Текст книги "Мир тесен"

– Быстрее, разведчики! – крикнул Вьюгин и скомандовал: – Пошел шпиль!

Шпиль мелко затарахтел, катер дернулся, еще и еще, он как бы сам себя снимал с мели, натягивая втугую якорный канат, отданный с кормы метров на пять, толчками выдергивая нос из песка. Разведчики, по пояс в воде, подошли. Вьюгин знаком показал им лезть на корму, низенький вдруг провалился по горло и, ухватившись за консоли, выкрикнул: «Курат!» Боцман за шиворот втащил его, потом помог взобраться второму, корма осела под дополнительной тяжестью, нос приподнялся – и катер рывком высвободился, закачался на воде.

Теперь я увидел в обморочном предутреннем свете машину, идущую в нашу сторону. Она прыгала по серому песку пляжа, по камням, она торопилась, над высокими бортами плотно торчали каски солдат. Счет пошел на секунды. Вьюгин осторожно, на малом ходу, разворачивал катер среди множества черных камней, вокруг которых билась пена прибоя, а расстояние между нами и немецкой машиной стремительно сокращалось. Я увидел: над бортом машины замигали огоньки, но звука выстрелов не услышал в громе моторов. Цветные огоньки пулеметных трасс тянулись к нам, они очень хотели достать, но угасали, не дотянувшись. Недолет, однако, быстро сокращался, и я увидел, как из машины выпрыгивали немцы и бежали в воду, строча на бегу из автоматов, и очереди наверняка бы хлестнули по катеру, по нашим телам, если бы Вьюгин не вывел наконец катер в проход. По взмаху его руки Рябоконь мгновенно отжал ручки акселераторов, моторы взвыли на больших оборотах, бросив катер вперед, вперед…

Фигурки на пляже теперь быстро уменьшались, высверки автоматного огня угасли. Рябоконь, обернувшись, зло сверкнул зубами и сделал в сторону противника быстрое непристойное движение.

Те двое сидели в одном из желобов. Они казались обессиленными. Ну ладно, разведгруппа на борту, задание выполнено. Я влез в радиорубку, сел на жесткое свое сиденье. В наушниках потрескивал, посвистывал, постанывал эфир. Я закрыл глаза. Подходила к концу еще одна беспокойная военная ночь. Волны ухали, ударяли в дюралевый борт, меня мотало из стороны в сторону, меня несло по волнам Нарвского залива, по волнам нескончаемой войны…

От резкого свиста я вскинулся, открыл глаза. Низенький разведчик сверху втискивал ко мне в радиорубку свой рюкзак, что-то говоря. Я сдвинул с одного уха «блюдце» наушника и услышал знакомый высокий голос:

– Прими. Пусть у тебя полежит.

Я принял тяжелый, пропахший потом рюкзак, в котором, разумеется, была портативная рация и коробки с аккумулятором БАС-80, и сказал, медленно улыбаясь:

– С добрым утром, Виктор.

Виктор Плоский остро уставился на меня воспаленными глазами. Наверное, было нелегко узнать, но он узнал.

– Земсков, что ли? – Он помигал, потер глаза. – Ну привет.

Он еле шевелил языком от жуткой усталости. Сел на рыбины рядом с ногами командира, привалился спиной к ограждению рубки и тотчас заснул.

Вы понимаете, конечно, какое меня разбирало любопытство. Но поговорить с Плоским, столь неожиданно вынырнувшим из огромного пространства войны, в ту ночь не удалось. Он спал тревожным сном ночной птицы. Когда на подходе к пирсу я тронул его за плечо, Виктор сразу открыл глаза.

– Подходим, – сказал я.

– Ага… хорошо… – Он длинно зевнул. – Подай багаж. – Наклонив голову с залысинами, принял из моих рук рюкзак. – А усы у тебя рыжие, – сказал он.

– А где твои тараканьи усы?

Он промолчал.

– Что такое «курат»? – спросил я.

– «Черт» по-эстонски, – ответил Виктор.

На пирсе разведчиков встречал кто-то из штабных офицеров Островной базы. Виктор с напарником, сдержанно поблагодарив лейтенанта Вьюгина, ушли со штабным, и я, глядя разведчикам вслед, видел, что их покачивало.

