Текст книги "Европейские мины и контрмины"

Глава семнадцатая

По знаку императора герцог Граммон сел рядом с ним.

– Итак, дорогой герцог, – сказал Наполеон веселым и спокойным тоном, – вы видели здесь положение дел, и я желаю еще раз серьезно обсудить его, чтобы вы возвратились в Вену, вполне зная положение и мое о нем мнение.

Герцог поклонился.

– Государь, – сказал он, – внешнее политическое положение, кажется, ясно: в люксембургском вопросе ваше величество занимает изолированное и второстепенное место. Самое лучшее – отступить, если можно, но отступить с честью, и, как уже известно вашему величеству, Австрия поручила мне убедить ваше величество в несвоевременности действий, но вместе с тем выразить, что она употребит все средства, чтобы отступление было по возможности честное. Менее ясным, – продолжал герцог, пожимая плечами, – представляется мне внутреннее состояние, которого никак нельзя отделить от внешней политики.

– К сожалению, нет, – сказал император, медленно качая головой. Но, – продолжал он, поднимая на герцога полузакрытые глаза, – что вы думаете о влиянии внутреннего состояния на внешнюю политику?

– Государь, – отвечал герцог, – мне кажется, здесь ведется двойная игра. Французский характер с его горячностью, очень воинственен, но не настолько, чтобы произвести сильный взрыв. Пресса, в душе враждебная правительству, говорит о мире – эти люди желают внушить правительству непопулярную политику, и потом первые же сами жестоко осудят ее.

Император медленно кивнул головой.

– Вы тонкий наблюдатель, дорогой герцог, – сказал он с улыбкой.

Герцог продолжал:

– Поэтому отступление должно казаться победой в глазах национального чувства, и я думаю, государь, что это так и будет. Венский кабинет уверился, что Англия будет ревностно и серьезно поддерживать требование о нейтрализации великого герцогства Люксембург.

– С введением прусского гарнизона? – спросил император.

– Со срытием крепости, – отвечал Граммон.

Император покачал головой и стал тихо крутить усы.

– Было бы правильнее оставить крепость и в ней люксембургский гарнизон, – сказал он, как бы сам себе. Можно было бы, – продолжал он, – поставить непременное условие срыть крепость. Да, его легко можно представить общественному мнению как поражение Пруссии, а в настоящую минуту это весьма важно. Теперь, дорогой герцог, еще один вопрос, более серьезный: что выйдет из всего этого?

– Государь, – отвечал герцог Граммон, гордо выпрямляясь, со сверкающими глазами, – французское чувство возмущается унижением вследствие битвы при Садовой и ее результатов. Надобно рассеять это унижение, освободить Францию от давящего ее кошмара. Надо преломить грозный меч, который доселе был направлен против нас и который уже начинает проникать в плоть Франции!

– Вы, кажется, так же порицали мою политику в минувшем году? – спросил император с легкой улыбкой.

– Государь, – отвечал герцог, – мое сожаление никогда не находило выражения в словах порицания.

– Я был один, – сказал император задумчиво, – что мог я сделать? Я был один… И теперь один! Вы хотите действовать, – продолжал он, – да и кто не хотел бы действовать, у кого только течет в жилах французская кровь? Но чтобы получить такую возможность, нужно обзавестись союзниками!

– Союзники есть, государь, – сказал герцог, – Австрия…

– Австрия… – протянул император задумчиво, – да, но в этом слове заключается много серьезных вопросов: достанет ли у Австрии сил, чтобы оправиться от полученных ударов и сделаться действительно могущественным союзником?

– Через год или через два, государь, – отвечал герцог. – Так надеется Фон Бейст.

– Фон Бейст всегда был чересчур оптимистичен, – проговорил медленно император. – Вы имели случай наблюдать за ним, – какого вы о нем мнения?

Граммон улыбнулся.

– Государь, – сказал он, – в дипломатическом мире говорили сперва, что у Бейста куртка не по росту, и, быть может, были правы. Теперь он сбросил эту куртку и, мне кажется, можно сказать, что надетый им плащ слишком велик для него. – Он подвергается опасности запутаться в складках.

Император улыбнулся.

– Поясните, – сказал он.

– Мне кажется, – сказал герцог. – Саксония была слишком мала для Бейста, а Австрия слишком велика для него.

– Но он очень умен, – сказал Наполеон.

