Текст книги "Мир тесен"

– Стой! – схватил он меня за руку. – Налетчик, что ли?

В следующий миг мы узнали друг друга.

– Вечно носишься по лестницам. – Виктор Плоский взглянул на кислородную подушку. – Ты оттуда? Матери плохо? Ну, дуй быстрей!

В аптеке на углу сутулый старичок-фармацевт взял мою подушку и унес, а через минуту вынес другую, наполненную кислородом. Я расплатился и, насколько позволяли обожженные, не любящие быстрых передвижений ноги, помчался назад.

Похоже было, что успел вовремя. Виктор выхватил подушку. Из второй комнаты теперь доносилось хриплое, жадное дыхание. Потом оно сделалось ровнее. Я не знал, куда себя девать. Хотелось курить. Может, потихоньку уйти?

Вышел из той комнаты Виктор. Его туловище плотно облегал китель с погонами лейтенанта, почему-то береговой службы – с красными просветами. Залысины стали еще больше, в сущности плешь вытеснила спереди волосяной покров, оставив, будто для смеху, небольшой торчащий клок надо лбом.

– Пойдем покурим, – сказал он и повел меня на кухню. Тут, у шкафчика с таганком, стояла женщина средних лет с резкими чертами лица и башнеобразной прической. Что-то нарезала и бросала на шипящую сковородку.

– Здравствуйте, Екатерина Карловна, – отчетливо сказал Виктор.

– Курить будете? – отрывисто спросила та.

– С вашего разрешения. У окошка…

Мы с Виктором закурили у раскрытого окна, из которого открывался великолепный вид на мусорные ящики. Виктор спросил, что я делаю в Питере, я изложил, а потом спросил в свою очередь:

– Давно в лейтенантах ходишь?

– Недавно.

Женщина сняла с таганка сковородку и пошла из кухни, бросив:

– Не сорите тут.

– Командирша, – сказал Виктор, усмехнувшись. У него снова отрастали усы, но какие-то жиденькие. – Никогда не встречал бабу, так помешанную на чистоте. У тебя, ты рассказывал, стычка была с капитаном первого ранга Галаховым?

– Ну не стычка, а…

– Это его жена.

Давно уже я подметил, что людям свойственно попадаться друг другу на глаза при самых неожиданных обстоятельствах. Мир, в сущности, довольно тесен – во всяком случае, у нас на Балтике. В повторяемости случайных встреч есть некая предопределенность – иначе моя судьба не пересекалась бы то и дело с капитаном первого ранга Галаховым.

Однако эта жена Галахова нисколько не похожа на Августу Петровну. Та состояла из воздуха, из эманации искусства. Екатерина же Карловна имела весьма определенные очертания – как говорится, персть земная. Капитана первого ранга Галахова, наверно, никто бы не упрекнул в однообразии вкуса.

Теперь что же – его очередь выйти на кухню (с трубкой, торчащей из-под усов)? Виктор не преминет представить ему меня, и Галахов хищно уставится на матросика, осмелившегося задать неприятные, неположенные вопросы. «А, Земсков, – произнесет он утробным басом. – Вот ты какой. Подойди, я тебя зажарю на сковородке без лярда». Но тут же выяснилось, что Галахова нет дома, нет и в Питере – он где-то на Бьёрках.

– Виктор, – сказал я, – что за странная вещь, когда я пришел сюда, Любовь Федоровна – твоя тетя, да? – спросила: «Вы от Андрея?» Как это понять? Ведь Андрей…

– Андрей, – прервал он, – жив. Вчера пришло от него письмо. На, – полез он в нагрудный карман, – можешь прочесть.

Ошеломленный, я взял серый обрывок обоев, хранящий треугольный сгиб, и прочел две размашистые карандашные строки:

«Прорвался к своим. Пока выясняют. Может скоро увидимся может нет. Андрей».

Мир не изменился в эту минуту, на дворе лежала косая тень от стены, трое мальчишек играли в партизан, выглядывали, выставив палки наподобие автоматов, из-за поленницы, – ничто не обрушилось, не вытекло из берегов реальности.

Но я испытал потрясение. Жив Андрей Безверхов! Значит, они не утонули в том проклятом декабре, и слова «прорвался к своим» означают лишь одно: ребята, оставшиеся на подорвавшемся транспорте, попали к чужим…

– Значит, он бежал из плена? – спросил я.