Было свежее, как в детстве, раннее утро. От сосен в сторону берега, по пятнистому песку пляжа, вытянулись длинные тени. Плеск и лепет воды у свай пирса был приятен утомленному слуху, рождал мелодию, мотив какой-то, тоже из детства, ах ну да, из «Большого вальса»… ну, вот это: «Проснулись мы с тобой в лесу, трава и листья пьют росу… и хоры птиц наперебой…» Мы шли по пирсу, и нас тоже пошатывало… «…поют для нас, для нас с тобой»… Когда-то очень давно, в другой жизни смотрели мы этот обалденный фильм… с Иркой смотрели… и когда вышли из кинотеатра «Баррикада», Ирка сказала: «Разве бывает такая жизнь?»

Обычно не спится мне днем. А тут я проспал мертвым сном почти до одиннадцати. В наш кубрик заглянул Немировский, зычно возгласил:

– Земсков, Дедков, к командиру!

Ну вот, подумал я, начинается гроза. Черт меня догадал вступиться за брянского цыпленочка. Кадровики прошляпили, направив его на ударное соединение, а мне – отдувайся… Тьфу, постыдная мысль…

По дорожке меж сосен и седых валунов мы шли к домику, где жили офицеры дивизиона.

– Дедков, – сказал я, – только не дрожи ты как осиновый лист. Признай свою вину. Скажи, что случайно сорвался… ноги сами понесли… моча в голову ударила, – добавил я, раздражаясь. – Только не молчи, как стоптанный башмак. Кайся! Ты понял?

Он посмотрел круглыми цыплячьими глазами и кивнул. Безнадежное дело, подумал я и, бросив окурок, с силой втоптал его сапогом в песок.

Постучавшись, мы вошли в комнату, где жили несколько лейтенантов. Тут было накурено. Вьюгин, в тельняшке и брюках, сидел у стола и драил «чистолем» пуговицы кителя, зажатые в прорезь дощечки.

– Обождите минутку, – сказал он, ускоряя движение щеточки.

Лейтенант Варганов, дымя папиросой, лежал на койке. Закинув нога за ногу в синих носках, он читал из газеты вслух, с выражением:

– «Солдаты, матросы и летчики экспедиционных сил союзников! Вы находитесь накануне вступления в великий крестовый поход, к которому мы стремились эти долгие месяцы…» Ишь, крестовый поход! – хохотнул он и выпучил на меня глаза из-за газеты. – Ты в крестовых походах участвовал, Земсков?

– Не приходилось, товарищ лейтенант. А кто это?

– Эйзенхауэр. – Варганов наставил на меня указательный палец. – Что, Земсков, набедокурил?

– Да нет, – сказал я уклончиво. – Все в порядке.

– «В порядке!» – Он хмыкнул. – Справный матроз не станет тревожить начальство. Справный матроз что делает? Он сидит, плетет для рынды булинь. Он упражняется в бросании метательного ножа…

– Хватит травить, Марат, – сказал Вьюгин, облачаясь в китель. Пуговицы на нем сверкали, как пять алмазов. – Подойдите ближе, – строго пригласил он нас. – Дедков, объясни свое поведение во время воздушного налета.

Дедков молчал, уставясь на вьюгинские сапоги. Молодой еще, не знает, что надо глядеть на свои говнодавы.

– Ну? Чего молчишь?

С таким же успехом лейтенант мог бы обратиться к табуретке, к баночке с «чистолем».

Вьюгин провел ладонью по аккуратному, волосок к волоску, боковому зачесу. Все у него было ладно, начищено, подогнано. На открытом лбу – строгая вертикальная черточка. Немного портил ему внешность подбородок, узкий, острый.

– Боцман докладывает, – сказал Вьюгин немного в нос, – сбежал с катера, спрятался в кустах. Так или не так, Дедков?

– Разрешите, товарищ командир? – сказал я.

– Я Дедкова спрашиваю, – холодно взглянул он.

– Дедков ничего вам не скажет.

– А вы что, адвокат у него?

– Мне замполит поручил с ним работать…

– Так это результат вашей работы? – Вьюгин иронически усмехнулся. – То, что он деру дал при бомбежке?

– Дедков был два года в оккупации…

– Ни адвокатом к Дедкову, ни к себе замполитом я вас не назначал.

– Вы совершенно правы, товарищ гвардии лейтенант.

Я замолчал. Что ж говорить, когда не дают говорить.

Вьюгин вынул из ящика стола листок, неровно выдранный из тетради.

