Текст книги "Европейские мины и контрмины"

Молодая женщина обратилась к нему с выраженьем детской радости и, протянув ему руку, вскричала:

– О, как я благодарна вам! Знаете ли, цветок тогда только имеет цену, когда подарен нам другом; в таком случае аромат цветка приносит нам привет другого сердца, которое принимает участие в наших радостях и страданиях!

Она с улыбкой взяла маленькие ножницы со стола, на котором лежала работа мадам Ремон, срезала расцветшую розу и приколола ее к груди.

– Этому цветку осталось недолго жить, – сказала она, – и я могу позволить себе удовольствие принарядиться им, у остальных же, которые только что распустились, я не смею отнять жизни.

Жорж с восхищеньем посмотрел на нее, a мадам Ремон сказала заботливо:

– Но вы не оставляйте цветка на ночь в своей комнате, милое дитя, бывали примеры, что запах убивал.

– В таком случае я буду выставлять цветок на ночь в переднюю, – сказала молодая женщина, продолжая смотреть на розу, и Жоржу, конечно, будет не трудно, уходя на работу и желая мне доброго утра, напоминать также о цветке и подавать его мне – таким образом я ежедневно буду как бы получать новый подарок, – прибавила она, бросив на молодого человека обольстительный взгляд.

Потом она поставила цветок посередине стола, так что свет маленькой лампы придавал чудные оттенки зеленым листьям и красным цветам.

– Какой прекрасный цветок! – сказал Мартино со своей стереотипной улыбкой и, медленно поднявшись, осторожно приблизил нос к каждому цветку и долго нюхал, как будто желал вознаградить чувством обоняния те наслаждения, которых был лишен вследствие недостаточного слуха и зрения.

Никто не отвечал ему, да и напрасно было бы отвечать, но молодая женщина с дружеским участием взглянула на него и кивнула головой, как будто желала выразить свое удовольствие, что подарок друга доставил невинное наслаждение и бедному старику.

Обед вскоре окончился, с полчаса прошло в легком, веселом разговоре, когда мадам Ремон, по своему обыкновению, медленно опустила голову на грудь и, сделав несколько попыток принять участие в разговоре, погрузилась в дремоту, служившую как бы подготовкой к ночному сну.

Настало молчание, в течение которого молодая женщина мечтательно глядела на освещенную лампой розу, а Жорж любовался ею почти с благоговением.

– Не могу еще не поблагодарить вас за этот милый, дружеский подарок, – сказала наконец мадам Бернар, – этот цветок приносит мне привет от прекрасной, чистой природы, которую я так люблю и от которой так далека в этом обширном и пыльном Париже. Так далека – ах, так далека!

Она опустила глаза и глубоко вздохнула.

– Видите ли, – продолжала она, – видя этот цветок на своем окне, я представляю себе тотчас чудесный, зеленый луг и группы тенистых темных деревьев, и яркий солнечный свет совсем иной там, нежели здесь, в четырех стенах дома, и маленьких бабочек, и воздух, чудесный, свежий воздух!

И опять она глубоко вздохнула.

– Мадам Бернар… – сказал молодой человек, который слушал ее с возраставшим волнением.

– Лефранк? – прервала она его с выраженьем лукавой шутки.

– Луиза, мой друг! – продолжал он с восхищеньем.

– Мой друг, Жорж! – подхватила она с искренним выраженьем. – Кажется, мы так условились называть друг друга.

– О, как вы добры! – вскричал он, беря ее руку. – У меня есть еще просьба к другу, который так милостиво принял мой маленький подарок! Я не осмеливался высказать ее, – продолжал он, в смущении опуская глаза, – но вы сейчас говорили о счастье наслаждаться свежим воздухом и природой в лесу и в полях, – поэтому я хотел просить у вас позволения отправиться завтра вместе с вами в Булонский лес или дальше, в Сен-Клу или в Вилль-д'Аврэ.

