Текст книги "Европейские мины и контрмины"

– Свобода – и владычество? Как соедините вы их? – спросил Клиндворт, который пораженно внимал словам графа.

– Мне кажется, что их можно соединить, – сказал последний убедительным тоном, – для народа всегда нужно владычество, он желает и будет иметь его, но средства владычества должны быть истинными. Материя подчиняется владычеству материи, дух – владычеству духа, и преимущественно церковь призвана владычествовать над этой областью. Я придерживаюсь того мнения, что трактат, закон – назовите, как угодно – в виде конкордата, теряет всякое значение, как только умы, справедливо или несправедливо, восстанут против него: обладая силой управлять сердцами, руководить совестью, проникать души, церковь не имеет надобности в таких трактатах, одна приверженность к ней служат основанием ее владычества, – и никакой в мире конкордат не в силах возвратить ей указанную силу, когда она лишится ее. Если, поэтому, ваши слова о настроении в Австрии несомненны, то необходимо снять, в соглашении с церковью, эти внешние оковы, дабы окрепла сильнее внутренняя связь, но не следует разделять государство и церковь, имея в виду соединить их потом. Я много размышлял о требованиях, – продолжал он с возраставшим воодушевлением, – предъявляемых нашим временем руководителям государств и церкви, и пришел к тому твердому убеждению, что величайшая задача всех католических держав заключается в соединении их влияния и трудов, с целью вновь оживить сильно поколебленную власть церкви, приведя религию в тесную связь с духом народов, который свободно и самостоятельно развивается и не покоряется беспрекословно повелениям, исходящим из замкнутого святилища. Следует, – продолжал он, как бы забыв об окружающем, – возвратиться к первоначальным основам христианской общины, имевшей трех членов, соединенных в единый организм: священника, епископа и общину; эти три фактора определяли и регулировали церковную жизнь, которая живительно проникала во все члены. Жизнь церкви пришла в застой, и только возвращением к первоначальным здоровым элементам можно вывести ее из застоя и восстановить ее владычество над умами!

– Вы забываете, – сказал государственный советник Клиндворт, продолжавший с изумлением смотреть на графа, – что более не существует патриархальных условий жизни, при которых возникли и существовали первые христианские общества; теперь…

– Всякое учреждение, – прервал его граф, – даже самое высокое и святое, может существовать только в том духе, в котором создано, а дух христианства, дух христианской церкви, есть свобода. Не та, о которой теперь так много говорят и которая готова, в диком произволе, отвернуться от закона, но та свобода, что с детской покорностью стремится постичь смысл закона и исполнить его с любящей преданностью. Если церковь не ведет человеческого духа путем истины – божественной свободы, то он подчиняется тайному стремлению и желанию поклониться идолам, которых так обольстительно украшает софистический разум.

Молодой аббат, с блестящим взором, внимал словам графа: он встал позади кресла, на котором сидел, сгорбившись, государственный советник; граф подвинулся еще на шаг и с воодушевленным на лице произнес голосом, шедшим из глубины сердца:

– Своим внутренним взором я вижу чудную, величественную картину – картину возрожденной церкви, которая соединяет весь мир могущественным святым словом и распространяет свое владычество над душами, и чтобы эта картина стала действительностью, довольно теперь одного мановения Ватикана. Но скоро удобный момент пройдет. Видите ли, весь обширный католический мир составляет теперь церковную общину: папа, окруженный прелатами, есть ее епископ, а католические державы – пресвитеры. Вся эта обширная община должна слиться воедино, чтобы сообща возродить дух церкви, который снова разлился бы в среде общественного сознания. Папе следовало бы собрать вокруг своего престола епископов христианства, представителей держав и представителей народов; это собрание должно сообща обсудить положения и порядки церкви, вопросы, волнующие церковную жизнь; оно должно повторяться через определенные промежутки времени, дабы свежее дыхание жизни доносилось до средоточия церкви, из которого разливались бы свет и теплота в столь многочисленные отдельные человеческие общества. Чего требуют народы в делах материальной жизни, то несравненно для них нужнее в великом деле религии, которая соединяет душу с ее вечным отечеством.

