Текст книги "Мир тесен"

Но прошли-пролетели три медовых дня. Последний был ужасно суматошный, потому что Светка в этот день сдавала биологию. Я поджидал ее в коридоре среди взволнованных девчонок и нескольких парней с темными полосами на гимнастерках на месте споротых погон. Светка выскочила из-за строгой двери, крикнула, сияя:

– Хорошо! Легкие попались вопросы!

Я предложил своей жене отметить это дело – у меня было в заначке полфляги бензоконьяка. Но моя жена объявила, что я «пьянчуга» и у меня на уме только «спиртяга», в то время как я должен срочно ехать к зубному врачу.

Надо сказать, Светка потребовала у меня отчета об «увечьях» – о шраме на лбу, о следе от удара саломыковской бляхи на скуле, но я не стал вдаваться в подробности. Преодолевая мое сопротивление, она потащила меня к зубному врачу, пожилой женщине с холодными руками, и я был вынужден корчиться в кресле, когда беспощадный бор вгрызался в зуб, испорченный цингой. Сквозь отвратительное его жужжание я вдруг услышал голос диктора из тарелки репродуктора: «В результате победоносного восстания Париж почти полностью освобожден… в город входит французская танковая часть…»

– В чем дело? – сурово спросила врачиха, прекратив сверлить. – Что за прыжки в кресле?

– Париж! – невнятно простонал я ртом, полным боли. – Париж освобо…

– Раскрой рот! И сиди смирно!

Вот так всегда пресекают лучшие движения моей души… Сиди смирно!.. Я высказал Светке эту мысль, выйдя из зубного кабинета и надевая бушлат, пахнущий осенними дождями.

– Бедненький, – сказала она.

Три или четыре дырки врачиха успела мне запломбировать, а заполнить брешь мостиком (по Светкиной программе) зубной техник не успел. Наш отряд получил приказ идти в Гакково.

Летели последние деньки.

В последний вечер моя жена навела полный порядок в моем военно-морском бельишке: выстирала, отутюжила, где надо залатала. А я ходил в трусах и тельнике по комнате и читал вслух статью в «Правде» «К вопросу о конституции Польши». Моя жена перебила меня:

– Принеси бушлат, там в кармане подкладка порвана.

Я принес бушлат. Просунув пальцы в дырку в кармане, извлек из подкладки рваный кусочек металла. Показал Светке.

– Знаешь, что это? Мой первый осколок. Упал рядом с головой. Еще на Ханко.

Моя жена – удивительная женщина. Она поставила утюг, взяла осколок, осмотрела его внимательно – и вдруг поцеловала.

– Спасибо тебе, – сказала тихо. – За то, что не попал…

Последняя ночь была и долгой, и короткой. За окном шумел, ударяя в стекло, ветер с дождем. Текли минуты, то до краев наполненные нашим бурным и согласным дыханием, то тихие, опустошенные. Светкино плечо было у меня под рукой, худенькое и беззащитное. Ты моя лапушка, думал я растроганно, я защищу тебя, защищу…

– О чем ты думаешь? – спросила Светка.

– О тебе.

– Как хорошо-о-о… – протянула она и прижалась сильнее. – Как сладко… – И после долгой паузы: – Ты знаешь, Боря, в детстве, сто лет назад, я думала, что у меня будет умный муж… он будет мне все рассказывать… откуда пошли люди и звери… отчего на небе облака… кто придумал конфеты… ужасно я любила конфеты… Ты не знаешь, кто их придумал?

– Конфеты? Конечно, знаю, – сказал я. – Эдисон.

Светка затряслась у меня в руках.

– Не смеши, Борька.

Текла за окном ночь. Текло жестокое, милосердное, беспощадное время, унося с собой две крохотные песчинки – наши со Светкой сердца, полные нежности.

Ранним утром, задолго до рассвета, мы встали. Светка напоила меня чаем, накормила капустными оладьями. Я закинул за спину вещмешок с чистым, выутюженным бельишком. Где-то в грозном поднебесье, источавшем дождь, неслышно трубили походные горны.

Мы обнялись.

– Я люблю тебя.

– Я люблю тебя, – повторил я, как эхо.

