Текст книги "Европейские мины и контрмины"

Он возвратился в свою рабочую комнату.

– Я думал удалить от себя на нынешний день волнение материального мира и его политической борьбы, – сказал он, садясь за письменный стол. – Я воспользуюсь свободой, чтобы погрузиться в область великих умов и проследить путь, которым они доходят до познания истины.

Он взял лежавшую рядом с Шиллером книгу и углубился в чтение «Истории мнений философов всех времен о конечной причине вещей» аббата Батто.

Глава тридцать восьмая

Произошла первая встреча обоих императоров в Зальцбурге, и все газеты наполнились описанием приемного церемониала и обеда в первый день, за которым император Франц-Иосиф лично пожаловал князю Меттерниху орден Золотого руна и тем выразил свое признание за услуги, оказанные князем доброму согласию между обоими дворами.

Принимая это пожалование за явный знак согласия, император Наполеон благодарил за это австрийского императора как за лично ему оказанную любезность и тем придал свиданию большее политическое значение. При этом подробно извещали о встрече обеих императриц, об их туалетах, о трости императрицы Евгении, о собачке австрийской императрицы и о множестве мелких подробностей.

Одним словом, зрелище, совершавшееся пред глазами всей Европы, было в полном разгаре. В древнем горном городке, окруженном величественными Альпами, развивалась пестрая деятельность обоих дворов, скрывая блестящим облаком истинную жизнь государей и обращая взоры профанов на ничтожную и не имеющую никакого значения внешность.

Герцог Граммон поселился с многочисленной прислугой в гостинице «Европа». Множество любопытных теснилось у дверей, чтобы взглянуть на пышный выезд французского посланника.

В поздний час, когда прекращались все торжества, такая же многочисленная и любопытная публика собиралась перед открытыми окнами князя Меттерниха и слушала чудные «Фантазии», разыгрываемые на фортепьяпо сыном великого австрийского канцлера.

Сами императоры редко показывались в народе, кроме тех случаев, когда ехали за город согласно программе. И среди всей этой блестящей деятельности императорский канцлер барон фон Бейст обращал на себя общее внимание, когда этот государственный муж, от деятельности которого ожидали великих благ для Австрии, шел пешком в простом, небрежном наряде.

Ранним утром, после своего прибытия в Зальцбург, император Наполеон, уже одетый, сидел в салоне своего помещения. Он напился чаю и с некоторой вялостью и утомлением откинулся на спинку богатого кресла, которое придвинул к окну. Нежный запах сигаретки наполнял комнату, император внимательно слушал герцога Граммона, который сидел напротив него и только что окончил длинную и оживленную речь.

– Итак, мой дорогой герцог, – сказал император, – вы считаете невозможным начать сообща с Австрией действие, которое возвратит Франции то, чего она лишилась в минувшем году вследствие насильственной бездеятельности.

– Я не считаю возможным такое действие, государь, – отвечал герцог, – по крайней мере теперь, согласно задуманному плану. Вся программа фон Бейста заключается в пассивном противодействии развитию прусского могущества. Он хочет иметь гарантии в нерушимости Пражского мира, который, однако, уже нарушен в существенных пунктах. Этим самым он хочет побудить Пруссию к такому поступку, который восстановит против нее все европейские кабинеты. Он ошибается в этом, как ошибается в большинстве своих расчетов, которые, быть может, истинны в теории, но неисполнимы на практике. Я только могу вторично высказать вашему величеству свое мнение, что если бы Австрия захотела принять на себя определенные обязательства действовать сообща, то искусство фон Бейста нашло бы средства поставить деятельность и содействие Австрии в зависимость от нашего первого успеха. Франции всегда будет принадлежать почин в деле и, – прибавил он, разглаживая усы, – я должен сказать, что эта роль самая приличная и благоразумная для Франции. По моему мнению, Франция довольно сильна и в случае надобности одна может поддерживать в Европе свое желание; зачем же принуждать себя делиться плодами наших усилий? Австрия никогда не станет действовать против нас, но только в том случае примет нашу сторону, когда мы будем победителями, к чему же при таких условиях налагать нам на себя оковы союзничества?

