Текст книги "Европейские мины и контрмины"

Вошедший камердинер подал карточку на серебряном подносе.

Герцог улыбнулся.

– Вы сейчас познакомитесь с ганноверцем, который так интересует вас, – сказал он и, повернувшись к камердинеру, прибавил: – Введите сюда этого господина.

Герцог пошел навстречу белокурому, невысокого роста мужчине в черном утреннем сюртуке, с бело-желтой лентой лангензальцской медали в петлице.

– Очень рад увидеться с вами опять, – сказал герцог, подавая руку советнику Медингу, верному слуге ганноверского короля Георга. – Отдохнули вы с дороги?

– Благодарю вас, герцог, – отвечал Мединг. – Я живу временно в отеле и обременен посещениями, однако уже отдохнул и явился справиться о вашем здоровье.

– Прежде всего, – сказал герцог, – позвольте мне познакомить вас с горячей приверженкой вашего дела. – Он обратился к своей гостье, которая внимательно смотрела на поверенного в делах ганноверского короля. – Мадам Мари Дюма, дочь нашего великого романиста, – сказал он, – питающая особенную симпатию к вашему королю. А это господин Мединг.

Последний вежливо поклонился дочери Александра Дюма и сказал:

– Считаю особенным счастьем познакомиться с вами, – надеюсь, что симпатия к бедствиям моего государя, столь естественная в даме с вашим именем, перейдет отчасти и на меня.

Мари Дюма встала и подала руку Медингу.

– Примите искреннее пожатие руки, – сказала она. – Для своих друзей я добрый товарищ, в чем может уверить вас герцог. Надеюсь, мы будем часто видеться и сделаемся приятелями.

Мединг отвечал поклоном.

– Теперь прощайте, дорогой герцог! – сказала Дюма. – Я хотела только повидаться с вами и несколько воспламенить, – прибавила она с улыбкой. – Итак, война: хорошая, настоящая война. До свиданья, до свиданья, месье! – сказала она, обращаясь к Медингу, и вышла из салона.

– Что встретили вы здесь хорошего? – спросил герцог.

– Сейчас я виделся с маркизом де Мутье, – отвечал Мединг, садясь возле герцога, – и нашел у него полное и истинное сочувствие к деликатной, совершенно личной стороне моего посольства. Я имею причину только быть довольным во всех отношениях, со мною обращаются чрезвычайно предупредительно и внимательно, хотя мое пребывание в Париже имеет частный характер. Нелегко, – прибавил он с печальной улыбкой, – определить положение посланника in partibus infedelium3838
  В стране неверных (лат.). Термин, применяемый в католической церкви к епископу без своего диоцеза. Здесь имеется в виду статус посланника без страны.


[Закрыть], впрочем, я нашел большую воинственность в маркизе, он мечтает о войне и рассчитывает на симпатию и помощь южной Германии и присоединенных областей.

Герцог задумчиво смотрел вниз.

– На голландской границе формируется ганноверский корпус, – сказал он.

– Правда, совершается эмиграция ганноверских офицеров и солдат, о которой я, впрочем, имею самые поверхностные и неудовлетворительные сведения, – отвечал Мединг, – однако я не скрыл от маркиза, что как настоящей момент, так и повод к столкновению внушают мне величайшие опасения.

Герцог пытливо взглянул на Мединга.

– Люксембургский вопрос, – продолжал Мединг, – представляется мне чисто специфически французским, и хотя надежда на войну волнует недовольные элементы в Ганновере и прочих частях Германии, я не думаю, чтобы при этом нашли себе пользу национальные интересы федеральных партий в Германии. Сущность вопроса, – продолжал он после небольшой паузы, – заключается в вознаграждении, причем в основании лежит окончательное признание совершившегося факта. Далее, когда вопрос дойдет до объявления войны, то дело будет состоять в завоевании немецкой области, то есть вопрос примет такую форму, при которой все пораженные последними событиями и желающие иного политического строя для Германии не станут, по своему национальному чувству, оказывать фактическую помощь.

– Но ганноверцы ведь желают войны? – заметил герцог.