Она пристально взглянула на него и некоторое время медлила с ответом.

– Мы недавно познакомились, – сказал он, удивленный ее молчанием, – но, надеюсь, вы считаете меня заслуживающим вашего доверия.

– О, совсем не то, мой друг, – отвечала она, – я не решалась, во-первых, потому, – она взглянула на мадам Ремон, у которой ленты чепца двигались в такт ее ровному дыханию, – что я не знаю, как взглянет на эту прогулку наша добрая мадам Ремон, а без ее одобрения…

– Она знает меня больше времени, чем вас, – сказал Жорж тоном легкого упрека, – и порадуется, что мы доставим себе чистое и прекрасное наслаждение, пробыв так долго в тесном трудовом кружке.

– А потом, – проговорила она тихо, потупив глаза и перебирая пальцами листья розы на своей груди, – это еще не все…

– Еще не все? – вскричал Жорж, испуганно взглянув на нее. – Что же…

– Выслушайте меня, мой друг, – сказала она, продолжая смотреть на цветок, – я не хочу скрывать от вас своих мыслей, но не знаю, сумею ли выразиться так ясно, как хотела бы, чтобы меня правильно поняли.

– Я пойму все, что вы скажете, – отвечал Жорж, – я уже многое узнал, что прежде было непонятно для меня, – прибавил он едва слышно.

– Вы, конечно, знаете, – сказала она медленно, как бы приискивая слова для точного выражения своих мыслей, – что между двумя лицами может существовать известная прирожденная им симпатическая цельность, которая нежно томит, когда оба эти лица не встречаются, но которая мгновенно и непреодолимо привлекает их друг к другу, как только сблизятся их жизненные пути?

– Да, я знаю это, – сказал он с сияющим взором.

– Итак, – продолжала она, – если два человека, души которых гармонируют между собой, встретятся по прихоти судьбы, то, думаю, должен наступить момент, в который должны рухнуть внешние существующие между ними отношения, так что оба эти лица сближаются, понимают и познают друг друга и потом сливаются в вечную, полную гармонию или, – она вздохнула, – расстаются.

– Возможно ли последнее, когда две души созданы друг для друга? – сказал Жорж, с удивленьем взглянув на нее.

Женщина глубоко вздохнула и дрожащими пальцами раздавила розовый лепесток, отпавший от цветка на ее груди.

– Но если при всем симпатическом влечении, – произнесла она медленно и еще тише, – при полном знании всей жизни, всего прошлого, могут быть пункты, которые, могут убить влечение одного сердца к другому, разорвать дружбу, если нельзя обойти и скрыть эти пункты, то не будет ли естественно, что, несмотря на рухнувшие преграды и желание выйти из мрака, станешь страшиться света, потому что боишься возможности разлуки? – прибавила она почти шепотом.

Он слушал ее сперва с удивленьем, потом с волненьем и, наконец, с мрачной суровостью. При последних ее словах лицо Жоржа озарилось бесконечным счастьем. Он свободно и откровенно взглянул на нее и отвечал теплым, нежным тоном:

– Когда симпатическое влечение сердец основано на доверии и уважении, без которых не может быть ни истинной дружбы, ни истинной любви, тогда разъяснение какого-нибудь неизвестного пункта из прошлой жизни не в силах разрушить симпатии душ, ибо там, где есть действительно чистая и истинная гармония, там всякое несчастие найдет глубокое и истинное сочувствие, и, – прибавил он, устремив твердый, теплый взгляд на ее медленно и робко поднимающееся взоры, – и всякая ошибка находит искреннее оправдание и забвение.

Наступило молчание.

– Итак, хотите завтра отправиться со мной за город? – спросил он потом.

Она кротко взглянула на него, протянула руку и твердым голосом отвечала:

– Да!

– Поэтому, – сказал он радостно, – мы встанем рано, чтобы полюбоваться утренней росой на цветах, чтобы весь день был наш!