– Вы хотите собора? – сказал государственный советник Клиндворт. – Эта мысль уже обсуждалась…

– Собственно не собора, в смысле древних церковных собраний, – отвечал граф Риверо. – Можно, однако, сохранить это название, хотя оно не соответствует предполагаемому мной собранию – я говорю о церковном парламенте.

Государственный советник улыбнулся.

– И вы предполагаете восстановить этим владычество церкви, владычество папского престола – средством, которое уже в светской области убило всякую власть?

Граф медленно покачал головой.

– Потому что хотят подавить дух, вместо того чтобы овладеть и управлять им. Дух же есть жизненный элемент, настоящая область церкви. – И если она, господствуя над высшими способностями души, над преданностью и воодушевлением, не сумеет быть владыкой в этой области, то могущество ее погибает безвозвратно, путеводный луч угасает. Но свет духовный во всякое время разгонит облака, и власть правительства так же напрасно будет бороться с владычеством духа, как борются софизмы атеистической философии.

Государственный советник отвечал с некоторым оттенком нетерпения.

– Вы излагаете, граф, великие, обширные и прекрасные идеи, которые, во всяком случае, примутся во внимание при обсуждении Ватиканом вопроса о созыве собора, однако в настоящее время до этого еще далеко и, признаюсь, я мало знаком со всеми этими вопросами. – Он бросил на графа быстрый, острый взгляд. – Политический мир с его материальными условиями могущества гораздо ближе мне, и мы не должны терять его из вида.

С легкой печальной улыбкой Риверо сел опять на свой стул и спокойным тоном сказал:

– Что же, по вашему мнению, стоит теперь на первом плане политического интереса?

Государственный советник несколько выпрямился, и проницательный взгляд его маленьких глаз долее обыкновенно задержался на графе.

– Вы уже давно здесь, – сказал он, – и истинное положение дел не могло ускользнуть от такого тонкого наблюдателя, как вы, – полагаете ли вы, что император хочет действовать серьезно, что он готов к конфликту или же замышляет вступить в союз с новой Пруссией?

Граф несколько секунд не отвечал на этот прямой ответ.

– Князь Меттерних ближе меня стоит к правительственным кругам, – промолвил он наконец. – Император питает к нему большое личное доверие, и в Вене, конечно, получают от него полные сведения.

Клиндворт нетерпеливо заерзал на стуле.

– Вы так же хорошо знаете, как и я, – сказал он, – что Наполеон не выскажет князю Меттерниху своей тайной мысли, если таковая у него есть, и не станет советоваться с князем… Он слегка пожал плечами.

– Основная мысль люксембургского дела, – сказал граф спокойно, – состояла, конечно, в сделке с Пруссией.

– Наполеон ошибся, не достиг своей цели; без сомнения, он глубоко огорчен этим и сознает сильнее, чем когда-либо, необходимость обширного и хорошо организованного действия? – спросил государственный советник.

Граф несколько мгновений не сводил задумчивого взгляда со взволнованного лица старого агента.

– Думаю так, – сказал он потом, – во всяком случае, окружающие его лица сильно желают такого поступка. Но вы сами знаете, как трудно император принимает определенное решение и как трудно исполняет его.

– Я увижу его завтра, – сказал Клиндворт, – и желал бы иметь сперва некоторые сведения, поэтому и задаю вопросы. Вы знаете, я принадлежу к тому времени, когда с политикой поступали, как с арифметической задачей с определенными числами, и я желал бы удалить из своей задачи возможно большее число неизвестных величин.

– Какова же формула задачи, которую вы хотите решить теперь? – спросил граф с улыбкой.