– Да, несколько молодых офицеров и солдат, – сказал Мединг. – Но станет ли и может ли Германия стать ареной восстания по этому поводу? Франция должна опасаться ставить следующий вопрос: Германия против Франции – при таком раскладе, я убежден, соединятся все разнородные элементы Германии, и каждый француз, вы сами, герцог, презирали бы нас, будь это иначе.

Герцог встал и сделал несколько шагов по комнате.

– Чрезвычайно затруднительное положение, – сказал он.

– Которое требует величайшей осторожности, – сказал Мединг, также вставая, – впрочем, вы увидите, как станут развиваться события, но, главное, по моему мнению, следует изгнать из французской политики мысль о завоевании немецкой области, если только Франция намерена вступить в союз с автономическими и федеральными элементами Германии. Мы можем работать и бороться с целью восстановить федеральную Германии и права отдельных областей и государей, но союз с теми элементами, которые могли бы помочь вам в завоевательной войне, не принесет вам ни чести, ни пользы.

– Я очень рад, что еще раз свиделся с вами и выслушал ваше мнение, – сказал герцог после краткого молчания, – мы побеседуем об этом предмете подробнее, как только я сориентируюсь. Кстати, – прибавил он, – когда выйдет ваш журнал «Ла Ситуасьон», подготовляемый Голландером, который побывал зимой в Вене и Гитцинге?

– Не знаю, – отвечал Мединг, – я вообще не хочу иметь дела с этим предприятием.

– Стало быть, вы не разделяете мнения, что король Георг должен воздействовать здесь на общественное мнение? – спросил герцог с некоторым удивлением.

– Нет, разделяю его, – отвечал Мединг, – и вообще ничего не имею против основания этого журнала, однако, у меня есть основательные причины держаться подальше, потому что мое положение здесь и без того затруднительно. Впрочем, герцог, я не хочу больше отнимать у вас время. Вы пробудете здесь еще несколько дней?

– Да, несколько дней, – отвечал герцог, – и надеюсь сообщить вам достоверные сведения о дальнейшем положении дел. Где вы остановились?

– В «Отель де Бад» на Итальянском бульваре, – сказал Мединг и, простившись с герцогом, ушел.

Герцог стал ходить по комнате.

– Затруднительные обстоятельства, – сказал он про себя. – Императрица желает мира, император и Мутье хотят войны. Австрия парализована и, без сомнения, никогда не станет действовать в пользу той или другой стороны. Как тут себя вести? Но действительно ли хочет император войны, особенно сейчас? – сказал Граммон, резко остановившись. – Вот в чем ключевой вопрос, на который, к сожалению, нелегко найти ответ. Но попробуем пролить свет и на него.

Он позвонил.

– Карету мне, – приказал он камердинеру, взглянув на часы. – Я еду в Тюильри.

Глава шестнадцатая

Наполеон III получил от Конно сведения о здоровье принца, которое все еще было неудовлетворительным; врач требовал величайшей осторожности и покоя для этого дитя, на котором основывались надежды династии и всех тех, кто возлагал на империю свои упования относительно устроенного и безопасного будущего Франции.

По уходе врача император медленно расхаживал по своему кабинету.

– Я почти готов отчаяться в будущности этого ребенка, – сказал он тихо с мрачным видом, – точно рука судьбы разрушает все мои расчеты! Тает мое влияние, влияние Франции на Европу – я чувствую это хорошо, ежеминутно, во всевозможных видах представляется моим глазам эта мрачная истина. Часто кажется мне, что внимание, с каким Европа слушает мои слова, не что иное, как succès d'estime3939
  Здесь: половинчатый успех.


[Закрыть] актера, – еще не оспаривают у меня роли на всемирной сцене, но настоящий интерес уже отвращается от меня, сосредоточивается на Берлине, на прусском министре, которым я предполагал управлять, как Кавуром, и который внезапно предстал мне такой угрозой.

Он сел в кресло и медленно свернул сигаретку.

