрывая катера…

Нет прекраснее момента, когда, остановив моторы, движимый инерцией, катер тихо подходит к пирсу. По сходне – доске с набитыми поперек планками – сходим на пирс. Ну как, ребята? Все живы? На берегу, под соснами, стоит санитарная «летучка», она всегда поджидает нас, когда приходим с моря, – гляди-ка, и сегодня понадобилась. С ТКА-115 выносят раненого. Это их моторист, юнга, у него известково-белое лицо, грудь обмотана бинтами с темными пятнами. Санитары уносят его на носилках.

Больше потерь нет.

А у противника? Ого, четыре корабля мы потопили и два подорвали (повредили)! Вот вам и дневная атака!

– Молодцы, гвардия! – Наш комдив, со шлемом в руке, сходит с катера Варганова, а за ним поспешает маленький, счастливо улыбающийся Варганов. – Хорошо поработали! – Он широко шагает по пирсу и бросает, уходя: – Полчаса на перекур. Потом – осмотреть повреждения, приступить к ремонту!

Нет ничего сладостнее первого перекура после боя. Жилы еще холодит ветер атаки, и все атомы твоего тела еще наполнены движением, скоростью, и вот она, главная приятность – постепенно движение гаснет, его вытесняет покой. Можно расслабиться. Огонь и гибель и сегодня нас не взяли, и почему бы нам не потравить, не похвастать, как подобает героям.

– …когда выскочили из дыма, смотрю – все четко, как в кино…

– …с двух кабельтовых стрельнули, торпеда пошла, вижу, там забегали, у шлюпки толпятся…

– …с ихнего сторожевика ка-ак дали автоматы…

– …«мессера» появились, ну, думаю, сорвут нам атаку, а наши летуны тут как тут…

– …Петро! Не забыл оставшийся дым стравить?

Но всему приходит конец – и блаженству первого перекура тоже.

Только мы разошлись по катерам, как с берега, с замаскированной среди сосен наблюдательной вышки, доносится протяжный, как непогода, выкрик:

– Во-о-озду-ух!

Задираем головы.

Вон они! Быстро снижаясь, идут на остров «юнкерсы»… больше десятка… ну, сейчас начнется…

Лес, песок и скалы, из которых состоит Лавенсари, такой мирный и тихий с виду, – извергают огонь. К зенитным стволам островных батарей присоединяют свой железный гром ДШК – крупнокалиберные пулеметы наших катеров. С пронзительным, душу леденящим воем пикируют «юнкерсы»… взрывы бомб выбрасывают столбы воды и грунта, подбираются все ближе к пирсу, к катерам…

Сквозь клочья черного дыма от подбитого, загоревшегося «юнкерса» вдруг вижу: кто-то с нашего катера, взбежав по сходне, припустился скачками по пирсу.

– Наза-ад! – рык Немировского поверх грохота боя.

А Дедков бежит, ничего не слышит… Оглох? С ума сошел?.. С пирса на берег, к соснам… к зарослям кустарника…

Теплая, упругая, как резина, ударная волна толкает меня и бросает навзничь… головой ударяюсь об ходовую рубку… в ушах заложено… Кажется, все…

Открываю глаза, вижу над собой наклонившегося Рябоконя:

– Ты живой?

Ну, если мы оба не на том свете… Тихо как… Может, действительно?.. Повернись, Костя, посмотрю, нет ли у тебя крылышек… Но вот и бровастое лицо нашего боцмана… Значит, мы все еще тут: на том свете боцманов, говорят, не бывает…

Боцман щурит свирепые красноватые глаза.

– Вставай, Земсков!

Подымаюсь и, как ни странно, держусь на ногах, вцепившись в ограждение рубки. Вот только говорить не могу. Рот забит гарью, дымом, страхом…

– Видел, как Дедков улепетнул? Давай-ка. Иди, приведи своего дружка!

Боцман добавляет слова, которых до сих пор я от него не слышал. Он не любит эту словесность и всегда одергивает ее любителей. А тут – выдал с таким фигурным коленом, что Рябоконь, сам изрядный мастер, удивленно качнул головой.

Нетвердо иду по пирсу, и кажется мне, что все расшаталось после бомбежки и висит на волоске: и пирс, и сам остров Лавенсари, и неприятно клочкастое, рябое небо над ним. Схожу с пирса, огибаю дымящуюся смрадную воронку.

– Дедков! – Чувствую, голос у меня сел. – Дедко-ов!

Треск огня. Иду к кустам, кое-как переставляя все еще не твердые ноги. И тут вижу Дедкова. Он сидит как загнанный заяц и смотрит круглыми белыми глазами на огоньки, перебегающие по веткам кустарника.

– Почему не отвечаешь?

Теперь он тупо уставился на меня.

Обкладываю его последними словами, это производит действие. С дурацкого взгляда Дедкова спадает пелена. Поднимается на ноги. Мы сбиваем с кустарника огненные змейки, ломаем занявшиеся ветки, затаптываем, засыпаем песком. Сизый дым выедает глаза.