– Значит, бежал.

– Значит, его вернут на флот? К нам на бэ-тэ-ка? Он ведь раньше служил…

– А вот это ничего не значит. – Виктор щелчком послал окурок во двор. – Кто бежит из плена, проходят проверку. Он же сам пишет…

– «Пока выясняют». Да. Но после этого…

– После этого неизвестно, куда пошлют. Не обязательно обратно на флот. Он указывает номер полевой почты, – добавил Виктор, отбирая у меня письмо, – и я попробую узнать, как и что.

– Узнай, Виктор! И про Литвака узнай, пожалуйста…

– Никаких Литваков. Еще и про Андрея вряд ли смогу. Это не наша епархия.

– Ну что ж, – сказал я. – Главное – что он жив.

Было около семи вечера, когда я заявился на канал Грибоедова. Шел неспешный мелкий дождь. Я постоял немного у ограды, глядя, как дождик расчерчивает серую воду аккуратными кружками. Надо же, думал я, каждая капля оставляет свой след. Даже такая малость – капля дождя… Что ж говорить о человеческой жизни…

Вдруг я понял: мне страшно. Страшно переступить порог, за которым будет дан ответ моему скоропалительному, необдуманному предложению. На мой утренний звонок Света коротко ответила: «Приходи». И повесила трубку. Я не знал, что ожидает меня за порогом родного дома – радость или «от ворот поворот». И тянул время, стоя у ограды канала и смоля папиросу.

В сущности я робкий человек.

Отворила почему-то не Света, а Владлена, и я узрел в этом дурной признак. Сутулясь, Владлена впустила меня в Шамраевы покои, велела сесть и сказала:

– Боря, мне надо с тобой поговорить.

– Где Светка?

– Скоро придет. – Она подобрала свою обиженную верхнюю губу и посыпала скороговоркой, как холодным дождем: – Боря, Света нам с матерью сказала, что ты предложил пожениться. Боря, это несерьезно. Мы с мамой против. Подумай: идет война…

– Насчет войны я знаю сам. Я хочу услышать, что скажет Света.

– Света очень легкомысленна, но она тоже понимает, что не надо делать такой шаг, когда война и полная неизвестность, что будет с нами завтра. Неужели нельзя подождать…

– Нельзя. – Во мне нарастало упрямство. – У меня нет времени ждать. Кроме того, я сделал предложение не тебе, а…

– Света моя родная сестра, – сказала Владлена с сердитым пафосом, – и я обязана ее предостеречь… Постой, куда ты?

Я был уже в дверях. Все было ясно. Не надо делать такой шаг, и все такое. Но я решил дождаться Светку и – ко всем чертям – выслушать выговор из ее, как говорится, уст. И вышел на кухню покурить. Стал возле нашего старого шкафчика, на котором уцелела окоченевшая керосинка, и пустил дым в форточку, и вдруг почудились мне мамины шаги, она шла поставить чайник…

Я обернулся, задыхаясь от ужаса…

В кухню вошел Лабрадорыч. Он был в армейской форме, с погонами майора, на узкой груди блестели орден Красной Звезды и медали, рыжеватые брови лохматились, бледные губы, одним уголком кверху, другим книзу, по-прежнему выражали желчный характер.

Мы обнялись.

– Тебя не узнать, Боря, – сказал Лабрадорыч своим гнусавым из-за вечных простуд голосом. – Бравый моряк Земсков. А это что? – Он уткнул нос в мои медали. – Медаль Ушакова? Очень красиво.

– Семен Александрович, – сказал я, – хоть с опозданием, но большое вам спасибо за маму… ну, за похороны…

– Оставь, – махнул он рукой. – Надо жить достойно. И умирать достойно. Ты знаешь, что у тебя могут отобрать квартиру?

– Да, и я очень вам благода…

– Перестань рассыпаться в спасибах, Боря. Срочно возьми справку в части, что ты на действующем флоте и имеешь право на бронирование квартиры, откуда был призван. Ты понял?

– Семен Александрович, мне теперь все равно. Отберут две комнаты, дадут одну, – какая разница?

– Ну-ну, – сказал он, странно поменяв положение уголков губ, будто прожевал нечто неудобоваримое. – Ну-ну.

Он зажег свой примус, поставил чайник и ушел к себе. И тут в кухню влетела Светка:

– Ой, а я боялась, что ты уйдешь!