К середине сентября почти вся бригада торпедных катеров стянулась в Гакково – рыбацкий поселок на берегу Нарвского залива, служивший катерникам маневренной базой. Унылое это местечко – десятка три серых изб и сараев – мокло под осенними дождями. К длинному пирсу, облепленному катерами, вела дорога из лежней – бревен, настеленных поперек. Сойдешь с лежневой этой дороги – сапоги тонут, разъезжаются в мокрой глине. Ночами мы мерзли в сарае, где наскоро сколочены были нары и стоял тяжелый, на века сгустившийся рыбий дух. Кажется, тут была прежде рыбокоптильня. Спали в канадках, не раздеваясь. С каждым днем холодало. С каждым днем подбавлялось тусклого свинцового блеска в заливе.

Рассвет, мучительно трудно пробиваясь сквозь многоярусные наплывы туч, заставал нас на катерах. Взрыкивали прогреваемые моторы. Наш «Саратовец» отскакивал от пирса и мчался по заливу, словно торопясь к далекой и недостижимой желтой щели рассвета между свинцовой водой и темно-бурым небом.

Командир звена Вьюгин обкатывал нового командира нашего катера лейтенанта Макшеева. У новоиспеченного этого лейтенанта была волнистая, в несколько этажей, темно-рыжая шевелюра, на которую он, мне казалось, с трудом натягивал командирский шлем. Спортивные плечи Макшеева были победоносно развернуты, самоуверенно поблескивали серо-синие глаза, ходил он быстро, с полусогнутыми руками, будто готовый в любую минуту сорваться с места и бежать бить рекорд. Знакомясь с экипажем, Макшеев разговаривал весело. Расспросил нас – кто откуда, сколько лет служим, как воевали, – а потом изложил о себе так:

– А я москвич, жил на Солянке. Зовут Леонид Яковлевич. Мама юрист, папа гинеколог. Я подумал, подумал и подался в боксеры. Хук справа, хук слева. Хотел в авиацию, попал на катера. Вы меня слушайтесь, и я буду хороший. Так, мальчики?

Он был на год моложе меня – надо же! Боцман, я видел, приглядывался к новому командиру с недоверием: тоже еще, боксер объявился. А юнги сразу к нему прилипли: «Товарищ лейтенант, научите боксу!»

У нас на катере теперь было двое юнг – Костя Гарбуз и Сергей Штукин – семнадцатилетние мальчишки, мелкота, безотцовщина. Оба недавно окончили школу юнг на Соловецких островах. Гарбуз, назначенный мотористом, сразу же навлек на себя неприязнь боцмана.

– Сам откуда будешь? – спросил Дурандин, когда Гарбуз, ступив на палубу катера, бойкой скороговоркой доложил о прибытии для прохождения службы.

– Астраханский я, – ответил Гарбуз. И добавил с плутоватой улыбочкой на худом веснушчатом лице: – Бывший хулюган.

– Бывший – это ничего, – добродушно молвил наш механик. – Мотор «паккард» изучал?

– А чего изучать, товарищ старшина? Мотор, он и есть мотор. Заведешь – крутится.

С этими словами нахальный юнга, цыкнув, послал за борт длинный плевок. У него щель была меж передних верхних зубов, и он этой щелью ловко пользовался, как бойницей.

– Это кто тебя учил? – спросил боцман, слышавший разговор. – Кто учил за борт плеваться? Ну? – загремел он. – Я спрашиваю!

С лица Гарбуза не только улыбочка сбежала, но и веснушки поплыли. Все же у него, оробевшего и побледневшего, достало духа ответить:

– Никто, товарищ мичман… Сам выучился…

– Отвыкни! – рявкнул боцман. – Тут боевой корабль! А не Охотный ряд!

Второй юнга, Штукин, был пулеметчиком. Ему нравилось оружие. Мертвой хваткой вцепившись в рукоятки турельного пулемета, он азартно лупил по щиту, и злая гримаса искажала детское, еще не знавшее бритвы лицо. Штукин родом был с Новгородчины, со станции Пола. Его отец, председатель сельпо, партийный, был предан местным негодяем и замучен в лагере, где-то под Старой Руссой. Был Сережа Штукин нескладен, ходил бочком, с Соловков привез себе кличку «Косопузый». Серенький, со стриженой неровной головой, он мне казался дрозденком, выпавшим из гнезда и подобранным людьми.

Ели оба юнги с жадностью, напоминавшей мне блокадную ненасытность бедного Коли Маковкина из подводно-кабельной команды. Он, Маковкин, погиб в июле на «Киллекторе».

