Текст книги "Европейские мины и контрмины"

Глава тридцатая

8 июня 1867 года собралась на станции северной железной дороги в Париже многочисленная и самая изысканная публика. Сама станция была великолепно убрана: на окружающих подмостках расположился дипломатический корпус с дамами и много лиц лучшего общества. Крыльцо было совершенно свободно, полицейские в треугольных шляпах, длинных фраках и со шпагами всюду сдерживали натиск публики, стоявшей в виде плотной массы и занимавшей всю площадь у станции.

Ждали прусского короля Вильгельма, приезд которого долго был сомнителен и который ехал в Париж для того только, чтобы свидеться с царственным племянником, русским императором. Плотная масса народа волновалась, и над нею носился тот неопределенный то усиливающийся, то стихающий шум, который несется от ожидающей спокойно толпы, как доносится отдаленный говор валов – первое начало шумящего, всесокрушающего грома, который предшествует гневным волнам разъяренных народных масс.

С неопределенным, неясным чувством ожидали парижане высокого гостя, ехавшего посмотреть чудеса выставки, посетить императора и французскую нацию. Французский народ питал к Пруссии самые разнообразные и разнородные чувства. Древнейшие традиции имели дружественный характер – Фридрих Великий, несмотря на Росбах7272
  Во время Семилетней войны в битве при Росбахе 5 ноября 1757 г. пруссаки разбили французские войска.


[Закрыть], симпатичная для французов личность, на которую они смотрят с высоким уважением и по причине ее явного франкофильства и покровительства Вольтеру причисляют отчасти к своим; воспоминания о 1813 годе, правда, не были совсем приятны, но гнев побежденных с течением времени постепенно уступил место удивления по отношению к победителю. Более того, речи в палатах и статьи в журналах возбуждали во всех сердцах известное неприязненное чувство к победителю при Садовой, который, не спрашивая Франции, этого первого судьи в Европе, глубоко изменил политический строй мира и готовился создать из раздробленной, бессильной Германии, на которую привыкли смотреть с насмешливым состраданием, объединенную великую нацию на границах Франции.

Парижане смотрели на это, как на дерзость со стороны властелина полуварварского народа, каким представлялись пруссаки, судя по всем рассказам о них – дерзость, о которой Франция рано или поздно должна сказать и скажет свое решительное слово.

Но и к этому чувству неудовольствия примешивалась опять известная доля удивления, нетерпеливо желали видеть короля, разрушившего в течение семи дней австрийскую монархию, которая при Сольферино едва уступила Франции тяжелую и почти сомнительную победу. Умея достойно ценить военные качества, французы, несмотря на все выводы прессы, несмотря на все речи в клубах и палатах, не могли не питать симпатии к воинственному королю, который в преклонных летах, со всей юношеской свежестью и непреклонной волей, сам водил свои войска к победе и делил с армией все труды и лишения похода. Каков он собой, этот король, о котором так много говорили и читали? Притом же он приедет с замечательным человеком, графом Бисмарком, который своим высоким и смелым искусством превзошел императора, самого императора, коего комбинации и политические соображения казались еще парижанам каким-то предвидением, и твердо стоял каждый на своем месте, чтобы увидеть этого Бисмарка, qui avait roulé l'Empereur7373
  Который облапошил императора (фр.).


[Закрыть], как народ шептал между собой.

В последние дни носились слухи о союзе с северными державами, и хотя неудовольствие на неожиданный громадный успех при Садовой было велико, однако ж радовались сказанным слухам, и большинство парижан думало, вопреки волнению прессы и общественного мнения, что для Франции было бы гораздо лучше вступить в союз с победоносной Германией и могущественной Россией, нежели начать борьбу с прусскими батальонами.

Но над всеми этими разнородными чувствами и мнениями преобладало свойственное лучшей французской публике чувство гостеприимной невежливости. Пусть этот прусский король уронил авторитет Франции, пусть он будет противником в грядущей борьбе, но он был гостем Франции, ехал на состязание, открываемое французской нацией промышленности всего света; он ехал подивиться блеску императорского Парижа. Не хотели ясно обнаруживать свою симпатию, но желали быть вежливыми и предупредительными, как к гостям, и если б кто отважился на враждебную демонстрацию делом или словом, того схватила б сама толпа и выдала полисменам.

Близ входа на станцию стояли два человека и с выраженьем мрачного презрения посматривали на толпившуюся массу народа.