– Формула проста, – отвечал государственный советник. – Нам нужно составить сильную коалицию из Франции, Австрии и Италии, дабы вырвать Германию из рук Пруссии. Я хочу подготовить Наполеона к этой коалиции. Сюда приедет император Франц-Иосиф – мне бы хотелось, чтобы он прибыл раньше прусского короля – и потом устроится тройной союз, настолько сильный, что при тщательной подготовке и хорошо обдуманных дипломатических и военных планах начнет успешное действие. Первым успехом будет присоединение южногерманских держав к союзу: когда между Францией и Австрией установятся тесные отношения, тогда в южногерманских державах появится желание всерьез противодействовать Пруссии. Но если бы они стали колебаться, – прибавил он, потирая с улыбкой руки, – то их подвинет давление с двух сторон и со стороны Италии.

Граф опустил глаза. Его спокойные, задумчивые черты не изменили своего выражения.

– Я могу только повторить, – сказал Риверо, – что весьма трудно определить наперед, какое место займет в исполнении этой комбинации загадочный характер императора, состоящий из резких противоречий, но вы найдете в нем сильное расположение к такой идее, которая и без того вытекает из обстоятельств, и можете рассчитывать на поддержку со стороны императрицы. Но, – продолжал он с глубоким вздохом, – мне кажется сомнительным, чтобы Италия вошла в комбинацию, не предложив условий, которые поставят в сильное затруднение Австрию и Францию как католические державы.

– Ба, – отмахнулся Клиндворт, – это устроится – дадут что-нибудь, пообещают побольше, и когда Германия будет приведена в порядок, сделают, что вздумается. Однако, – прибавил он, вставая, – я ухожу. Мы будем часто видеться и подробнее обсудим все эти дела; теперь же мне необходимо ориентироваться и потом отдохнуть, чтобы собраться с силами – старость дает знать себя.

– Угодно вам мою карету? – спросил граф.

– Благодарю, благодарю, я возьму фиакр, – сказал государственный советник, проницательно взглянув на графа; потом сделал легкий поклон аббату и графу Риверо, который проводил его до дверей.

Когда ушел Клиндворт, лицо графа приняло печальное выражение.

Он задумчиво прошел несколько раз по комнате и потом остановился перед аббатом Рости.

– Мой друг, – сказал он с глубоким выраженьем, положив руку на плечо молодого человека, – что я смутно сознавал уже в Вене, то стало здесь ясно и превратилось в твердое убеждение: путь, по которому пошла Австрия, ведет к бедствию! Для спасения христианства и церкви мы должны направить все свои усилия к тому, чтобы воспрепятствовать осуществлению этой комбинации, иначе весь мир будет объят пламенем, и если бы даже была достигнута ее цель, то затем наступит общее разложение.

– Я с удивлением следил за великими и обширными идеями, которые вы прежде развивали, – сказал молодой аббат, – но, – прибавил он нерешительно, – могут ли они найти себе доступ у папы? Не станут ли прежние понятия о неприкосновенном, абсолютном авторитете противодействовать освобождению духовного движения?

– Кто боится духа, тот никогда не будет владычествовать над ним, – возразил граф. – Кто мог замкнуть море в плотины и наложить оковы на движение его бушующих волн? Однако Спаситель, силой Вечного слова владычествуя над волнами, ходил по морю, которое покорно ложилось у его ног. Так и церковь, проникнутая вечным Духом Божиим, может победоносно ставить свои стопы на волны духовного потока, и поток смиренно ляжет у ее ног. В начале своего первосвященства папа не был далек от этой мысли, – сказал граф задумчиво, – и если бы прежде начали действовать в этом смысле, то могущество Григория VII, быть может, воскресло бы теперь в более чистой, благородной и величественной форме, – однако же время для того еще не ушло, хотя уже поздно – очень поздно.