Не жалея бензина, мотались мы по заливу, держась протраленной его части, – Вьюгин обкатывал лейтенанта Макшеева, а Дурандин со своими духами (так мотористов называют) – капризные «паккарды», имевшие скверную склонность на поворотах затягивать циркуляцию. Надо, однако, сказать, что после смены винтов «паккарды» развивали отличную скорость, под пятьдесят пять узлов. Не зря Володя Дурандин «уродовался» с ними в Ленинграде.

Но простояли мы в Гакково недолго.

Шла вперед по эстонской земле 8-я армия, проломившая, наконец, немецкую оборону на реке Нарва. Пошли и мы, москитный флот – торпедные и бронекатера, морские охотники. Только мы, с малой своей осадкой, и могли, как бы продолжая в море правый фланг Ленфронта, двигаться вдоль южного берега залива, засоренного минами.

20 сентября группа торпедных катеров высадила роту морской пехоты на остров Большой Тютерс, юго-западнее Лавенсари. Наше звено катеров в этой операции не участвовало. Но в ночь на 21 сентября мы приняли на борт десантников и вышли в море. Снова сидел я в радиорубке и слушал невнятный шум эфира в наушниках. Брезжил рассвет, когда отряд катеров поворотил к берегу. Выглянув из радиорубки, я увидел притуманенную полоску приближающегося побережья. Чернели скалы, торчащие из серой воды.

Я видел бледные лица десантников, сидящих в корме, в желобах торпедных аппаратов. Тускло отсвечивали их каски. Сквозь рев моторов слышались завывания встречного ветра в раструбах вентиляции. Сатана перкала, вспомнилось мне… Когда же кончится эта огромная война, сатана перкала…

В Кунде десант, высаженный нами, не встретил сопротивления, если не считать разрозненных выстрелов удиравших молодчиков из «омакайтсе» – местного фашистского формирования. Мы всего несколько часов простояли в Кунде у причала, пообедали сухим пайком, и тут раздалась команда:

– Заводи моторы!

Мы помчались дальше на запад и в тот же день высадили десант в Локсе.

А наутро, 22 сентября, большая группа катеров вошла в просторную, ветреную, заголубевшую на солнце, прорвавшемся сквозь тучи, Таллинскую бухту. Впервые я увидел знаменитый силуэт – шпили церквей и башни. Володя Дурандин, стоявший на газу рядом с командиром, указал на самую высокую из башен и крикнул:

– Длинный Герман!

Над Таллином плыли дымные облака, где-то что-то горело, вдруг резко усилилась канонада. За головным катером мы вошли в ворота Минной гавани. Взглядам нашим предстала страшная картина разора: акватория гавани завалена подорванными, полузатонувшими судами, сброшенными взрывами в воду подъемными кранами, причальные стенки взорваны через каждые десять – пятнадцать метров. Не ошвартуешься! Но вот головной катер направился к огромной черной барже, уцелевшей в углу гавани. Стали швартоваться к ней, десантники хлынули на берег, пошли прочесывать военный порт. Поднялась было стрельба, но вскоре утихла. Противник покидал Таллин. В город втекали колонны танков и машины с войсками Ленфронта. Часам к четырнадцати Таллин был освобожден полностью. Над Длинным Германом взвился, заполоскал на ветру красный флаг.

Катерники забухали сапожищами по железной палубе баржи. Выскочил наверх и я. Кто-то крикнул зычно:

– Эй, братцы, не курить! На барже бензин!

И верно, ее трюм был загружен металлическими бочками. Слили немного, да, это бензин, и вроде подходящий. Командир отряда приказал одному из катеров залить баки и выйти на рейд – проверить, как потянут моторы на трофейном бензине. Моторы тянули прекрасно. Тут же все катера стали заполнять баки.

Наступление требует много горючего. А наши бензозаправщики, само собой, еще не прибыли в Таллин.

Вперед, вперед, вперед!

Следующий день начался дождем и штормом. Следом за гвардейцами дивизиона Осипова наш отряд ворвался в порт Палдиски. Часть катеров сразу же была направлена еще дальше – высаживать десант на остров Осмуссар.

В Палдиски мы простояли почти трое суток. Не то пережидали шторм, ревевший на заливе, не то дожидались, когда штабы фронта и флота спланируют очередную операцию.

