Текст книги "Европейские мины и контрмины"

– Мой сын готов следовать за вами, – сказал оберамтманн, – вот он.

И указал на молодого человека, который выступил спокойно и улыбаясь.

Комиссар учтиво поклонился.

– Известно вам, в чем обвиняется мой сын? – спросил оберамтманн.

– Мне приказано только проводить господина лейтенанта к директору полиции, – отвечал комиссар. – Директор сам выслушает его; я надеюсь и желаю, что дело разъяснится и не будет иметь никаких неприятных последствий.

– В этом я уверен, – сказал лейтенант. – Могу ли я взять некоторые вещи на случай, если меня задержат на несколько дней?

– Вам доставят все необходимое, потому что приказано действовать со всевозможным снисхождением. Теперь же я должен просить вас отправиться немедленно к директору полиции.

Лейтенант кивнул головой и потом обратился к дамам.

– Дело очень скоро разъяснится, – сказал он спокойно и улыбаясь, – убедятся в моей безвредности, и я, может быть, возвращусь уже сегодня, но никак не позже как завтра или послезавтра.

Он поцеловал руку матери, которая со слезами на глазах положила ему ладонь на голову, как бы благословляя его. Потом повернулся к Елене и обнял ее.

– Прощай, моя милая, да скорого свиданья! – сказал он тихим, искренним тоном.

Молодая девушка еще не вышла из оцепенения. Когда жених ее обнял, она вздрогнула, молча схватила его руку и судорожно сжала в своей, потом впилась в него глазами, точно хотела удержать его магнетической силой своего взгляда.

Лейтенант протянул руку отцу.

– Пришли мне немного белья, книгу и несколько сигар! – сказал он и, обратясь к комиссару, прибавил:

– Я готов.

Он вышел из комнаты, за ним шел комиссар.

Елена провожала его пристальным, неподвижным взглядом, пока не затворилась дверь. Тогда она поникла головой, закрыла лицо руками и залилась слезами.

– Будьте покойны, – сказал оберамтманн, подходя к столу и опустив руку на голову Елены. – Против него нет никаких доказательств, ложное подозрение, может быть, его арест послужит на пользу действительно скомпрометированных лиц, у них будет время спастись.

Лейтенант сошел с лестницы; перед домом стояла закрытая карета. Комиссар отворил дверцу, внутри сидел другой полицейский.

– Прошу садиться, – сказал первый, – мой товарищ проводит вас к директору полиции.

Лейтенант взглянул на него с удивлением, однако сел в карету. Первый комиссар затворил дверцу.

Карета быстро покатилась.

Через несколько минут комиссар опять вошел в семейную комнату.

– Господин оберамтманн, – сказал он, – я должен просить вас показать мне комнату вашего сына: мне приказано сделать строжайший обыск.

Старик молча кивнул головой и повел комиссара в комнату своего сына.

Придя туда, он сел в кресло и сказал:

– Исполняйте обязанность.

Комиссар окинул комнату пытливым взглядом.

Потом подошел к бюро.

– Ключ у вас? – спросил он.

– Вероятно, у сына, – отвечал старик. – Вы пошлете за ним?

– К сожалению, я не могу терять времени, – сказал комиссар. – Обойдемся и без ключа, урон будет незначителен.

Он вынул из кармана крепкий, узкий прутик из полированной стали, осторожно ввел его под доску и, воткнув в то же время отмычку в замочную скважину, ловко повернул ее и отпер замок. Оберамтманн спокойно смотрел.

Комиссар выдвигал один ящик за другим. Там были всевозможные предметы, несколько бумаг, несколько листков с заметками. Наконец комиссар вынул большой запечатанный конверт; он поспешно вскрыл его и, как будто нечаянно повернувшись спиной к оберамтманну, просмотрел содержание бумаг. Он опять положил их в конверт вместе с некоторыми другими листками, заметками, счетами и, держа пакет в руках, обернулся к оберамтманну.

– Я должен взять все бумаги, найденные в бюро, – сказал он должностным тоном.

– Немного вы добьетесь в них толку, – заметил оберамтманн со спокойной улыбкой.