– Может быть, даже слишком. Австрии нужен характер, твердая рука, чтобы слить вместе все разнородные ее элементы, а не диалектический ум, который начинает с того, что эти элементы разделяет.

Император бросил на герцога проницательный взгляд.

– Ваши слова мало ободряют меня заключать союз с Австрией! – сказал он.

– Прошу ваше величество, – отвечал герцог, – не принимать моих слов в этом смысле. – Я сомневаюсь, удастся ли фон Бейсту придать твердую, прочную форму австрийской организации, в чем он как протестант и иностранец встретит особенные затруднения. С другой стороны, я убежден, что он придаст внешней политике импульс и энергию, развив военные силы, устроив осторожное и тщательное управление и исправив обнаруженные им ошибки прежней австрийской дипломатии, которые сказались так чувствительно в минувшем году. Желая исполнить свою задачу, желая долго удержаться на месте, – продолжал герцог с большим оживленьем, – он должен достигнуть внешнего значения Австрии, ее блестящего вступления в ряд первоклассных держав, и занятия ее исторического положения в Германии. Австрия, – сказал герцог, между тем как внимающий ему император склонил голову на бок, – может исцелить свои внутренние раны только восстановлением внешнего могущества. Разнородные и враждебные между собой элементы, составляющее империю, подчинятся победоносному, самому могущественному в Европе правительству. Расстройство финансов, происходящее не от недостатка источников, а от недоверия к жизненной силе государства, может быть исправлено только тем, что Австрия займет в Европе одно из первых мест, вследствие чего приобретет международный кредит. Победа при Садовой, государь, сразу исцелила бы все внутренние язвы Австрии. Следовательно, только огромный внешний успех может осуществить предполагаемое Бейстом внутреннее возрождение Австрии и придать его личному положению твердое основание, а это основание, государь, состоит в условии: поднять Австрию после поражения при Садовой. За это фон Бейсту, может быть, и простят его прибытие в Австрию и захват стула, на котором сиживал Меттерних. Поэтому фон Бейст должен действовать, а чтобы действовать, ему нужен наш союз.

Император немного опустил голову.

– Сможет ли тогда фон Бейст действовать так, как хочет? – спросил он спустя некоторое время. – Реальная сила Австрии лежит в Венгрии, а не исключено, что это самостоятельное государство не захочет подчиняться желаниям венского кабинета. Граф Андраши, – проговорил император задумчиво, – молча и со сложенными руками стоит позади фон Бейста, и мне кажется, что этот безмолвный и решительный представитель действительного могущества нынешней Австрии составляет последнюю инстанцию в искусственной жизни ее государственного механизма; что Андраши ежеминутно готов твердой рукой схватить бразды, как только Австрия уклонится с устраивающего его пути.

– Мне кажется, ваше величество преувеличивает значение графа Андраши, – сказал Граммон. – Его сиятельство не обладает политическим искусством фон Бейста.

– Мадьяры очень хитры и гибки, – сказал Наполеон, качая головой, – и притом тверды и упорны. Кажется, я слишком многого ожидал от Бейста.

– Однако, – заметил герцог, – если влияние графа Андраши так велико, как это кажется вашему величеству, то я не вижу, с какой стати венгерскому министру избегать союза с Францией? Франция всегда пользовалась симпатией в Венгрии, тогда как немецкий элемент постоянно и традиционно был ненавидим, и я не сомневаюсь, что в отношении союза граф Андраши вполне разделяет мнение фон Бейста.

Наполеон упрямо качал головой.

– Венгрия потому ненавидела немецкий элемент в Австрии, что он угнетал ее национальную самостоятельность; Германия же, прусская Германия, может быть только симпатична для Венгрии, потому что ей она обязана своей национальной автономией. И если Австрия когда-нибудь займет в Германии свое прежнее место, то неужели вы думаете, будто Венгрия сохранит свое теперешнее положение и значение? Впрочем, – продолжал он, – все эти опасения не должны препятствовать нам принимать меры. Только прошу вас не выпускать из вида венгерское направление в Австрия – я позабочусь послать в Пешт ловкого дипломата, чтобы служить вам, дорогой герцог, – прибавил он настойчиво. – И действовать там по вашим инструкциям. Знаете ли вы кого годного для этой цели? Я желал бы, чтобы поверенный в делах в Пеште был приятен вам и действовал по вашим указаниям.

Герцог задумался.

– Молодой граф Кастелян, – сказал он наконец, – мог бы занять это место: он гибок, умен и сумеет удержаться в этом деликатном положении.