– Сейчас докурю и уйду. Где ты была?

– Вот! – Она со смехом сунула мне под нос руки. – Маникюр сделала!

– Маникюр? – Я моргал, глядя на ее ногти, поблескивавшие розовым лаком. – Зачем тебе маникюр?

Она повела плечами, на миг прикрыв глаза, и выпалила:

– Ты же сделал мне предложение?

– Ну сделал, – тупо ответил я.

– Так как же выходить замуж без маникюра?

– Светка… Погоди, ведь Владлена говорит… – Я запнулся, вдруг увидев ее сияющие под белокурыми кудрями глаза. – Так ты согласна?

Мы целовались в моей комнате, под географической картой обоих полушарий. Невыразимо нежны и податливы были Светкины губы. Мои руки все больше смелели.

Вдруг она выпрямилась, отбросив мои руки.

– Нет, Боря. Не надо. Не сегодня.

– Да какая разница? – пробормотал я. – Ты же теперь моя?

– Борька, я дура. Ты должен это знать. Я хочу, чтоб было по правилам.

Ладно, пусть будет по правилам. Надеюсь, мне дадут завтра с утра увольнительную, чтоб сходить в загс. А где загс? На Майорова? Ну, завтра в восемь – чтоб как штык… Раньше девяти не откроют? Чего они там чикаются? Война, а они спят до девяти, тоже еще…

– Хватит ворчать, – смеялась Светка.

– А я ворчун. Старый, нудный ворчун. Ты должна это знать.

Старший лейтенант Вьюгин, на днях прибывший в Питер, чтоб вступить в командование звеном новых катеров, сильно удивился, когда я предстал перед ним с просьбой отпустить утром в загс.

– Да ты что, тезка? – сказал он, держа на отлете руку с дымящейся трубкой. – Какая может быть сейчас женитьба?

– Так получилось, товарищ старший лейтенант. Мы так решили.

– Подожди хотя бы до конца кампании.

– Не могу ждать. – Я добавил, смущенно понизив голос: – Я ее люблю.

Вьюгин усмехнулся и сказал:

– Это, конечно, немало. Поздравляю, Земсков. Скажи Немировскому, пусть выпишет увольнительную с семи до… до двадцати трех послезавтра. Свадьбу играть будешь?

– Я не думал…

– Ладно, ступай. И оставь Немировскому адрес.

Утренние трамваи были переполнены. Рельсы стонали под колесами: «Куда-а-а ты-ы?» Шипели, когда вагон замедлял ход: «Спешиш-ш-шь». Ну и пусть, мысленно отвечал я. Ну и спешу. Ну и что? Завидно, да?

Светка выглядела торжественно, на ней было знакомое мне шелковое синее платье в белый горошек и белый жакетик, топорщащийся от крахмала и любопытства. И я – тоже наглаженный, в свежем синем гюйсе, с позванивающими медалями Ушакова и «За оборону Ленинграда», в начищенных ботинках – взял притихшую Светку под руку и повел «к венцу».

За нами шла, сутулясь и украдкой вытирая слезы, Евдокия Михайловна. Владлена уехала на работу, к себе в Ленэнерго. Она решительно не одобряла нашей торопливости, ну и черт с ней.

В полуподвальной комнате загса серенькая как мышь старушенция (в туальденоровом платье, вспомнилось из «Двенадцати стульев») сделала аккуратную запись в толстой книге. Мы расписались. Старушка выдала нам брачное свидетельство и вдруг строго, без улыбки сказала:

– Поздравляю, молодые люди. Да хранит вас Бог.

Странно сказала. Но я подумал, что Бог – в прежние, во всяком случае, времена – имел прямое отношение к заключению брака.

Весь этот августовский день, осиянный нежарким солнцем, мы куда-то ездили, то к Светке на работу в детскую больницу (она работала медсестрой, но сейчас была в отпуске по случаю сдачи экзаменов в мединститут) за какой-то справкой, то с Евдокией Михайловной к глазному врачу, и стояли в очереди за капустой, да-да, в тот день карточки отоваривали капустой. Помню, часа в три мы обедали, Евдокия Михайловна сварила гороховый суп. Потом у меня в комнате занимались биологией. Светка ужасно боялась этого экзамена. Мы проходили билет за билетом, роясь в учебниках и чьих-то чужих конспектах. Иногда я отрывал Светку от науки поцелуями, в надежде, что она вспомнит, что стала моей женой. Но она выскальзывала из объятий и торопилась к очередным билетам – мне это не нравилось.