– Но, – сказал аббат, – если возможно исполнение этих великих идей, если дерзновенно вступят на эту дорогу, чтобы основать свободное духовное владычество церкви, то все же задачей католических держав будет преодоление сильно возвышающейся протестантской Пруссии и утверждение первенства Австрии в Германии, а между тем вы хотите…

– Католических держав? – вскричал Риверо, поднимая взгляд. – Где эти католические державы? Разве название «католический», в своем обыкновенном смысле, равнозначно с истинным христианством, с церковью, какую приятно видеть Богу на земле для спасения человечества? Будет ли держава католической, христианской, только потому что в ее церквах служат мессу? Можно ли назвать католической державой Австрию? Австрию, которая в минувшем году отказала древней церкви в существовании, власти и праве, Австрию, которая не помышляет ныне о том, чтобы содействовать истинно духовному возрождению церкви и, соединясь для того с римским престолом, употребить все свое влияние? Австрию, которая вместо этого охотно сделала уступки жалкому либерализму и прямо объявила церкви войну, имея при том задние мысли? Католическая ли, христианская ли держава Франция? Франция, которая уже давно стерла все основные элементы христианства, как в жизни своего государственного организма, так и в жизни своего общества? Франция, которая, правда, не выставляет более богини Разума на улицах и площадях, но зато служит идолам в журналах, общественных собраниях, у семейного очага? Франция, налагающая свою руку на Рим, не для защиты церкви, но для того, чтобы препятствовать всякому истинно национальному развитию нашего бедного отечества? Христианская ли держава Италия, ставшая добычей пьемонтского честолюбия и республиканского безумия Гарибальди? Христианская ли держава Испания, национальные силы которой проявляются только изредка и терзают собственное ее тело?

Он замолчал и глубоко вздохнул.

– Взгляните же, напротив, на Германию, – продолжал граф медленно, звучным голосом, – на Германию, которую хотят представить нам еретической страной, – там истинный католицизм, там истинное христианство – я говорю не об одних католических областях, но и об протестантских. В Германии христианство живет, как в государстве и обществе, так и в семействе. Спасение церкви станет еще вернее, если твердо и сознательно обопрутся на немецкую силу, которая находится теперь и всегда будет находиться в руках Пруссии и в главе которой я желал бы видеть возрожденную Австрию. Германия должна послужить материальною почвой для возрождения церкви, сообразно первой мысли Льва X и Карла V в эпоху реформации. Когда папская курия сумеет в тесном союзе с Германией восстановить свободное, духовное владычество церкви, тогда и земная твердыня ее независимости не поколеблется среди урагана итальянского движения – пьемонтское создание мрака не закончится, если первый пастырь христианства обопрется на руку немецкого императора.

– Немецкого императора? – изумился аббат. – Вы полагаете, что Пруссия воскресит немецкую империю?

– Да, предполагаю, – сказал граф твердым голосом, – и, судя по настоящему положению дел, вижу в том единственное спасение для христианства, церкви и цивилизации. И для того-то я стану работать ревностно и неусыпно, ибо достижение цели будет сопровождаться тяжкой борьбой. Дай бог, чтобы это была только духовная борьба, ибо, когда вмешается оружие, когда планы старого Клиндворта станут реальностью, тогда потоки крови зальют мир.

– Что же скажут в Риме об этом воззрении? – спросил аббат робко и нерешительно. – Вдруг его не одобрят?

– Тогда окончится вторая эра всемирного владычества Рима, – сказал граф мрачно, – тогда легионы нынешнего Рима найдут себе могилу в Германии, как нашли ее когда-то гордые войска Вара. Однако я имею сведения, что в Риме по крайней мере предчувствуют, хотя и не осознают ясно значение и положение Германии. Я надеюсь на проницательность Антонелли, надеюсь, что великий и свободный дух святого отца снова воспарит, чтобы в победоносном орлином полете ввести церковь в новые века света и свободы!

Аббат сложил руки и, словно погруженный в мечты, смотрел на лицо графа, озаренное пророческим сиянием.