– Все мои попытки запугать этого человека оказались напрасны; найти пути к согласию не увенчались успехом; он не позволяет ни задержать себя, ни отклонить от цели, требует безусловной свободы завершить устройство Германии так, как сам его представляет. И, однако, я не могу допустить этого, если не хочу подсечь корни моей династии, потому что Франция требует от императора Наполеона первого места в Европе и имеет на то право, – прибавил он, гордо подняв голову. – Но как? С какой стороны смотреть на этот вопрос? Люксембургское дело было ошибкой, мне не стоило доводить его до крайности. Принять одному жестокую борьбу? Да, если бы я был моим дядей, если бы я сам мог рассечь мечом эту роковую, обвивающую меня сеть! И потом, – продолжал он, закурив сигаретку и принимаясь опять ходить по комнате, – я не хочу бороться с Пруссией, для меня приятнее быть союзником этой державы. Я хочу усвоить и выполнить главную и первоначальную мысль великого императора, которая теперь тем справедливее, что Пруссия окружена лучами счастья, а счастье – странный фактор в этой таинственной жизни. В политике, как в игре, никогда не следует бороться со счастьем, надобно повиноваться ему, даже когда не понимаешь его прихотей.

Он долго молчал, погрузившись в глубокое раздумье.

Потом лицо его повеселело.

– Я должен иначе повести игру, – сказал он. – На случай борьбы с Пруссией мне следует найти себе опору в коалиции могущественных союзников. Но не хочу связывать себе рук, – прибавил он задумчиво, – чтобы в последний момент, когда шансы успеха будут на моей стороне, я мог предложить еще раз соглашение, то есть общее господство в Европе. Это долгий, трудный путь, но более верный, чем случайность неподготовленной войны, к которой хотят меня принудить. И посещение всех этих государей, желающих видеть выставку, облегчит мне эту игру, – закончил Наполеон с довольною улыбкой.

Вошел дежурный камердинер и доложил:

– Граф Валевский.

Император с живостью кивнул головой.

– Он будет мне полезен, – прошептал Наполеон.

В кабинет императора вошел граф Колонна-Валевский.

Благородные черты его лица слегка напоминали Наполеона I, но были мягче, добрее; задумчивый, иногда мечтательный взгляд больших глаз не излучал того огня, которым горел взор великого императора; кротко улыбающийся рот не имел той упрямой энергии, которая замечается вокруг губ на портретах первого императора; его высокая и красивая, хотя несколько дородная, фигура дышала во всех своих движениях изяществом и достоинством.

Граф почтительно подошел к императору.

– Ваше величество приказывали мне явиться, – сказал он с глубоким поклоном.

– Вас нигде не видно, дорогой кузен, – сказал император, дружески пожимая ему руку, – поэтому я был вынужден просить вас к себе. Мне хотелось лично выразить, как прискорбно мне, что вы с такою настойчивостью слагаете с себя звание президента в сенате…

– Государь, – отвечал граф, – вам известно мое мнение о парламентской жизни, которую в наше время я считаю самым прочным и верным основанием монархии. Я не нахожу возможным соединить это мнение с тем способом, каким руководит ваше правительство парламентским движением; поэтому я должен был удалиться, потому что готов, если нужно, посвятить службе вашего величества мои силы, труд, жизнь, но не могу пожертвовать своими убеждениями.

– Я вновь вижу в этом ваши благородные и высокие чувства, – сказал император, смотря с сердечной теплотой на красивое лицо графа, – и тем больше горжусь другом, который имеет подобные мысли и чувства.

Граф Валевский поклонился.

– Вы можете вполне полагаться на меня, государь, – сказал он, – вам принадлежит право определять образ и способ управления Францией, и если я не могу служить вам с полным убеждением, следовательно, с успехом на том месте, которое вам угодно было вверить мне, то моя преданность вашей династии и Франции остается неизменна, и я должен только сожалеть, что не имею возможности доказать ее на деле.

– Я надеялся, однако, – сказал император, садясь и приглашая графа сесть рядом, – что вы не откажете мне в большой услуге, о которой я хотел просить вас.

Граф с удивлением и вопросом взглянул на императора.