Вдруг раздались звонки. Кто-то бесшабашно трезвонил у парадной двери. Я помчался по коридору, открыл – и отпрянул. На площадке стоял экипаж нашего катера, возглавляемый командиром звена Борисом Вьюгиным.

– Принимай гостей, – сказал он и с силой стиснул мне руку. – Поздравляю, тезка.

Сняв фуражку и склонив голову с безупречным пробором, он обратился к оробевшей Светке, тоже выскочившей в коридор, с церемонной речью:

– Разрешите от имени моряков Краснознаменного Балтийского флота поздравить вас с выхождением замуж за нашего боевого товарища.

Она и ахнуть не успела, как получила подарок – две плитки шоколада и флакон цветочного одеколона. Мне была вручена зажигалка в виде снарядика. И это еще не все: Дурандин и Дедков выставили на стол бутылку спирта, тушенку в золотистых банках, кирпич хлеба и – чудо из чудес! – кривой зеленый огурец в мелких пупырышках.

Светка сияла, помогая радостно всполошенной Евдокии Михайловне накрыть на стол. Владлена, подобрав обиженную губу, снисходительно улыбалась громоподобным, неуклюжим шуткам нашего боцмана. А когда расселись вокруг стола и электрический свет пал на Светкину белокурую голову, на погоны, ордена и медали, Вьюгин поднялся с рюмкой разведенного спирта и произнес еще одну речь. Он обращался к Светке; по его словам выходило, что она не ошиблась, выходя за меня, потому что я «надежный». Коротко он осветил мой «подвиг», припомнив из газеты фразу «превозмогая боль». Он вогнал меня в краску, но – не стану отпираться – было приятно. Светка под столом нашла мою руку и уколола своими наманикюренными ногтями: дескать, вот ты какой у меня… А Немировский добавил к словам Вьюгина, к характеристике новобрачного:

– Имеет сенденцию заступаться. Хотя и наказывается за нарушение. Но в бою конпенсирует положительно. – И рявкнул: – Горько!

Тут с потолка сорвался кусок штукатурки и угодил как раз в миску с капустой. Светка залилась легким колокольчиком. А Дедков дико заржал было во всю пасть, смутился, стал сдерживать смех, и это привело к икоте.

Светка впоследствии не раз, расшалившись, грозно сводила к переносице шелковые бровки и орала во всю глотку: «Горько!» Но штукатурка не сыпалась больше ни разу.

Не стану подробно описывать свадьбу. В разговоре за столом, как водится у нас, катерников, хохмили и дружелюбно подначивали друг друга. В ту кампанию появилась хорошая песня Соловьева-Седого «Прощай, любимый город» – мы спели ее с чувством, только боцман не пел, и правильно делал, потому что дом наш, хоть и был крепко сложен, но не стоило подвергать его риску. Боцман только дирижировал. А Дурандин вел тенорком, пошевеливая на столе пальцами, словно по кнопкам баяна.

Хорошая была свадьба – поверьте на слово.

Гости уже собрались уходить, вышли в коридор, как вдруг затрезвонил телефон. Мне сразу не понравились настырные эти звонки – и я не ошибся. Звонили из детдома. Неведомая мне ночная тать срочно вызывала Светлану Владимировну.

– А что такое? – спросил я грозно. – У вас наводнение?

Светка подскочила, выхватила трубку. Затем она объявила, что должна сейчас же ехать, потому что у Леночки срыв. Отговорить ее я не смог. Если Светка куда-то нацеливалась, ее не сумел бы удержать и взвод пехоты с приданной артиллерией. Мне оставалось только нахлобучить мичманку и пуститься вместе с ней в туманный и сырой петербургский вечер. Шел десятый час. Мы долго ехали в трамваях. Света объяснила, что у Ленки – той самой девочки, которую она нашла на углу Майорова возле упавшей в снег мертвой матери, – бывают какие-то нервные срывы, чаще всего перед сном, когда гасят свет, – ее трясет, бьет от страшной истерики, и только она, Света, может с нею в эти минуты совладать. Мы заехали к черту на кулички, за Александро-Невскую лавру, в ту часть города, которую называют Стеклянкой (когда-то был тут стеклянный завод, принадлежавший, кажется, князю Потемкину). Серым ковчегом, утыканным дымовыми трубами, детдом плыл сквозь туман к неведомым берегам.