– Вы открываете мне видение, которое ослепляет меня своим блеском, – сказал он.

– Да осуществится оно когда-нибудь во славу Бога! – произнес граф кротко.

Глава двадцатая

В местностях, удаленных от исторического Парижа, которые редко посещаются туристами и неизвестны многим жителям блестящей столицы, в тех местностях, где не слышно стука легких изящных экипажей, не видно пестрых, богатых нарядов, тянется узкая старинная улица, на углах которой прибиты надписи: Rue Mouffetard5050
  Улица Муфтар.


[Закрыть].

Попав на эту улицу, оказываешься словно за сто миль от того блестящего, веселого и ликующего света, который движется между площадью Согласия и Сен-Мартенским бульваром, болтает, смеется, смотрит на людей и себя показывает, скользит по пенящейся житейской поверхности, приятно вспоминая вчера, упоительно наслаждаясь настоящим, ожидая с улыбкой завтра.

Там царит радость, мир с увенчанною цветами жизнью, и над всей суетою, над всем трепещущим движением веет дыхание счастливого спокойствия, как лежит солнечное сиянье над колеблющимися цветками весеннего луга, по коему, резвясь, носятся легкокрылые бабочки.

Но здесь, на улице Муфтар, царствует тяжкая борьба с жизнью, которая уступает свои скудные наслаждения только упорному труду. Борьба во всем: борьба сурового, неутомимого труда, который в поте лица добывает свой хлеб, но вместе с тем это и бунт против общественного строя, который так неравномерно распределяет блага жизни. Бунт, переходящий в открытую революцию, когда государственный и общественный барометр показывает бурю, но имеющий характер лукавой скрытности, когда сила власти подавляет бродящие элементы.

Из здешних квартир отправляются ранним утром блузники на фабрики и в мастерские, чтобы заработать хлеб себе и своему семейству; сурово, или спокойно и весело их лицо, смотря по тому, тяжелая или легкая доля однообразной работы досталась им в удел, потому что здесь царит не наслаждение, а необходимость, и благо тому, чья усталая рука сможет отдохнуть, чье сердце не бьется тоскливо о пище и крове. Здесь с облегченным вздохом вспоминают прожитый вчерашний день, здесь в упорной деятельности борются с днем нынешним, здесь помышляют почти тоскливо о дне завтрашнем с его новыми требованиями.

Вместе с рабочими, которые идут на упорную и разнообразную борьбу с жизнью, выползают там двусмысленные и темные существа, которые с мрачною ненавистью выходят в блестящий, смеющийся мир наслаждений, чтобы хитростью и лукавством завоевать себе долю в благах жизни, те сердца, полные ожесточения и презрения, те головы, полные хитрости и коварства, которые живут, как полевая дичь, в вечной, беспощадной войне с законом и обществом, преследуемые ищейками и сетями полиции, столь же многочисленными, хитрыми и тонкими, как и многообразная деятельность тех, которых они должны преследовать и ловить.

Здесь живет народ, истинный народ, со всем его высоким героизмом и со всеми ужасными инстинктами, которые пробираются из глубины ада в человеческую душу. Отсюда выступают те суровые, неумолимые толпы, которые разрушают под звуки Марсельезы королевские дворцы, но убивают того, кто в пыли развалин поднимет и спрячет в карман драгоценный камень. Отсюда вырываются с диким криком те варварские орды, которые, презрительно улыбаясь, идут по трупам, жадно упиваются кровью с беспощадной бешеной ненавистью ко всему, что живет на вершине счастья, блеска и радости, вырывают сердца из трепещущих тел и, подобно духу-истребителю, проносятся над обществом.

Таковы обитатели местности, где пролегает улица Муфтар. Почти все дома отворены, потому что здесь нечего беречь, и хотя много есть личностей, для которых не существует пределов собственности, однако деятельность их лежит далеко отсюда, в области богатства и роскоши.