Комиссар приподнял крышку стола, заглянул туда, потом открыл печь – одним словом, сделал полный, но нестрогий обыск.

Потом вежливо раскланялся, вышел из дома и поспешными шагами отправился к зданию полицейского управления.

Глава тринадцатая

Лейтенант фон Венденштейн прибыл со своим провожатым к зданию полицейского управления, близ площади Ватерлоо. Он вышел из кареты, его провели через большой холл, в котором суетилось множество чиновников и стояли двое часовых, оттуда по лестнице в большую комнату, в которой ожидал его директор полиции Штейнманн.

Штейнманн, прежний ландрат в Торне, был красивый, среднего роста, мужчина лет тридцати пяти – тридцати шести. Его красивое умное лицо с живыми темными глазами и черными короткими волосами и бородой отличалось выразительностью и не имело бюрократического отпечатка; взгляд его был открытый, движения имели ту легкость, которую сохраняют на всю жизнь прежние кадеты.

Когда лейтенант вошел, он встал из-за большого письменного стола, находившегося посредине комнаты, и пригласил молодого человека сесть в кресло, стоявшее близ окна, а сам сел напротив.

– Мне прискорбно, господин фон Венденштейн, – сказал он тоном, в котором соединялась вежливость светского человека с важной сдержанностью высшего чиновника, – что я должен был пригласить вас; мне было бы желательно познакомиться с вами при других обстоятельствах.

Фон Венденштейн молча поклонился.

– До меня дошли сведения о сильной агитации, – продолжал директор полиции, – и в нем упоминается ваше имя; поэтому, имея в виду положить конец этой агитации, я принужден задержать вас. Быть может, – прибавил он ласково, – для вашей же пользы. Мне хотелось бы уничтожить это движение в самом зародыше, прежде чем оно разовьется в преступные действия, против которых мы, при настоящем положении вещей, будем вынуждены действовать со всею строгостью закона. – Имеете ли вы сношения с Гитцингом и с королем Георгом? – спросил он после небольшой паузы. – И знаете ли вы что-нибудь о плане эмиграции прежних ганноверских офицеров и солдат?

– Господин директор, – отвечал молодой человек спокойно, – я предполагал жениться и не покидать страны; при таких условиях не вступают в заговор. Я спокойно живу в доме моих родителей и нисколько не думаю о выезде из Ганновера.

– Это непрямой ответ на мой вопрос, – сказал Штейнманн, – я должен был спрашивать как директор полиции и не мог ожидать ответа как джентльмен. Надеюсь, – продолжал он после краткого молчания, – что возникшее против вас подозрение не подтвердится ничем. Но по важности дела я должен задержать вас на несколько дней. Правда, я не могу доставить вам большого удобства, однако вы можете взять себе все, что сочтете необходимым для своего комфорта; только сношения ваши с внешним миром будут несколько ограничены. Вы можете получать и писать письма, но я позволю себе нескромность прочитывать их.

Фон Венденштейн поклонился.

– На этом листе написано несколько вопросов, – продолжал директор полиции. – Садитесь к столу и напишите ответы. Я не могу ожидать от вас доноса, но чем откровеннее и яснее вы ответите, тем скорее возвратите себе свободу. Повторяю еще раз, что желаю предупредить зло, но не хочу никому вредить и желаю, чтобы трагическое ваше столкновение имело насколько можно меньше жертв.

Фон Венденштейн сел к столу и начал внимательно читать вопросы, между тем как директор занялся его бумагами и по временам бросал на молодого человека испытующий, проницательный взгляд.

– Жаль, – прошептал он, – что такие люди, увлекаясь благородным чувством, вступают в ряды гибельной, бесцельной и нелепой агитации, и как тяжело принимать строгость службы там, где симпатия часто говорит в пользу обвиняемого.

Прошло с полчаса; отворилась дверь и вошел комиссар, который обыскивал комнату лейтенанта.

Подойдя к своему начальнику, он положил перед ним пакет с бумагами.