– Не слишком рано, – сказала она с ласковой улыбкой, – я пойду в церковь, как делаю это каждое воскресенье.

– Чтобы в четырех стенах, в удушливом воздухе, провести те часы, которые можете посвятить благоговейному размышлению среди святой тишины просыпающейся природы? – спросил он с удивленьем.

Она взглянула на Жоржа серьезно и задумчиво.

– Правда, чистая природа наполняет нас чувством бесконечной благодарности к Творцу, – сказала она, – но мы потому так радостно дышим на свежем воздухе, под зелеными деревьями, что в нас ликует возбужденное чувство. Истинное же благоговение, особенно благоговение женщины, есть смирение, которое преклоняется не пред Владыкой, проявляющим свое творческое величие в великих чудесах, но перед Богом, который в Своей бесконечной любви утешает заблудшее и страждущее человеческое сердце и возносит его к Себе.

Он с изумленьем взглянул на нее.

– И вы верите, серьезно верите в такое существо, которому близки страдания и печали человеческого сердца?

– Позвольте мне отвечать на ваш вопрос другим вопросом, – сказала она, – будете ли вы любить женщину, то есть станете ли поверять свои чувства, мысли, стремления и честь той женщине, которая не знает иной святыни, кроме бессознательного, чисто естественного наслаждения, доставляемого человеческим чувствам красотой природы, дыханием свежего воздуха, наслаждения, общего нам с животными, даже с низшими, которые, быть может, наслаждаются несравненно больше нас, потому что их органы при естественной жизни бывают восприимчивее наших к чувственному наслаждению природы? Поверите ли вы, чтобы женщина, для которой существует только этот культ, была в состоянии хранить тихий, священный мир домашнего очага, не только сносить лишения и приносить жертвы в жизни, но и украшать последнюю чистыми и неувядаемыми цветами? Не станете ли вы ежеминутно опасаться, что женщина, для которой вся святыня заключается в природе, предавшись сегодня вам вследствие естественного побуждения, не отвернется завтра под влиянием нового впечатления, точно полевой цветок, который открывается каждому прилетающему мотыльку? Если бы я, – продолжала она с глубоким взглядом, – имела в сердце только эту естественную религию, то неужели стала бы проводить жизнь в лишеньях и недостатках, в ограничениях домашнего круга и не искала в мире блестящих наслаждений? И если я счастлива в этом тесном круге, то, конечно, счастье это дается не религией чувственной природы. Поэтому, – прибавила она с улыбкой, – оставьте мне мою мессу и пастора, быть может, вы назовете это слабостью, но слабость – удел женщин; наша сила заключается в сердце, его преданности, его верности.

Молодой рабочий встал и, опустив голову, сделал несколько шагов по комнате.

Потом подошел к мадам Бернар и взволнованным голосом сказал:

– Ваши слова глубже проникают в мое сердце, чем проповеди, в ваших словах звучит старая, давно забытая мелодия из далеких дней моего детства, правда, не ясно и глухо, но благотворно и прекрасно. Я подумаю об этом и стану почаще беседовать с вами – я еще ни с одной женщиной не говорил об этих предметах. Правда, – прибавил он тихо, будто про себя, – я не встречал еще ни одной женщины, с которой мог бы говорить так.

Мадам Ремон подняла голову.

– Мне очень жаль, – сказала она с ласковой улыбкой, – прервать нашу беседу, – мы долго засиделись. Хотя завтра воскресенье, однако мы не должны бросать хорошую привычку. Следовательно, вечер кончился, мои друзья!

Молодая женщина встала.

– Жорж предложил мне поехать завтра в Вилль-д'Аврэ и обещал быть моим спутником, – сказала она.

Мадам Ремон довольным взглядом окинула обоих молодых людей.

– Превосходно, превосходно, – сказала она, – своей прилежной работой вы приобрели право отдохнуть на чистом воздухе. – А вы, Жорж, – обратилась она к молодому человеку, – разве не пойдете? Сегодня ведь суббота!