Император молча слушал, не поднимая глаз. Он покрутил усы и задумчиво сказал:

– Но если дело касается немецкого вопроса, если вся будущность Европы зависит от формы немецкого государства, то нам нужен союз с Австрией и ее содействие, в видах привлечения к себе немецкого национального чувства. Южногерманские государи не примкнут к Франции, тогда как охотно пойдут вслед за Австрией.

– Я позволю себе высказать, – возразил герцог Граммон, – что не могу разделить этого мнения вашего величества. Я сомневаюсь, чтобы вюртембергский и баварский короли, имея опыт минувшего года и грозный пример, данный им присоединением Ганновера и Гессена, решились восстать против северогерманского могущества. Они тогда только восстанут, когда будут иметь перед глазами яркий успех, когда могут надеяться на защиту сильной державы, какова Франция. Австрия же, – прибавил он, пожимая плечами, – внушает им мало желания повторить опыт, при котором ставятся на карту их короны.

Император сомнительно покачал головой.

– Вы рассчитываете как политик, – сказал он, – но здесь вступает еще один существенный фактор, а именно – немецкое национальное чувство, которое воспрепятствует всякому союзу этих государств с нами.

Герцог улыбнулся.

– Вы не знаете немцев, как знаю я, – сказал император. – В Аугсбурге воскресли воспоминания идей юности. Немецкий народ погружен в почти летаргическое равнодушие, пока его не согреет или не взволнует какая-нибудь великая идея. Теперь есть такая идея, идея национального единства и силы; ею проникнут весь народ. Теперь нельзя считать немецкий народ, как считал его мой дядя, бессильным элементом, молча покоряющимся всем обстоятельствам. Но, – прервал он свою речь, – все это одни предположения, и время докажет, справедливы они или нет. Я надеюсь, что сегодня или завтра приедет сюда баварский король, на которого нетрудно будет иметь влияние. Когда я проезжал его владения, он был очень сдержан, и я едва мог вести с ним серьезный и откровенный разговор.

– И ваше величество вполне уверено, что сюда приедет баварский король? – спросил герцог.

– Вы сомневаетесь? – сказал император, с удивлением взглянув на герцога. – Его приглашал император Франц-Иосиф; я выразил ему желание видеться с ним здесь.

– Было бы неучтиво с его стороны не приехать, – сказал герцог Граммон, – и однако я уверен что король не поедет. Я всегда считал своим долгом иметь некоторые сношения с южногерманскими дворами, и полученные мною известия из Мюнхена заставляют меня сомневаться в том, что Бавария согласится когда-нибудь играть роль в комбинациях фон Бейста.

Взгляд императора сделался угрюм. Он бросил сигаретку.

– Если вы правы, – спросил он глухо, – то какое значение будет иметь союз с Австрией, которая не в состоянии привлечь южногерманские государства к своим политическим действиям?

Он просидел несколько секунд в задумчивости.

Герцог встал.

– Осмелюсь напомнить вашему величеству, – сказал он, – что наступает час, в который австрийская императрица назначила мне аудиенцию.

– Ступайте, дорогой герцог, – отвечал император, встав и протянув руку герцогу. – Я жду фон Бейста и надеюсь увидеть, прочно ли основание его идей.

– Еще прошу позволения у вашего величества выразить свое желание, чтобы осуществилась система дорог, о которой только что объявлено. Это величайшее деяние вашего величества, более важное и плодотворное, чем выигранная битва.

Улыбка счастья заиграла на губах императора и придала его лицу приятное, симпатическое, почти детское выражение, которое являлось у него в известные минуты.