Тем временем, судя по обрывкам радиопереговоров, которые я выхватывал из эфира (ох и забит же был той осенью эфир!), войска Ленфронта, безостановочно наступая, выходили на западное побережье материковой Эстонии. И теперь, по логике вещей, флоту предстояла высадка оперативных десантов на острова Моонзундского архипелага.

Операция затевалась крупная.

Еще посвистывал ветер в антеннах катеров, еще проливались из плывущих туч холодные дожди, но шторм терял силу. Ветер явно убивался. Замерзшие в своей дюралевой коробке (а мы теперь жили на катере, спали вповалку в самом теплом месте – моторном отсеке, питались сухим пайком), мы выскакивали на бетонную стенку, затевали беготню и потасовки, чтоб согреться. Лейтенант Макшеев учил юнг боксу: они вдвоем наскакивали на него, тыча костлявыми кулачками, а он, посмеиваясь, отбивался левой, обмотанной ветошью, и вдруг делал быстрый выпад правой.

– Не топтаться, а прыгать! – Макшеев пританцовывал по-боксерски. – Резче удар, Штукин! Не царапай воздух! Ну, всем корпусом – вперед!

Тут из люка моторного отсека высунулась растрепанная льняная голова Дедкова.

– Гарбуз! – крикнул он неумелым командирским дискантом. – Я тебе чего сказал? Почему масляный фильтр не почищен? Гарбуз!

– Да обожди ты! – Юнге бокс был интереснее масляного фильтра. Он с азартом наскакивал на лейтенанта.

– Брек! – сказал Макшеев, опуская учебную руку. – Что за «обожди» командиру отделения? Немедленно на катер, юнга!

Тот утер кулачком прослезившийся нос и пошел, ворча:

– Не дают угреться… Какой я тебе «арбуз»? Гарбуз я…

Он нырнул в моторный отсек, оттуда послышались возбужденные голоса. Дедкову, исполнявшему обязанности командира отделения мотористов, нелегко было утвердить себя в этой роли. Крутой ветер торпедных атак еще не совсем выветрил из него неуверенность и испуг забитого хлопчика. И нагловатый юнга эту неуверенность, конечно, учуял. Меж ними то и дело возникали, скажем так, недоразумения. Дурандин уже грозился отправить Гарбуза на «губу» – только где же сыщешь ее в десантных операциях, в наступлении, в бурных наших рывках на запад?

За волноломом кипел залив, вскидывались рваные серебряные гребни. На продутом ветрами палдисском причале мы ждали нового рывка.

Прогуливались по стенке старшие лейтенанты Вьюгин и Крикунов. Встретились два (теперь уже два, а не три) мушкетера. Господа мушкетеры, где ваши смертоносные шпаги? Где кресты на плащах? Широкополые шляпы с перьями?..

Оба в канадках, сапогах, командирских шлемах. У Крикунова юношеское лицо обросло русой бородкой. Наш-то командир звена, как всегда, гладко выбрит. Бездомовье наступления ему не помеха. Увидели меня, сидящего на ограждении рубки. Крикунов кивнул с улыбкой:

– Живой, Земсков? Ты бы дал, радист, музыку на причал.

И я кручу верньер приемника, ищу музыку в тесном многоголосье военного эфира. «На Сандомирском плацдарме к югу от Варшавы продолжались тяжелые бои…» Немецкие напористые голоса, повторяющееся слово «Остпройссен», означающее «Восточная Пруссия»… Марши, марши… Что-то о неудавшемся Варшавском восстании… Привычное бормотанье финской станции (чего они теперь, когда Финляндия вышла из войны и подписано перемирие, бормочут?)… А, вот подходящее – милый женский голос: «Все стало вокруг голубым и зеленым…» Светка любит эту песню! Напевала мне недавно…

Быстро разматываю провод, выношу динамик наверх, даю на полную громкость.

«И жизнь потекла по весенним законам, теперь от любви не уйти никуда. Ни-ку-да…»

Странно, какую власть имеет над душами хорошая песня. Со всего причала стягиваются сюда, к песне, катерники.