– Вот тут черным по белому написано: «Проявил трусость». Тебе известно, Дедков, что полагается за трусость в бою?

Опять молчание. Вдруг Дедков, рывком вздернув голову, сказал с отчаянной решимостью:

– Товарищ лейтенант! Виноват я! Страшно стало… Вы накажите! Один я виноват! Он-то при чем?.. – Коротко ткнул в меня пальцем. Глаза у него стали совсем белые, с черными точками зрачков. Надо же, Великий Немой заговорил… – Отдайте меня под суд! – выкрикивал Дедков, сам не свой. – Я один! Один виноват!

– Успокойся, Дедков, – сказал Вьюгин. – Ну, замолчи!

Дедков на полуслове споткнулся, захлопнул рот. Но в нем что-то продолжало булькать, как в котелке с кипящей водой. Было слышно, как вздыхал и бормотал Варганов: «Ах, матрозы, матрозы… нету на вас линьков…»

– Идите, – сказал Вьюгин. – Я подумаю и приму меры. Наказаны будете оба.

Мы вышли. Что за черт, утро было хорошее, солнце обещало явиться острову Лавенсари, а теперь опять небо сплошь затянули облака. Сосны внятно шелестели кронами. Нет ничего более переменчивого на свете, чем балтийская погодка.

– Боря, – сказал Дедков, обращая ко мне вспотевшее лицо с точками зрачков, – я один виноват…

– Один, один, – подтвердил я. – Кто ж еще?

Тут я вспомнил, что хотел у Вьюгина отпроситься на часок, и потопал обратно. Постучал в дверь:

– Разрешите, товарищ лейтенант?

Они с Варгановым, наверно, говорили о нас. Вьюгин, держа дымящуюся трубку на отлете, недовольно посмотрел: что еще? Я пустился объяснять: один из давешних разведчиков мой старый товарищ по службе в СНиСе, мой учитель, и мне надо непременно…

– Ясно, Земсков. Вряд ли тебя к нему пустят.

– Да он пробьется, – сказал Варганов, расхаживая в синих носках по комнате. Маленький, в сильно расклешенных брюках. – Он настырный. Пусти его, Борис.

– Настырный, – повторил Вьюгин. – Воспитатель он у нас.

– Товарищ лейтенант, если вы хотите иронизировать…

– Видал? – обратился Вьюгин к Варганову. – Еще и обижается.

– Знаешь что, Земсков? – остановился передо мной Варганов. – Ты, конечно, выделяешься. Но я тебе советую: не вылезай. Не надо вылезать.

– Да разве я…

– Это, понимаешь, вредно. Для здоровья, для службы. Мало ли что выпадает? Вот мне, например, всегда выпадает дымзавесу ставить, когда другие командиры атакуют. Ну и что? Я же не жалуюсь, что со мной несправедливо?

– Так и я не жалуюсь, товарищ лей…

– Ясно, ясно, Земсков, – сказал Вьюгин. – Можешь идти. Отпускаю до четырнадцати.

Пробиться к разведчикам, действительно, оказалось не просто. Дежурный в штабе Островной базы даже и разговаривать не стал, отрезал:

– Ни о каких разведчиках не знаю.

Я потоптался возле штабного дома, покурил, раздумывая, как тут быть. Из раскрытого окна била короткими очередями пишущая машинка.

Начал накрапывать дождь. Небо потемнело, издали, из заоблачной выси, донеслось ворчание грома. Дробь пишмашинки оборвалась, из раскрытого окна высунулась машинистка – волной белокурых волос плеснуло на свежую синь гюйса – окатило меня, продрало, ошпарило…

– Погоди! – крикнул я, прежде чем она, взявшись обеими руками за оконные рамы, закрыла окно. – Здравствуй, Тома!

Царица Лавенсари скользнула по мне взглядом, словно голубым прожекторным лучом. Было совершенно непонятно, какими нормами продовольственного снабжения поддерживалась прекрасная полнота царицы, поразительная нежность ее белой кожи. Она красноречиво не ответила на мое приветствие: дескать, мало ли тут вас, кобелей, ходит.

– Тома, – лихорадочно заторопился я, – тебе привет от Кости. Я с его катера. Мы утром с моря пришли…

Чуть смягчилось надменно-недосягаемое выражение ее лица. Чуть приподнялись уголки вишневых губ.