Здесь нет великолепных магазинов – простые лавки забираются в подвальные этажи домов и большей частью наполнены старьем или съестными припасами, сообразно потребностям населения. Везде попадаются мелкие таверны, в которых рабочий покупает свой скромный обед, Marchands de vin5151
  Здесь: лавки виноторговцев.


[Закрыть], у которых в низеньких, темных каморках пьют сомнительный красноватый напиток, носящий имя вина и обладающий только его хмельной силой, той одуряющею силой, которой ищет человек везде и на всех общественных ступенях, чтобы усилить удовольствие или забыть горе.

В одно предобеденное время, когда в этой местности встретишь только sergents de ville5252
  Полицейских.


[Закрыть], мерно расхаживающих на своих постах, ступила на улицу Муфтар молодая женщина в простой и бедной одежде. На ней было набойчатое платье, старая шаль и шляпка из потемневшей соломы с заношенными бархатными лентами. В руке она держала небольшую сумку, вероятно, заключавшую необходимые вещи. По-видимому, эта женщина пришла искать себе квартиру в этой рабочей местности; она медленно шла и пытливо рассматривала дома, на которых была надпись, гласившая, что здесь сдаются меблированные комнаты; она останавливалась на минуту и обводила взглядом фасад дома и окна этажей, но до сих пор, кажется, не нашла еще желаемого, потому что шла дальше, не выказывая ни малейшего желания зайти в один из этих домов, которые, правду сказать, были непривлекательны и, судя по удушливому запаху, исходившему из дверей, обещали очень мало опрятности и уюта.

Наконец молодая женщина дошла почти до половины улицы и остановилась перед домом более порядочным и красивым на вид, если только можно употребить эти выражения, говоря о жилищах той местности.

Молодая женщина внимательно осмотрела окна трех этажей этого узкого дома, взглянула на номер и, как бы решаясь, затем прошла через узкую отворенную дверь на мрачный двор. В комнатке или лавке подвального этажа, у самого входа с улицы, сидел старик, починявший старые сапоги и башмаки всех размеров и форм.

При входе молодой женщины он отвел глаза от грубого башмака, подошву которого старался скрепить с жестким и сморщенным передком, и вопросительно взглянул через большие очки, стискивавшие его нос – кроме своего мастерства старик исполнял обязанности привратника в этом доме.

– Кого угодно вам? – спросил он тем равнодушно-спокойным тоном, который свойствен привратникам во всех домах, как в роскошных и знатных, так и в простых.

Молодая женщина робкой походкой подошла ко входу в каморку, в которой работал старик, и скромным тоном сказала: – Мне бы хотелось видеть комнату, которая сдается внаем.

Весь свет падал на лицо говорившей, и хотя ее наряд вполне соответствовал характеру улицы и дома, однако на физиономии старика выразилось некоторое удивление, когда он увидел нежное лицо благородного греческого типа, кроткий взгляд больших черных глаз, полусмущенную улыбку свежих уст; старик как будто почувствовал симпатию и приветливо отвечал:

– В третьем этаже, у мадам Ремон, мадам. Мадемуазель, – поправился он, взглянув на молодое личико пришедшей.

– Мадам, – сказала она, опуская глаза.

Старик кивнул головой.

– Надеюсь, вы найдете желаемое – здесь хороший, порядочный дом, – и ласковее прежнего поклонился молодой женщине, которая со словами «благодарю вас» повернула к узкой и темной, но сравнительно опрятной и хорошо содержимой лестнице.

Достигнув третьего этажа, она позвонила в единственный там колокольчик; через несколько секунд вышла старуха в высоком белом переднике и чепце, обрамлявшем раскрасневшееся приветливое лицо.

– Я желаю осмотреть комнату, которую вы сдаете внаем.

Старуха предупредительно отворила дверь в переднюю и ввела молодую женщину в маленькую комнату с одним окном на двор, меблированную простой чистой постелью, шкафом, простым столом и несколькими стульями.