Молодая женщина взглянула на Жоржа вопросительно.

– Собрание рабочих, – сказал последний несколько приглушенным голосом, взглянув искоса на старика Мартино, который, по примеру прочих, встал со своего стула в уголке и, не изменяя однообразной улыбки, готовился идти в свою комнату на покой. Собрание рабочих, повторяющееся каждую неделю, чтобы обсудить свои общие интересы. Я неохотно пропускаю эти собрания, – продолжал он, как бы оправдываясь, – это умственное возбуждение, обмен мыслей.

– И который, без сомнения, принесет вам пользу, – сказала молодая женщина, с откровенностью протягивая руку. – До свиданья завтра утром, покойной ночи, мой друг!

Она ушла в свою комнату. Сделав старомодный, дежурный поклон и сказав несколько таких же дежурных слов о приятно проведенном вечере, Мартино также отправился к себе. Жорж медленно сошел с лестницы, дружески поклонился привратнику, отворившему дверь, вышел на улицу и направился к Сент-Антуанскому предместью.

В этой части города улицы были уже пусты. Одни только тряпичники с корзинками за спиной, с крючками и фонариками в руке, потянулись к богатым кварталам, где в грязи и навозе отыскивают все те вещи, которые Париж бросает как негодные и которые еще могут служить для какого-нибудь промышленного или хозяйственного употребления. Эти ночные образы шли то группами, то поодиночке мимо молодого рабочего, который в глубокой задумчивости, произнося по временам какие-то слова, шел в ночной тишине, то входя в яркие круги от газовых фонарей, то скрываясь в тени домов.

Его ум и сердце были заняты одной картиной – картиной маленького, тихого семейного круга, в котором усталая душа отдыхает после дневных трудов, – и в этом круге движется молодая женщина с тонкими чертами, нежными руками и черными, красноречивыми глазами.

И, опустив голову, он шел дальше.

Глава двадцать четвертая

Между старинной улицей Тампль и улицей Сен-Мартен проходит узкая и темная улица Гравилье: не очень длинная, обставленная высокими, мрачными и неправильными домами, в которых живут рабочие и мелкие фабриканты так называемых «articles de Paris»6060
  Парижских товаров (фр.).


[Закрыть]. Дом № 44 о трех этажах, с двумя темными дворами, отличается своей особой мрачностью даже в этой излишне неприветливой местности. В этом доме помещается булочная, и видна вывеска: fabricant de malles6161
  Производитель сумок (фр.).


[Закрыть], Бернгейма, и fabricant de perles6262
  Производитель жемчуга (фр.).


[Закрыть], Готье. В поздний час того же вечера, в который Жорж Лефранк оставил небольшое общество у мадам Ремон, к этому обыкновенно тихому дому на улице Гравилье подходили один за другим множество персон, большей частью поодиночке, иногда по двое и по трое, миновав первый двор и вступив во второй, они поворачивали вправо к темной лестнице в углу двора, которая вела в первый этаж заднего корпуса.

В обширной комнате этого корпуса постепенно собралось 50—60 человек различного возраста. Многие из них были одеты в синие блузы – обычный костюм парижских ремесленников; все были просто одеты, все были рабочие по различным ремесленным отраслям. В глубоком молчании слушали они доклад председателя, который сидел у стола в углу комнаты, вместе с тремя другими лицами. На столе стояли две зажженные свечи, сзади стола находился ящик с книгами и бумагами, часть которых была разложена на столе.

Свечи слабо освещали большую комнату, оставляя в полутемноте большинство собравшихся, сидевших отчасти на стульях отчасти на деревянных скамейках, и только первые ряды у стола были освещены неровным колеблющимся светом.

Тут были мрачно-задумчивые резкие, выразительные лица, закаленные в борьбе с жизнью, с энергически сжатыми губами, со стремленьем разрешить проблемы, которые ежедневно возникали в этих головах, не привыкших к легкому и свободному мышлению.