– Я горжусь этим делом, – сказал Наполеон, – которое могу без преувеличения назвать своим, потому что оно составляет результат моего личного долговременного изучения и труда. Вы знаете, дорогой герцог, – продолжал он, садясь как бы в припадке телесной слабости, – вы знаете условия провинциальной производительности во Франции, и я очень рад, что вы вполне согласны со мною во взгляде на важность и значение тех правил, которые я давно обдумывал и теперь счастливо применил. Богатая производительность Франции не могла доселе превращаться в ценные стоимости, потому что земледельцы не могли отвозить свои продукты на места сбыта. Поэтому они производили не более того, сколько надобно для удовлетворения своих потребностей, и большая часть национального богатства терялась напрасно. Новая система дорог представляет каждому земледельцу возможность обращать легко и просто продукты своей земли в ценные стоимости. Вследствие этого он доведет производительность до высшей степени, а вместе с тем поставит агрокультуру на степень высокого совершенства. Только впоследствии станет возможно судить о том, насколько возрастет национальное богатство, и если Франция когда-либо будет вынуждена выдержать жестокую катастрофу, напрячь все свои финансовые силы, тогда только увидят неистощимость страны. В минуты таких жертв поможет не богатство биржи, но то сокровище, которое разовьется из сельских работ, неистощимое, как плодородие, которым благословил Бог нашу землю, как рабочая сила человеческой руки. Я здесь среди перепутанных нитей европейской политики, мой ум трудится над обширными комбинациями для величия и могущества Франции, но все эти нити погибнут, комбинации могут обмануть, рука судьбы поразит меня тяжелым, роковым ударом, все это лежит в области неизвестности и зависит от судьбы, но источник благосостояния и богатства, открываемый моей системой дорог, будет течь с возрастающей полнотой – эта истина, не зависящая от случая, если только новое нашествие варваров не уничтожит европейской цивилизации. Поверьте, дорогой герцог, – продолжал он с кроткой улыбкой и сияющими глазами, – поверьте, что, когда рухнет все здание моего честолюбия и надежд, когда постигнут Францию тяжелые времена и потребуют жертв от этой прекрасной дорогой страны, когда забудутся Маджента и Сольферино, тогда увидят, что я сделал для развития внутреннего богатства моего народа, который, подобно Антею, будет черпать из своей земли вечно обновляющую, вечно возрождающую силу. Пусть тогда с благодарностью вспомнят обо мне и ради этого благодеяния простят ошибки, которых я не мог не сделать как человек, рожденный в этом царстве заблуждения и тьмы.

Он медленно опустил голову и, казалось, предался течению своих мыслей.

– Я глубоко удивляюсь уму вашего величества, – сказал герцог Граммон тоном придворного, – который так тщательно обдумывает глубокие и скрытые от обыкновенного взора источники национальной силы и в то же время умеет твердой рукой направлять эту силу.

– Мелкие корешки дают силу могучим деревьям, – отвечал император, – в долгие уединенные часы я много и глубоко думал обо всех вопросах национальной экономии, а стало быть, – прибавил он с улыбкой, – полезно быть изгнанником и заключенным. Но, – сказал он, прерывая речь, – вас ждет императрица Елизавета. До свидания! – И, сделав прощальный жест рукой, он отпустил герцога, который вышел с глубоким поклоном.

Долго сидел император, погрузившись в размышление.

– Он прав, – сказал Наполеон, – прав. Австрийский союз – слабая опора, при том же этот союз не надежен и условия его не ясны. Государство ослабело, а фон Бейст при всем своем тонком уме не имеет решительности. Если слова Граммона справедливы, если южногерманские государства опасаются и действуют осторожно, то какую цену имеет эта австрийская комбинация? Во всяком случае, – сказал он после краткого размышления, с тонкой и довольной улыбкой, – во всяком случае, настоящее свидание носит характер угрозы Пруссии – в Берлине следят за моими действиями, а куда еще обратиться мне, если там упорно отклоняют всякое соглашение и стоят на точке зрения совершившегося факта? О, – продолжал он с той же довольной улыбкой, – прусский министр, предпринявший отнять у меня место в Европе, не так равнодушен ко всему происходящему здесь. Несмотря на его спокойствие, я убежден, что его глаза и уши здесь! Чем меньше достигли действительного, тем больше надобно пустить пыли в глаза; если не образуется коалиции, то пусть его пугает призрак коалиции и отнимает у него охоту завершить объединение Германии без моего согласия.

Он встал и прошелся несколько раз по салону нетвердыми шагами.

– Необходимо, – проговорил он в полголоса, – необходимо удержать Италию и обрезать последние нити, связывающие ее с Пруссией. Через Италию я буду иметь Австрию, через них обеих южногерманские государства. Конференция по поводу римского вопроса, – продолжал он еще тише, точно опасаясь вверить свои мысли безмолвным стенам, – конференция великих держав – Пруссия со своим многочисленным католическим населением не может отказаться от папы, у меня будет выгодная игра. Союзники 1866 года более и более станут расходиться. Взаимные упреки. Ламармора9494
  Ламармора, Альфонсо Ферерро (1804—1878) – итальянский военачальник, резко критиковавший события войны 1866 г.