– Я не хочу принуждать вас к деятельности внутри государства, – продолжал Наполеон с улыбкой. – Может быть, настанет время, когда и в этом отношении мы будем лучше понимать друг друга, чем теперь, но в иностранной политике я надеюсь на вашу помощь.

– Ожидаю приказаний вашего величества, – сказал граф Валевский с некоторой сдержанностью в голосе.

Наполеон наклонился немного к графу и, проводя пальцами по усам, сказал заглушенным голосом:

– Надобно противопоставить что-нибудь серьезное этой прусской опасности, которая принимает в Германии грозные размеры.

Граф Валевский изумился.

– Ваше величество желает войны для завоевания Люксембурга? – спросил он тоном, доказывавшим, что не совсем одобряет такое решение.

Император рассмеялся.

– Нет, кузен, – сказал он, – партия не совсем выгодна и цена не стоит издержек. В люксембургском вопросе для меня важно отступить с достоинством от того пути, на который, быть может, я никогда не должен бы вступать.

– Признаюсь, государь, – сказал граф, – я никогда не имел правильного понятия обо всем этом деле. В отношении немецкого вопроса в его теперешней форме возможны, по моему мнению, две вещи: полнейшая пассивность или активное действие.

– И чтобы приготовить, под маской пассивности, самое активное действие, мне необходима ваша помощь, кузен, – сказал император.

Граф Валевский вопросительно взглянул на Наполеона, который опустил глаза, как бы собираясь с мыслями и подыскивая подходящие выражения.

– Послушайте, – заговорил государь наконец, – я решил противопоставить этой быстро возрастающей силе могучее средство, употребленное против великого императора, а именно – коалицию.

– Какую? – спросил граф.

– Для исполнения этой великой задачи, – сказал император медленно и убедительно, – по-видимому, призваны Франция, Австрия и Италия.

– Италия! – вскричал граф с удивлением. – Ваше величество полагает…

– Италия, безусловно, необходима в этом союзе, – сказал император, – неприязненная, союзная Пруссии, Италия парализует наши действия, совершенно свяжет Австрию. Может быть, Италия принесет мало пользы, но она может сделать несравненно больше вреда, и серьезный и деятельный союз с Австрией невозможен, если между нами встанет враждебная или, по крайней мере, колеблющаяся Италия.

– Это не подлежит сомнению, – сказал граф, – но каким образом, на каком основании будет возможно сблизить Австрию с Италией?

– Дело не так трудно, как кажется, – отвечал император, – если его основательно рассмотреть. Австрия, – продолжал он, – окончательно отказалась от всякой мысли возвратить силой оружия свои прежние владения в Италии, по крайней мере в политическими смысле, и хотя, быть может, император лично горюет, но готов теперь воспользоваться всяким случаем, чтобы возместить свои убытки за счет Германии. Что касается Италии, то там питают два желания: во-первых – Рим, а во-вторых – итальянский Тироль. Последнее желание, конечно, попроще и может быть удовлетворено только Австрией, со стороны которой было бы безрассудным отказывать в этом после утраты политически важных владений в Италии. Но Рим…

– Ваше величество, без сомнения, не пожелает жертвовать папой? – спросил граф Валевский с живостью.

На губах Наполеона явилась почти невольная тонкая улыбка.

– Папа, – сказал он, поглаживая бородку, – составляет для меня, не принимая во внимание моего личного религиозного чувства, важный политический вопрос, который я не так легко, даже за величайшую награду, не выпущу из рук. Вам известно, что Франция – католическая держава, духовенство имеет в ней громадную силу, и я не могу лишиться его опоры, его огромной власти, не перестав быть старшим сыном церкви; я не могу также отказаться от влияния Франции на Италию и предоставить руководство последней латинской расе. Но я могу, – продолжал он, медленно поднимая глаза, – предупредить желания Италии и примирить папу и церковь с новым порядком вещей.

Граф Валевский тихо покачал головой. На его лице явилось выражение сомнения.

