Текст книги "Мир тесен"

Трудный был бой.

В ту ночь на Лавенсари пришел из Кронштадта караван судов, в их числе приволокли к нам на дивизион специальную баржу КП-9, оборудованную для хранения и приготовления торпед. Еще буксиры притащили целую «гирлянду» плавёмкостей – штук пятнадцать цистерн с топливом, и я видел, как на пляже трактор зацепил их и выволок из воды на берег: к каждой цистерне были приварены полозья, как у саней. Наступление, известно, пожирает много топлива. И, конечно, торпед.

Молодое пополнение опять не прибыло. Зато заявился с ночным конвоем один человек, который самым грубым образом растолкал меня, тяжело уснувшего после завтрака, часов около десяти. Я еле разлепил веки и уже хотел было обложить как следует будильщика, но тут увидел водянистые глаза и насмешливо выпяченную нижнюю губу.

– Сашка, черт, – пробормотал я. – Что ты спать не даешь…

– В раю ужо отоспишься лишек, – сказал Игнатьев своим высоким, бабьим голосом. – Ну? Слезай с перины клоповой!

Я оделся, мы вышли из казармы, сели на здоровенный, вросший в землю с сотворения мира, согретый солнцем валун. На долговязой Сашкиной фигуре был коротковатый узкий китель с погонами главстаршины.

– Не режет под мышками? – спросил я сквозь мучительную зевоту. – Смотри-ка, все выбились в начальство. Один я в мелком чине прозябаю.

– Во флотской газете нельзя в мелких чинах. Солидность нужна. – Он оглядел меня, и было заметно, что мой вид не привел его в восторг. – Одни усы остались, Борис. Чего это ты спал с лица?

– Работы много.

– Слышал, как вы работаете. Борька, я про вас писать буду. Затем и пришел на Лаврентий.

– Пиши, – сказал я, сворачивая цигарку. – Только не про меня.

– Погоди крутить. – Сашка сунул пачку «Беломора» с оторванным верхом; мы закурили. Он испытующе смотрел на меня. – Что случилось, Борька? Опять набедокурил?

Он не пожелал снизойти к тому, что я, очумелый с недосыпу, еле ворочал языком. Пришлось коротко выложить ему «дедковскую историю».

– Экие страсти тут у вас! – воскликнул Сашка. – Да, про это писать нельзя. Эх ты, защитник угнетенных.

20 июня войска Ленфронта взяли Выборг. А в Выборгском заливе, вернее на островах Бьёркского архипелага, заварилась большая драка. В ночь на 21 июня в узкость пролива Бьёркезунд вошел отряд тендеров с разведкой, прикрываемый морским бронекатером и катерами-дымзавесчиками. Разведрота из 260-й бригады морской пехоты высадилась в глубине архипелага на северную оконечность острова Пийсари. Завязался бой. Разведка, питаемая подкреплениями, переросла в десант. Ломая сильное сопротивление, десантники продвигались по вытянутому, как восклицательный знак, островку на юг, пока не очистили его полностью к утру 23 июня. Финны начали отвод войск с соседних островов Бьёрке и Торсари. Десантники прочесали эти и прилегающие мелкие острова, и в ночь на 27 июня архипелаг был очищен полностью.

Об этом десанте мне позже рассказал его участник Василий Ушкало.

Как сказано выше, нашей задачей было прикрытие операций флота в Выборгском заливе. Еженощно торпедные катера утюжили плесы у входа в залив – в районе банки Руйсматала, севернее острова Нерва. Этот чертов островок – ничтожный клочок суши с полуразрушенным еще в начале войны маяком – запомнился мне на всю жизнь. Не знаю, был ли на нем финский гарнизон, знаю только, что в ночь на 20 июня на Нерву высадилась рота морпехоты, а мы, катерники, прикрывали высадку и ввязались в бой с сильным отрядом кораблей противника, – я уже говорил, что этот бой увенчался потоплением немецкого миноносца типа Т.

Нерва оказалась серьезным сплетением нервов. В ночь на 28 июня тут опять появился отряд немецко-финских кораблей и катеров, на островок обрушился ураганный огонь, было похоже, что противник намерен высадить на Нерву свой десант. Там был пост СНиС, наблюдательную вышку смело огнем, рацию разбило, но оставшийся в живых начальник поста все же нашел выход: пустил в сторону Лавенсари на облако луч фонаря направленного действия и просигналил о происходившем на Нерве. И на Лавенсари сигнальщики увидели – за тринадцать миль! – слабые вспышки света на облаке и прочли семафор. Что значит снисовцы!