[Закрыть]…

Он больше и больше углублялся в свои мысли, последовательно представлявшие ему радостные картины, ибо лицо его становилось постепенно веселее. Он снова сел и закурил сигаретку, легкие синие облачка дыма наполнили комнату, поднимаясь вьющимися кольцами и потом исчезая, точно мысли и планы будущего, являвшиеся в голове императора.

Через некоторое время вошел камердинер Феликс и доложил:

– Барон фон Бейст ожидает приказаний вашего величества.

Император кивнул головой в знак согласия и пошел навстречу министру, которому Феликс отворил дверь.

Фон Бейст был в черном утреннем наряде, седые волосы завиты в локоны на висках; лицо с тонкими, умными чертами было весело и свежо и носило тот беззаботный, довольный жизнью отпечаток, который обыкновенно замечался у этого искусного государственного мужа.

Император протянул ему руку и, усевшись в кресло, пригласил австрийского министра занять место напротив.

– Мне приятно, дорогой барон, – сказал Наполеон вежливым тоном, – что я могу подробно переговорить с вами наедине, прежде чем приедет баварский король, ибо действительно было бы хорошо, дабы южногерманские государства нашли наше соглашение готовым не только в общих основаниях, но и в отдельных подробностях.

При этих словах император бросил на австрийского министра особенный проницательный взгляд.

В спокойном улыбающемся лице фон Бейста не дрогнула ни одна жилка.

– Ваше величество слишком милостивы, придавая некоторое значение личному соглашению со мной, – сказал он, – конечно, было бы весьма полезно для дальнейших переговоров, если бы предварительно были установлены общие руководящие основания между вашим величеством и мною. Я изложил в краткой записке свои мнения о различных вопросах европейской политики и осмеливаюсь представить их на милостивое воззрение вашего величества.

Он вынул из кармана лист бумаги с рядом заметок, написанных связным, почти неразборчивым почерком.

– Я с нетерпением ожидаю выслушать лично от вас ваши мнения, – сказал император, – я уже несколько ознакомился с ними через посредство герцога Граммона. Для нас преимущественно важно переговорить обо всем, касающемся Германии, – продолжал император, во второй раз взглядывая проницательно на австрийского министра – вы основательно придаете особую важность учреждению южногерманского союза, который, опираясь на статьи Пражского мира, мог бы служить противовесом северогерманскому союзу, находящемуся под влиянием Пруссии. Мы должны до приезда баварского короля согласиться преимущественно о том, как осуществить этот союз.

– При замкнутости баварского короля присутствие его едва ли имеет какое-либо значение, – отвечал фон Бейст, спокойно встречая взгляд императора, – ибо молодой король не привык высказываться о политических вопросах, без предварительного глубокого их обсуждения. Теперь обстоятельства сильнее лиц. и потому я мало сожалею о том, что, по известию от графа Траутмансдорфа, король Людвиг едва ли решится нарушить свою привычку к уединению и приедет в Зальцбург.

Несмотря на привычку к самообладанию, император не мог вполне скрыть выражение неудовольствия, показавшееся на его лице при последних словах фон Бейста. Он опустил глаза вниз и стал крутить усы.

– Быть может, – продолжал фон Бейст, – гораздо лучше обсудить со всех пунктов идею южного союза и потом сообщить ее баварскому королю. При неожиданном возбуждении вопроса в присутствии молодого государя последний, будучи склонен к недоверию, легко может заподозрить, что его хотят поймать врасплох, и откажется.

Лицо императора снова приняло свое обычное равнодушное выражение. Он оперся на ручку кресла, наклонил голову набок и сказал:

– Мысль о тесном соединении южных государств, которые в силу естественного тяготения примкнут к Австрии, представляется мне весьма важной для политического развития в будущем. Однако ж для меня, мало знакомого с внутренними немецкими делами, почти непонятно, как при настоящей нетвердой почве может возникнуть такой союз! Поэтому прошу вас сообщить мне свои мысли; до завтрашнего дня я, конечно, найду время обсудить ваши идеи и потом беседовать с вами en сопnaisance de cause9595
  С полным пониманием фактов (фр.).


[Закрыть].