– Слушайте, – говорил далее император, – в следующем пункте я надеюсь на ваше содействие, на вашу деятельность и убедительное красноречие. Всякая попытка примирить настоящего папу с королевством единой Италии была бы безрассудна: Пий IX мечтает исправить либеральные волнения первых лет своего первосвященства, игнорируя ход времени и приносимые им перемены – это факт, который при всех политических комбинациях надобно считать неизменным. Однако долго ли может продлиться жизнь этого больного старика? А когда папа умрет, когда составится прочный союз с Австрией, которая станет действовать в одном направлении со мной, тогда я могу надеяться, что конклав изберет такого понтифика, который поймет мои идеи и поможет их исполнению.

– Каким образом ваше величество считает возможным примирить право и достоинство Святого престола с желаниями, даже требованиями единой Италии? – спросил граф.

– Если папа, – отвечал император, – удержит власть единственно над достоянием Петра и предоставит прочей области войти в состав национального организма посредством конституции, законов и преимущественно торговых учреждений, если он совершенно отречется от военной силы, которая не может утвердить его положения, и вместо этого встанет под защиту католичества, если затем учрежден будет в Риме общий парламент для решения важных национальных вопросов, то Рим станет общей столицей Италии, и король, не унижая своего достоинства, может и будет уступать первенство папе, который возложит на него у престола Святого Петра итальянскую корону.

Глаза графа сияли, с напряженным вниманием слушал он слова, произносимые императором тем глубоким тоном, каким он умел говорить в нужные минуты.

– Следовательно, – продолжал Наполеон после краткого молчания, – Италия должна только ждать, не торопиться и потом принять то решение, которое соединяет и примиряет национальное единство Италии с достоинством и европейским положением главы церкви. Я думаю, что король Виктор-Эммануил, совесть которого возмущается всяким резким движением против папы, согласится с моими мыслями; затем останется только внушить их политически влиятельным лицам во Флоренции. В этом-то я прошу вашей помощи, дорогой кузен, прошу вас отправиться во Флоренцию и употребить все свое личное влияние и красноречие для распространения моих мыслей и для приготовления Италии к тройственному союзу; тем временем я буду действовать в Австрии, где фон Бейст разделяет мои мысли. Я, разумеется, предполагаю, – прибавил он вопросительным тоном, – что и вы одобряете их…

– Я удивляюсь, государь, – сказал Валевский, – тому широкому взгляду, каким ваше величество обнимает интересы и самые запутанные положения и видит их побудительные причины. Но особенно я радуюсь тому, что ваше величество решило не вступать в войну по поводу второстепенного вопроса о Люксембурге и не жертвовать папой! Я надеюсь, что великие планы вашего величества могут осуществиться, и, сколько достанет моих сил, буду содействовать тому со всей ревностью. С радостью и полным убеждением я принимаю поручение, которое ваше величество так милостиво возлагает на меня.

– Благодарю вас, – сказал император, пожимая руку графу, – вы найдете сильную поддержку у Ратацци; хотя я не вполне подробно изложил ему свои мысли, однако знаю, что он разделяет мое мнение.

– Ваше величество полагается на Ратацци? – спросил граф.

– Я нахожу это возможным по политическим причинам, – отвечал Наполеон, – он хочет удержать власть в своих руках и настолько умен, что сознает возможность этого только в том случае, когда положит основание прочному будущему. Революционная партия, ослабевшая с тех пор, как ее оставил Мадзини, не может служить поддержкой для Ратацци, а при союзе Франции с Италией, при осуществлении моих идей, он создаст себе великую роль и славное имя, завершая дело Кавура. Впрочем, – сказал император улыбаясь, – он находится под влиянием своей жены, которая станет помогать нам: я виделся с ней и указал на отдаленное примирение, которое послужит целям ее честолюбия.

– Но во всяком случае, – сказал граф, – он будет полезен. Что касается меня, – прибавил он с улыбкой, – то я всегда находил, что к Ратацци и к его жене вполне применима следующая итальянская пословица: Con arte e con inganno – si vivi mezzo l'anno, con inganno e con arte – si vive l'altra parte4040
  Соврем и обманем – до лета протянем. Обманем и соврем, до зимы проживем (ит.).


[Закрыть].

Император улыбнулся.