Один из них высокий, худощавый, в застегнутом пальто, лет сорока или пятидесяти, хранил на своем лице глубокие следы бурной, страстной жизни. Осанка и форма бороды придавали ему военный вид: в мрачно горевших взорах, выглядывавших из-под узкого лба, заключался целый мир угрюмых мыслей, бездонная пропасть ненависти, лукавства и хитрости. Это был прежний капитан французской службы Клюзере, сражавшийся сперва в Алжире, потом в Сицилии и Неаполе под начальством Гарибальди, в Соединенных Штатах под предводительством Фремонта, и который теперь, признанный нью-йоркскими ирландцами генералом Фенийской республики, жил в Англии с целью изучить, каким образом можно взять и сжечь Лондон и каким образом, овладев арсеналом в Вулидже можно приобрести средства к уничтожению английских армии и флота.

Около него стоял молодой человек, почти юноша, с едва пробившимися усами на бледном, одутловатом лице, которое выражало юношескую ветреность и низкий разврат, дерзкую самоуверенность и холодную, резкую насмешливость. Этот молодой человек, одетый с некоторой изысканностью, которой не соответствовало грязное белье, нечищенные сапоги и замасленная, порыжевшая шляпа, был Рауль Риго, одна из тех парижских личностей, о которых не знаешь, откуда в данную минуту они берут средства к более или менее расточительной жизни и как проводят время между светлыми моментами своего существования.

Клюзере стоял, скрестив руки, и обводил жгучим, диким взглядом густую толпу, спокойно стоявшую в ожидании.

Риго стал раскачиваться, вставил в глаз стеклышко, висевшее на черной ленточке, и принялся лорнировать двух стоявших вблизи молодых дам довольно сомнительной наружности.

– И какие приводятся вами аргументы героических времен! – сказал он. – Уничтожение человека человеком есть мировой закон. Напоминаете вы ангела-истребителя, беспрерывно сокращающего десятую часть народонаселения – вот это именно придает вам позу свирепых мыслителей. Затем начинается развитие статьи об опустошениях и кровопролитных сечах. Как попало громоздятся в кучу имена Ниневии, Карломана, Рима, Чингис-Хана, Аттилы и Крестовых походов, Александра, Цезаря, Магомета в других бойцов. И все эти подвиги языка ведут к одной желанной цели: поелику люди всегда, начиная от Каина, истребляли друг друга, то будем и мы истреблять друг друга. Славный повод – нечего сказать!

– Я никогда этого не говорил; напротив, я нахожу, что все это очень печально, но все это – история.

– Вы хотите сказать, что все это факты, но это ничего не доказывает.

– Когда факты передаются из род в род, так это образует историю человечества в действиях; те же прекрасные теории, которые никогда не осуществляются, суть не что иное, как словесная ложь.

– Ложь до тех пор, пока общая цивилизация обратит их в истину.

– О, конечно! Только по этому поводу поговорим о цивилизации. Каждый день она изобретает новые закорючки, одна другой более злодейские. В этом вся ее забота. Еще шаг вперед – видите ли, прогресс! – пружина двинута – целого города как не бывало… Честь имею поздравить!.. Впрочем, мне очень было бы интересно слышать, как вы воображаете себе войну.

– Варварский обычай, по которому следует грубой силой решать вопросы, восстающие между народами.

– Эге! А во времена Горациев против этого не восставали.

– Потому что Горации не существовали. Разве возможно, чтобы участь целой страны зависела от мужества, силы или честности одного человека? Этот густой покров даже ниже вашего простодушия – все равно что в домино играть.

– Однако великий воин, все же это, по моему мнению, лучше, чем совершать бойню над бедными людьми.

– И для выгод им не известных? Я так и ждал этой фразы. Философы прошлого столетия так часто твердили ее, что право отголоском не стоит быть. Правда, самые эти философы тем не менее воспевали в звучных стихах каждого победоносного героя в конце каждой бойни, только от этого выгодного для кармана фиглярства фраза приобретает немного. Смиренный воин всегда знает, что он дерется за честь и пользу отечества, справедливо это или нет – все равно, но этого слишком достаточно для его самоотвержения и преданности.

– Но обратимся за советом к вашей премудрости, как сделать, чтобы помешать войне? Не воображаете ли вы о пользе собора дипломатических Соломонов?

– Почему же и нет? Кажется, было бы благоразумнее покоряться решению совета мудрецов, чем подвергать здравость человеческого мышления логике артиллерии.