Ленка, девочка лет четырех, с тоненькими ножками в казенных чулках и белобрысыми хвостиками-косичками, свернулась крендельком на жесткой тахте в тускло освещенной комнате. Она не кричала, не плакала, устала, наверно: она только скулила, прерывисто, по-щенячьи, и дрожь волнами проходила по ее тщедушному тельцу. Пожилая няня или воспитательница, в очках, огромно увеличивавших ее черные глаза, пустилась торопливо объяснять: уложили всех спать, девочка вдруг страшно закричала, переполошила весь дом, она, няня, с трудом ее принесла в дежурку, девочка билась, вырывалась… Не дослушав, Света бросилась к Ленке, и та с долгим стоном обвила ручками ее шею, прижалась, затихла. Света расхаживала по комнате с девочкой на руках и шептала ей на ухо что-то ласковое. Наконец-то судороги отпустили Ленку. Она обмякла, положив голову Светке на плечо. Под тонюсеньким затылком выступили позвонки. Вскоре послышалось ее сонное дыхание. Она не проснулась, когда Света укладывала ее на койку в большой полутемной комнате, наполненной беспокойными детскими снами.

Было за полночь, когда мы последними трамваями добрались до дома. Прошли сразу в мою комнату. Света долго стелила на диване под картой обоих полушарий. Спирт, выпитый вечером, давно испарился из моей головы. Я покурил на кухне и вернулся в комнату. Светка, в своем синем платье в белый горошек, сидела на краешке дивана.

– Почему не ложишься? – спросил я.

– Что-то страшно, Боря…

– Чего ты боишься? – Странная робость сковала и меня, но я хорохорился. – Ну, чего боишься? Все идет по правилам… Светка, если хочешь, я пойду еще покурю…

– Нет… Потуши свет…

Зашуршало снимаемое платье. Перед тем как лечь, я зачем-то подошел к окну, отогнул уголок маскировочной шторы. Львы сидели на мосту, на посту, – они были готовы сторожить нас, нашу ночь, нашу жизнь…

Мы мало спали в ту ночь. Утром, проснувшись, я увидел рядом светло-карие глаза, полные нежности, и испытал такой прилив счастья, какого не знал никогда.

– Привет, – сказал я. – Давно проснулась?

– Давно. А ты соня. Дрыхнешь и дрыхнешь. Поцелуй меня.

Потом, когда мы лежали, отдыхая, Светка забралась ко мне под руку и шепнула:

– Как хорошо у тебя под мышкой. – И, помолчав немного: – Боря… я буду тебе хорошей женой…

Коротаев пришел, когда мы завтракали в семейном кругу. Оторвал от капусты, которую Евдокия Михайловна потушила, встав спозаранку. Он был в армейской форме без погон. Я вежливо поздоровался и сунул ему под широкий нос брачное свидетельство. У Коротаева из-под фуражки выкатились на виски крупные капли пота. Он внимательно прочел свидетельство и сказал, неприязненно сощурив на меня глаза цвета ржавого железа:

– Успели, значит, обжениться?

– Как раз мы собирались к вам прийти, – сказал я. – Пропишите на моей жилплощади мою жену.

– Не будем прописывать! Это не брак, а обман.

Я ошарашенно хлопал глазами, не находя ответа, а он вытирал платком пот с висков и длинных бледных ушей и продолжал нести черт знает что – будто меня «срочно вызвали, чтобы сделать бумажку о браке».

– Знаем мы эти фокусы! – говорил Коротаев. – Только не пройдет! Оспорим ваш финти… фиктивный брак положенным порядком.

– Почему вы нам не верите? – спросил я растерянно.

– А почему я должен верить? Налицо факт обмана жилотдела…

Светка подскочила, крикнула ему в потное лицо:

– Никто не обманывает, это мой муж! – Она схватила меня под руку. – Это мой муж, а я его жена!

– Вы тут не кричите, Шамрай!

– Я не Шамрай! Я Земскова!

– А вот посмотрим, какая ты Земскова!

Коротаев похлопал зачем-то по полевой сумке, висевшей через плечо, и устремился к выходу.

– Боря, садись пиши заявление, – скомандовала Светка. – Надо срочно идти в райисполком и жаловаться, что обижают фронтовика!