– Все кончено? – спросил Штейнманн. – Точно так, господин директор, – отвечал комиссар. – Вот бумаги.

– Хорошо, не уходите из приемной.

Комиссар удалился.

Штейнманн взглянул на полученные бумаги и некоторые из них отбросил, пожимая плечами. Потом выражение его стало вдруг серьезным и мрачным. Он тщательно начал просматривать один документ за другим, прочитывая по нескольку раз их содержание.

Потом, взяв пакет, встал и подошел к столу, за которым сидел молодой человек.

Последний встал.

– Господин фон Венденштейн, – сказал директор полиции, с грустью и состраданьем смотря на молодого человека, – истинно сожалею, что ваше дело не так хорошо, как я надеялся.

Лейтенант взглянул на бумаги, бывшие в руках Штейнманна, и слегка побледнел.

– Знаете вы эти бумаги? – спросил директор полиции, перелистывая пачку.

Фон Венденштейн колебался с минуту.

– Кажется, – сказал он наконец, – это старые письма и заметки, лежавшие в моем письменном столе. Запертом, – прибавил он, – и ключ от которого находится у меня.

– Повинуясь приказанию и необходимости, ввиду государственной безопасности, я велел сделать у вас обыск, – возразил директор полиции. – Найдены эти бумаги, которые не кажутся старыми, многие писаны очень недавно. Не могу скрыть от вас, что вследствие этого положение ваше существенно ухудшилось: тут есть ключи к разным шифрам, адреса, частью заграничные, письма, из которых ясно видны намерение и приготовления к военной эмиграции. Все это возводит подозрение против вас в степень достоверности и должно вести к строгому следствию.

– Господин директор, – сказал молодой человек с открытым взглядом и искренним тоном, – даю слово, что это не мои бумаги. Спросите: их нашли в запечатанном конверте – они отданы мне на хранение, и я могу заверить вас, что едва знаю их содержание и еще менее осознаю их важность.

Директор полиции не спускал с него пристального, проницательного взгляда. Лицо молодого человека дышало искренностью.

Взгляд директора полиции выразил сострадание.

Он молчал несколько секунд. А затем, нерешительно и как будто против воли, сказал:

– Надеюсь, вы сообщили правду, господин фон Венденштейн. Как человек я готов вам верить, как чиновник – не смею. Я должен, – прибавил он с прежней нерешительностью, – обратить ваше внимание на то, что я обязан, если вы сказали правду, спросить вас: кто дал вам эти бумаги на сохранение? Ответить – вот единственный для вас способ доказать свою невинность и дать средства открыть и преследовать виновных.

Фон Венденштейн гордо поднял голову.

– Я ганноверский офицер и дворянин, – отвечал он.

В глазах директора полиции блеснул яркий луч симпатии, но мрачное облако закрыло его, и Штейнманн сказал:

– Скрывая имя владельца этих бумаг, вы берете на себя ответственность за обладание ими, и – предупреждаю вас – ответственность эта тяжела.

– Я принимаю ее, – отвечал молодой человек спокойно.

– Предложенные прежде вопросы, – говорил дальше директор полиции, – существенно изменяются теперь. Я должен посоветоваться с гражданским комиссаром и доложить генерал-губернатору. Поэтому прошу вас устроиться в своей комнате.

Он позвонил.

– Отведите господина лейтенанта в его комнату, – приказал он вошедшему чиновнику.

И с вежливым поклоном он отпустил молодого человека, которого чиновник повел по длинному коридору. Остановившись у запертой двери, чиновник позвал сторожа, который отпер большой, тяжелый замок.

Фон Венденштейн вступил в небольшую, но светлую комнату; широкое окно загораживала толстая железная решетка; стены были выбелены, простая чистая постель стояла у стены, стол и два стула – у другой; графин с водой и стакан дополняли убранство комнаты.

Молодой офицер вздрогнул при входе в эту комнату, которая резко отличалась от изящной, уютной обстановки, к которой он привык.

– Мне принесут белье и платье, – сказал он. – Могу ли я потребовать себе софу?

– Я не вижу к тому никаких препятствий, – отвечал чиновник.