Веду Дедкова на пирс. Для верности придерживаю за край голландки. Ни о чем не спрашиваю. Чего спрашивать? Кто я ему – дядька? И отвяжитесь от меня! И без того голова болит.

Все ж таки ни от чего так не болит голова, как от бомбежки.

– Почему вы убежали с катера, Дедков? – официально спрашивает боцман Немировский.

Молчит Дедков. Стоит, опустив неприкрытую, растрепанную, повинную голову. Острые мальчишеские плечи зябко приподняты. Ах ты, Дедков, поросятина-телятина нескладная…

– Ну? – трубит иерихонская труба. – Отвечайте: почему убежали?

Молчит.

Рябоконь, я заметил, делает слабую попытку вмешаться, что-то сказать, ведь именно он непосредственный начальник Дедкова, – но не вмешивается. Только головой крутит недовольно. Не хочет, как видно, связываться с боцманом.

– Вы знаете, – гремит Немировский, – как называется, когда с боевого поста убегают? Под трибунал захотел, Дедков?

Каждое тяжко падающее слово – как молоток, забивающий несчастную дедковскую голову глубже и глубже в плечи.

– Да бросьте, товарищ мичман, – говорю с острым холодком в животе. – Что вы его стращаете?

Боцман оглядывается, как тигр на случайного прохожего, который осмелился дернуть его за хвост. Черные брови сошлись в широкую черту, такой мазок кузбасс-лака, готовый перечеркнуть меня, мой послужной список – в общем, мою жизнь.

– Ты что сказал? – Боцман явно не верит своим ушам. – Повтори!

– Ну, испугался парень. Вы же знаете, он пуганый. Его в сорок первом бомбили. Родители погибли. Дом сожгли. Может испугаться человек, который все это…

– Он трус! За трусость в бою – под трибунал!

– Да перестаньте грозить трибуналом! Дедков в бою не трусил. Это Дурандин подтвердит, и Рябоконь…

– И вы, Земсков, под трибунал пойдете! За то, что защищаете труса! – Глаза Немировского, налитые кровью, сейчас испепелят меня. – Вы что тут себе позволяете, а? Если были студентом, значит, можно языком трепать?! – Он делает жест, показывая вываливание длинного языка. – Пререкаться в боевой обстановке?!

Теперь боцмана не остановить. Теперь заведется на тыщу оборотов. А голова раскалывается…

Неожиданно для самого себя вставляю в боцманскую филиппику:

– Вот вы метко стреляете, товарищ мичман. А сможете снять пулей нагар со свечи?

Он умолкает на полуслове-полукрике. Всматривается внимательно, будто у меня вместо носа огурец. Черт с ним. Делаю шаг к рубке, чтобы уйти к себе, в свой металлический ящик, там дел у меня полно… по-моему, что-то неладно с выходным трансформатором… Но тут на пирсе появляются три мушкетера. Идут с командирского совещания. Не идут – бегут.

– Задержитесь, Земсков, – говорит боцман.

И, когда лейтенант Вьюгин, прогрохотав по сходне сапогами, сбегает на катер, Немировский обращается к нему подчеркнуто официально:

– Товарищ командир, разрешите доложить…

– Катер цел? Все живы? Ух! – Вьюгин переводит дыхание. – Как налет начался, мы подхватились бежать на катера, а комдив говорит: «Отставить! Пока добежите, бомбежка кончится».

– Докладываю, – гнет свое боцман, – чрезвычайное происшествие.

– Ну? – настораживается Вьюгин. – В чем дело?

– Краснофлотец Дедков проявил трусость. Сбежал с катера с целью укрывательства в кустах. Старший краснофлотец Земсков вступил со мной в пререкания с целью оправдания трусости краснофлотца Дедкова.

А небо после бомбежки стало табачного цвета… или это стволы сосен ободрало осколками бомб, и они, обнаженные, источают в небо желтизну сока?

Что же я наделал? Что теперь будет со мной?..

– Земсков!

Вскидываю взгляд на Вьюгина и невольно поеживаюсь от его начищенных до стального блеска глаз.

– Вы что – не слышите?

– Слышу, товарищ гвардии лейтенант.

– Я спрашиваю: у вас в порядке аппаратура?

– Надо, по-моему, заменить выходной трансформатор… Я еще не успел осмотреть.

– Осмотрите тщательно. Все до винтика. – Он обегает взглядом наши лица. И – понизив голос: – Нам предстоит ночной выход. Ответственная операция. Тщательно проверить матчасть! Чтоб как часы! – И, помедлив, продолжает немного в нос: – Насчет ЧП. Вернемся из операции – займусь. Напишите подробный рапорт, мичман. Разойдись по боевым постам!

Дедков первым срывается с места и ныряет в моторный отсек. Ну правильно, закон морской – с глаз начальства долой.