– Кастелян? – спросил император. – Я справлюсь о нем. – Нужно учредить в Пеште дипломатическое генеральное консульство, оно будет вполне естественно при новой самостоятельности Венгрии. – Но возвратимся к главному делу, дорогой герцог! Чтобы союз с Австрией имел значение, необходимо принять в него Италию, тогда только две первые державы получат полную свободу действия. Кроме того, этот тройной союз окружит южную Германию, предохранит ее от прусского влияния и в случае нужды может принудить ее идти вместе с нами. Полагаете ли вы возможным соглашение между Австрией и Италией – соглашение с полным забвением всего происшедшего?

– Да, поскольку это зависит от фон Бейста, – отвечал герцог. – Комбинация, которую ваше величество признает необходимой, вполне соответствует его идеям. Я не сомневаюсь также, что император, несмотря на свою неприязненность к Италии, признает политическую необходимость такого забвения, если Италия…

– Что касается Италии, – сказал император, – то я надеюсь, что там услышат мою точку зрения. Здесь трудность заключается в революционной партии, влияние которой слабеет, в Австрии же затруднение представляется в скорби об утратах, в оскорбленной гордости, в глубоко потрясенных родовых интересах. Там соглашение дастся труднее, но зато, – прибавил он с подкупающей улыбкой, – задача вверяется в более искусные руки.

Герцог поклонился.

– Я употреблю все силы, чтобы исполнить великие мысли вашего величества, – сказал Граммон.

– Это, – сказал император, подняв на герцога глаза, – величайшая из задач, предстоящих империи; от исполнения ее зависит будущее положение Франции. Действительно, все дело заключается в том, чтобы увенчать здание, в основании которого камень, заложенный при Севастополе. Я надеюсь, мой дорогой герцог, что, когда будут окончены такие приготовления и когда предполагаемая нами комбинация станет владычествовать над шаткими условиями Европы, вы будете моей опорой в руководстве действием, которое сами подготовили.

Герцог склонил голову, улыбка удовольствия осветила его лицо.

– Ваше величество знает, – сказал он, – что я не стремлюсь к управлению делами, с целью удовлетворить личное честолюбие. Положение, которым я пользуюсь по доверию вашего величества, представляет мне больше приятности и возлагает меньшую ответственность, нежели портфель, но если в момент столь великой перспективы, какая открывается из речей вашего величества, мне выпадет честь исполнять ваши великие мысли, то вся моя гордость будет состоять в том, чтобы отдать все свои силы на служение вашему величеству и Франции.

– Итак, мы вполне понимаем друг друга, – сказал Наполеон, подавая руку герцогу, – наш лозунг: ждать и работать. Подготовьте почву – в случае приезда императора Франца-Иосифа на выставку, я надеюсь, все будет настолько ясно, что появится возможность заложить прочное основание. Но пока нам следует избавиться от люксембургского вопроса, – продолжал он. – Вероятно, маркиз де Мутье уже здесь, и он воинственно настроен. Поддержите меня немного, – прибавил он с улыбкой, позвонив в колокольчик.

– Министра иностранных дел, – приказал он камердинеру.

Вошел маркиз де Мутье.

Император встал и сделал шаг навстречу министру.

– Герцог Граммон, – сказал он, садясь сам и приглашая гостей сесть напротив него, – еще раз изложил мне состояние Австрии и повторил все представления, которые поручал ему сделать фон Бейст, с целью мирно разрешить люксембургский конфликт.

Маркиз почти незаметно пожал плечами.

– И признаюсь, – продолжал император, – я стал несколько опасаться, зрело обдумав причины фон Бейста и взвесив положение.

– Государь, – сказал маркиз, – причины фон Бейста резюмируются в одном лозунге: «Австрии нужен мир!» Ну что же, – вскричал он, – если Австрия нуждается в мире, с которым едва ли далеко уйдет, – по моему убеждению, совсем недалеко, – то это нисколько не должно препятствовать нам преследовать свои интересы! Как Австрии, по теории фон Бейста, нужен мир, так Франции – я говорю это с полным убеждением – нужна война. Это если, – прибавил он, – если нельзя без войны восстановить ее влияния, которого нужно достичь во что бы то ни стало. Я лично думаю, – продолжил маркиз после небольшой паузы, видя молчание императора, – что война окажется ненужной, если только будем твердо действовать и ясно покажем, что не боимся ее.