– Знаю, – сказала Тома медленным низким голосом. – Костя придет сегодня?

– Непременно придет! – несло меня дальше. – Если, конечно, ночного не будет выхода. Тома, он просил привет передать! Он всю ночь думал о тебе…

– У тебя все? – спросила царица, снова берясь за рамы.

– Нет, постой… – Я понизил голос. – Мы ночью сняли двух людей с берега, понимаешь? Один из них мой старый друг… по СНиСу, понимаешь? Служили вместе… Мне надо его повидать, а я не знаю, где они…

Тома сделала ручкой – замолчи, мол, все уже ясно.

– Где живет помначштаба, знаешь? Нет? Ну, иди налево до того зеленого домика, а потом… – Она объяснила, а я старательно кивал, запоминая повороты. – Они только там могут быть, – завершила она разговор.

– Что передать Косте? – прокричал я в закрывающееся окно.

– Ничего не надо, – донесся истинно царский ответ.

Под отвесным мелким дождем я пошел по каменистой дорожке, обогнул воронку от авиабомбы, полную бурой воды, разыскал домишко на курьих ножках, где квартировал помначштаба, и, поднявшись по деревянной лестничке, постучал в дощатую дверь. В окне рядом с дверью появилась фигура в теплой нижней рубахе казенного образца. По соломенной шевелюре и впалым щекам я узнал напарника Виктора. Он сделал отчетливый жест: проходи, дескать, тут нечего тебе делать, – и исчез. Но ведь я настырный. Постучал опять, настойчивей. В окне возник Виктор Плоский в тельняшке, всмотрелся в меня, скривился, будто увидел нечто безобразное, гидру многоголовую, и тоже исчез. Но вскоре дверь отворилась. Виктор, заслоняя плотной фигурой проем, спросил:

– Что тебе нужно?

– Ничего не нужно, – ответил я сердито и повернулся уходить.

– Ладно, зайди.

Он пропустил меня в комнатку. Бросились в глаза неубранные постели – одна на койке, другая на низеньком топчане, фляга и стаканы на столе, вспоротые консервные банки с торчащими вилками. Белобрысый напарник сидел на койке и недобро смотрел на меня, явно недоумевая и осуждая Виктора. У них у обоих был распаренный вид – верно, успели сходить в баньку.

– Ральф, – сказал Виктор высоким резковатым голосом, – это Борис Земсков. Мой бывший сослуживец по СНиСу. А ныне бесстрашный работник эфира.

Ральф сложил, скрестив пальцы, ладони у рта и, перекосив костлявое лицо, издал неприличный звук.

– Слушай, ты! – вскипел я, но Виктор обхватил меня длинной лапой, поволок к столу.

– Не обращай внимания, – посмеивался он. – Ральф у нас со странностями. Он любит людей, но скрывает это. Давай-ка хлебнем немного.

Режущий глоток спирта, смягчающий глоток воды. Ух, пошло по жилам тепло. Мы сидим за столом, тычем вилками в банку с тушенкой, и я, развязав язык, повествую старому другу Виктору о своих передрягах, об отчаянии, охватившем меня в первом походе на торпедном катере, и о том, что опять вляпался в неприятную историю…

У Виктора на лбу, от бровей до пучка темных волос, торчавшего между залысинами, пошли морщины.

– Усами обзавелся, – сказал он, – а ума не прибавилось. Эх ты, трюфлик.

«Трюфлик»… Прежде меня раздражало глупое прозвище, а теперь, поди ж ты, даже приятно…

– В чем же я виноват? – допытывался я.

– Я не прокурор.

– Но ты же мудрец! Ну, Виктор!

– Не приставай! – Он принялся цедить из стакана спирт, как чай. – Ты знаешь, как устроены созвездия?

– Какие созвездия?

– Любые. Волопас, например. Не знаешь.

Я, между прочим, знал. Ведь альфа Волопаса – Арктур – это моя любимая звезда. Но он не дал мне ответить.

– А маршалов Наполеона знаешь?

– Даву, – начал я перечислять, – Ней, Мюрат, Бертье, Сульт…

– «Сульт»! – передразнил он. – Все всегда спотыкаются на Сульте. Никто никогда не упоминает Груши.

– Груши я знаю. Он опоздал под Ватерлоо. Из-за него Наполеон потерпел…

– Допустим. – Он отхлебнул из стакана. – Вот в этом все дело, трюфлик.