Председателем этого общества, носившего название «Парижская секция международной ассоциации рабочих», был бронзовых дел мастер Толен. Он сидел на деревянном стуле посредине стола, покрытого бумагами и письмами. Из отложных воротничков рубашки, схваченной узеньким черным галстуком, выглядывало бледное умное лицо с задумчивым взором, который скользил по собравшимся пред ним личностям, но который своим выраженьем ясно говорил, что ум Толена был занят областью, открывавшейся его внутренним очам. Вся личность этого замечательного человека носила отпечаток философского идеализма, который стремится скорее решить великие и обширные проблемы будущего социального развития, чем практические вопросы настоящего времени. Рядом с Толеном сидел бронзовых дел рабочий Фрибург, менее замечательная личность, нежели первый – с резкими, умными чертами, но с тем идеалистическим выраженьем, которое замечается в лицах деятелей первого периода великой Революции. По другую сторону председателя сидел, наклонившись несколько вперед, переплетчик Луи Варлен, с холодными, твердыми чертами и со строгими глазами, которые часто опускались и как будто смотрели из-под низу; тонкие губы были сжаты; вокруг них замечалась безмолвная улыбка, полная беспощадной иронии.

У длинных сторон стола сидел Феликс Шемале, одетый несколько изящнее и моднее прочих; его чистый, ясный взгляд и спокойное лицо доказывали, что он привык к практическим работам и вычислениям. Он держал в руке перо, готовый в качестве секретаря секции записывать в большой лежавшей перед ним книге заметки для составления протокола о докладе и прениях.

Напротив него, сзади большого ящика, содержавшего архив секции, сидел, вытянувшись и точно одеревенев, гравер Бурдон. Его резкое и умное лицо не имело ни отстраненного выраженья Толена и Фрибурга, ни безмолвной, почти враждебной замкнутости, выражавшейся в лице Варлена. Это была льстивая, но непроницаемая физиономия, и только в быстрых глазах являлось иногда особенное выражение холодного презрения, спокойная сдержанность, по которым можно было заключить, что мысли этого человека имели такое направление, говорить о котором он считал нецелесообразным или несвоевременным.

У входной двери сидел старик с морщинистым, несколько загорелым лицом – книгопродавец Гелигон, кассир секции. Он внимательно осматривал карточки, подаваемые ему входившими лицами, и сравнивал их номера со списками, лежавшими пред ним на столике. Коротким, безмолвным кивком головы он давал знать, что все в порядке, и вновь прибывшее лицо проходило мимо него и занимало место в собрании, обмениваясь со знакомыми легким поклоном или пожатием руки, или несколькими словами.

Наконец собрались все.

Толен поднял голову, обвел общество глубоким, задумчивым взглядом и начал тихим, но звучным голосом говорить:

– Дорогие друзья, есть много важных и серьезных вопросов, которые мы должны рассмотреть и решить.

Тишина, замечательная в таком многочисленном собрании, перешла в глубочайшее молчание и напряженное внимание.

– Прежде всего, – продолжал Толен, – я должен сообщить вам о путешествии в Лондон, которое совершено мною и нашим другом Фрибургом со времени нашего последнего заседания.

Рабочие стали внимательно прислушиваться.

– Мы ездили в Лондон, – продолжал Толен, – не по делам международной ассоциации, а скорее по личному долгу дружбы. Наше пребывание в Лондоне позволило, однако, нам видеть тамошнее состояние дел, которое подтверждает именно то, что было прежде предметом наших прений и решения и что должно побудить нас быть осторожнее против гибельных, опасных направлений. В Лондоне умер наш старинный друг, быть может, бывший другом и для многих из вас, капитан Франсуа Гемон, бежавший в 1851 году. Он умер в бедности и одиночестве; его английские знакомцы, желавшие отдать ему последнюю честь, обратились к его земляку Феликсу Пиа, скрывавшемуся там от здешней полиции, с просьбой сказать надгробную речь, принести последний привет отечества человеку, умершему на чужой стороне и нашедшему в ней вечный покой. Француз Феликс Пиа, – продолжал Толен, возвысив голос, – отклонил эту почтенную, эту священную просьбу!