– А зажигать свечи?

– По уставу это разрешается до девяти часов вечера, однако не сомневаюсь в том, что для вас сделают исключение.

– В таком случае не потрудитесь ли вы сказать моему слуге, который придет с вещами, чтобы он принес мне свечей?

Чиновник молча кивнул головой и ушел.

Дверь затворилась; ее заперли задвижкой снаружи. Молодой человек остался один.

Он начал ходить большими шагами по комнате.

Потом остановился у окна с решеткой и взглянул на небо, на котором уже зажигались звезды.

– Там, за стеной, полная, кипучая жизнь, – сказал он тихо. – Я отказался от нее, чтобы найти в домашней тишине счастье своего сердца. И что же – заперт в пустынных стенах тюрьмы, быть может, надолго… – Он глубоко вздохнул. – Хоть бы, по крайней мере, другие успели спастись – другие, которые хотели бежать!

Он бросился на постель и впал в глубокую задумчивость. Вскоре по зову молодого организма лейтенант погрузился в глубокий сон.

* * *

Между тем фон Чиршниц, со всей беззаботностью незанятого молодого человека и с могучим аппетитом двадцатисемилетнего желудка, окончил в ресторане свой ужин. Он долго сидел за десертом, выпил полбутылки портвейна, поболтал с некоторыми знакомыми – одним словом, старался убить свое время самым естественным и приятным образом, так что, когда он наконец расплатился и хотел выйти из ресторана, на улице совершенно стемнело.

В эту минуту поспешно вошел небольшой, бледный человек с блестящими черными глазами. Под мышкой он держал сверток с почтовым адресом.

Он подошел к буфету и крикнул:

– Стакан пива, да поскорей – я умираю от жажды и должен идти далее! Добрый вечер, фон Чиршниц, – сказал он, пока кельнер наливал пиво, – как ваше здоровье? Давно не виделись.

– Как видите, господин Зоннтаг, я здоров, – отвечал фон Чиршниц с улыбкой, подавая руку посетителю. – Питаешься как можешь, – прибавил он, указывая на остатки своего ужина.

– Мне нужно переговорить с вами, идите за мной, – прошептал купец Зоннтаг, почти не шевеля губами, и потом громко сказал: – Да-да, теперь вам больше нечего делать – в ваши лета все переносится легко: не заботишься ни о каком деле. – Он жадно выпил стакан пива и, поклонившись офицеру, сказал: – Прощайте, фон Чиршниц; мне надобно идти на почту и отправить этот сверток.

И быстро вышел через боковую дверь в коридор, который вел на соседнюю улицу.

Фон Чиршниц медленно бродил по ресторану.

– Не знаю, как провести нынешний вечер, – сказал он громко и подошел к группе посетителей, сидевших у столика.

Поговорив с ними несколько минут, он опять стал медленно бродить, а потом быстро и незаметно скрылся в ту же боковую дверь, через которую вышел купец Зоннтаг.

Последний стоял в слабо освещенном коридоре.

Он быстро вошел в дверь, которая вела в комнату для прислуги; в ней горела свеча.

Фон Чиршниц последовал за ним.

– Опасность велика и близка! – сказал низенький купец Зоннтаг, затворив дверь. – Вы все под надзором; у входа в «Георгсхалле» стоит полицейский. Фон Венденштейн арестован, вам не следует идти домой – вы должны немедленно уехать!

– Но боже мой! – вскричал фон Чиршниц в испуге. – Как…

– Есть у вас деньги? – спросил Зоннтаг, поспешно распаковывая свой сверток.

– Порядочно, – отвечал фон Чиршниц, – но…

Зоннтаг разложил на столе содержимое свертка.

– Ради бога, не спрашивайте, – сказал он, – делайте, что я вам скажу, и все будет хорошо. Во-первых, – продолжал он, – долой эту бороду – она слишком заметная примета.

И, поставив на стол зеркало и свечу, он толкнул фон Чиршница на стул и подал ему бритву.

Потом взбил мыло и намылил красивую бороду офицера с такой скоростью и ловкостью, которая сделала бы честь самому искусному цирюльнику.