– Без всякого сомнения, о добродетельный гражданин! Но только в том предположении, что страсти вооруженных армий смирно будут покоряться юридическим приговорам мудрецов. Что-то сомнительно, чтобы это было возможно. Но положим, что и так, ну-ка, попробуй набрать твой священный трибунал – вот тебе и узел! Подобное миролюбивое судилище требует необыкновенных судей, то есть души без всякой страсти, сердца, без тени честолюбия, свободных, в том числе от народных предрассудков, людей, готовых жертвовать выгодами своей родины во имя непоколебимого правосудия – словом, непогрешимых судей, всегда произносящих приговор по чистой справедливости, как будто сама Минерва внушала им суровые истины…

– Ух! Сильно сказано.

– Спасибо. Но, знаменитый воин, отложив в сторону мифологию, я вам скажу, что подобный сенат, по моему мнению, не невозможен.

Массы заволновались. Показались реющие значки на копьях отряда гвардейских улан, который предшествовал парадному императорскому экипажу с зелено-золотыми пикинерами. В открытой коляске сидел император в полной генеральской форме с широкой оранжевой лентой прусского Черного Орла. Рядом с ним сидел принц Иоахим Мюрат. За императорской коляской следовало множество придворных карет, в которых ехали адъютанты и ординарцы императора. Наполеон медленно проехал через ряды гвардии, стоявшей до начала Маджентского бульвара, потом вышел из коляски и вступил на крыльцо. Здесь его ожидали маршалы и посланники. Прискорбное, почти страдальческое выраженье на лице императора, который сидел в коляске, нагнувшись вперед, исчезло теперь – он весело раскланялся с дамами на подмостках и вступил потом в разговор с окружавшими его лицами.

– Вот доказательства, что мир не есть счастье: в Саленто не дерутся, – сказал Клюзере. – Уж каков бы там ни был наш мир со своими холерами, бойнями, революциями и комедиями, со своими крошечными поэтами и гигантскими концертами, с своими клубами и скачками, а все же в сравнении с Саленто этот жалкий мир кажется раем.

– Шутите, любезный генерал?

– Ни капельки, свидетель тому сам Телемак. Программу-то он задал. При первых лучах авроры – гимн Предвечному; сельский завтрак: отправление в поле, пастушки впереди. Полдень: сытный и обильный обед; собратье седобородых, сотворяющих суд над любовными ссорами юных, при звуках свирелей. Вечер: молочная пища, дары Помоны; игры, смех, пастушеские пляски, где юные пастушки выражают нежное пламя грациозными и благопристойными телодвижениями. Со своей стороны, прекрасные пастушки соразмеряют свое чувство с приличной робостью. Картина. Старики дают благословение. Фейерверка не бывает. Полночь: Несторы дремлют; пастушки вздыхают, пастухи храпят. Всякий день одно и то же. Ну и жизнь! Да от такой тоски в полгода больше перемрет людей, чем сколько пушка перебьет их за все свое существование.

– Так по-вашему, война лучше?

– Хоть каждое утро, а к вечеру трагедия.

– Но, воинственной мой приятель, к чему такие пустые речи?

– Виноват ли я, что люди дерутся? Но вот еще вопрос. Не так еще давно, по поводу известной победы, я видел, что все наши сокрушающиеся миролюбцы блистали, как ясное солнышко, и выставляли на своих окошках столько фонарей, что мандаринам завидно было. Скажите, пожалуйста, как согласить восторги с настоящей нежностью к миру? А ведь резня-то была страшная.

– Это совсем другое дело: там цель была благородная, и победа удовлетворяла правосудию и человечеству.

– Ну, это вы так думаете, а спросите-ка побежденных. Люди нравственные, люди верующие, а все одно и то же: бесполезна нам война – ах, это бесчеловечный бич! И война всегда законна и священна, когда истребляет людей в пользу наших мнений.

– О, если таков ваш прекрасный вывод, то прощайте! Даже фельетонист не захочет им воспользоваться.

Клюзере посмотрел на него с некоторым сострадательным удивлением. Однако ж в его глазах блеснул луч понимания: в нелепых фантазиях молодого человека было нечто, подсознательно затрагивавшее его дикие инстинкты.

Прежде чем он мог отвечать, в толпе раздался неопределенный ропот нетерпения, головы поднимались то здесь, то там; стоявшие близ входа на станцию подвинулись вперед.

Послышался пронзительный свист локомотива, и почти вслед за тем стоявшие впереди могли видеть, как у крыльца остановился императорский вагон.

Наполеон поспешил к отворившейся быстро дверце вагона, из которого вышел король Вильгельм в полной форме прусского генерала, с темно-красной лентой Почетного легиона.