– Давай напишем вместе. – Я взял Светку за руку и повел в наши комнаты, которые Коротаеву так не терпелось отдать начальнику вошебойки. Я привел ее в комнату и крепко обнял. – Так ты теперь Земскова? – спросил я, целуя. – Ты моя жена?

Светка вырывалась, кричала, что я легкомысленный, что мне лишь бы целоваться, но я не выпускал ее, воинственную, мою родную, новоявленную Земскову, – и наконец она сдалась. Разгладились сердитые складочки над шелковыми светлыми бровями.

– Борька… – Она закинула руки мне за шею. – Это только кажется, что ты повзрослел. Усищи отпустил… воюешь на торпедном катере… А сам все такой же…

– Так ты не финтивная? – допытывался я. – Ты не обманываешь жилотдел?

Радость рвалась из меня, требовала выхода, и этому не мог помешать Коротаев со своими бледными ушами. Я с аппетитом доел тушеную капусту и напился чаю. Мне хотелось что-нибудь учудить, бултыхнуться, например, в канал Грибоедова с криком «Обижают фронтовика!».

Однако реальная жизнь звала к серьезности. Светка ускакала в мединститут на какую-то консультацию, строго мне наказав взять справку в части, снять копию с брачного свидетельства, написать заявление и со всеми бумагами идти в райисполком.

Вьюгин удивился, когда я разыскал его на заводской стенке, у эллинга, где стоял на кильблоках наш катер. Шла насадка на валы новых винтов (старые не годились для «паккардов»), и больно уколола мысль, что ремонт и испытание новой техники подходит к концу, скоро мы уйдем из Ленинграда, да, теперь уже скоро… впервые я смутно ощутил всю громаду предстоящей разлуки…

– Что случилось? – спросил Вьюгин. Я в последние дни только и делал, что удивлял командира звена. – У тебя же увольнение еще не кончилось.

Выслушав, он подозвал Немировского, и мы посовещались, составили план боевых действий. Вьюгин продлил мое увольнение еще на сутки. В канцелярии отряда мне выдали справку, что я прохожу службу в действующем соединении действующего Балтфлота. Там же разбитной писарь, свой человек, перепечатал на грохочущем «ундервуде» брачное свидетельство, шлепнул печать и рядом со словами «Копия верна» расписался с причудливыми завитками, наводившими на мысль, что подпись принадлежит лицу значительному.

Оттуда же, с завода, я позвонил Виктору Плоскому по служебному телефону: мы ведь уговорились, что я звякну, чтоб узнать, есть ли новости об Андрее Безверхове. Кто-то из сотрудников ответил, что Плоского нет на работе.

– А где он, не знаете? – спросил я.

– Почему же не знаю, – последовал ошеломительный ответ. – Он хоронит мать.

Я бежал к трамвайной остановке. Жизнь то и дело подстегивала, не считаясь с моими обожженными ногами. Жизнь и смерть пришпоривали меня, как беговую лошадь.

На Старом Невском дверь, обитая желтой клеенкой, стояла настежь. Я перевел дух: успел! Как раз четверо краснофлотцев выносили гроб, некрашеный, из свежеоструганных досок. Я с ходу подставил под него плечо и подстроился к медленному шагу. Во дворе стоял крытый «студебеккер». Мы погрузили гроб. Виктор помог Любови Федоровне, словно ничего не видящей вокруг, забраться в кабину. Сам он был очень спокоен, замкнут. Я подошел, пробормотал слова сочувствия. Виктор кивнул, не удостоив словесным ответом. Это было в его стиле, ну что ж, ладно… каждый выказывает свое горе по-своему…

Мы сели в кузове на скамейки вдоль бортов, машина тронулась. Гроб, накрытый крышкой, стоял посредине. Глядя на него, я вспоминал историю двух сестер, рассказанную Виктором однажды в минуту откровенности. Для чего рождается человек? – думал я. Уж наверное не для того, чтобы страдать. Почему же так часто жизнь оборачивается мукой? Вот ушла женщина, родившаяся – как положено женщинам – для любви и счастья. Нина Федоровна была хороша собой, робка, боязлива. Вечно дрожала за своих близких – за первого мужа, за второго, за сына. Наверное, ничего она не жаждала больше, чем благополучия семьи. Но жизнь наносила ей страшные удары. Даже родная сестра не щадила. И она же, нетерпимая и беспощадная, спасла Нину Федоровну в первую блокадную зиму, – я знал со слов Виктора, что она просто не дала сестре умереть. Тянула Нину Федоровну изо всех сил… Значит, все-таки любовь сильнее ненависти?..