Эти слова, сказанные равнодушным тоном, поразили фон Бейста. Он взглянул на свою записку и, казалось, хотел сделать замечание. Но прежде чем он начал говорить, император продолжал:

– Так как баварский король не приедет, то нет надобности обсуждать сперва этот вопрос. У нас есть другой, более важный для Европы, вопрос, а именно – восточный; мне кажется, что в этом случае Австрия и Франция имеют одинаковый интерес. Восток наполнен воспламеняющимся веществом, и если вспыхнет дремлющий там конфликт, то, без сомнения, дипломатия не совладает с пожаром. Поэтому она должна бы наблюдать, чтобы в этот арсенал, набитый взрывчаткой, не попала ни одна искра, пока не будет возможно руководить тамошними событиями.

Фон Бейст схватил свою записку и сказал:

– В отношении этого важного пункта я вполне согласен с мнением вашего величества; основанием для политического соглашения между Австрией и Францией я принял следующее:

– В настоящее время не следует доводить восточный вопрос до решения. Следует противодействовать всякой попытке в этом отношении, предпринятой какой-либо третьей державой.

Император несколько раз кивнул одобрительно головой.

– Это в немногих словах руководство для разумной политики, – сказал он потом, – остается только обсудить, какого рода может быть попытка третьей, более заинтересованной, державы и указать средства противодействовать таким попыткам.

Фон Бейст поспешно отвечал:

– Попытки России – кроме нее, ни одна держава не имеет интереса возбуждать восточный вопрос, попытки России будут состоять не в непосредственном вызове конфликта между петербургским кабинетом и высокой Портой, а в том, что станут побуждать зависящие от Турции княжества требовать независимости, станут подстрекать через Грецию греческих подданных Порты, так что при наступлении катастрофы Турция будет виновата, а Россия возьмется только защищать правое дело.

– Совершенно так, – сказал император, – дело очевидно. Но чтобы противодействовать ему, необходимо заключить по крайней мере твердый оборонительный союз, который мог бы при известных обстоятельствах перейти в наступательный.

На лице фон Бейста явилось тягостное выражение.

– При искусном управлении дипломатическими нитями, – сказал он, – едва ли дело дойдет до вооруженного вмешательства, особенно, когда дипломатия вашего величества, вместе с австрийской, положительно выскажет, что трактат 1850 года служит единственным основанием для условий Востока и что всякое изменение их, зависящее от политического развития, возможно единственно на основании Парижского трактата и с согласия держав, подписавших последний. Таким образом, определительно высказанная воля двух великих держав удержит от дальнейших попыток. Ибо, как известно из истории, великие войны настают потому только, что не было своевременного и сильного нравственного противодействия нарушению законных интересов. Здесь-то вполне применимо правило9696
  Противодействуй в начале (фр.).


[Закрыть].

Император провел рукой по усам и тем скрыл невольную улыбку.

– Итак, мы подробно укажем выражения, которыми должна говорить дипломатия в вопросе о восточных делах, и вы, конечно, дорогой барон, сумеете найти эти выражения, так что мне будет весьма приятно согласиться с вами во всем. После Востока, по моему мнению, особенно важны для общих интересов Франции и Австрии статьи Пражского мира.

– И в этом случае, – возразил фон Бейст, – я позволил себе вкратце сформулировать обширные главные основания переговоров и соглашения.

И, подняв записку, он медленно и с ударением прочитал:

– Сохранению добрых отношений будет существенно содействовать приличное соглашение Дании с Пруссией относительно северного Шлезвига. Не будет излишним дружеское посредничество Австрии и Франции, которое, без сомнения, может ослабить до надлежащей меры излишние ожидания Дании.

Наполеон с некоторым удивлением посмотрел на фон Бейста.

– Посредничество в делах Дании? – спросил он. – Ввиду прусских требований, которые в отношении северного Шлезвига, кажется, переступают границы Пражского мира? Что будет…

– Конечно, необходимо обратить в Берлине внимание на точное исполнение Пражского мира, дабы устранить все пункты, которые рано или поздно могут нарушить европейский мир, – заметил фон Бейст, – однако чем более ограничить чрезмерные требования Дании и заявить об этом официально, тем сильнее можно подействовать на Пруссию и побудить ее к уступкам.