Это я тоже узнал потом.

В ту ночь мы, группа катеров, были в море, в Выборгском заливе. Командир нашего отряда, шедший на катере лейтенанта Крикунова, получил с базы радиограмму и повел катера к Нерве. Из радиопереговоров я понял, что у противника тут большие силы: три миноносца, несколько тральщиков и тьма сторожевых катеров. Командир отряда запросил поддержку, вызвал с Лавенсари еще один отряд из нашего дивизиона. Драка пошла крупная, это ощущалось не только по нарастающему грохоту огня, но и по нервозности командирских переговоров.

Вот атака! Я ее не видел. Не глазами, нет – всей кожей я чувствовал ее стремительность, вихрь… клочья дымзавес с ветром врывались ко мне в рубку, застилали глаза… в люке мигали грозные вспышки розового света… Грохот нарастал… Резкий поворот отжал меня к переборке… Не удалась атака… Теперь длинными очередями бил ДШК… Боцман, должно быть, отбивался от сторожевых катеров…

И снова ревут на полных оборотах моторы. Снова атака!

Потом я потерял им счет. В ушах было заложено. Я только следил сквозь желтоватый туман, чтоб отдача в эфир была нормальная, чтоб связь была уверенная… Что-то кричал, срывая голос, Вьюгин… Зачем, ну зачем кричать с ларингофоном у горла?..

Красный высверк огня, грохот, скрежет… захлебнувшийся пулемет… Снова удар! Катер подбросило. Опалило жаром лицо…

Не знаю, долго ли я был без сознания. Может, минуту, может, две. Очнулся от жгучей боли в ногах, они будто горели. И болела голова. Попытался приподняться, руку занес назад, уперся в мягкое, липкое. Отдернув руку, посмотрел – и заорал, но сам не услыхал своего крика.

Костя Рябоконь полусидел, спиной упершись в ограждение рубки, его голова в каске странно свалилась на плечо, будто шея не держала. Костя смотрел на меня закатившимися глазами, по мертвым белкам пробегали отблески огня.

Катер горел. Не работали моторы. Резко пахло бензином. За рубкой мотались, шипя, языки пламени. Что-то кричал, стоя над моей головой, лейтенант Вьюгин. Всплеск желтого огня справа… свистнули осколки… Это нас расстреливают…

Вьюгин медленно, как во сне, повалился на меня, и я, обхватив его обмякшее тело, закричал, но опять не услышал себя. Стоя на коленях, наполненных болью, осторожно опустил командира на рыбины, он что-то бормотал и держался рукой, залитой кровью, за правую ключицу.

Опять рвануло. Опять осколки. Я нагнулся над головой Вьюгина в кожаном шлеме. В нескольких метрах от нашего правого борта шел катер, волоча за собой белесое облако дымзавесы. В его рубке мелькнуло обращенное к нам лицо лейтенанта Варганова.

Дым клубился, полз отовсюду – из люка радиорубки (не помню, как я вылез из нее наверх), от дымзавесы, наносимой на катер ветром, и с кормы – от горящей краски. Там боцман шуровал, поливал корпус из шланга, что ли, – только его могучий голос пробивался в мои оглохшие уши. Вот – тоже не помню, когда я стянул с головы наушники…

Гибель пахла дымом, бензином.

Но, пока я хватал ртом отравленный воздух и пытался разбитой головой осознать происходящее, руки, будто сами по себе, работали. Руки расстегнули китель Вьюгина и задрали окровавленную тельняшку. Сквозь дым чернела рана под правой ключицей. Кровь била толчками.

– Давай, давай! – донесся рык боцмана. – Качай!

Грохот нового взрыва. Но это уже не по нам. Мы закутаны в клубящийся дым. Это… неужели по катеру Варганова?..

А руки делали свое дело: вытащили из кармана брюк индивидуальный пакет (он у нас всегда при себе), рванули обертку, начали неловко бинтовать. Вьюгин дернулся, застонал, когда я протиснул руку с бинтом ему под спину.

Повязка промокла, надо было как-то остановить кровь. Тампон! – вспомнилось нужное слово. Скомкал бинт и наложил всей толщиной на рану. А бинтовать чем?

Дым, обволакивавший катер, приглушал грохот боя. А может, бой уходил от нас?