Ряды слушателей заволновались, ропот неудовольствия пробежал по ним.

– Почему? На каком основании? – вскричало несколько голосов.

– Он устал и был утомлен, – сказал Толен глухим голосом, скорее с печальным, чем с горьким выраженьем, – главное же, погода была отвратительна, и умершему бесполезно как его присутствие, так и речь.

– Неслыханно! Отвратительно! Несчастный! – слышалось в комнате.

– Когда, – продолжал Толен, – телеграф принес нам это грустное известие, наши сердца запылали скорбью, гневом и стыдом: немедленно решившись, мы собрали свои наличные деньги – их оказалось довольно, – и телеграфировали, что рабочие и ремесленники Франции будут иметь своих представителей у гроба бедного земляка. Наши друзья: Камелина, Вальден и Кин – были готовы исполнить вместе с нами эту священную обязанность, и через день мы стояли пред открытой могилой, в которую опустили гроб нашего друга – француза Гемона.

В зале послышался ропот одобрения:

– Браво, браво! – кричали голоса; некоторые лица из сидевших вблизи пожали руку бронзовым рабочим Камелину, Вальдену и Кину, занимавшим место в первом ряду.

– Когда мы стояли у этой могилы, – продолжал Толен, – и гроб с останками друга коснулся уже ее дна, тогда вдруг выступил Феликс Пиа; он решился прибыть, хотя погода была дурна и дождь лил ручьями. Он подошел к краю могилы и начал говорить.

– А-а! – послышалось здесь и там. – Что же он сказал?

– Мы предполагали, – отвечал Толен, – что он скажет несколько слов сожаления, вспомнит отошедшего на вечный покой, но он воспользовался случаем единственно для того, чтобы еще раз изложить нам теории, уже давно отвергнутые нами: теории политической революции, посредством которой мы никогда не улучшим своего положения и сделаемся только орудием для честолюбия отдельных партий и их предводителей, для которых ничего не значит благосостояние и бедствие рабочих! Он мало говорил об умершем, но тем более о общественном договоре Руссо, о Швейцарии, этой свободной стране, и наконец, обратившись к нам, сказал, что если б мы хотели принести во Францию, вместе с учением Руссо, и стрелу Вильгельма Телля, то он был бы утешен в изгнании. Собравшийся народ закричал вместе с ним: «Да здравствует республика!» Толен замолчал.

Некоторые голоса сказали громко, другие прокричали:

– Какое сумасшествие!

Кое-где слышался горький смех.

– Что вы сделали? – спросил один голос.

Толен обратил глаза в ту сторону, откуда раздался вопрос, и отвечал медленно, спокойно:

– Мои друзья и я, мы нагнулись, бросили в могилу нашего друга горсть земли как последний привет и безмолвно оставили кладбище. Потом сели на корабль и возвратились сюда.

– Хорошо, хорошо, так и следовало поступить! – слышалось со всех сторон.

Поинтересовались также, почему не едет сам Пиа, если хочет преобразовать общество посредством меча?

Варлен бросил быстрый мрачный взгляд на собрание, потом молча опустил голову и потупился.

– Мне приятно, – говорил далее Толен, – что вы одобряете наше поведение, но я сообщал вам о факте не ради одного этого одобрения. Мы были там, – сказал он, приподняв голову, – не в качестве ваших представителей и, следовательно, могли действовать по своему личному разумению. Я хотел только при этом случае обратить еще раз ваше внимание на то, как многие личности пользуются всяким поводом, чтобы употребить силы нашей ассоциации для исполнения политических грез или достижения честолюбивых целей. Я хотел предостеречь вас от подобных предложений, которые, быть может, будут сделаны как всему нашему собранию, так и отдельным его членам, и просить вас противодействовать изо всех сил ложному и гибельному направлению, как вы противодействовали ему на женевском конгрессе и как еще раньше помогли мне отвергнуть предложение английских советников, Оджера, Кремера и Эккариуса, которые хотели подчинить наши дела руководству журналиста Лефорта, вследствие чего мы сделались бы орудием для политических интриг либеральной буржуазии.