Молодая женщина обвела глазами комнату и, по-видимому, осталась довольна.

– Комната годится для меня, – сказала она, – я большею частью работаю вне дома.

– У меня есть еще комната с другой стороны, на улицу, – сказала старуха, – она больше и красивее, но и дороже.

– О нет, довольно и этой. Цена?

– Пятнадцать франков в месяц.

Подумав с минуту, молодая женщина сказала:

– Хорошо, я согласна, но, – продолжала она, колеблясь, – я одна и желала бы вести тихую, уединенную жизнь – я обедневшая вдова и должна жить трудом. Кто еще квартирует у вас: для меня важно знать, кого я буду иметь соседями, – сказала она, со смущением одергивая шаль.

– О, – произнесла мадам Ремон, дружески окинув своими маленькими серыми глазами стройную фигуру молодой женщины. – У меня порядочный дом, я не принимаю дурных людей. Вот здесь, рядом с вами, живет прекрасный, добрый молодой человек, прилежный и экономный, Жорж Лефранк, он трубочист – прибыльное дело. Он зарабатывает довольно денег по своему званию, но не мотает. Может быть, вы испугаетесь, увидев его в рабочем наряде, но через полчаса он уже чист и опрятен и такой добрый, хороший человек – иногда читает мне и ухаживает за моими цветами. О, вы, конечно, будете довольны знакомством с ним.

Молодая женщина наклонила голову.

– А там? – спросила она, указывая на противоположную дверь.

– Эта комната на улицу, – отвечала старуха, – о которой я вам говорила. Она еще пуста, но вы можете быть совершенно спокойны, я сдам ее только порядочным людям – я очень строго соблюдаю правило: знать, кому отдаю комнату. Но позвольте спросить о вашем звании, – продолжала мадам, запнувшись. У меня нет никакого сомнения, конечно, что… – прибавила она, благосклонно взглянув опять на просто и скудно, но чисто одетую молодую женщину,

– Вы правы, – сказала последняя с улыбкой, – и ваша предусмотрительность успокаивает меня. Я из Эльзаса, моя фамилия Бернар, я вдова мелкого чиновника, умершего вскоре после брака и оставившего меня одну. Я приехала в Париж, надеясь скорее найти возможность добывать пропитание работой, и пробыла здесь не более четырех недель. По рекомендации я нашла много работы: шить белье и вышивать – живу близ бульваров, но тамошняя цена слишком высока для меня, я хотела сберечь что-нибудь на случай нужды. Мне сказали, что дешевле жить в этой местности, я пришла, увидела этот дом, который понравился мне и внушил доверие, и надеюсь поселиться в нем. Правда, я работаю в богатых домах, но это заставит меня вставать часом раньше, что ничего не значит, когда молод и здоров. Вот мое положение, – продолжала она, открыв сумку и вынув оттуда портмоне из черной кожи, – вот мой паспорт. – Она подала мадам Ремон вынутую из портфеля бумагу.

Мадам Ремон взглянула на последнюю и возвратила ее, дружески кивнув головой.

– Превосходно, очень хорошо, моя дорогая мадам Бернар, – сказала она, – все в отличном порядке, я очень рада иметь вас жилицей и надеюсь, вам понравится у меня. Я познакомлю вас с Жоржем Лефранком, сегодня он не занят и скоро возвратится домой.

– Благодарю вас, – сказала спокойным, почти холодным тоном молодая женщина, названная в паспорте мадам Бернар, – я не имею никакого желания знакомиться. Но, – прибавила она, подумав с минуту, – прошу вас указать мне кого-нибудь, кто взялся бы перевезти мой сундук, оставленный у привратника того дома, в котором я работаю, для меня сундук слишком тяжел. Я заплачу за фиакр, и если Жорж Лефранк…

– Глупости, глупости, дитя мое! – вскричала мадам Ремон с живостью. – Вы извините, что я так называю вас, но я с первого же взгляда почувствовала к вам особенную симпатию. Глупость, говорю я, бесполезно тратить деньги на фиакр. Жорж привезет вам сундук на ручной тележке, которую я нарочно держу для таких случаев.