«Любовь от себя никого не отпустит. Над каждым окошком поют соловьи-и…»

Гляди-ка, двое матросов закружились, а вон еще! Обросшие, пропахшие бензином и махрой, в кирзовых сапожищах – вальсируют! Ах вы, дружки мои… моряки москитного флота… Как же вы… как же мы изголодались по жизни простой, не походной, чтоб крыша над головой, а не тучи, набухшие дождями, чтоб танцплощадка по выходным…

«Любовь никогда не бывает без грусти, но это приятней, чем грусть без любви-и…»

Кружится в танце, в самодельном вальсе палдисский причал. И уже кончилась песня, другая пошла – «Мы летим, ковыляя во мгле», – песня про союзные бомбардировщики, она совсем не в ритме вальса – но причал продолжает кружиться. «Бак пробит, хвост горит, но машина летит…» Кружатся, кружатся, шаркая сапогами, небритые пары, «…на честном слове и на одном крыле…»

Растанцевались. Не остановишь. Крытые «студебеккеры», рыча, въезжают на причал, из-под мокрых брезентов соскакивают пехотинцы в касках, обвешанные оружием, – смотрят с удивлением на несущихся в танце матросов. А тем всё – трын-трава, была бы музыка. Вроде и дела им нет до того, что прибывают десантники и, значит, скоро – новый рывок. Гляди-ка, с ходу втянули в танцевальную карусель девушку-санинструктора, и та понеслась, хохоча, с сумкой своей на боку, а на сумке красный крест в белом кругу.

А старший лейтенант Вьюгин вдруг обнял одного из прибывших десантников. Целуются, что ли. Вьюгин хлопает пехотинца по спине. Тут и боцман наш подоспел, тоже обнимает его, колотит по плащ-палатке, видавшей виды. Да кто же это?

Ушкало – вот кто!

Служили когда-то, до войны еще, три катерных боцмана – Вьюгин, Ушкало и Немировский, неразлейвода, три тельника, шесть клёшей, пой песню, пой, – и вот война, разметавшая их, снова свела осенним днем на случайном причале…

Да нет, не случайность. Кому ж еще, как не Вьюгину с Немировским, принять на борт Василия Ушкало с его ротой морской пехоты? Кому ж еще, как не Василию Ушкало, великому десантнику, высаживаться и с боем отнимать у противника острова?

Великий десантник наконец замечает и мою ухмыляющуюся физиономию.

– Вот ты где, Борис? – Он принимает меня в железные объятия. – А я про тебя в «КБФ» читал. Как ты воюешь. Молодец!

Знаете, у меня дух перехватило. Никакие похвалы, хоть бы и в газете, не дороги мне так, как одобрительное слово из твердых уст бывшего командира Молнии. Гангут, я думаю, спаял нас навеки… ну, на сколько кому отпущено…

– Василий Трофимыч, – говорю, – новость хотите? Безверхов жив. Бежал из плена.

– Андрей жив? – Ушкало смотрит с пристальным прищуром, и я невольно робею. А за обветренными медными его скулами, замечаю, пошла в висках седина. – Откуда известно? – спрашивает отрывисто.

Рассказываю все, что знаю от Виктора Плоского.

– Ясно, – говорит он. – А Литвак?

– О Литваке ничего не известно.

– А я тоже кой-что узнал. Узнал немножко про ребят со «Сталина». – Ушкало вынимает из кармана теплой ватной куртки пачку «Беломора», и мы закуриваем. – В Выборге на станции. Моя рота аккурат в карауле стояла. А тут состав с Финляндии пришел. Повыскакивали с одного вагона какие-то, не разбери поймешь, вроде военные, а вроде гражданские, кто в чем. А им часовые орут: не отходить от вагона! Я сержанту говорю: «Это ж наши, русские. Вон как изъясняются. Чего ты их стережешь?» – «Наши-то наши, говорит, а в плену были. Проверять, говорит, их будут». Я с одним разговорился. Гангутец он. Говорит, с десантного отряда, с Хорсена. Но я его в отряде не помню. Вот мы, значит, собеседуем, я спрашиваю, как он у финнов в плену очутился. А он дерганый какой-то, кривляется. Всё ему шуточки. «С Ханко, говорит, ушел и обратно на Ханко пришел».