– Утонуть хочешь? – орал за рубкой боцман. – Сильней качай, Дедков!

Что-то бормотал Вьюгин, я приложился одеревеневшим ухом к его губам, в уголках которых вскипала розовая пена. А, черт, мог бы и сам догадаться: у него ведь тоже пакет в кармане… да и просто тельник рвануть понизу…

Пока я возился с перевязкой, бой еще дальше отодвинулся, пушки глухо ворчали где-то справа. Спасительный дым таял медленно-медленно во влажном воздухе ночи.

Ноги жгло, будто я их сунул в костер. Наконец разглядел: сапоги слабо дымились и как-то пожухли, брюки на коленях мокрые, бушлат тоже дымится, висит лохмотьями. Кислота! Только теперь дошло: радиорубку залило кислотой из разбитой снарядом дымаппаратуры. Как я не задохнулся? Обожженные ноги сами вынесли наверх…

Цепляясь за ограждение рубки, поднимаюсь на ноги. Вижу: боцман поливает из шланга верхнюю палубу, пустые желоба. Кинул взгляд на меня:

– Живой, Земсков? Давай в моторный отсек, подмени Дедкова на помпе!

Киваю. Но шагнуть не могу, не идут ноги.

Боцман будто перерезан пополам полосой дыма.

– Где командир? – Он надвигается, из-за пулеметной турели заглядывает в рубку. – Борис! – Бросив шланг, боцман отпихивает меня плечом и наклоняется над Вьюгиным: – Ты чего, Борис? – Трогает пальцами повязку на груди командира. – Поранило тебя?

Я не слышу, что отвечает Вьюгин. Только вижу, как шевельнулись его губы. Много крови потерял командир.

Не могу стоять. Ноги… Опускаюсь возле люка радиорубки, пытаюсь разглядеть, что там делается. Дыму там полно. Кислотой резко пахнет.

– Ты что, оглох? – трясет меня боцман за плечо. – Что с ногами?

Отвечаю: обожгло кислотой.

Боцман кричит в ухо:

– Обожди немного! Пожар мы сбили, теперь корма тонет! Обожди, воду откачаем, я тобой займусь!

В тишине слышу влажные всхлипы ручных насосов-альвееров. Озираюсь: почему тишина?! Бой переместился к северу? Или кончился вовсе? Где Варганов? Где другие катера отряда?

Дым понемногу рассеивается, проступает бледное ночное небо с редкими звездами. Небо полно печали, думаю я совершенно некстати.

Страшно взглянуть влево, но все же смотрю – и опять встречаюсь с пустым взглядом Рябоконя. Невозможно поверить, что Костя умер…

Я очнулся от боли. Кто-то дотронулся до моего разбитого лба. Боцман говорит:

– Потерпи. Надо промыть.

От жгучего прикосновения тряпки, смоченной спиртом, опять едва не теряю сознание.

– Попробуй, а? – слышу над ухом. – Может, рация цела? Отработать надо в базу…

Я смотрю в люк радиорубки. Она же залита кислотой!

– Долго не продержимся, – хрипит боцман. – Силы теряем… потонем…

«Может, сверху?» – думаю я.

– Вы мне ноги держите, – бормочу.

Свешиваюсь вниз головой в люк радиорубки. Нащупываю переключатели. Глазок уставился на меня зеленым оком. В слабом зеленоватом свете нашариваю наушники, надеваю на голову. А голова будто раскалывается. Ну нечем, нечем дышать…

Дергаюсь, пытаясь вылезти. Боцман помогает. Сижу, хватая ртом дымный, светлеющий воздух. Смотри-ка, уже утро… Не то дымом, не то туманом затянут слабо колышущийся залив. Всхлипы альвееров становятся реже. Они похожи на плач.

Отдышавшись немного, опять, с помощью боцмана, свешиваюсь в люк. Передатчик включен. Слышу слабое жужжание умформера. Нашариваю ключ, выстукиваю позывные базы…

Нет отдачи в эфир. Черт, все впустую…

Снова сижу, хватая воздух, с закрытыми глазами.

– Что? – спрашивает боцман. – Не работает?

– Сигналы замыкает на корпус, – отвечаю через силу. – Вода…

А сам думаю: здорово нам влепили… катер полузатоплен…

– Боря, – говорит боцман, – надо что-то сделать. Только на тебя надежда.