– В чем? – Как и прежде, я не поспевал за быстрыми переключениями Виктора Плоского. – Слушай, перестань говорить загадками. Ты не ребус, а я…

– А ты не троллейбус.

– Ладно. – Я поднялся, в голове немного шумело. – Ты тогда исчез, не сказавши слова… Ладно. Все-таки хорошо. Хоть случайно, а встретились…

– Почему случайно? – Он тоже поднялся со стаканом в руке. Без своих тараканьих усов он казался моложе, чем два года назад, но ранняя плешь портила вид. – Случайно ничего в жизни не происходит. Верно, Ральф?

Ральф, лежавший на койке, повернул соломенную голову.

– Слуцяйно, – сказал он с мягким акцентом, – полюцяются только дети.

– Понятно? – Виктор со смешком хлопнул меня по спине. – Когда будешь в Питере? – спросил он вдруг.

– Ну… – Я пожал плечами. – Наверно, после войны… не раньше…

– А раньше и не надо. Заходи ко мне домой. Старый Невский, сто двадцать четыре.

Со смутным чувством топал я из штабного поселка к себе на дивизион. Он, Виктор, словно поддразнивал меня. Не говоря уж об этом вздорном Ральфе. Словно по носу они меня щелкнули: не лезь. А я и не лезу в их секреты. Конечно, мне очень хотелось знать, что они делали в немецком тылу, в Эстонии, но ведь я не спрашивал ни о чем. Не надо было и мне пускаться в откровенности. Что им до моих переживаний? У каждого человека свои дела и заботы, свои приятности и неприятности. Людям нет дела до чужих забот. Душевных сил, что ли, не хватает…

Так ли это? – спрашивал я себя, идя по каменистой тропинке под ленивым дождиком. Или все же не так? И не находил ответа.

После ужина я разлегся было в пустом кубрике на своем матрасе, книжку раскрыл (попались мне тут «Три толстяка» Юрия Олеши) и только успел прочесть чудную фразу: «Как раз к этому утру удивительно похорошела природа. Даже у одной старой девы, имевшей выразительную наружность козла, перестала болеть голова, нывшая у нее с детства», – как в кубрик сунулся кто-то и крикнул, что замполит срочно вызывает меня на волейбол.

Замполит Бухтояров был у нас главным – или, если угодно, флагманским – волейболистом. Чистота идеологии уживалась в нем с пылкой любовью к кожаному мячу. Вокруг него и возникла команда катерников, состав ее был переменный (в зависимости от того, какие катера в море, а какие нет). Нашим свирепым противником была сборная базовой команды. Ее возглавлял главстаршина-торпедист, который, говорили, был до войны в городе Борисоглебске чемпионом области (Воронежской) по прыжкам в высоту. Торпедист, надо признать, прыгал здорово и со страшным гиканьем топил мяч на нашу половину поля.

Играть мне что-то не хотелось. Голова, правда, не болела, как у той козлиной девы, а вот зуб ныл. Блокадная цинга, черт дери, все еще сидела у меня в зубах.

Так вот, играть не хотелось, но и огорчать замполита не стоило. Он, сухопарый, тонконогий, в белой маечке и черных трусах, уже прыгал на волейбольной площадке, разминался. Ладно. Я сбросил робу и в казенных сатиновых трусах и тельняшке выбежал на поле. Борисоглебский торпедист возглавил базовую команду, судить вызвался лейтенант Варганов, свистнул в командирский свисток, и игра пошла. Мы прыгали и перебегали, подымая облачка пыли, по каменистой площадке, и бухали по мячу ладони, и я старался высоко накинуть мяч замполиту для топки, и он радостно топил, а базовый торпедист ответно топил со страшным гиканьем. Игра шла хорошая, но вот я промазал при подаче, замполит сердито крикнул: «Мазила!» Стал подавать шофер из базовой команды, у него в руках было примерно столько же лошадиных сил, сколько в наших моторах ГАМ-34, и он набил нам три очка. Счет стал угрожающий: четырнадцать – двенадцать в их пользу.

– Сетбол! – крикнул Варганов.

– А ну, ребята, подтянись! – крикнул Бухтояров.