Вне себя от удивления, фон Чиршниц беспрекословно покорился операции.

Наконец он громко рассмеялся.

– Ради бога, не смейтесь, но брейтесь, – сказал Зоннтаг, – минуты драгоценны, или мне…

Он протянул руку к бритве.

– Нет-нет! – вскричал фон Чиршниц, продолжая смеяться. – Вы можете в пылу своей ревности отрезать мне нос!

– Эти господа вечно шутят, – сказал Зоннтаг полушутливо-полусердито, – скорей, скорей…

Через несколько секунд у офицера уже не было красивой бороды.

– И усы? – спросил он с некоторым колебанием.

– Ведь они скоро опять вырастут, – отвечал Зоннтаг нетерпеливо. – Долой их!

И усы пали под острою бритвой.

– Так, – сказал Зоннтаг. – Теперь снимите сюртук, скорей, скорей. Наденьте эту блузу, фуражку, так будет хорошо, – продолжал он довольным тоном. – Теперь потребуется новый список примет. – Он повернул молодого человека и осмотрел его со всех сторон – в самом деле, едва ли можно было признать в этом работнике красивого изящного офицера.

– Что же дальше? – спросил фон Чиршниц, вынимая из сюртука бумажник и пряча его в карман блузы.

– Слушайте хорошенько, – сказал Зоннтаг, поднимая указательный палец правой руки. – Этой дверью вы выйдете на Банхофсштрассе, спокойно и медленно; на углу против памятника Эрнесту-Августу вы встретите работника и спросите у него, как пройти к Георгс-Мариенштадту; если он ответит вам: «Георгс-Мариенштадт – мой квартал, я провожу вас», – то ступайте за ним и слушайтесь всех его распоряжений. Теперь ни слова больше! Счастливого пути!

– Но?.. – опешил фон Чиршниц.

– Ступайте, ступайте! – воскликнул Зоннтаг. – Минуты драгоценны – у вас впереди половина ночи. Полицейский думает, что вы здесь в «Георгсхалле», я позабочусь о том, чтобы здесь до утра горел огонь, слышался смех и звон стаканов – это будет правдоподобно, и полицейский не уйдет со своего поста.

Он вытолкнул фон Чиршница.

Потом уложил в сверток сюртук молодого человека, завязал и, выбежав через ресторан на улицу, отправился на почту. Здесь экспедиция была уже заперта. Зоннтаг стучал во все двери, заходил в бюро и, показывая на свои часы, говорил, что опоздал всего на несколько минут и просил принять его сверток. Когда же ему отказали в этом везде, он наконец ушел, обменявшись не совсем ласковыми репликами с почтовыми служащими, которые объявили, что при дальнейшем упорстве они прогонят его.

Он запасся возможно большим числом свидетелей своего пребывания в почтовом здании.

Между тем фон Чиршниц, медленными и спокойными шагами достиг конца Банхофсштрассе.

На углу большой гостиницы «Королевский отель», напротив памятника королю Эрнесту-Августу на Вокзальной площади, стоял, прислонясь к стене, носильщик в синей блузе с жестяным номером на фуражке.

– Дружок, – сказал фон Чиршниц, ловко подражая народному языку, – не можете ли показать мне дорогу к Георгс-Мариенштадту?

– Георгс-Мариенштадт в моем квартале, – отвечал работник, медленно поднимаясь, – я провожу вас, сегодня мне больше нечего делать.

Он потянулся несколько раз, громко зевая, потом медленно пошел по площади. Носильщик несколько раз осматривался кругом, площадь была пуста, только у ворот железной дороги стояло несколько полицейских в мундирах, да темная фигура в штатском платье прислонилась к решетке памятника.

Пройдя площадь, ярко освещенную большими газовыми фонарями, работник повернул в маленький темный переулок позади почтового здания и через несколько шагов остановился у бокового входа на двор железной дороги.

Здесь его, казалось, поджидал железнодорожный чиновник, стоявший в тени, бросаемой дверью.