«Все ему шуточки»… Почему-то вспомнился лазарет на Хорсене… и мой сосед, веселый пушкарь из расчета хорсенского «главного калибра»… как же его звали…

– «Ну, говорю, хрен с тобой, зубочес», – продолжает Ушкало. – А он: «Погоди, лейтенант. Я тебе расскажу, как в плену очутился». И, значит, рассказал. Он с Ханко на «Сталине» ушел со своей командой. А ночью, когда на минах подорвались, прыгнуть на тральщики не сумел. Застрял, говорит, во внутренних помещениях. Ушли, значит, корабли, а они остались на минном поле. И все ждали, что придут их сымать. А море пустое. А транспорт дрейфом несло к южному берегу. Третье прошло декабря. И начали ладить плоты, двери с кают, и кой-кто на них пустился к берегу. Но не доплыли. Вечером четвертого декабря «Сталин» сел на мель. На мелководье, значит, у эстонского берега. – Ушкало, прищурясь, смотрит на залив, всхолмленный серыми волнами. – Где-то тут, аккурат возле Палдиски. Да… Пятого утром еще ждали, ждали, а море пустое. А потом, говорит, подошли немецкие катера и баржи и сняли всех в плен.

Мне что-то не по себе. Будто снова увидел себя на накрененной палубе транспорта, будто вглядываюсь в размытый горизонт на востоке – а море пустое…

– Это как же – в плен? – осведомляется Немировский. – Они что, без оружия были?

– А что ты с винтовкой делать будешь под наведенными пушками?

– Как – что? – гремит боцман. – До последнего патрона – вот что!

– Ну, Кириллыч, – замечает Вьюгин, – это ж тоже… без смысла… Жизнь только одна. Сохранить ее надо до последней возможности… Вот же Безверхов смог убежать из плена – и в строй вернулся. Так?

– По-твоему так, а по-моему – позор. Срам! Их ведь сколько было на «Сталине»? Не три человека?

– Три тысячи вроде, – говорит Ушкало, все глядя на залив. – А может, больше.

– И что же, три тыщи покидали оружие и пошли покорно в плен? Как коровы?

Боцманский вопрос остается без ответа. Что тут ответишь? Со стороны легко рассуждать… осуждать… А меня познабливает. Будто увидел вдруг свою другую, возможную судьбу…

– А дальше как? – спрашиваю.

– Ну, дальше привезли их на баржах в Таллин, высадили в Купеческой гавани, – продолжает Ушкало. – Потом, другим днем погнали пеши куда-то… в Нымме, что ли… есть такое место? Ну вот… На дорожных работах, значит. Питание – баланда вонючая. Ну – плен, в общем. А потом пошло по-разному, говорит этот парень. По-разному у них сложилось. Кого оставили, кого угнали куда-то, а одну группу погрузили на пароход – и обратно на Ханко. К финнам. У них в финском лагере, говорит, полегче было, чем в немецком. Не так лютовали… А теперь, как подписали финны перемирие, так их из плена ворочают. Да…

Музыка кончилась, диктор читает статью из «Красной звезды», мне бы пойти вырубить, надо аккумулятор поберечь, теперь же с зарядкой не просто, но я стою столбом, жду, что еще Ушкало скажет про ту, миновавшую меня судьбу.

– И опять он, значит, паясничать пустился. «Вы ж, говорит, за нас забыли, так мы на другой сели пароход…» – «Слушай, говорю, чего это ты кривляешься?» А он глянул этак… сподлобья… и говорит: «А вы почему не пришли за нами?»

Опять в мыслях у меня тот пушкарь хорсенский…

– Как его фамилия? – спрашиваю.

– Фамилию не спросил. А звали его вроде Лёхой.

– Руберовский! – вспоминаю. – Леха Руберовский!

Остров Вормси, расположенный между северо-западным побережьем материковой Эстонии и островом Даго, прикрывает с севера вход в Моонзундский пролив. Вормси не миновать, с него надо начинать десантные операции по захвату Моонзундского архипелага.

С него и начали.

Ночью 27 сентября группа торпедных катеров приняла на борт батальон морской пехоты из 260-й отдельной бригады и вышла из гавани Палдиски в открытое море. Ветер, убившийся вечером, к утру опять засвежел. На переходе здорово мотало, волны ударяли в дюралевые скулы нашего «Саратовца».

Неуютно в ночном море. Уже около часа мы несемся, опережая, как мне кажется, рев собственных моторов, и тугой ветер швыряет нам в лица пену, сорванную с гребней волн. Светает. Бледный от осенних непогод рассвет выявляет слева и справа другие катера, мчащиеся в пышно-белой оторочке бурунов. И меня вдруг охватывает чувство неудержимости. Вот так и ворвемся в Моонзунд!