Казалось, Наполеон хотел возразить, но удержался и, подумав с минуту, сказал:

– Высказанные вами положения и, с моей точки зрения, не излишние, – император сделал ударение на последнем слове, – могут быть высказаны только Австрией, ибо она подписала Пражский трактат. Хотя Франция участвовала в последнем в качестве посредствующей и советующей державы и имеет большой интерес в точном исполнении мирного договора, однако этот международный документ не дает ей права делать запросы, хотя бы самые осторожные. Франция тогда только вступит в прения об исполнении Пражского мира, когда непосредственно потерпевшая сторона даст к тому повод и когда дело коснется решения возникших споров. Тогда наше положение как европейской державы и наше прежнее посредничество при заключении договора уполномочат нас вмешаться, иначе наше предложение услуг может показаться излишней навязчивостью. Поэтому я упомянул бы только одну Австрию в качестве дружественной посредствующей державы.

– Ваше мнение, государь, справедливее, – отвечал фон Бейст, поправляя карандашом записку, – взаимное соглашение о деле и без того обусловливает помощь Франции для посредничества Австрии.

– Поскольку она допускается формами дипломатии, – заметил император. – Говоря о Пражском мире, мы должны обратить внимание на одно обстоятельство, а именно, что этот трактат уже нарушен в существенных основаниях. Заключены военные трактаты между Пруссией и южногерманскими государствами, противоречащие Пражскому договору, с нашей точки зрения; в эту минуту таможенный парламент подготовляет вступление южной Германии в таможенный союз – что нужно предпринять при таких обстоятельствах, дабы обеспечить на будущее время учреждение южногерманского союза?

Фон Бейст отвечал:

– Ваше величество вполне правы в том, что смысл и значение трактата существенно нарушаются тайным заключением военных конвенций во время самых переговоров о мире и без согласия Австрии и Франции; однако, – продолжал он с тонкой улыбкой, – именно это обстоятельство может быть благоприятно для нас в будущем. Мы, конечно, имеем право сделать запрос об этих военных конвенциях и представить их несообразными с пунктами Пражского договора: вследствие этого мы всегда имеем в руках готовый конфликт, в котором и формальное и материальное право на нашей стороне. Но в настоящую минуту не следует, по моему мнению, касаться этого пункта, – борьба между объединительными стремлениями Пруссии и желаниями южногерманских государей и народов сохранить свою независимость представит одно затруднение за другим, неудовольствие за неудовольствием, которые усилятся только от искусного дипломатического вмешательства. Поэтому пусть все идет своим чередом и путем – путем быстрого распадения, мы же прибережем готовый конфликт к тому времени, когда он нам понадобится.

Он перестал говорить, император молчал.

– Что касается таможенного парламента, – продолжал фон Бейст, – то я сделал следующую заметку: нечего говорить о вступлении южной Германии в таможенный союз, пока Пруссия не нарушает пунктов Пражского мира.

На губах императора снова появилась многозначительная улыбка.

– Пражским миром, – сказал фон Бейст, – предоставлено южной Германии заключать с северным союзом договоры относительно материальных отношений; следовательно, нельзя возражать против предположенного таможенного единства, пока последнее не примет размеров, ограничивающих политические права южногерманских государств.

Император молча кивнул головой.

– Итак, – сказал фон Бейст, – если эти пункты будут рассмотрены вашим величеством и моим всемилостивейшим государем на основании одобренных вами положений; если затем будет формулировано соглашение, то я думаю, что окажется необходимым сообщить остальным державам результаты этого соглашения, в общих чертах, с замечанием, что соглашение это никому не угрожает, что к нему могут приступить другие державы, и только в том случае, когда одна из сторон обнаружит намерение противодействовать соглашению, произойдет переход к рассмотрению крайних случайностей.

Император поспешно возразил:

– И в этом я вполне согласен с вами, однако вы, без сомнения, разделите мою мысль о том, что сообщение иностранным дворам обсужденных пунктов не должно быть общим и иметь одинаковую форму, иначе это сообщение будет принято за провокацию, которая, разумеется, нисколько не согласуется с мирным содержанием нашего заявления. И правовая точка зрения, а именно в отношении Пражского мира, не одинакова для нас. Поэтому, мне кажется, лучше всего указать дипломатам, чтобы они в своих деловых беседах выражались в смысле сейчас высказанных вами идей.

– Быть может, надобно послать циркуляр, – заметил фон Бейст, – во избежание недоразумений, могущих встретиться при словесном объяснении.