Он вопросительно поглядел на герцога Граммона, который молча опустил глаза.

– Дорогой министр, – сказал император после краткого молчания, – я разделяю ваше чувство, оно свойственно французскому сердцу, и разделяю также ваше мнение, но до известной только степени, потому что не могу верить, чтобы необдуманно начатая война, без союзников и гарантий, восстановит авторитет Франции. Пока он поставлен лишь под слабое сомнение, но военная неудача или неполный успех убьют его. Нам может помочь только абсолютная победа, а чтобы достичь его, мне кажется безусловно необходимым иметь союзником по крайней мере Австрию.

– В таком случае война невозможна, – сказал маркиз де Мутье, – потому что, по воззрениям фон Бейста, мы никогда не будем в союзе с Австрией.

– Почему нет? – заметил император. – Главная причина, побуждающая фон Бейста советовать мир, заключается в неготовности Австрии. Если помочь Австрии в существенных пунктах, то как вы думаете, герцог, изменятся ли воззрения венского кабинета?

Герцог с удивлением взглянул на императора.

– Я не понимаю, государь, – сказал он, – каким образом…

– Я думаю, – говорил далее император, – что Австрии недостает двух вещей, существенно необходимых для войны: – во-первых, артефакта старого австрийского генерала Монтекукколи4343
  Военному теоретику Раймондо Монтекукколи (1608—1680) приписывается летучая фраза: «Для войны нужны три вещи: деньги, деньги и еще раз деньги».


[Закрыть], то есть денег, а во-вторых, оружия, артиллерии, большую часть которой она утратила в последней кампании. Мы можем ей помочь в обоих отношениях. Если мы, – продолжал он немного погодя, – поддержим австрийские дела нашим кошельком и в то же время отдадим в ее распоряжение свой избыток военных материалов, список которых я велю приготовить, то разве Австрия не может начать серьезного действия?

Он повернул голову к герцогу Граммону, не поднимая своих полузакрытых век.

– Вероятно, – сказал герцог. – Австрия сделает эту попытку.

– Хорошо! – вскричал император. – Как только вы приедете в Вену, герцог, немедленно предложите денежную и военную субсидию. Со своей стороны, я через военного министра сделаю приготовления к военному действию и сосредоточению армии на границах, дабы в Берлине не питали уверенности в нашей уступчивости. Между тем вы, маркиз, ведите дипломатические переговоры твердо и в духе французского характера. Вы вполне поняли меня, герцог? – сказал император, бросая на Граммона быстрый взгляд.

– Вполне, – отвечал тот с поклоном.

Маркиз молчал.

– Мы приняли предложение о созыве конференции, – сказал император, – и должны избегать всего, что может казаться вызовом и дать случай державам упрекать нас в нарушении мира. Прошу вас, дорогой маркиз, совершенно оставить в своих дипломатических переговорах вопрос о приобретении Францией Люксембурга. Напротив, необходимо живо и настоятельно говорить, что эта местность, столь близкая к нашим границам, не может оставаться в руках Германии, уже не спокойной, безвредной Германии 1815 года Дайте явственно понять, что мы не отступим от этого пункта, и пошлите нашим дипломатам инструкцию в этом смысле.

– Будет исполнено, государь, – сказал маркиз с легким оттенком неудовольствия на бледном лице.

– Вы не совсем довольны, мой дорогой маркиз, – сказал император с улыбкой, – но позвольте мне быть осторожным, имея в виду многое, мы должны действовать крайне благоразумно, главное, достигнуть наконец цели.

Маркиз поклонился.

– Государь, – сказал он, подавая императору бумагу, – позвольте мне обратить внимание вашего величества на это известие из Петербурга. Предложения, сделанные мной по вашему приказанию, об отделении Кандии, Фессалии и Эпира от Турции и о присоединении этих областей к Греции, были дружески приняты, и русский кабинет выразил желание, чтобы ваше величество содействовало исполнению этих намерений, возбудив вопрос в Константинополе.

Император задумался.

– Это был бы поспешный шаг, – сказал он. – Можем ли мы рассчитывать в этом случае на Австрию? – спросил он у герцога Граммона.