И мы подтянулись, пригнулись в готовности принять любую подачу…

Тут хлопнул винтовочный выстрел, отдавшийся коротким эхом. Мы разогнулись. Шофер опустил могучую десницу, готовую послать последний убийственный мяч. Все головы вернулись в сторону выстрела, и мы увидели: из-за каменного сарая, где помещалась зарядовая станция, двое вывели Дедкова. Он, с растрепанной белобрысой головой, упирался, вырывался, но его крепко держали под руки и волокли прямехонько к замполиту. Одна нога у Дедкова была разута.

– П-пу-сти! – хрипел он. – Ч-чиво… Ч-чиво наскочили?

Один из двоих – Дурандин – дал ему, озлившись, подзатыльника. Дедков мотнул головой и оскалил зубы – я не узнавал его.

– Что случилось? – Замполит быстро пошел к краю площадки.

Дедков поднял на него шалый взгляд – в следующий миг он шмыгнул носом, рыдающе всхлипнул и затих. Будто потух. Только вздрагивала босая ступня, осторожно нащупывая землю.

– Вот, – сказал второй из тащивших, старшина-электрик Кабаков с зарядовой станции. – Получите своего стреляльщика.

Одной рукой, занесенной подальше от Дедкова, он держал винтовку.

Ах ты ж, Дедков, поросятина несчастная… Так ты хотел… Я задохнулся. По хребту, даром что я вспотел от прыганья-беганья, пробежал озноб.

– …А он, значить, из пирамиды ее взял та ходом из кубрика, – слышал я быстрый южный говорок Кабакова. Я его знал, его все катерники знали, он уже сто лет заряжал аккумуляторы всей бригаде. Ну не сто, конечно. Его война застигла на пятом году службы, и еще, выходит, три года он отмолотил. На бригаде немало таких старичков. У Кабакова чернявая голова над ушами была тронута сединой, а руки сплошь в синих наколках. – Тут я, значить, и ухлядел его в окошко, – быстро рассказывал он. – Ховорю коренному, – мотнул головой на Дурандина, – смотри, винтовку в лес тащит. А он, – кивок на Дедкова, – за сосной стал и ботинок, значить, сдерхивает. Ну, мы с коренным рванули…

Тут подбежал тощенький паренек из базовой команды с повязкой на рукаве робы, с испуганным лицом, стал у Кабакова отнимать винтовку. А тот – строго:

– Служба! С тобой войну про…!

– Прекратите, Кабаков, – оборвал его Бухтояров. – Вы дневальный в кубрике? – спросил он паренька. – Доложите дежурному по базе, что я вас снимаю с вахты за сон на посту!

– Я не спал, товарищ капитан-лейтенант, – зачастил тот, – я только вышел воды в бачок набрать…

– Отставить разговоры! У вас под носом оружие из кубрика вынесли! Доложите дежурному, я вас арестовываю на десять суток. Винтовку – на место немедленно! А вы все трое – ко мне в каюту.

Сухопарый, тонконогий, замполит скорым шагом направился к домику комсостава. Ему, конечно, и само ЧП было неприятно, и то, что оно застигло его неодетым, в трусах и майке.

Дурандин кинул Дедкову ботинок:

– Обуйся, стрелок!

Тот безропотно натянул ботинок, без носка, на костлявую ступню.

– Зашнуруй! – командовал Дурандин. Впервые я видел на его обычно сонном четырехугольном лице хоть какое-то выражение чувств. – Видали? – проворчал он, ни к кому особенно не обращаясь, а мы, обе команды, стояли вокруг. – Чего задумал! Мы с Кабачком в последний момент успели. Он уже ногу, ну, палец, в скобу сунул. Я с разбегу ка-ак дал! Выбил ствол с-под шеи… в подбородок он, чертяка, уткнул… Выбил, и тут он пальцем – дерг по крючку… Ну, зашнуровал? Пошли!

Они с Кабаковым подхватили Дедкова под руки и повели его, безвольно переставляющего ноги, к желтому домику, в котором, наверно, спешно одевался замполит.

Ночь на 10 июня застала нас – звено катеров – на опушке Хапасаарских шхер. Тут у финнов был фарватер, по которому хаживали их корабли из Котки в Выборг и обратно. Поиск был неудачный, кораблей противника не обнаружили. Но под утро, уже ложась на курс к себе в баау, мы услышали мощный рокот артиллерии. Он накатами шел с северо-востока, там вспыхивали зарницы, играли сполохи грозного света. Я завороженно смотрел, высунувшись из своей рубки. Что-то происходило. Северные форты Кронштадта вели крупный разговор.