– Но для посторонней… – сказала молодая женщина нерешительно.

– Говорю вам, он охотно это сделает! – вскричала старуха. – Мои жильцы всегда жили ладно между собой, и я готова держать пари, что вы будете так любезны и добры починить иногда белье доброму парню или сшить ему галстук.

На губах мадам Бернар мелькнула странная улыбка; через секунду будущая жилица старухи схватила с детским простодушием ее руку и искренним тоном сказала:

– О, конечно, я сделаю все, чтобы сохранить добрые отношения с соседями – у вас могут жить только порядочные люди! Как я рада, что пришла в этот дом! Без сомнения, я найду в нем такую спокойную и довольную жизнь, какая только возможна для меня, – прибавила она со вздохом.

Старуха взглянула на нее приветливо и сочувственно.

– Ну, ну, – сказала она, слегка хлопая ее по плечу, – когда вы так молоды, не следует терять мужества, хотя судьба и посылает тяжкие испытания. Однако устраивайтесь в своей комнате: если что понадобится, скажите мне, и я сделаю для вас все, что могу.

И она повела молодую женщину в ее комнату, внимательно осмотрев мебель и торопливо стерев кое-где пыль.

– Занимая комнату, – сказала мадам Бернар, – я должна также исполнить и свой долг. – Она вынула из сумки шерстяной кошелек, отсчитала четыре пятифранковые монеты и положила их на стол. Вот пятнадцать франков за месяц, и сверх того пять франков на мои мелкие потребности: немного молока утром, белый хлеб.

– О, это совершенно лишнее, – сказала старуха, – я верю вам, – однако выражение ее лица ясно показывало, что пунктуальное исполнение жилицей своей обязанности в отношении платежа нисколько не уменьшило симпатии, которую та возбудила в мадам Ремон.

– Прошу вас взять – у меня такой обычай, – сказала молодая женщина.

Тяжелые, быстрые шаги, раздавшиеся на лестнице, прервали разговор.– Мадам Ремон взяла четыре монеты, опустила их в карман и, поспешив к двери, сказала:

– Вот идет Жорж Лефранк, я попрошу его сейчас привезти вам сундук.

Молодая женщина медленно пошла за нею и остановилась в дверях, устремив проницательный и пристальный взгляд на сильного, стройного мужчину лет двадцати семи или двадцати восьми, который уже поднялся по лестнице и вошел в переднюю.

– Хорошо, что вы пришли, Жорж, – сказала старуха с живостью, – у вас есть соседка – в доме будет опять побольше жизни. Я сейчас сдала комнату рядом с вашей и убеждена, что вам это настолько же приятно, сколько и мне. Я уже воспользовалась заочно вашей любезностью – нужно перевезти сундук вашей новой жилицы, она хотела взять для этого фиакр, но я сейчас же сказала ей: «Жорж – олицетворенная услужливость, привезет вам сундук».

Эта речь относилась к молодому человеку в синей блузе, из которой выглядывал белый свежий воротник рубашки, схваченный черным галстуком. Густые вьющиеся волосы, прикрытые легкой маленькой шапочкой, почти совсем закрывали низкий и узкий, но красивый лоб; глубоко ушедшие под лоб большие черные глаза горели почти мрачным огнем; слегка изогнутый нос, твердо сжатые губы и сильно выдавшийся подбородок придавали этому худому и бледному лицу выражение внутренней могучей энергии, закаленной и окрепшей в борьбе с жизнью, но ставшей односторонней и оцепенелой вследствие узких условий среды. Это была одна из тех голов, которые встречаются на портретах пуритан, одна из тех голов, которые отличаются железною силой воли, непреклонною твердостью, но вместе с тем пылкими, снедающими страстями.