На переходе – полное радиомолчание. Но когда завиднелся низкий берег Вормси, я даю командиру связь на ларингофон. После того как нас обнаружит противник – радиосвязь между катерами без ограничений, открытым текстом.

А противник, само собой, не спит и на подходе к острову, к поселку Свибю, встречает нас нервным огнем. Мы даем полный газ. Последние кабельтовы мчимся среди всплесков, под обвалами воды. Серый берег, домики поселка под черепичными крышами, мельница с застывшими в холодном утреннем небе руками – быстро приближаются. С катеров хлестнули красные трассы пулеметного огня. Стучат оба наших пулемета – боцман и Штукин бьют по вспышкам на берегу.

Сбросив газ, на малых оборотах катер поворачивает, идет вдоль пляжа, и лейтенант Ушкало, крикнув: «За мной! Вперед!» – бросается в воду, и прыгают, подняв над касками автоматы, десантники, кому по грудь тут, кому по пояс, устремляются к берегу, а катерные пулеметы стучат, прикрывая высадку, – и вдруг вижу, как за урезом воды, за песчаными буграми, за темным деревянным пирсом, тут и там возникают темно-зеленые фигурки. Они выскакивают из укрытий и, на бегу повертываясь и огрызаясь автоматным огнем, уходят по грунтовой дороге, по невысоким холмам, уходят в желтизну полей, в туманную глубь острова.

– Ура-а-а-а-а! – несется над побережьем.

Батальон двести шестидесятой «непромокаемой» бригады выдирается из темной воды на пляж и, увязая мокрыми сапогами в песке, преследует уходящих немцев. Плацдарм захвачен. И вскоре начинается переправа сюда с материка, из Хапсалу, бойцов Эстонского корпуса. Противник бежит, беспорядочно переправляется на Даго.

Вормси взят!

А наш отряд, сделав свое дело, направляется в Хапсалу. Но не успеваем дочапать до середины пролива, как получаем радиограмму: идти в Рохукюля. (Потом уж я рассмотрел на путевой карте – портовый городок юго-западнее Хапсалу.) Ладно. Горячей пищи все равно не жди, а крыша над головой будет когда-нибудь потом. Сейчас важно одно: вперед, вперед!

Гавань в Рохукюля словно игрушечная, да и та порчена не то артогнем, не то спешными перед отступлением немцев взрывами. Сюда, как мы видим, приближаясь к полуразваленной стенке гавани, стягивается москитный флот – морские охотники, бронекатера, ну и, конечно, мы.

На стенке группа офицеров в черных и серых шинелях. Только мы ошвартовались, заглушив моторы, как от той группы отделяются трое или четверо и быстро направляются к нам. Мы и на стенку сойти не успели – размяться, покурить. Только наш командир отряда спрыгнул с головного катера и спешит навстречу начальству.

Узнаю высокую фигуру командира бригады. А рядом с ним… уж не мерещатся ли мне знакомые усы?.. Да нет, точно… капитан первого ранга Галахов собственной персоной… Худощавое, с резкими чертами лицо, толстые усы под хрящеватым носом…

– Командир отряда! Заводить моторы! – слышу его властный голос. – Немедленно следовать в Виртсу!

Я не слышу, что отвечает командир отряда. Но, конечно, понимаю: разговор о бензине. Ох уж этот бензин! Почему его вечно не успевают подвозить?

Комотряда повертывается в нашу сторону, кричит:

– Вьюгин! У тебя на катерах как с бензином?

Володя Дурандин поспешно подсказывает:

– У меня один бак, неполный!..

Вьюгин идет докладывать. Там разговор накаляется. Слышу, как выматерился Галахов. Наш комбриг быстро пишет на планшетке, подзывает мичмана-шифровальщика. Тот – бегом к черной «эмке» комбрига, засел там, чтоб никто не видел его секреты, шифрует.

– Земсков! – зовет Вьюгин.

Прыгаю на стенку, подхожу. Галахов, услыхав, должно быть, знакомую фамилию, повертывает голову в высокой фуражке, с золотыми листьями на козырьке, и смотрит на меня взглядом, от которого невольно замедляю шаг, – будто этот взгляд давит на грудную клетку. Секунды три-четыре мы смотрим друг на друга.