– Очень рад, государь, – отвечал последний, – найти здесь случай поговорить о том самом предмете, о котором я беседовал с фон Бейстом в самый день моего отъезда. Он был неприятно поражен, узнав от меня об идее вашего величества, и объявил, что хотел бы устранить непрерывную опасность восточного вопроса, для чего необходимо строго исполнять хатт-и-хумайюн; но что такие обширные и глубокие перемены в условиях Востока будут благоприятствовать быстрому окончанию столь опасного для Австрии вопроса.

Император медленно крутил усы, на его губах играла тонкая улыбка.

– В то же время, – продолжал герцог, – фон Бейст обратил мое внимание на то, что сербский князь Михаил, выказавший готовность ограничить свои требования, вдруг возвратился к ним и не хочет довольствоваться выведением турецкого гарнизона из сербских крепостей, но добивается полной независимости Сербии, а также Боснии, Черногории и Герцеговины. Фон Бейст высказал положительное убеждение, что к таким несоразмерным требованиям подстрекает князя Россия; в то же время фон Бейст указал на то, что настоящей и конечной причиной этого возобновившегося сильного движения на Востоке он должен считать выраженные вашим величеством намерения, которые нашли себе дружеский прием в России.

По лицу императора вторично пробежала особенная тонкая улыбка.

– Какого мнения фон Бейст об этом положении дел? – спросил он.

– Фон Бейст, – отвечал герцог, – разговаривал со мной об этих планах с непривычной для него степенью энергии. Он ясно выразил, что Австрия ни под каким видом не потерпит образования большого сербского государства на ее границах; что противодействие всеми средствами такой попытке составляет для нее жизненный вопрос; что он не может согласиться на полное отделение Фессалии и Эпира от Турции, ибо оно послужит первым шагом к раздроблению турецкой империи. Фон Бейст прибавил к этому, – продолжал герцог, – что пока будут существовать такие намерения, опасные для спокойствия на востоке, до тех пор Австрия будет принуждена принимать военные предупредительные меры на сербской границе. В тоже время он просил меня сделать вашему величеству настоятельные представления об опасности поднимать восточный вопрос в настоящую минуту, и просить не ставить Австрию в столь тяжелые и запутанные обстоятельства.

– Следовательно, фон Бейст не предполагает восточной коалиции в смысле старого Священного союза? – спросил император поспешно, как бы невольно выражая свою внутреннюю мысль.

Герцог посмотрел на него с удивлением.

– Я не имел никакого повода допустить подобную мысль, – сказал герцог. – Как она могла прийти вашему величеству?

– Так казалось мне одно время – вы писали мне о расспросах господина фон дер Рекке. И граф Тауфкирхен…

– Я не думаю, – сказал герцог, – чтобы эти расспросы имели какое-либо серьезное следствие; может быть, в своей склонности все слышать – и говорить обо всем, фон Бейст и пробудил мысли, которым едва ли хотел дать ход.

– Тем лучше, – сказал Наполеон. – Итак, Франция, по моему мнению, не имеет никакого основания вмешиваться одна в этот восточный вопрос.

– Конечно нет, – отвечал маркиз де Мутье.

– Поэтому оставим нашу мысль, – продолжал император, – или по крайней мере ограничим ее, присоединение Кандии к Греции прекратило бы угнетение христианского населения. Пойдет ли с нами в этом случае Австрия? – спросил он у герцога.

– Может быть, – отвечал Граммон. – Австрию преимущественно и непосредственно беспокоит и мучает сербский вопрос. Впрочем, фон Бейст надеется подействовать здесь примирительно. Он отправил в Белград графа Эдмунда Ниши, с давнего времени знакомого лично с князем Михаилом, с поручением сделать последнему представление; фон Бейст надеется на успех, если ваше величество не станет сильно поддерживать русские виды.

– Итак, – сказал император, – ограничим наше предложение уступкой Кандии Греции. – Вы, мой дорогой герцог, представите в Вене это изменение особым доказательством моего расположения к Австрии и будете настаивать на том, что для меня весьма приятно отстаивать и в этом вопросе интересы Австрии. В Петербурге, – сказал он, обращаясь к маркизу де Мутье – нужно выразить глубочайшее сожаление о том, что наши первые намерения встретили в Вене столь решительное сопротивление. Укажите при этом, что при вероятном неприязненном положении Англии необходимо содействие Австрии во всяком шаге на Востоке, и поэтому было бы неблагоразумно идти дальше без согласия Австрии. В случае согласия последней я готов возбудить, сообща с венским и русским кабинетами, вопрос об уступке Кандии.

– Я не думаю, чтобы Англия согласилась на какую-либо перемену в status quo4444
  Существующее положение (лат.).