Император протянул королю обе руки, которые тот взял и искренно пожал. За королем вышел кронпринц Вильгельм, который, прожив некоторое время инкогнито в Париже, выехал в Компьень навстречу королю; граф Бисмарк в белом мундире и генерал фон Мольтке, а также посланник, граф Гольтц, генерал Рейль и откомандированный французский офицер, которые должны были встретить высокого гостя на станции Жомоне.

На подмостках махали шляпами и платками, король сделал приветливый жест рукой, между тем как император раскланивался с кронпринцем.

Музыка исполняла прусский национальный гимн.

Представив свиту, император повел короля под руку к подъехавшей коляске; напротив монархов сели кронпринц и принц Иоахим Мюрат; коляска поехала медленно, впереди скакали гвардейские уланы: в следующем экипаже ехали граф Бисмарк и генерал Мольтке. Почти непрерывно раздавались крики: «Vive l'Empereur»7474
  Да здравствует император (фр.).


[Закрыть].

B промежуток между двумя такими кликами раздалось с того места, где стояли Клюзере и Рауль Риго, громкое восклицанье: «Vive l'Empereur d'Allemagne!»7575
  Да здравствует император Германии (фр.).


[Закрыть]! Точно испуганный, Наполеон бросил быстрый взгляд в ту сторону, откуда слышалось восклицание, потом обратился с замечанием к своему царственному гостю, который по-прусски отвечал на честь, отдаваемую войсками, между тем как его взгляд задумчиво и грустно скользил по собравшемуся народу и рядам домов вдоль открывшегося Маджентского бульвара.

Когда король проезжал мимо толпы, в последней часто слышались слова: Quelle bonne figure!7676
  Какая красивая фигура! (фр.).


[Закрыть], потом все внимание сосредоточивалось на свите, стараясь открыть в ближайшей карете графа Бисмарка, что, однако, удавалось немногим, ибо менее всего подозревали увидеть этого славного государственного мужа в белом кирасирском мундире.

Экипажи достигли конца гвардейских рядов и помчались вдоль бульвара, по сторонам которого стоял народ.

– Вы сейчас высказали идеи, – проговорил Клюзере, обращаясь к Раулю Риго, с которым возвращался в город, – идеи, в которых, извините за откровенность, много юношеской надежды на будущее, постепенно утрачиваемой с летами, но в которых есть еще два неисполнимых условия, а именно: цель и твердое, неуклонное действие. Как полагаете вы достигнуть этой цели, подготовить это действие при бессилии массы, при солидарности властителей?

– Солидарности, – сказал Рауль Риго с улыбкой, – при таком условии нам было б трудно работать. Но, видите ли, – продолжал он с большей живостью, – наша ближайшая задача состоит именно в том, чтобы воспрепятствовать союзу наших могучих противников.

Он молчал несколько минут и вел фенийского генерала к уединенной улице, в которой их не стесняла толпа и по которой они могли пройти к старым бульварам.

– Мы хорошо знаем это, – сказал он с ударением, – имея связи в прессе и полиции и обладая головой на плечах. И потому я знаю, что этот мечтательный император, описывающий жизнь Цезаря с целью провести сравнительную параллель между великим тираном Рима и своей жалкой личностью, что он старается устроить соглашение, прочный союз с двумя северными державами, государи которых находятся теперь в Париже, он все еще надеется получить от прусского министра вознаграждение, которое спасает тень французского обаяния и позволяет ему рассчитывать на усвоение и одобрение его планов французским национальным чувством. Но этого не должно быть и не будет! – вскричал он уверенным тоном.

– Как же помешать этому? – спросил Клюзере.

Рауль Риго не отвечал ему с минуту.

– Слышали вы около нас восклицание: «Да здравствует император Германии»? – спросил он потом.

– Да, и рассердился за это, как могло раздаться во французском народе восклицание, по-видимому, поддерживающее прусское честолюбие?

– Это восклицание, – сказал Рауль Риго, – весьма важно для нашего дела, его повторят в журналах, и оно станет началом пропаганды для возбуждения национального чувства и национального тщеславия, этих помочей, – прибавил он, презрительно улыбаясь, – на которых еще можно водить ребяческую толпу и которые мы впоследствии уничтожим, когда на место устаревших смешных национальностей поставим новое человеческое общество.

Клюзере слушал с возраставшим вниманием.