Снова вишу. Из ящичка достаю отвертку. Если бы удалось снять панель и изменить антенный ввод…

Кажется, опять я терял сознание. Но боцман не дал мне ни отчаяться, ни умереть. Зависнув вниз головой, я копался в аппаратуре. И наконец сигналы пошли в эфир. Я повторял раз за разом позывные базы – и вдруг услышал ответ!

– Есть связь! – захрипел я. – Давайте текст!

И с боцманского голоса отработал ключом, открытым текстом: «Не имею хода. Место к северу от острова Нерва. Прошу помощи».

Боцман вытянул меня из люка. Полумертвый, я услышал в наушниках писк знакомого сигнала. База дала квитанцию – знак, что моя радиограмма принята.

Сквозь забытье я слышал, как распоряжался боцман: «Передохни, Дедков, дай я… Володя, заделку опять вытолкнуло, подопри распоркой…»

Потом в мои измученные уши ворвался вой самолета. Я хотел вскочить: воздушный налет! Но увидел, как боцман, сорвав с головы каску, размахивал ею. А самолет, пронесшись над нами, качнул крыльями…

Ожоги оказались сильные. Колени, прожженные кислотой, можно сказать, до кости, были как два костра, полыхавших не переставая. Хоть криком кричи. Да я, кажется, и кричал, – плохо помню первые несколько дней и ночей в Кронштадтском морском госпитале. Делали болеутоляющие уколы. Я проваливался в забытье – в желтую муть, в клубящиеся дымы – и вдруг очухивался от боли. А однажды – от пронзительной мысли: прохлопал условный сигнал, три восьмерки…

Потом стало немного легче, приутихли боли. Ноги обмазывали мазями, накладывали какие-то повязки, – я не очень вникал в процедуру лечения. Во мне была пустота, черная пропасть. Ну, будто дошел до края жизни. Я принял три восьмерки, отработал ответный сигнал – и теперь хоть трава не расти, хоть луна не гляди на море и землю, мне все равно.

Навещали, приходили с базы Литке боцман Немировский, Володя Дурандин. Однажды притащился и Дедков. Курево приносили, рассказывали, как и что. У Дедкова была обожжена левая рука, но не так сильно, как мои ноги. И лицо у него было в пятнах.

Заглядывали в палату медсестры, одна строго спросила Немировского:

– Чего вы тут раскричались, мичман?

– А я не кричу, – удивился тот.

Своим ураганным голосом он рассказывал, как нашему ТКА-93 влепили, когда он, прорвав дымзавесу, атаковал миноносец. Крупные осколки порешетили правый борт, и вспыхнул бензин в правом бензоотсеке. Вьюгин все же успел нажать на залповую кнопку, и торпеда пошла, но, как и первая, мимо цели. Рябоконь упал убитый, осколком ему пробило горло. Падая, он потянул на себя ручки акселераторов, оба мотора заглохли. Дурандин разбил огнетушитель и через лаз бросил в горящий бензоотсек. Тем временем Дедков пытался завести левый мотор, но из продырявленного осколками дымового баллона хлынула в моторный отсек кислота, повалил дым, мотор чихал, не заводился. С миноносца били по неподвижному катеру, очередной снаряд разорвался в корме, и катер был обречен на гибель, но тут лейтенант Варганов бросил свой ТКА-97 вперед и прикрыл нас дымзавесой. Миноносец на курсе отхода перенес огонь на Варганова и прямыми попаданиями разрушил катер. Охваченный пожаром, ТКА-97 затонул, на поверхности воды остались только Варганов, тяжело раненный, потерявший сознание, и механик Митюхин. Сам раненный осколками в голову и грудь, Митюхин ухитрился в воде сбросить с себя пробковый спасательный пояс и надеть его на тонущего Варганова. Поддерживая командира, он поплыл в сторону острова Нерва, ориентируясь по вспышкам стрелявшей там батареи. Больше двух часов плыл Митюхин, и силы его иссякли, когда пловцов увидели с катера лейтенанта Крикунова. Обоих вытащили на борт. Этот катер, на котором шел командир отряда, еще некоторое время после боя утюжил район, разыскивая наш катер, но задымленность была страшная, дымзавесы таяли медленно, и нас не нашли. Лейтенант Варганов умер, не приходя в сознание, в госпитале на Лавенсари.