– Но если, – сказал блузник с мрачным взглядом, с короткой черной бородой, сидевший во втором ряду, – но если настоящие законы стесняют свободное движение рабочих, если нас преследует полиция, обвиняет суд, как только мы заявляем свои права, то какую помощь мы можем оказать сами себе, если не учредим такого правительства, которое предоставит нам свободу движения, свободу борьбы с капиталом?

Толен с минуту не сводил с говорившего своих широко открытых, умных глаз.

– Мой друг Тартаре, – сказал он потом медленно и кротко, – я не имел намерения вызывать спор, вопрос о наших отношениях к политическим революциям рассмотрен и решен; я хотел только указать на возобновляющиеся попытки увлечь нас. Однако, – продолжал он, при этом взгляд его оживился, как оживлялся обыкновенно, когда представлялся случай развить теоретически результаты своего тщательного размышления и прилежного изучения, – и позволяю себе сделать несколько возражений на сделанные замечания.

Варлен сделал нетерпеливый жест, Бурдон прислонился с полуподавленным вздохом к спинке своего кресла; Толен продолжал:

– Не законы служат причиной невыносимой участи рабочих. Я согласен, что законы изданы скорее не в нашу пользу – но где причина того? Она в том, что посредством ассоциации, инстинктивной сомкнутости, буржуазия составляет силу, имеющую участие в законодательстве, силу, принуждающую нас пользоваться для их выгод нашими правами, которые дают нам тяжелый хлеб. Всякое правительство станет благоприятствовать, будет идти об руку с той частью народа, которая имеет большую силу; следовательно, наша задача состоит не в том, чтобы низвергать правительство, которое только следует естественной необходимости, а в том, чтобы противодействовать меньшинству продуктивного населения, которое, вопреки естественным условиям, лишает нас, рабочий класс, плодов труда и, следовательно, влияния на общественную жизнь! По количеству и качеству продукции мы преобладаем над вышесказанной частью населения, мы производительная сила, тогда как та доставляет нам только материал и физически питает нас. Если поэтому мы, несмотря на свою многочисленность, несмотря на то что без нас невозможна в обществе производительная деятельность; если мы, несмотря на все это, собираем сравнительно меньше плодов нашего труда; если мы не имеем никакого влияния, чтобы создать себе жизнь, сообразную с нашими потребностями, то в чем заключается причина того? Никак не в правительстве, а в том, что мы не совокупно противодействуем силе капитала, не представляем твердой ассоциации, когда нужно охранить наши права, осуществить наши желания. Как только мы составим прочный союз и организуемся для совместного, обдуманного и сильного действия, сила будет на нашей стороне, и всякое правительство охотно исполнит наши желания, быть может, предпочтет идти вмести с нами, чем с буржуазией, – прибавил он, задумчиво опуская глаза.

– Поэтому, – сказал он далее, – наша задача состоит в том, чтобы постепенно присоединяться к могучей ассоциации, обнимающей всех рабочих на земле; тогда мы предложим Капиталу сделку – сделку не с отдельными беспомощными рабочими, умирающими с голоду, с самим трудом, производительной силой, которая призвана владычествовать над обществом, неизменные потребности коего она удовлетворяет и при этой сделке, предложенной нами, – сказал он с пламенным взглядом и громким голосом, – капитал, мертвая материя, которой мы придаем форму и образ, займет свойственное ему место!