Рябоконь хрипло, напористо заводит свою песню, я уж не раз слышал: масляная магистраль перебита, надет резиновый манжет, кожаный манжет, но сколько можно?.. заменить трубку надо… хомуты сколько ни затягивай, масло все равно потечет, мотор сгорит…

Ни хрена не сгорит. Не пугай, Костя. Я осторожно орудую отверткой в хрупком чреве приемника, меня трансформатор беспокоит, вот что. А мотор не сгорит. Что ему сделается? Как бы мне не погореть, братцы…

А вот и гость: в радиорубку протискивается дивсвязист Скородумов. Очень вовремя, товарищ старший лейтенант! У меня сомнения насчет трансформатора… Ага, и вы так считаете – заменить! Серьезное, однако, предстоит дело, если вы копаетесь вместе со мной в аппаратуре… Как вы сказали? «Если обнаружил повреждение при осмотре – хорошо, если в море – шляпа»? Ну да, конечно, и я так думаю… Не хочется, понимаете ли, быть шляпой… Если б вы знали, думаю я, как не хочется, ужасно не хочется быть списанным с торпедных катеров…

Ну, так. Выходной трансформатор заменили, проверили все прочее, теперь включим приемник. Сразу – отчетливый голос диктора: «…пересекли Ла-Манш и под прикрытием массированных ударов авиации высадили десант на северо-западное побережье Франции между городами Шербур и Гавр…»

Взглядываю на Скородумова:

– Союзники высадились во Франции?

– Да, – говорит он, пошевеливая рукой-клешней. – Сегодня с утра передают. Открыли наконец-то второй фронт.

– «…несколько плацдармов, – продолжает диктор, – в районе Сент-Мер-Эглиз, Сен-Лоран, Арроманш…»

– Второй фронт! – радуюсь. – Вот здорово!

Память мгновенно меня переносит в июньский вечер 40-го года… в довоенный Ленинград… Господи, целых четыре года прошло… только четыре года, вместивших столько событий… смертей… страстей…

Но похоже, впервые подумал я, что война идет к концу.

Высказываю эту мысль.

– Какое там к концу, – говорит Скородумов. – Мы еще на Лавенсари – далековато от Берлина.

У моего «флажка», как я догадываюсь, свои счеты с немилостивой судьбой. Он же был командиром торпедного катера, может, хотел многого добиться… пример нашего комдива у всех молодых офицеров перед глазами… Но осколок, изуродовавший Скородумову руку, остановил его взлет.

Мне кажется, мы могли бы с дивсвязистом поговорить по душам. Но между нами служебная пропасть…

– Ладно, Земсков, – возвращается он к суровым будням. – Какая у тебя плотность аккумуляторов? Ну, надо подзарядить. – Смотрит на часы. – Сейчас пришлю полуторку, привезешь аккумуляторы на зарядовую станцию. – И выходя: – Учти, ночная операция во многом зависит от тебя.

До ужина мы вкалываем. Я вычищаю аккумуляторный отсек, проверяю умформеры. Боцман набивает пулеметные ленты. Мотористы чистят свечи, моют топливные фильтры – ну, как обычно.

А после ужина командир велит нам ложиться отдыхать. Мне не хочется. Больше всего люблю длинные и светлые вечера июня. Если нет ночного выхода, мы уматываем в клуб смотреть кино или играем тут, на береговой базе, в волейбол. Но – приказ есть приказ. Мы лежим на нарах и травим. Вообще-то не до травли мне. Невольно лезут мысли о том, что предстоящая ночная операция – лишь отсрочка грозы, которая неизбежно разразится над моей непутевой головой. Что-то неладно у меня с языком. Хочу промолчать – и не могу почему-то. Глупо… Между прочим, через несколько дней мне стукнет двадцать два. Немало уже. Пора бы и поумнеть, черт дери…

– Боря, – слышу хрипатый голос Рябоконя, – ты чего спросил, когда Кириллыч с тебя снимал стружку? Про свечу?

– Спросил, – говорю, – может ли он пулей снять со свечи нагар.

– Тхе-хе! Тхе-хе! Нагар пулей! Сам придумал?

– Нет… Вычитал из «Тружеников моря».

Рябоконь книгу не читал, но ее название заинтересовывает его. О чем это? Я отнекиваюсь, неохота рассказывать, но Рябоконь настойчив. Приходится коротко рассказать про Жильята, моряка с острова Гернси, как он снял паровую машину с «Дюранды» – судна, застрявшего в Дуврских скалах.

– В одиночку спустил паровую машину? Без крана? Тю! – не верит Рябоконь. – Пишут всякую муру, едрена вошь.

– Это не мура, – обижаюсь я за Виктора Гюго. – Там подробно описано, какие он сделал приспособления, тали. Да и не в талях дело. Человек может сделать даже невозможное…

– Вот мне надо в базовый сходить, – хрипит Рябоконь. – Томка там пляшет. Самодеятельность готовят к Дню флота. Могу я туда пойти? Не могу. Выход в море! А ты говоришь, человек может невозможное сделать.