– Здесь нельзя ходить, – сказал чиновник, присматриваясь в темноте к подходящим личностям.

– Товарищ идет к Георгс-Мариенштадту, – отвечал работник. – Я хотел провести его туда ближайшей дорогой.

– Идите за мной, – сказал чиновник фон Чиршницу и пошел вперед по самой темной части двора. Работник исчез в темной улице.

Фон Чиршниц шел за своим проводником, который привел его в большой, совершенно темный пакгауз. Он взял офицера за руку и повел между множеством громадных ящиков в уголок, обставленный большими бочками. Затем достал из-под бочонка потайной фонарь.

Фон Чиршниц пытливо посмотрел на своего проводника; лицо последнего было совершенно ему незнакомо.

– Вы можете довериться мне, – сказал проводник с улыбкой и извлек из-под большой бочки длинное, широкое пальто, черный парик, круглую широкополую шляпу и большую дорожную сумку.

По требованию проводника фон Чиршниц снял блузу, надел пальто, парик и шляпу; потом перепрятал свой портмоне в широкий карман новой одежды и взял в руки дорожную сумку.

– Превосходно, – сказал чиновник, – никто не узнает вас! Вот, – продолжал он, открывая свой портфель при свете фонаря, – билет до Оснабрюкке; вот паспорт на имя Мейерфельда – запомните хорошенько, что вас зовут Мейерфельд! – несколько деловых писем к Мейерфельду, в штемпельных конвертах, для лучшей легитимации в случае надобности, которая, по всей вероятности, не наступит. Теперь же поезжайте, время нельзя терять!

Он погасил фонарь, взял фон Чиршница за руку и вывел из пакгауза. На рельсах, вдалеке от дебаркадера железной дороги, стоял вагон, близ него виднелись двое рабочих.

Чиновник подвел фон Чиршница к этому вагону, бесшумно отворил дверцу и впустил молодого человека в темное купе второго класса.

– Сидите здесь смирно, – сказал он, – и счастливого пути!

Он затворил дверцу.

– Все в порядке? – спросил он обоих рабочих, проходя мимо них.

– Все в порядке, – отвечали оба тихим голосом.

Они пошли медленно к оживленной части железнодорожного двора.

Через полчаса зазвонили в первый раз к поезду в Оснабрюкке.

У всех входов и выходов железнодорожной станции стояли полицейские. Собиравшиеся путешественники внимательно осматривались – все они были невинными, неподозрительными личностями.

Стали садиться. Все места были вскоре заняты, оказалось, что прицепили только два пассажирских вагона: путешественникам не достало мест, они ссорились со служителями.

– Какая незадача! – вскричал кондуктор. – Господин инспектор, недостает пассажирских вагонов!

Подошли двое рабочих.

– Мы позабыли прицепить еще один вагон, назначенный для поезда, – сказали они, снимая фуражки.

– Вы будете оштрафованы за эту оплошность, – сказал инспектор строгим тоном, – у каждого вычтут по талеру; если повторится еще раз такой случай, то вы будете уволены. Скорей же, скорей прицепите еще два вагона – пассажиров много!

Рабочие бросились, за ними последовали другие. Через несколько минут прицепили два вагона, путешественники бросились к ним и заняли места; подали сигнал – и поезд, свистя и шипя, скрылся во мраке ночи.

Фон Чиршниц сидел в уголке купе. Кондуктор пометил билеты, все было в порядке.

Полицейские занимали все входы, в полицейское управление был отправлен рапорт: «К оснабрюккскому поезду никто из подозрительных не явился на железную дорогу».

В ответ последовал приказ стеречь железнодорожную станцию в течение всей ночи.

Перед театром же расхаживал медленными шагами человек, не спускавший глаз с дверей «Георгсхалле». Окна ресторана горели огнями, всю ночь раздавались звон стаканов и громкие, веселые голоса, в окнах показывались иногда темные силуэты людей.

– Прескверное дело, – проворчал стороживший, – присматривать за кем-нибудь, торча на морозе, между тем как тот всю ночь просидит в трактире!

И, дрожа от холода, он ворчливо принялся опять расхаживать.