Впервые я думал о таких вещах… о жизни и смерти…

И впервые потрясла мысль, что я теперь не только за себя отвечаю. Господи! Не поступил ли я легкомысленно… безответственно?.. Что ожидает нас со Светкой? В лучшем случае – неопределенно долгая разлука…

На Волковом кладбище, заросшем сорной травой, мы поставили гроб рядом с зияющей ямой, из которой несло сыростью, и открыли крышку. Лицо Нины Федоровны, странно маленькое, обтянутое желтоватой кожей, не показалось мне спокойным. Может, потому, что под веками проступали круглые контуры глазных яблок, и чудилось, что Нина Федоровна слепо и тревожно всматривается в людей, окруживших гроб.

А тут и всего-то было со мной человек восемь-десять. В том числе два офицера, сотрудника Виктора, и знакомый мне Ральф. Он, в штатском, с непокрытой соломенной головой, меня не узнал – или сделал вид, что не узнал, – ну и черт с ним.

Любовь Федоровна опустилась на колени, поцеловала умершую в лоб – и зарыдала. Тряслась над желтым личиком сестры ее седая гривка. Виктор взял ее за плечи, осторожно поднял:

– Ну-ну, успокойся, тетя Люба. Не надо.

Но она продолжала плакать, содрогаясь и закрыв глаза руками, исполосованными синими венами.

Тот же «студебеккер» завез нас на Старый Невский. Виктор поблагодарил сотрудников и повел Любовь Федоровну домой. Вдруг оглянулся и сказал мне:

– Зайди.

Мы курили на кухне, где шумел примус под медным чайником.

– Значит, так, – сказал Виктор. – Кое-что я узнал про Андрея. Он бежал из лагеря, это, по его словам, был четвертый побег. Как раз когда наши прорвали фронт, он вышел к дороге, где шли танки. Его, конечно, передали куда надо. Велели заполнить «Лист о задержании». Андрей расшумелся: я три года рвался к своим, дорвался наконец, а вы – задержание… Напрасно шумел. Только хуже себе сделал.

Я слушал во все уши. И, знаете, узнавал Андрея. Да, это он. Расшумевшийся, непреклонный…

– Но ведь он прав. Его не задержали. Он сам вырвался из плена…

– Ну форма такая, – раздраженно прервал меня Виктор. – Надо же как-то оформить. А как назвать? «Лист о вырывании из плена»?

– Ты прав, – сказал я. – Иначе не назовешь.

Он скосил на меня внимательный прищур.

– С пленными, к твоему сведению, Боренька, не просто. У бывшего пленного нет документов, он может назваться любой фамилией и придумать себе биографию.

– Зачем?

Виктор пошевелил верхней губой с жиденькими, медленно отрастающими усами. Я чувствовал: ему этот разговор в тягость.

– Ну, короче. Мне удалось ускорить проверку. Ну… сообщить некоторые данные… что за ним не числится грехов…

– А откуда ты это знаешь?

Он резко повернулся ко мне:

– Слушай, трюфлик, а не пойти ли тебе к…

– Товарищ лейтенант, прошу, не кипятись. Ну, я туповат. Не сразу доходит. Так где теперь Андрей?

– Будет направлен в войска Ленфронта. Скорее всего в штрафную роту.

– За что в штрафную?! Сам же говоришь – за ним не числится…

– Плен сам по себе – тяжелый проступок и позор.

– Их бросили на подорвавшемся транспорте, – сказал я. – Не пришли на помощь. Они оказались в безвыходном положении. Какой же это позор? Это беда огромная…

– Позор, – жестко повторил Виктор. – А позор смывают кровью.

Наверное, я и на самом деле был безнадежно туп. Не стоило продолжать спор. Я спросил, какой у Виктора номер полевой почты, чтоб узнать, когда Андрея направят на фронт и можно будет ему написать.

– Лучше давай номер своей почты, а я напишу тебе, в какой части Андрей. Или тетя Люба напишет. Скоро я надолго уеду.

– Понятно, – сказал я. – Какой язык теперь учишь?

– Какой надо, тот и учу.