– Эта пропаганда, – продолжал Рауль Риго, – принудит императора заявить снова свои требования о вознаграждении, которого Бисмарк никогда не даст ему, – прибавил он с улыбкой, – вследствие чего соглашение с прусским министром станет невозможно. Это первый шаг, ибо, – сказал он убедительным тоном, – этот феодальный Кавур из Германии есть наш истинный и серьезный противник: в его руках громадная сила и воля употреблять эту силу; он имеет способность постигать идеи, посредством которых управляют народом и отнимают его из наших рук; с ним Наполеон не должен быть в союзе. Наполеон должен оставаться изолированным во Франции и попасть в наши руки! – прибавил он с улыбкой, полной ненависти и холодного презрения.

– Дальше? – спросил Клюзере.

– Дальше – эта игра вскоре доведет до того, что национальное обаяние в руках императорского правительства обратится в дым, и тогда этот блестящий барак рухнет, как гнилое здание, или же в последнюю минуту, в припадке отчаяния, объявят войну, что, быть может, еще лучше, потому что будут разбиты, а разбитая империя есть начало нашей эры.

Клюзере молчал в глубокой задумчивости.

– Остается русский император, которому показывают заманчивые надежды на отдаленном востоке. Но, кажется, он не слишком расположен к французскому союзу, ему сделали несколько неприятностей – эти премудрейшие адвокаты Флоке, Араго и прочие, мечтающие о нелепой средневековой польской национальности, оказали нам добрую услугу.

– Я слышал об этом, – сказал Клюзере, – в клюнийском музеуме и в…

– Если встретить русского гостя криком: Vive la Pologne!7777
  Да здравствует Польша! (фр.).


[Закрыть], то, надеюсь, он еще менее будет расположен к французскому союзу. Но если этого окажется мало, то…

Он замолчал с ледяной улыбкой и шел несколько минут в задумчивом молчании.

– Все, сказанное вами, поразило меня, – сказал Клюзере, – я подумаю обо всем этом, – однако как думаете вы достигнуть организации, которая станет действовать в последнюю минуту и будет управлять электрическими батареями? – прибавил он с невольной улыбкой.

– Основания организации готовы, – отвечал Рауль Риго, – международная ассоциация существует и с каждым днем распространяется.

– Международная ассоциация! – вскричал Клюзере с презрительным смехом. – Эта ассоциация, которая покорно ест из рук императорского правительства, не хочет и слышать о политике, желает защищать и чтить семейство и собственность, которая никак не может подняться до принципа считать землю и почву общей собственностью, и вы хотите уничтожить старое общество при помощи этой организации? Я видел ее действия в Лондоне, где она более развита, чем здесь, здесь, где Толен, Фрибург…

– Эта международная ассоциация, – сказал Риго спокойно, – послужит нам огромной рамой, в которой мы спокойно разовьем свою организацию, под защитой глупой полиции, которая желала б обратить дело в пугало для буржуазии, в видах достижения своей цели. Пусть ассоциация проповедует свои утопические сладенькие правила, тем лучше, у нас будет меньше препятствий; в ассоциации есть наши приверженцы, их лозунг: ждать и молчать. Среди видимой организации разовьется невидимая, нити стянутся, сеть будет готова, и, когда настанет минута, организованная сила окажется в наших руках. Толен, Фрибург, добрые мечтатели, – сказал он с состраданьем, – пусть они грезят и проповедуют, они знамя, за которым идет шаткая, непросвещенная масса и которое прикрывает нас своим невинным цветом. У нас есть Варлен, может быть, Бурдон, а при дальнейшем развитии дела исчезнут первые, и массы, уже организованные и привыкшие повиноваться, пойдут за нами, как шли за ними.

– Я начинаю удивляться вам, – сказал Клюзере, – признаюсь, то, что я сперва принял за неясную идею молодой головы, представляется мне теперь хорошо обдуманным, стройным планом.

Рауль Риго улыбнулся, явно польщенный.

Мимо них прошел высокий, худощавый мужчина, с резким, бледным лицом, выражавшим страстную природу, с неприятными, почти лихорадочными, глазами; он поклонился Риго, который отвечал ему тем же.

– Кто это? – спросил Клюзере, пораженный своеобразным выражением лица знакомого Риго.

– Один из будущих наших сотрудников, который послужит нам в качестве éclaireur7878
  Разведчика (фр.).


[Закрыть], или, если угодно, стенобитного орудия для пробития первых брешей в столь крепком, по-видимому, больверке императорского общества, виконт Рошфор!

– Виконт Рошфор? – повторил Клюзере, как бы припоминая это имя.