А наш катер горел. Боцман кинулся в таранный отсек, вытащил запасной шланг, подсоединил его к ручному насосу-альвееру, велел Дедкову качать и принялся поливать корпус, на котором горела краска, коробилась обшивка. Дурандин тем временем заделывал пробоины чопами, капковыми бушлатами, самую большую, в кормовом отсеке, заткнул мешком с просаленной ветошью, закрепил подпорками. Огонь удалось сбить, но катер, приняв много воды, погружался кормой, вода уже плескалась в желобах, теперь главная задача была удержать его на плаву. Качали обоими альвеерами, заделку в корме выталкивало, ставили снова и качали, качали… Дать ход было невозможно, потому что оба винта повредило разрывами снарядов. Жить катеру оставалось ровно столько, сколько было сил у боцмана, Дурандина и Дедкова откачивать воду, – но даже самые железные люди все-таки сделаны не из железа.

Дальше вы знаете. Мне удалось отработать радиограмму в базу. Был выслан на поиск истребитель Ла-5, он обнаружил нас. Морскому бронекатеру, шедшему с острова Бьёрке в Кронштадт, дали по радио приказ подойти к нашему катеру, дрейфовавшему между Нервой и Бьёрке, и взять на буксир. Так мы оказались в Кронштадте.

Боцман прокричал мне все это, поигрывая черными бровями.

Я спросил, где похоронили Костю Рябоконя. Боцман сказал, что похоронили его с почетом, с винтовочным салютом на кладбище за Кронштадтскими воротами. А лейтенанта Варганова – тоже с воинскими почестями – на Лавенсари.

– Ладно, Земсков, – протрубил боцман на прощанье, – тебя повидали, командира повидали, пора и домой топать. Давай поправляйся. Заживляй свои колеса.

Дедков при слове «колеса» заржал как дурачок, которому показали палец.

Лейтенант Вьюгин лежал тут же, в госпитале, но в другом отделении. Когда мне разрешили ходить, я отправился проведать его. Ноги у меня были страшные, с них клочьями сходила кожа, обнажая красное мясо, и передвигал я их с трудом. Все же добрался до офицерских палат.

Вьюгин полулежал на койке, на высоких подушках. Под рубашкой белели бинты, а пробор на голове был, как всегда, волосок к волоску. Черт знает, как он ухитрялся это делать. Он похудел, загар поблек, в глазах не стало прежнего металлического блеска. Глаза были обыкновенные. Из черной тарелки репродуктора стекал в палату задумчивый баритон:

 
Я помню вальса звук прелестный
Весенней ночью, в поздний ча-ас,
Его пел голос неизвестный…
 

– Ну как вы, товарищ лейтенант? – спросил я, сев на табуретку в ногах его койки.

По приходе в Кронштадт Вьюгина сразу оперировали, извлекли осколок из легкого, и было ему худо, он задыхался, жизнь держалась на тонком волоске, но потом природная крепость одолела беду. Правда, говорил он с трудом, что-то свистело в груди или горле. Я и не стал утруждать его разговором.

– Земсков, – сипло сказал Вьюгин, – тут мне папирос натаскали… Возьми пару пачек… в тумбочке…

Я стал отнекиваться, но он скомандовал:

– Бери, Земсков. Без разговоров.

Я вынул две пачки «Беломора».

– Спасибо, товарищ лейтенант.

– Тебе спасибо, – сказал Вьюгин.

Знаете, кого я увидел первого, когда вышел во двор госпиталя? Федора Радченко! Одетый так же роскошно, как и я, – в серый, пропахший карболкой казенный халат, из-под которого белели кальсоны, он не спеша прогуливался под каштанами, которых тут росла прорва. Голова у Федора была обмотана толстой повязкой. Загорелый, черноглазый, в белом тюрбане, он походил на индуса из романа Луи Жаколио «В трущобах Индии».

Я окликнул и заковылял к нему, а он уставился на меня, как управдом на домового.

– Ты, Борис? – сказал мягким хохлацким говорком и стиснул мне руку своей громадной лапой. – Шо это с тобой? При усах, при костях, а мяса вроде нету.

– Со мной ничего, – ответил я, шевеля пальцами после рукопожатия. – А вот хороших людей поубивало.

– Так война ж. Давай рассказывай.

Мы сели на скамейку, закурили, каштаны свесили над нами крупные ребристые листья, и я коротко изложил свою историю. Непроницаемо черные глаза Радченко со вниманием, не мигая, смотрели на меня.