– Но для достижения этой великой цели, – продолжал Толен после небольшой паузы, – мы не должны отвлекать своих сил от истинного пути и дробить их, а главное, не увлекаться несвойственными нам целями, не становиться во враждебные отношения к правительству, с которым мы не в силах бороться. Наша задача…

Варлен поднял голову и сказал своим грубым и несколько грустным голосом:

– Дорогой Толен, кажется, нам предстоит обсудить много важных и настоятельных вопросов. Не будет ли целесообразнее сперва обсудить их, тогда, может быть, останется время для рассмотрения общих принципов, уже признанных секцией?

– Мой друг Варлен прав, – сказал Толен кротким тоном, – и поэтому перейдем к предметам, о которых я должен сегодня доложить вам.

Он взял тетрадь, лежавшую перед ним на столе, и, перелистывая ее. сказал:

– Напомню вам, друзья, что в минувшем году на Женевском конгрессе было предложено мнение Парижской секции международной ассоциации, которое существенно отклонялось от тенденций швейцарцев, немцев и англичан. Вы все признали это мнение руководством для своих действий.

– Конечно, конечно! – сказали многие члены. – Прочитайте нам пункты этого мнения! – крикнул один голос.

Толен открыл тетрадь.

Он отыскал страницу и прочитал:

– Целью наших притязаний мы считаем учреждение общества на следующих основаниях:

Во-первых: на занятые деньги не полагается никаких процентов.

Во-вторых: свободный обмен произведений труда не должен встречать никаких препятствий как внутри страны, так и в международной торговле; ибо плоды труда составляют собственность трудящегося человека.

В-третьих: никто не может уклоняться от труда.

В-четвертых: не допускается общественных школ, обязательного и бесплатного обучения, но каждый имеет право обучать. Всякий может обучать своего ребенка как, когда и где ему угодно, в обществе не допускается никакого дарового труда, потому что оно признает за каждым право на труд и не знает бедности.

В-пятых: общие постановления о производительном труде, обязательные для всех членов общества.

– Это будет ограничением свободы! – крикнул один голос.

– Без ограничения свободы отдельных лиц в пользу всех общество станет ордой диких варваров! – сказал Толен громким голосом. – Звери пустыни обладают безграничной свободой и не имеют законов, человек же…

– Но… – возразил тот же голос.

– Тише, тише! – закричали многие члены. – Дальше, дальше, без споров, пункты уже обсуждены, не прерывать!

Спокойствие немедленно восстановилось. Толен продолжал:

– В-шестых: прямые налоги; это естественно вытекает из второго пункта, ибо всякий косвенный налог есть ограничение свободного обмена.

– Вот все пункты Парижской секции международной ассоциации, – говорил далее Толен. – Таковы общие принципы, составляющие главную цель наших стремлений. В настоящее время и для борьбы за них постановляется еще: всякий шаг должен быть предварительно рассмотрен, одобрен и обеспечен средствами для успешного и полного исполнения. Наконец: исключение всяких политических вопросов, особенно польского. Я напомню вам, что некоторые швейцарцы и англичане хотели сделать этот вопрос предметом нашей агитации.

Он замолчал на несколько минут.

– При кратком изложении мнения, принятого нашей секцией в руководство, – сказал Варлен, окинув собрание быстрым взглядом, – я позволю себе заметить, что я и наш друг Бурдон, мы представляем здесь меньшинство, которое разделяет мнение, содержащее некоторые пункты и приближающееся к мнению англичан и немцев.

– Какие пункты? – спросило несколько голосов.

– Мы хотели, – отвечал Варлен, – уничтожить право наследования для известных степеней родства.

– Очень хорошо! Совершенно справедливо! – слышалось здесь и там.

– Нет-нет! – кричали другие голоса. – Ограничение права наследовать нарушает свободу располагать прибылью моего труда: улучшив почву своим трудом, я хочу пользоваться и ее плодами.

Началось волнение, некоторые встали, громко говоря и жестикулируя.