– Служивший прежде в сенской префектуре, – сказал Рауль Риго, – он более или менее разорен и не нашел в своей карьере удовлетворения честолюбию, которое снедает его, как лихорадка; он ищет путей удовлетворить эту болезненную жажду величия и славы. Мы привлекаем его, правда, он еще колеблется, но непременно будет наш. Конечно, он никогда не станет нашим по убеждению, но тем лучше будет работать, это карикатура Катилины, воображающая себя новым Мирабо. Но когда он попадет на путь, честолюбивое безумие сделает его неутомимым и беспощадным, он поднимет жесточайший шум, не компрометируя настоящих нитей. Такие люди всегда очень полезны – в отношении них не имеешь никаких обязанностей…

Они достигли Монмартрского бульвара.

– Зайдем на минуту в Мадридское кафе, – сказал Рауль Риго, – я вижу там Делеклюза, с которым, без сомнения, вам будет интересно побеседовать.

Они вошли. За одним из столов сидел старый, одетый в черное человек со строгим, холодным лицом; вся фигура его напоминала профессора.

– Господин Делеклюз – генерал Клюзере, – сказал Рауль Риго, представляя их друг другу.

Пока фенийский генерал усаживался рядом с неподвижным и холодным коммунистическим соратником, Рауль Риго обернулся к ближайшему столу, за которым сидели вышеупомянутые две дамы сомнительной наружности, следившие за ними на некотором расстоянии.

Когда Клюзере и его молодой товарищ входили в кафе, мимо них прошли два изящных господина, которые направлялись от последних бульваров к лучшим частям города.

Это были граф Риверо и молодой фон Грабенов.

– Итак, вы сидели на подмостках и видели прибытие короля? – спросил фон Грабенов. – К сожалению, я не мог достать себе места. Какова была встреча?

– Очень радушная, – отвечал граф, – император был особенно весел и любезен, король серьезен и грустен. Признаться, я был поражен величественным видом вашего монарха – какая истинно царская личность, какое кроткое и прекрасное лицо!

– Я видел государя, когда он проезжал Маджентским бульваром, – сказал фон Грабенов, – не могу выразить вам, как я счастлив, увидев на чужой стороне своего короля в прусском мундире. Вы знаете, у нас, в моем отечестве, монархия – священная традиция…

– Это благословение легитимной древней монархии, – произнес медленно граф, – и значение ее стало мне особенно ясно в ту минуту, когда я увидел обоих государей рядом: императора в светлом облаке своего величия, которое несется над мрачно зияющей пропастью, и короля, в спокойном величии, на твердом основании престола, созданном его предками из народной истории…

– Rocher de bronse7979
  Бронзовая глыба (фр.).


[Закрыть], – сказал фон Грабенов с веселой улыбкой.

Граф стал задумчиво-серьезен.

– Едете вы со мной в клуб? – спросил он потом.

– Мне нужно сделать визит, – отвечал фон Грабенов с легким смущением, – может быть, я приеду туда после.

– До свиданья в таком случае, – произнес граф, пожав руку молодому человеку, и, между тем как последний направился к улице Лореттской Богоматери, граф медленно пошел к Итальянскому бульвару, среди пестрой, смеющейся и болтающей толпы, отчасти возвращавшейся от станции северной железной дороги и тех мест, где проехал императорский кортеж, отчасти шедшей к чудесно изменившемуся Марсову полю, на котором были собраны цветки искусства и промышленности со всего света и на котором перед глазами парижан дефилировали народы всех стран.

Парижане гордились и были счастливы всем блеском, который сосредоточивался в Париже на зависть и удивление света; они гордились и были счастливы тем, что император принимал двух могущественнейших владык в Европе, и неисчислимы были политические предположения, соединявшиеся с этим пребыванием государей, но все сводились к тому, что теперь начинается эра мира, блеска и благополучия, которой лучшие и красивейшие цветки украсят Париж, великий, вечный Париж.

И между тем как прусский король въехал в Тюильри, где его встретила на большой лестнице императрица, окруженная блестящим двором, и потом занял павильон Марсан, отделанный с баснословной роскошью, между тем как Елисейский дворец был наполнен блеском русского двора, между тем как парижане взирали на лучезарные высоты, на которых земные боги держали в своих руках судьбы трех могущественных царств, в скромном Мадридском кафе сидели мрачные апостолы кровавого, страшного учения, ведя разговор вполголоса и подводя темные, тайные мины под основы государства и общества, на развалинах которых они предполагали выстроить новое здание.