– Вон ты как воюешь… – сказал он, когда я умолк, и выпустил облако «беломорского» дыма. – Ну, у меня-то пожиже. Сильно я, братец Борис, обмишулился.

Вот какая приключилась с Федором история. Два месяца с небольшим тому назад, аккурат под Первое мая, произошло повреждение кабеля между Кронштадтом и Ленинградом. Начальник связи флота велел срочно восстановить связь – лично ему, Радченко, потому как имел большое доверие. Федор сделал измерение – оно выпало на самый конец, на вывод кабеля в Ленинграде, в той самой казарме учебного отряда подплава, где мы жили зимой 43-го. Через помещение санчасти шел этот вывод, и пришлось там вскрыть пол, взломать желоб с кабелем. Посмотрели – так твою так! – свинцовая оболочка изгрызена крысами! Ну, это семечки, пустяк. За полдня управились. Федор позвонил начсвязи в Кронштадт, доложил: связь восстановлена. Начальник не поверил: «Смеешься, Радченко?» Радченко и верно засмеялся: «А вы проверьте, позвоните». На радостях начальник связи разрешил Федору отгулять праздник в Ленинграде. Потом, вернувшись в Краков, Радченко встретил начсвязи в снисовском дворе, тот и говорит: «Представил тебя к медали “За боевые заслуги”». А Федор поблагодарил, конечно, и – встречную просьбу. Дескать, объявились жена с сыном в освобожденном городе Изюме, так нельзя ли съездить хоть на три дня. Молодец, не растерялся. Начсвязи наморщил лоб и сказал: «Попробуем».

Неделя прошла, другая, Федор вкалывал на заливе у Толбухина маяка, и туда позвонил начальник: «Выхлопотал тебе две недели отпуска. Собирайся». Стали заканчивать работу, у Федора одно только в голове: отпуск! И надо же, как раз по голове и шарахнуло…

Под вечер вышли в шлюпке за косу – родимую корюшку брать. Федор размахнулся, бросил противотанковую гранату, ребята налегли на весла – уходить, а один, молодой, растерялся чего-то, упустил весло, шлюпка завертелась, тут ударил взрыв. Того, молодого, до смерти убило, а его, Федора, сидевшего на руле, чиркнуло осколком по черепу.

– Вот, – потрогал он свой тюрбан. – Теперь-то ничего. А то в глазах двоилось. – Он вздохнул. – Глупая голова в отпуск не пустила.

– Вон он сидит в холодке! – услыхали мы и посмотрели в сторону корпуса. Там прыгал матрос на костылях. – Главный! – крикнул он. – Гостей принимай!

Улыбаясь, шли к нам от дверей старший техник-лейтенант Малыхин и старшина второй статьи Саломыков. Поздоровались. Опять мне пришлось повторить свою историю; тут я, правда, укоротил ее до трех-четырех фраз. Не хотелось при Саломыкове распространяться. А он, чистенький, наглаженный, глядел на меня нахальными светлыми глазами, ласково улыбался – будто не вклинилась меж нами Катя Завязкина…

Я ведь все еще думал о ней. Ее кокетливые зеленые глазки снились по ночам. Трудно было смириться со своим поражением. Тем более в присутствии счастливого соперника. Я хотел уйти, но Малыхин не отпускал, все расспрашивал, как и что на катерах, а Саломыков сказал:

– Слыхал я, у вас, катерников, паек хороший. Масла ешь от пуза.

– Не только масло, – подтвердил я. – Еще и какава. Каждый день ее пьем. Какаву.

– Молодец лихой боец, – сказал Саломыков. – А мы в Дом Флота идем, там Эдита Утесова дает гастроль. Товарищ старштинант, скольки время? Не опоздаем? На Эдиту Утесову.

И на меня взглянул со значением: знай, мол, наших, не лыком шиты, Эдит Утесову ходим слушать.

– Не опоздаем, – сказал Малыхин. Коренастый, низкорослый, он тоже был выутюжен, при ордене Красной Звезды на кителе, сегодня не осыпанном пеплом. – Вот ты, Земсков, грамотный товарищ, а говоришь, как малограмотный: «какава».

– А как надо? – прикинулся я удивленным.

Он с подозрением посмотрел: не ломаю ли ваньку?

По его курносому лицу скользили пятна солнечного света, процеженного сквозь листву. Хмыкнув, он повернулся к Радченко:

– Жаль, Федя, не вовремя тебя поранило.

– А шо такое?