– Тем лучше, – сказал он, – раз вы ему не доверяете, то не позволите перехитрить себя. Не забудьте еще одного: если почва окажется благоприятной, – продолжал Наполеон. – Наследный принц Гумберт ищет жену. Савойский дом уже в родстве с Габсбургами – против крови нет никаких возражений. Было бы превосходно скрепить политически союз новым семейным союзом. Я уже думал об этом, и брак этот будет иметь громадное влияние как во Флоренции, так и в Вене.

– Но какую принцессу имеет ваше величество в виду? – спросил граф.

– Эрцгерцогиню Матильду, – отвечал император, – дочь эрцгерцога Альбрехта, которая по возрасту вполне соответствует принцу Гумберту – очень красивая и милая принцесса.

– Дочь эрцгерцога Альбрехта?! – вскричал граф. – Дочь победителя при Кустоцце4141
  В битве при Кустоцце 24 июня 1866 г. австрийские войска нанесли поражение итальянской армии.


[Закрыть], самого гордого человека в этом доме? Вы полагаете, ваше величество…

– Но ведь император Фердинанд женился на савойской принцессе, – сказал Наполеон. – Впрочем, в Австрии буду действовать я, вы же постарайтесь устроить дело во Флоренции. Я придаю особенную важность этому союзу, он будет истинным примирением.

– Сделаю, что будет в моих руках, – сказал граф, – однако, пользуясь милостью узнать планы вашего величества о будущем и вполне разделяя их, я не могу не высказать свои мысли об одном пункте, который, вероятно, не ускользнул от вашего внимания. Я говорю о грозном и опасном положении, которое принимает Россия, очевидно, заключившая тесный союз с Пруссией. Когда устроится предполагаемый вашим величеством альянс, то значение Австрии в нем и ее участие в действиях будут существенно парализованы упомянутой силой, которая таинственно сосредоточивается на севере и станет давить на Австрию всей своей тяжестью.

Император поднял голову. Глаза его широко раскрылись, он бросил на графа особенно выразительный взгляд.

– Я был бы плохим игроком, – сказал он тихо, – если б не подумал об этом обстоятельстве. Но я не забыл того страшного оружия, которое, будучи правильно употреблено, поражает Россию в самое сердце и в то же время грозит Пруссии, того оружия, к которому даже великий император прибегал нерешительно и не вполне, но которое, однако, наносило России столь глубокие раны, когда его серьезно применяли другие державы. А особенно Австрия, держащая рукоятку этого обоюдоострого меча, Австрия, исторически обязанная загладить несправедливость, сделанную Марией-Терезией…

– Польша! – вскричал он с дрожащими губами и с пламенным взором. – Ваше величество говорит о Польше?

– Почему же нет, – сказал Наполеон, с улыбкой посматривая на графа, который лишился обычного, почти равнодушного спокойствия и стоял перед ним в сильном волнении. – Почему же нет, кузен? Уже последние Валуа признавали огромную важность тесного союза Франции с Польшей. Впоследствии бессмертная слава этой благородной нации всегда приводила в радостный трепет французские сердца, но французская политика слабо и нерешительно повиновалась голосу этого инстинкта, и, быть может, величайшая ошибка покойного императора заключалась в том, что он не сказал тех слов, о которых его просил Понятовский: «Que la Pologne existe!»4242
  Да будет Польша! (фр.).


[Закрыть] Ему препятствовали отношения к Австрии, той самой Австрии, фальшивая политика которой стремилась найти себе опору в насильственно связанных чуждых элементах, вместо того чтобы привести в порядок и свободно развить свои собственные силы. – Теперь же, – продолжал он, – когда Австрия, лишившись своих итальянских владений, снедавших ее, как раковая язва, захочет исправить и другую ошибку; когда она придет к великодушному решению подарить возрожденной Польше Галицию, тогда… – Взор императора стал задумчив, голос значительно понизился. – …Тогда, быть может, раздадутся, как завещание великого императора, те слова, которые он не решался произнести, и когда, – продолжал он громко, – их скажут Франция, Австрия, Италия, то какую силу будет иметь Россия? Ее могущество исчезнет от этих слов, как исчезает лед от солнечных лучей.