Потом мы узнали: той ночью войска Ленфронта перешли в наступление на Карельском перешейке, прорвав сильно укрепленную оборону противника. Взяты станции Терийоки и опорный пункт Яппиля.

Отряду легких сил флота была поставлена задача – блокировать вход в Выборгский залив, не пропускать корабли противника с подкреплениями в Выборг и к островам Бьёркского архипелага. Наш дивизион торпедных катеров входил в этот отряд вместе с малыми охотниками и бронекатерами.

Белыми ночами на стекло заштилевшего залива опускалась призрачная дымка. С острова Торсари по катерам открывала огонь крупнокалиберная финская батарея. В горьком влажном воздухе долго держались, медленно редели дымзавесы.

Каждую ночь мы утюжили залив. Были стычки. В ночь на пятнадцатое безуспешно атаковали немецкий миноносец. Он загородился яростным огнем. За кормой рванул снаряд, катер подбросило с такой силой, что у меня сорвало с амортизаторов передатчик. Самого крепко долбануло о переборку, а тут еще тяжелый ящик передатчика пал ко мне, как любимая девушка, в объятия. Так я и держал его на коленях до возвращения в базу, и потом, когда катер ошвартовался, я с трудом сошел на пирс. Огромного усилия стоило взбежать по сходне, как положено исправному матросу, в то время как организм требовал опуститься на четвереньки и ползти.

Но это ладно. Мы чуть не сгорели в ту ночь. Когда катер тряхнуло, вышел из строя один из моторов. Из поврежденного картера вымахнуло пламя. Обжигая руки, Дедков перекрыл бензопровод, а Дурандин сорвал огнетушитель и пеной сбил пламя.

Да, я же еще не досказал «дедковскую историю»…

Понимаете, переполох был страшный. Замполит Бухтояров немедленно доложил о ЧП комдиву. За лейтенантом Вьюгиным, ушедшим в базовый клуб, срочно отправили посыльного. Что там было у комдива в каюте, не знаю. В общем-то с Дедковым все было ясно: его ожидали трибунал и штрафная рота, тут никуда не денешься, за попытку самострела по головке не гладят, черт дери. А пока что его, сердешного, отвели на «губу», посадили по-строгому. Лейтенанту Вьюгину комдив влепил выговор за слабую воспитательную работу. Что до меня, то замполит вдруг сильно осерчал: почему я не выполнил его указание?

– Я же велел вам проводить с Дедковым работу, – сказал он, строго глядя близко посаженными темными глазами. – Это был приказ. Почему не выполнили?

– Я выполнял насколько возможно. Беседовал, положение на фронтах объяснял…

– Этого недостаточно.

Сунулась было на язык грубая фраза, не раз мною слышанная: «А что еще, раком встать?» Но я проглотил ее.

– Вместо того чтобы помочь Дедкову пропитаться сознательностью, – продолжал замполит, – вы вступили в пререкания с боцманом, оправдывали трусость!

– Да ничего я не оправдывал, товарищ капитан-лейтенант, – тоскливо сказал я. – Просто не надо забывать, что Дедков пережил бомбежки, гибель семьи…

– Помолчите, Земсков! Будете мне тут еще лирику разводить!

– Так и скажите, что вам нужны бессловесные…

– Нам нужны сознательные и дисциплинированные! Слишком языкаты, Земсков!

Молча я смотрел в окно на угасающий закат и думал о том, как у меня все нескладно. С одной стороны спрашивают, почему не выполнил указание, а начнешь отвечать, сразу – «Замолчи, Земсков!» Недаром придумали остряки, что на флотах всегда так: стой там – иди сюда…

– …Думал, что могу опереться на вас, человека с образованием, а вы… – продолжал снимать с меня стружку Бухтояров.

Господи, да какое образование… недоучка я… не слишком усердный первокурсник… только и научился, что высаживаться на острова… долбить лед пешней… ловить в эфире морзянку…

– Такие профессора читали историю, свои огромные вам отдавали знания, а вы не научились делать практические выводы…

Профессора, думал я, тут ни при чем. А вот как раз практические занятия по новейшей истории мы проходим… еще как проходим…

История вдруг предстала мысленному взгляду, материализовавшись в пикирующий бомбардировщик… кидайся наземь, авось пронесет!..