– Большую начинаем работу. Будем ставить шумопеленгаторную станцию. Подводную. От нее кабель проложим к пункту Н. – Тут Малыхин оглянулся: не слушают ли посторонние уши? – Большое дело, – повторил он. – Нам портовое судно дали, «Киллектор».

– Знаю «Киллектор», – сказал Радченко. – Который с краном на носу. Да, жалко. – Опять он вздохнул горестно. – Эх, не повезло мне…

А мне повезло?

Еще как повезло. Давно уже мог рассыпаться в прах, сгинуть, сгнить на дне Финского залива – а вот, живой. Битый, стреляный, но живой. Чего ж я не весел? Почему же я не рад возвращению в Кронштадт?

Тьфу! К месту и не к месту лезут рифмы.

Я лежал на койке, лениво перелистывал взятый в госпитальной библиотеке томик Жуковского, скользил глазами по стройным лесенкам строк. Сладкие слезы, небесная красота, пламень вдохновенья… все выдумано, сплетено из высоких слов – а почему-то щемило в груди. Черт знает, магия какая-то.

 
Эсхин возвращался к Пенатам своим,
К брегам благовонным Алфея.
Он долго по свету за счастьем бродил —
Но счастье, как тень, убегало…
 

А другой старичок, Теон, сидел на месте, по свету не мотался, «в желаниях скромный, без пышных одежд», жил себе в своих Пенатах, в «смиренной хижине», и возлюбленная у него давно померла – а он-то и есть счастливец…

 
Но сердца нетленные блага: любовь
И сладость возвышенных мыслей —
Вот счастье; о друг мой, оно не мечта.
Эсхин, я любил и был счастлив…
 

Вольно вам, Василий Андреевич, прекраснодушничать… Посмотрели бы, как отражался пожар в мертвых белках Рябоконя… Думаете, он не искал счастья? Искал, Василий Андреевич. Правда, по свету не бродил, куда там, но и в Пенатах, я хочу сказать, в Чугуеве своем, он не успел его найти. Вот, может, на острове Лавенсари? Может, ухватил он там счастье за крылышки золотые? Может, недельки три было все же ему отпущено, и не зря он торопился Томочку, царицу Лавенсари, охмурить? Три недели, больше нам нельзя… времена не такие… война…

Впрочем, что это я? У вас, Василий Андреевич, свои были беды… тоже и война… и крепостничество, между прочим, отравляло жизнь лучшим людям времени… уж не знаю, как вам…

– Что? – спохватился я, вынырнув в госпитальной палате, в июле 1944 года. – Меня звал кто?

– Твое Земсков фамилие? – взывал со своей койки немолодой морской пехотинец, раненный в ногу при десанте на Пийсари. – Ты с торпедных катерей? Ну-тк почитай. – Протянул шуршащий газетный лист. – Тут про тебя пишут.

Я взял свежий номер «Красного Балтийского флота», посмотрел, куда пехотинец ткнул желтым от табака пальцем. Статейка называлась лихо: «Катер спасен!» – и была подписана каким-то А. Игнатьевым. Начиналась она так: «Умело и бесстрашно бьют врага на море балтийские катерники. В ночном бою дважды орденоносец лейтенант Борис Вьюгин повел свой катер в атаку на миноносец противника. Фрицы открыли ураганный огонь…» Я пробежал взглядом по столбцу, наткнулся на свою фамилию. «…С трудом передвигая обожженные кислотой ноги, радист старший краснофлотец Земсков выбрался наверх… Превозмогая жгучую боль, перевязал раненого командира катера… А мозг непрестанно сверлила мысль: связь! Связь должна работать…»

Да откуда он знает мои мысли, этот А. Игнатьев?!

Черт, только сейчас дошло: это же Сашка! Ну да, он же прискакал на Лаврентий, чтобы писать о нас, катерниках. Выйти в море замполит Сашке не разрешил, и осталось ему писать о наших подвигах с наших же слов по возвращении с моря. Но нас-то приволокли в Кронштадт… Наверно, Сашка вернулся с Лавенсари и на базе Литке имел разговор с боцманом Немировским.

Здорово он нас расписал – герои, да и только! «Ничто не могло сломить дух балтийцев… Мичман Немировский бесстрашно руководил борьбой за живучесть… Молодой краснофлотец Дедков из последних сил откачивал прибывающую воду… Свесившись в люк, Земсков настроил рацию…» Ну, Сашка! Ну, писатель!