Да нет, товарищ капитан первого ранга, не надо меня стирать в порошок. Я молчу. Вот только ребята, оставшиеся там… на минном поле… они все глаза проглядели, но ничего не увидели, кроме пустого моря…

Вьюгин протягивает мне бланк шифровки:

– Срочно отработать в базу!

– Есть!

Бегом возвращаюсь на катер, сигаю в радиорубку. Наша береговая база не то в Таллине, не то в Палдиски, да это неважно, рабочая волна у нее – прежняя. И я вызываю базу и, получив ответ, отрабатываю радиограмму. Могу предположить, что за группами цифр, посылаемыми в эфир, содержится требование командиру береговой базы: такой-сякой, где твои бензовозы и маслозаправщики? Срочно шли в Рохукюля… или, может, в Виртсу. Не то голову с плеч…

Под грозный рык капитана первого ранга Галахова (он, видимо, командует десантными операциями) заводим моторы. До Виртсу, если по прямой, миль тридцать, но в Моонзунде, как говорит Вьюгин, прокладывая на карте курс, ходят не по прямой, а зигзагами. Так что побольше тридцати. Но бензину должно хватить. Так-то, Володя Дурандин. Не качай скворечником, не хлопай белесыми ресницами – должно хватить, и точка!

Отряд катеров идет по Моонзунду на юг. День пасмурный, погода нелетная. Тихо в проливе. Идем кильватерной колонной, обходя бесчисленные островки и мели. Как гавань в Рохукюля, кажутся игрушечными домики и сараи на островах, и ветряные мельницы, и рыбачьи лодки, тут и там чернеющие на песчаных пляжах. И что-то меня томит. Не от безлюдья ли берега? Или от пустоты моря?..

Но вот сужаются берега. Впереди справа возникает синеватая полоска – это остров Муху. Быстро вырастает. Видны строения среди облетевших деревьев. Белые щиты створных знаков. Островерхая церквушка…

Нахально, однако! Нахально, в светлое время суток высадили десант на Вормси. Нахально, среди бела дня, идем вдоль острова, занятого противником.

Ну, вот и получаем. Замигали на Муху вспышки, ударил гром, в нашем походном ордере рвутся снаряды и мины. Маневром тут не уклонишься: узок фарватер. И одно остается – резко увеличить ход. Волоча хвосты дымзавес, мчатся катера по проливу, рискуя в дымной желтоватой мгле напороться на мель… столкнуться друг с другом… А слева, на материковом побережье, тоже ударил гром. Армейские батареи бьют через пролив по немецким батареям на Муху.

Вот и прорвались. Спасибо, армия!

Открывается слева Виртсу – скромная россыпь белых и желтых, тоже игрушечных, домиков. А впереди распахивается серенький, в светло-фиолетовой дымке, плес Рижского залива.

Полуостров Виртсу торчит как пистолет, направленный на остров Муху (или, по-старому, Моон, давший название проливу и всему архипелагу). Вечером 29 сентября пистолет выстрелил.

У нас на борту сорок бойцов Эстонского корпуса с оружием, с ротным минометом. И на других катерах отряда по стольку же, на головном даже пушку-сорокапятку поместили. Это первый бросок десанта, который надо высадить прямо на причал поселка Куйвасту.

Как стемнело, так и пошли. Ни звезд, ни луны, ветер балла на три. Гром наших моторов наполняет узкий, в три с половиной мили, пролив. Тут и ходу всего-то минут на пятнадцать. С черного берега Муху взвиваются, прожигая тучи, белые ракеты. Ну да, мы обнаружены, а нам и скрывать нечего. Вон высвечена убывающим светом пристань Куйвасту, деревянный пирс, – к нему-то мы и идем. Ох, ого-онь! Стена всплесков перед нами… Лейтенант Макшеев крутит штурвал, ищет проход в стене… то влево, то вправо… Гребенка всплесков опасно приближается… Вьюгин, стоящий справа от Макшеева, подавшись назад, делает быстрый знак Дурандину, и тот мгновенно сбрасывает газ… как раз вовремя, иначе бы… Тут над нашими головами с рокочущим воем проносится, словно стая птиц с огненными хвостами, рой реактивных снарядов – это наши с полуострова Виртсу дали залп из «катюш»! – и сплошным валом прокатились по берегу Муху быстрые высверки с клубами дыма.