– Государь! – вскричал граф в сильном волнении, прижимая к груди обе руки. – Преклоняюсь в удивлении перед вашим величеством и искренно благодарю вас за милость, которую вы оказываете мне, открывая богатую область своих идей.

Император улыбнулся и продолжал говорить, вперив взор в пространство, как будто он следил за картинами, которые развертывались перед его внутренним зрением.

– Только медленно могу я прибавлять один камень к другому для созидания того великого здания, построить которое призвана императорская Франция, но придет славная минута, когда французские знамена будут развеваться на башнях европейской цивилизации, когда сын Франции станет главой католического христианства!

– Аббат Луциан! – вскричал граф, прикладывая руку ко лбу.

– Тогда, – продолжал император, встав и подойдя к графу, – тогда воскресшая Польша, служа могучим оплотом против азиатских варваров, гордо будет носить венец на своей главе, на которой отразится блеск великого императора…

– Слишком много, слишком много, государь! – вскричал Валевский, опуская голову на грудь. – Мои глаза ослепляет обширный горизонт света, открываемый вами, а мне еще нужно острое зрение, чтобы исполнить свою долю работы в гигантском труде вашего величества!

Император положил ему руку на плечо и сказал с дружеской и спокойной улыбкой:

– Я вижу, мы вполне понимаем друг друга, и вы станете действовать так, как будто я сам был там. Разумеется, – прибавил он, – последняя наша мысль должна быть тайной. Семейной тайной.

– Государь, – сказал граф, – есть вещи, для выражения которых язык человеческий слаб – они должны совершаться, как совершаются великие явления природы, но не вмещаются в рамки слова. Таковы мысли вашего величества: они будут освещать мой ум и согревать сердце, но никогда не выйдут из моих уст. Однако, – продолжал он, – позвольте мне приготовиться к отъезду – я жалею о каждой потерянной минуте.

– Ступайте, дорогой кузен, – сказал Наполеон, – я пришлю вам инструкцию, которая будет содержать только то, что можно выразить словами. Она укажет вам, до какой степени известно ваше поручение Мутье и Маларе. Пусть думают, что вы хотите отдохнуть от политики среди произведений искусства, во Флоренции.

Он с чувством пожал руку графу и проводил его до дверей кабинета.

– Он достигнет успеха, – сказал император, глядя вслед ушедшему графу, – потому что станет действовать с убеждением и воодушевлением.

Он в задумчивости сделал несколько шагов по комнате.

– Я должен поставить себя во главе замкнутой коалиции, – сказал он, – чтобы вновь приобрести утраченное влияние. Чтобы действовать, не подвергая опасности свою династию. – Тогда, – продолжал он, выпрямляясь и покручивая усы, – тогда, вероятно, Берлин с большей готовностью возьмет ту руку, которую теперь отталкивает. Но хотя все эти мысли прекрасны, велики, могу ли я осуществить их?

На лице явилось печальное выражение.

– Силы мои связаны болезнью, – сказал он мрачно, – я должен скрывать свои страдания; воля и решительность пропадают от мучительного потрясения нервов, от истощающего напряжения мускулов. О, насколько радостнее предпочел бы я заключить спокойный и прочный союз с воскресшей Германией, полной юношеской силы, чем преследовать вместе с дряхлой Австрией и ненадежной Италией блестящую идею, которая, быть может, не что иное, как призрак! Пусть рок и моя счастливая звезда принудят меня неуклонно идти по желанному пути и избавят от мучения решать самому! – воскликнул он со вздохом. – Я тоскую о спокойствии!

Он сел в кресло, голова его упала на грудь, и в глубоком утомлении, закрыв глаза, с выражением муки на лице и с повисшими руками, сидел он, могучий повелитель, одним взмахом руки приводивший в движение армию и флот Франции и двусмысленные и загадочные слова которого служили оракулом для внемлющей Европы.

Вошел камердинер.

– Герцог Граммон ожидает приказаний вашего величества!

Император очнулся.

Силой воли государь вызвал на своем лице спокойное, улыбающееся выражение и, подняв голову, сказал:

– Пригласите герцога войти.