Лейтенант Плоский был и похож и не похож на того старшину с передающего центра СНиСа, который когда-то обучал меня радиоделу, издеваясь и приводя в пример писаря Соватько, делавшего в слове «еще» четыре ошибки. Лейтенант Плоский был твердым орешком. Но я и не собирался раскусывать. Его таинственность и влекла меня, и отпугивала.

Утром следующего дня – сырым, дождливым утром конца августа – мы, как было условлено, встретились на углу Майорова и канала Грибоедова с мичманом Немировским. Вид у нашего грозного боцмана был недовольный, да и можно было понять: на катере работы полно, а тут занимайся какими-то дурацкими квартирными делами…

Контора домоуправления находилась в подвале, у входа в который на куске фанеры было крупно написано: «Бомбоубежище». Надпись пообтерлась с сорок первого года. Мы спустились, прошли коридором, слабо освещенным лампочкой, к обитым жестью дверям. Одна вела в бомбоубежище, вторая – в контору.

Коротаев, в гимнастерке без знаков различия, с медалью «За оборону Ленинграда», с полевой сумкой через плечо, стоял у стола, за которым сидела женщина неопределенного возраста, с незаметным лицом, и читал бумагу, держа ее на отдалении. Оглянулся на миг и, не ответив на «здрасте», продолжал читать. Потом велел женщине что-то переписать. Стоя вполоборота, буркнул в нашу сторону:

– Слушаю.

Я выложил перед ним бумаги – копию свидетельства, справку о прохождении службы – и Светкин паспорт.

– Вот. Прошу прописать мою жену на моей жилплощади.

Коротаев бумаги просмотрел, не беря в руки, а паспорт отодвинул крючковатым мизинцем с синим ногтем:

– Пусть Шамрай сама придет с паспортом.

– Она не Шамрай, – сказал я. – Она Земскова.

– Там посмотрим, – пробормотал он, надвигая фуражку на глаза цвета ржавого железа. – Ну, мне уходить надо.

– Минутку, – сказал я. – Что значит «там посмотрим»?

– А то и значит… – Он шагнул к двери. – Пропустите.

– Сейчас пропустим. – Немировский стоял в дверях. Он был при всех орденах и медалях, грудь его так и сверкала. – Вы, дорогой товарищ, сделайте прописку, а мы, само собой, пропустим.

– Я не прописываю. – Коротаев впервые взглянул на него. – Прописывает милиция.

– Ну ясно. Но бумаги-то через вас идут, вот вы и…

– Не кричите тут! – вдруг заявил домоуправ.

– А кто кричит? – удивился боцман. – Это голос у меня такой.

– Вопрос о замужестве Шамрай будет рассмотрен положенным порядком.

– Он уже рассмотрен. Загс рассмотрел и зарегистрировал. А я, как командир торпедного катера, на котором служит Земсков, был свидетелем…

– Мне свидетели не нужны. Дайте, товарищ моряк, пройти.

– …был свидетелем, – грозно повторил боцман, – и я вам не советую, дорогой товарищ, форменно рассматривать женитьбу бойца Краснознаменного флота как вопрос.

– Я не нуждаюсь в ваших советах! Что вы мне флот тычете под нос? Орденами давите! Мы тоже не за плетнем отсиживались! Я на Вороньей горе был! Списан по ранению. Черничкина вон, – кивнул Коротаев на невзрачную женщину за столом, – зажигалки тушила на крышах!

Знаете, я даже зауважал его за то, что он совсем не боялся нашего боцмана. А боцман свел свои устрашающие черные брови в сплошную полосу и рявкнул:

– А если ты фронтовик, так не давить надо другого фронтовика, а конпенсировать! Где у тебя братское плечо? Ну короче! Семья Земсковых правильная, и мы в обиду ее не дадим! Все!

«Семья Земсковых»… Это звучало здорово. У меня, осиротевшего, задубевшего на свирепых балтийских ветрах, обожженного, битого и промерзшего, – у меня появилась семья! Я торопился домой, и моя жена усаживала меня за стол и начинала кормить, а я ел с огромным аппетитом домашнюю еду, мало похожую на казенное варево, и отпускал шуточки, и моя жена похохатывала, поводя плечами и запрокидывая голову, и вот так бы нам и скоротать весь отпущенный срок вдвоем, неразлучно, – честное слово, братцы, больше ничего не надо…