– Мне кажется, – сказал император, – что такой циркуляр уместен при отношении Австрии к вопросам, имеющим связь с Пражским миром. Я же должен быть крайне осторожен и сдержан, чтобы не оскорбить ни юридической стороны, ни национальной щекотливости.

Фон Бейст поклонился.

– Я укажу еще один пункт, – сказал он потом тихим голосом, – он касается выдачи трупа расстрелянного императора Максимилиана. Быть может, ходатайство одной Австрии не будет иметь такого успеха, как если бы…

Император встал и сделал шаг к вставшему также министру. – Прискорбная улыбка играла на его губах.

– Император, ваш государь, – сказал он, – может быть уверен, что я вместе с ним сделаю решительные и настоятельные представления всем державам относительно выдачи царственной жертвы. Надобно сообща обсудить и исполнить все, касающееся этого. Дай бог, чтобы общая скорбь могла послужить связью, которая тесно и прочно соединит на будущее время Австрию и Францию.

– Я желал бы, со своей стороны, возбудить еще один вопрос, – продолжал Наполеон после долгого молчания, – вопрос, весьма важный теперь и в особенности в будущем. Я говорю об отношениях к Италии, которую нельзя обходить при соглашении между Францией и Австрией; она может скорее скрепить и поддержать общее действие, чем препятствовать ему.

– Вашему величеству известно, – заметил фон Бейст, – как глубоко я убежден в необходимости соглашения и совокупного действия с Италией и насколько я считаю новое королевство необходимым членом в общем действии Франции и Австрии. Я употребил все силы, чтобы достигнуть дружеского сближения и изгладить огорчение и неудовольствия, происходящие от воспоминания о минувшем. Ваше величество знаете также, как грустно окончились планы восстановить родственные отношения между обоими дворами, однако ж возможно соединить Италию с Австрией, не прибегая к родственным узам, и я надеюсь, что Италия, бывшая некогда ареной борьбы между Францией и Австрией, будет отныне элементом, связующим эти две державы.

Император слушал внимательно и, казалось, ожидал дальнейшего изложения.

– Можно восстановить проект брачного союза между обоими царственными домами, правда, в иной форме, – продолжал фон Бейст. – Недавно прибывший из Парижа поверенный ганноверского короля говорил мне об идее, вероятно, известной вашему величеству, а именно о том, что через одну из своих принцесс ганноверский дом станет посредствующим членом в личных близких отношениях между австрийским и итальянским дворами. При тесной дружбе, связывающей императорский дом с королевско-ганноверской фамилией и при особенном расположении императрицы к ганноверской принцессе осуществление сказанной идеи будет по своему действию подобно непосредственному родственному союзу между габсбургским и савойским домами. При первом сообщении этой мысли мой всемилостивейший государь немедленно передал ганноверскому королю, что быстрое исполнение этого проекта окажет великую услугу как делу короля, так и австрийским интересам.

– Очень хорошая мысль, которая, надеюсь, осуществится, – сказал император, поглаживая усы. – Однако такой союз будет, во всяком случае, венцом здания, которое надобно построить на прочном политическом фундаменте. Вам известно, что деятельная партия в Италии неблагосклонно смотрит на сближение с Австрией. Союз с Пруссией осуществил давно питаемое и законное желание Италии; своевременное удовлетворение этого желания избавило б Австрию от многих бед. Чтобы итальянское правительство, зависящее, к сожалению, от прогрессивной партии, могло окончательно отделиться от Пруссии и вступить в союз с Австрией, необходимо исполнить, хотя бы отчасти, желание Италии; тогда правительство будет в состоянии доказать народу выгоду австрийского союза и парализовать влияние радикальной партии.

– Вашему величеству известно, – сказал фон Бейст, – что в настоящую минуту я готовлюсь к борьбе с ультрамонтанизмом за отмену конкордата, желаемую всеми либеральными партиями. Вы понимаете, что император Франц-Иосиф, строгий католик, с трудом решился на эту борьбу; при таких обстоятельствах вдвойне будет трудно побудить его величество принять участие в таком деле, которое имеет целью изменить отношения между Италией и Святым престолом, или по крайней мере значительно ограничить независимость Папской курии. Его величество будет опасаться, и совершенно основательно, что в одновременной отмене конкордата и посягательстве на светскую власть папы усмотрят враждебность против католической церкви. Даже либеральная часть населения австрийской империи разделит такое воззрение и, как я убежден, не одобрит подобного шага.