[Закрыть] на Востоке, – сказал маркиз. – Судя по сведениям, которые мне вчера сообщил лорд Коули, там с особенным вниманием следят за Востоком.

Император бросил на министра быстрый проницательный взгляд.

– Вы говорили лорду об идеях, которые мы рассматриваем теперь, и сообщили в Петербург? – спросил он.

– Я не имел причины к тому, – отвечал Мутье, – этим идеям еще не дано официального хода, я не выходил из границ крайней сдержанности.

– Хорошо, – сказал император, вставая. – Итак, мы поставили главные основания для ближайшего разрешения существенных вопросов, я очень рад, что мы при этом выслушали и приняли в расчет ваше мнение, герцог, и ваш совет. О подробностях нашего политического образа действии в Вене вы условитесь с маркизом. Перед отъездом я еще увижу вас.

И дружеским наклоном головы он отпустил их обоих.

Веселая улыбка заиграла на губах императора, когда тот остался один. Уютно уселся он в свое кресло, взял из коробки тонкую бумагу и турецкий табак, тщательно свернул себе сигаретку и осторожно закурил ее.

– Когда сделаешь ошибку, – сказал он, опуская голову с полузакрытыми глазами на спинку кресла и медленно выпуская мелкие синие кольца ароматного дыма, то задача состоит преимущественно в том, чтобы ее обратить в свою пользу. Я, кажется, решил некоторым образом эту задачу. Люксембургский вопрос был ошибкой, ошибкой было желание захватить врасплох прусского министра. Теперь она исправлена таким образом, что ее можно представить в виде победы, а это главное дело, потому что, в сущности, уничтожение крепости ничего не значит, в этом нельзя обманывать себя. Пылкая воинственная партия, необходимая мне для опоры внутри, причислит меня к своим сторонникам, предположив, что я уступаю против воли, и ее гнев и злоба станут возрастать в восходящей прогрессии до той самой минуты, когда партия будет мне нужна. Кабинеты же поблагодарят за умеренность, которая сохраняет мир. Россия мне больше не интересна, – продолжал он после краткого размышления, вставши и начав прохаживаться по комнате, – однако полезно, чтобы там верили в мою добрую волю и обвиняли Австрию, не дающую русским сделать ни одного шага на Востоке. Теперь, – сказал он с усмешкой, – пусть фон Бейст строит какие угодно планы – двери для него закрыты в Петербурге, и Австрия принуждена идти по указанному мной пути. Но главное, я сохраню мир, избавлюсь от крайнего решения и неверной игры и доставлю Франции дивное зрелище государей и наций, которые соберутся вокруг моего трона, чтобы удивляться блеску Парижа, этой отливающей радужными цветами призмы всего света.

Он гордо встал, в его глазах сверкнул луч юношеского огня.

Но потом со вздохом опустил голову и прошептал:

– Злейший мой враг – я сам, моя старость, надламывающая силы, боли, отнимающие у нервов упругость. Я не смею больше предаваться наслаждению блестящего мгновения. Я должен работать, работать, чтобы мой труд не рухнул вместе со мной. О! – вскричал он с глубоким горем, поднимая глаза к небу. – Стареют ли звезды, как люди, или, может быть, омраченный взгляд моих старческих глаз не видит моей звезды в ее прежнем блеске?

Он остановился, погрузившись в размышленье.

– Старость приносит другим спокойствие, – сказал государь со вздохом, – наслаждение плодами юношеских трудов. Мне же каждый день приносит новую борьбу, отнимая в то же время необходимые для нее силы. А я так жажду покоя!

– Господин Конти, – доложил вошедший камердинер.

Император кивнул головой, и в кабинет вошел Конти, шеф императорского кабинета, преемник доверенного секретаря Наполеона, Мокара.

Личность этого человека носила отпечаток южного происхождения. При всем остроумии, выражавшемся в его чертах, холодной наблюдательности во взоре, лукавстве, лицо его, умное, красивое, было не лишено некоторой мечтательности, фатализма. Конти обладал почти таким же умом, как его предшественник, почти такою же прозорливостью в разгадывании истинных побудительных причин человеческих действий, почти такою же неистощимой способностью находить выход в самых затруднительных обстоятельствах. Только в одном он существенно отличался от старинного друга Наполеона III: он верил в империю и ее будущее, чего никогда не допускал Мокар, до самой смерти выражавший близким людям свое удивление тем, что империя так долго существует. И, быть может, этот самый недостаток веры давал ему способность содействовать своею осторожностью, неутомимостью и добрыми советами, упрочению и долгому существованию императорской власти.