В тот же день он заявился ко мне, длинный, взъерошенный, в белом халате поверх тесноватого кителя.

– Здорово, Борька! – гаркнул с порога. – Никак до тебя не доберусь, герой! Дел полно, надавали заданий, кручусь, как мышь в бакалее. – Он уселся ко мне на койку. – Ну, как твои белы ноженьки?

– Они красные, – сказал я, улыбаясь. – С трудом передвигаю. Превозмогаю жгучую боль.

– А, прочел? – заулыбался и он, но что-то было смущенное в его ухмылке. – Там еще похлеще стояло, я слов не жалел, да в редакции подсократили. А я тебе газету принес. На. Много я наврал?

– Зачем ты написал про мои сверлящие мысли? Никто не может знать, что я думаю.

– Как это – не может? Боцман все мысли насквозь видит, к твоему сведению!

– Хватит травить. – Мне неловко было перед соседями по палате. Словно я провинился в чем-то. – Тоже мне, чтец мыслей. Пойдем покурим.

Только мы с Сашкой вышли в коридор, как навстречу – Федя Радченко. Был он без повязки-тюрбана, коротко стриженный, только над ухом, на выбритой плеши, белела марля, прилепленная пластырем. Рассеянно поздоровался с Сашкой, сказал:

– А я к тебе, Борис. Беда у нас. Утром торпедировали «Киллектор». Малыхин погиб. И вся команда почти.

В конце июля на БТК прошли большие награждения. Семеро командиров получили звания Героев Советского Союза, многие – ордена и медали. Само соединение было награждено орденом Красного Знамени.

Не обошли и экипаж нашего катера. Вьюгин и Немировский получили по ордену Красного Знамени, Дурандин – Красную Звезду, а я – медаль Ушакова (и отмену приказа о списании на береговую базу – очень важное для меня обстоятельство). Наградой для Дедкова было снятие взыскания и оставление на бригаде.

Ему бы радоваться, Дедкову. Да он и радовался, конечно. И все же…

– Боря, – сказал он мне вечерком, когда мы вышли покурить у обреза, – а что дальше будет?

На Морском заводе залатали наш ТКА-93, и на днях его перевезли на грузовике сюда, на базу Литке.

– Что дальше? – Я процитировал «шапку» из сегодняшнего номера бригадной многотиражки: – «Рокот наших моторов слышат Таллин, Рига и Либава». Вот что дальше.

– Значит, мы еще будем в боях?

– Развоевался! – Я посмотрел на Дедкова.

Он вроде стал выше ростом, ага, голову вытащил из плеч. Да и плечи не такие острые, как раньше. Катерный харч, видно, шел на пользу.

– По огню соскучился, Миша?

– Не. – Дедков перегнал папиросу языком из одного угла рта в другой, точь-в-точь, как это делал Рябоконь. – Мне бы, – понизил он голос, – хоть одну медальку, Боря.

– Вон что… – усмехнулся я. – Не беспокойся, вояка. Еще хватит нам боев, чтоб всю могучую грудь увешать.

Чего мне особенно в те жаркие дни июля хотелось – чтоб Сашка написал статью о лейтенанте Варганове. В бригадной многотиражке уже появился очерк о том, как он прикрыл дымзавесой и спас наш катер, потерявший ход, а сам погиб с честью и славой. Я много думал о храбром лейтенанте. Прежде в тройке мушкетеров он мне казался умным и язвительным Арамисом, но теперь виделась в нем безрассудная отвага четвертого – д’Артаньяна. Да нет… что толку в подобных сравнениях… королевским мушкетерам и не снился грохот наших сражений…

А Варганову в его бакинском прошлом – снился?

Может, и снился. Разве не долетал до нашего детства орудийный гром из Университетского городка в Мадриде? Разве не ворвалось в нашу юность рычание танков на Халхин-Голе? Разве мы не слышали постоянно – в школе на уроках, на комсомольских собраниях, разве не читали в газетах о капиталистическом окружении? О том, что ни единой пяди земли не отдадим врагу? Мы пели: «Броня крепка и танки наши быстры…» Горланили: «Эй, комроты, даешь пулеметы!» Это были песни, привычные, как «Эх, картошка, объеденье, пионеров идеал». Именно привычные. Мы не задумывались над их смыслом, когда, скрестив ноги, сидели вокруг пионерских костров. Мы не выбирали себе ни песен, ни судьбы. Просто это была наша жизнь.