На Бухтоярова хорошо действовало мое терпеливое молчание.

– Вот так, Земсков, – сказал он, поостыв. – Была у меня мысль выдвинуть тебя комсоргом дивизиона. Но ты сам перечеркнул. Нам придется расстаться.

– Как – расстаться? – встрепенулся я.

– Комдив принял решение списать тебя с дивизиона. За пререкания с боцманом. За попытку оправдать проявленную трусость Дедковым.

Голова у меня поникла, плечи опустились – словно сломался какой-то стержень. Пусто, пусто стало внутри…

– Очень жаль, Земсков, что наука не сочетается в тебе, – сказал Бухтояров почти сочувственно. – С дисциплиной не сочетается, – добавил он.

Возникла трудная пауза. Я с трудом шевельнул языком:

– Разрешите идти?

– Будешь списан на береговую базу. Как только придет пополнение. А пока продолжай плавать. Под ответственность лейтенанта Вьюгина. Можешь идти.

Молодое пополнение ожидали на Лавенсари со дня на день, но что-то оно замешкалось. Лейтенант Вьюгин посматривал на меня косо. А Рябоконь отвел в сторонку, под сосны, и прохрипел, обдав махорочным духом:

– Не снижай обороты, Борис! Я тут веду за тебя агитацию.

– Среди кого?

– Среди лейтенанта! – засмеялся Костя и крепко хлопнул меня по плечу. – Не тушуйся, труженик моря!

На Карельском перешейке гремело наступление, отряд легких сил блокировал Выборгский залив, выходы в море были почти еженощные. А пополнение все не прибывало, хоть и была из Кронштадта шифровка, что скоро прибудет. Я в своей рубке слушал эфир, все шло привычным путем, но на сердце лежал холодный камень. Да это ладно. Хуже было в моторном отсеке. Раза три ходил с нами моторист с катера, сильно продырявленного в бою. Но вот залатали тот катер, выпустили в море, и остался Володя Дурандин один в отсеке. Я слышал, как он кипятился в разговоре с Рябоконем и боцманом Немировским.

– Та не успеваю я! Вот! – он потряс растопыренными кистями, пропахшими маслом и бензином. – Только две! Из отсека не вылажу! Ночью ход давай, день – ремонтируй!

– Все вкалывают, не ты один, – прогудел боцман.

– Не успеваю! – Впервые я видел, как психовал наш невозмутимый «Скворечник». – Та што вы его на «губе» держите? Пока нету пополнения, давайте Дедкова обратно.

– Его, я слыхал, в Краков отправляют, – мрачно вставил Рябоконь и перекатил папиросу из одного угла большого рта в другой.

– Ну так ходайствуйте, штоб вернули на катер, – не унимался Дурандин. – Хотя временно! Тут он стреляться не будет, некогда тут! А один я все дела не уделаю!

И пошел Костя Рябоконь «ходайствовать» к лейтенанту Вьюгину, а Вьюгин не хуже Рябоконя понимал обстановку (дивизион нес потери в каждом бою), и скрепя сердце пошел командир катера к командиру отряда, и дошло дело до комдива и замполита. Не знаю, что и как у них говорилось, только вдруг Дедков появился на катере перед очередным выходом в море. Был он отощавший, остриженный наголо, и черт его знает, какие мысли копошились в его несознательной голове. Но по работе, было видно, он соскучился. Молча выслушал краткое лейтенантское внушение, сказал: «Есть!» – и нырнул в моторный отсек. А там уже поджидал Дурандин, и было ясно, что он не даст спуску незадачливому «стреляльщику». Я испытал облегчение, когда за переборкой взревели моторы.

В ту ночь, как сказано выше, мы чуть не сгорели, и Дедков расторопно перекрыл бензопровод, а Дурандин, разрядив огнетушитель, сбил пеной пламя. Кстати, той ночью шел на нашем катере замполит Бухтояров и сам все видел.

Поздним вечером 19 июня отряд легких сил к северу от островка Нерва атаковал немецко-финский конвой, в который входили два миноносца типа Т. Несколько раз торпедные катера ходили в атаки, но артогонь был очень сильным. Торпеды шли мимо целей. Все же около полуночи настойчивая атака удалась: катера двумя группами взяли миноносцы в «клещи», отсекли их дымзавесами друг от друга и влепили в один из них две торпеды. Миноносец сразу пошел ко дну.