– Государь, – сказал он, приветствуя императора глубоким поклоном. – По приказанию вашего величества я привел мистера Дугласа, о котором говорил вам князь Меттерних и которого фон Бейст предполагает сделать орудием для того, чтобы разведать настроение умов и распространить некоторые мысли, не компрометируя и не обязывая себя ничем.

– А, – произнес император, – тот самый одержимый идеей англичанин. Что это за человек?

– Я мало говорил с ним, – отвечал Конти с улыбкой, – и могу судить только по внешности, которая, – прибавил он, пожимая плечами, – невыразимо отвратительна.

– Тем лучше, – сказал император, – безобразные люди упорно преследуют свои мысли, потому что глубже уходят внутрь себя и отталкиваются внешним миром. Я тотчас повидаюсь с ним. Кстати, – продолжал он, подходя ближе к Конти, – как идет рабочее движение, этот Интернационал – с некоторого времени я ничего не слышал о нем?

– Организация постепенно распространяется, – отвечал Конти, – рабочие секции примыкают одна к другой, они образуются под именем взаимной помощи и опоры, касс для больных, даже под предлогом устройства библиотек для обучения и наставления, а все эти секции сливают в род международного гроссмейстерства. Но нет во Франции ни одной секции, в которой не был бы членом один из наших агентов. Я уже представлял вашему величеству обзор движения; с того времени организация и наше влияние на нее сделали успехи, и я предполагаю представить вам, государь, подробные списки. Невидимыми нитями мы управляем врагами всех высших классов и можем во всякое время действовать на последних полезным и благотворным страхом.

– Превосходно, превосходно, мой дорогой Конти, – сказал император, потирая руки, – очень рад, что вы вполне понимаете мои мысли – страх революции должен непременно убеждать европейские кабинеты и Францию в необходимости империи, которая одна только может избавить от угрожающей опасности. – Лицо его приняло серьезное выражение; он продолжал: – В сущности, это не маккиавелистическая игра, но честная и истинная политика, потому что я, не иначе, как только овладев этим непокойным элементом, могу сохранить общественный порядок и не допустить четвертого сословия до страшного революционного взрыва, которым обыкновенно сопровождается революция третьего сословия. Только правильное понимание и надзор за этим движением могут удовлетворить его справедливым требованиям и в то же время предупредить находящиеся под угрозой классы, чтобы они не содействовали ниспровержению порядка и власти. Однако же, мой дорогой Конти, – продолжал он после краткого молчания, – я хотел бы, чтобы мои добрые парижские буржуа не увлекались чрезмерно внешней политикой и чтобы разрешение люксембургского вопроса, какое окажется необходимым сообразно обстоятельствам, было принято ими так, как я того желаю. Пресса сделает свое дело, но, во всяком случае, было бы хорошо освежить немного благодарность к императорской власти, которая все содержит в порядке и охраняет. Нельзя ли, – сказал он с тонкой улыбкой, поглаживая медленно бородку и искоса взглянув на Конти, – выпустить на сцену красный призрак? Но тихо и не в ужасающей форме, чтобы не испугать иностранцев и не расстроить выставки? Главное, призрак должен знать слово, по которому обязан исчезнуть.

– Я уже думал об этом, государь, – отвечал Конти. – Вашему величеству известно, как я проникнут целесообразностью идеи напоминать парижанам в те минуты, когда внешняя политика может вызвать злую критику, про их внутренние проблемы и про необходимость сильного правительства. Я думаю, – продолжал он, – легко можно сделать это теперь, во время выставки: портные будут завалены работой, потому что все приехавшие сюда иностранцы захотят пошить себе платье в Париже; между подмастерьями и работниками уже явилось неудовольствие на то, что весь барыш достается хозяевам и магазинам; небольшая помощь недовольным приведет в результате к стачке портных.

Наполеон рассмеялся.

– Превосходно, превосходно! – вскричал он. – Париж грозит лишиться одежды – какая тема для прессы, как и фельетонов – ни о чем больше не станут говорить!

– Забастовка должна произойти в тот момент, когда окончится люксембургский вопрос, – заметил Конти, – никто не вспомнит о нем, все будут заняты вопросом о жилетах и панталонах!