Текст книги "Европейские мины и контрмины"

Глава двадцать пятая

Раньше обыкновенного проснулась в следующее воскресенье жизнь на улице Муфтар. Все рабочее население радовалось дню отдыха, многие, конечно, предавались пассивному наслаждению ленивой бездеятельности, но многие освежали душу и тело чувством иметь день для свободной жизни, избавленной от гнета необходимой работы.

Восемь часов. Жорж Лефранк стоит, совершенно одетый, в своей комнате: он свеж и весел, несмотря на небольшое утомление в чертах. оставленное волнением предыдущей ночи. Молодой человек был одет с некоторой изящной изысканностью в серый летний костюм, волосы тщательно причесаны; рабочие и загорелые, но красиво сложенные руки выхолены. Прибавив во всему этому счастливую улыбку, игравшую на его губах, которые прежде бывали твердо и мрачно сжаты, – надобно согласиться, что всякая парижская рабочая пошла бы с гордостью под руку с этим молодым человеком, чтобы посвятить воскресный день тихому наслаждению чудесной, ярко освещенной солнцем природой.

Жорж тревожно ходил по своей комнате, часто останавливаясь у двери и прислушиваясь к малейшему шуму в доме: он подходил потом к окну, улыбаясь яркому солнечному сиянию и с беспокойством посматривая, не покажется ли где-нибудь облачко, которое могло бы омрачить столь счастливо начавшийся день.

Наконец, он услышал, как отпирается дверь в передней, он выбежал из своей комнаты и увидел пред собой свою соседку, мадам Бернар, в простом прелестном утреннем наряде, с белым чепчиком на блестящих волосах, с кружкой в руках.

– Мне стыдно перед вами, – сказала она с ласковой улыбкой молодому человеку, который стоял пред ней, точно ослепленный ее свежей красотой, – я проспала раннюю мессу, Не думайте, однако, – прибавила она, – что я разделяю ваше мнение относительно этого предмета, но сегодня я хочу попробовать молиться с вами среди чудной природы.

– Я хотел предложить вам быть вашим провожатым к мессе, – сказал молодой человек искренним тоном.

Она опустила глаза вниз, будто в невольном смущении, и молчала некоторое время.

– Вы еще не отказались идти со мной за город? – спросил Жорж. – Погода великолепная! – И взгляд, брошенный им на соседку, сиял почти так же, как сияло солнце.

– Если вы не раскаиваетесь в своем предложении, – сказала она с улыбкой, – то прошу вас дать мне полчаса на туалет, – не слишком ли этого много? – спросила она с некоторым лукавством.

Его взгляд отвечал, что ему было бы несравненно приятнее, чтобы она осталась в маленьком утреннем чепце.

– Я готов, – сказал он, – и жду ваших приказаний.

Мадам Бернар зачерпнула воды в кухне и поспешила в свою комнату, Жорж возвратился в свою.

Не прошло получаса, как молодая женщина вышла опять. На ней было легкое темное платье; маленькая круглая шляпа с простым бантом прикрывала ее гладко причесанные волосы; она держала маленький зонтик; на руке висела шаль. Темно-синяя густая вуаль совершенно закрывала лицо.

Легкими шагами подошла она к двери соседа, но, прежде чем успела постучать, дверь отворилась и на пороге показался Жорж.

– Вы аккуратны! – сказал он.

– Я привыкла к аккуратности, – отвечала она, – должна ли я изменить привычке, когда идет речь об удовольствии, которого так давно была лишена? – прибавила она с тихим вздохом.

Мадам Ремон вышла из своей комнаты.

– Уже готовы? – сказала она. – Хорошо, выходной день быстро проходит, им нужно пользоваться. Но зачем, – спросила она, – вы закрываете лицо густой вуалью? Вам этого не нужно – доставьте бедному Жоржу удовольствие идти по улице, с своей хорошенькой соседкой!

– Я всегда ношу эту вуаль, – отвечала молодая женщина, – чтобы защититься от пыли и отражения солнечных лучей от тротуаров и домов, у меня глаза несколько слабы, а глаза, как вы знаете, для белошвейки то же, что руки для рабочего: потеряв зрение, я лишусь источника доходов.

– Ступайте же, – сказала добродушная старуха, – до свиданья! Желаю вам насладиться!

И стала подталкивать молодых людей к выходной двери.

Они шли безмолвно некоторое время.

– Могу я предложить руку? – спросил Жорж робко, когда они достигли оживленной части города.

С натуральным, непринужденным движением молодая женщина взяла его под руку; гордый и счастливый, шел он дальше, мир казался тесен для его ликующего сердца.

Они отправились с поездом из улицы Святого Лазаря, и вскоре локомотив увез их из океана домов, называемого Парижем.

Когда они прибыли на маленькую станцию Вилль-д'Аврэ, молодой человек спросил:

– Не позавтракать ли?

– Еще будет на то время, – отвечала мадам Бернар и прибавила с улыбкой: – Как экономные люди не станем бесполезно увеличивать издержки. Закажем завтрак, но сперва погуляем в лесу Сен-Клу, чтобы все утро наслаждаться природой.

Они заказали скромный завтрак в красивом ресторане, балкон которого был закрыт густыми ветвями деревьев, и потом поспешили в глушь парка, сиявшего всем блеском весенней зелени.

Вступив в тенистую сень, молодая женщина подняла вуаль и прикрепила ее к краю шляпки.

– Здесь вуаль не нужна, – сказала она с улыбкой, – дыхание природы укрепит мои глаза.

Легко и грациозно подбегала она к краю дороги, чтобы срывать весенние цветы, которые поднимали из травы свои крошечные, нежные и душистые головки навстречу ярким лучам утреннего солнца.

Восхищенными взорами и с ликующим сердцем следил Жорж за грациозными движениями ее гибкой, изящной фигуры. Отдельными словами, часто одной только улыбкой отвечал он на замечания, с которыми она обращалась к нему, продолжая болтать с детской наивностью; когда их взоры встречались, его взгляд загорался глубоким пламенем, и задушевные слова, казалось, готовы были сорваться с его губ, но соседка уже опять срывала цветок или показывала на качавшуюся на ветке птичку.

Она набрала большой букет цветов; все дальше и дальше уходили они в безмолвный лес, редко посещаемый в ранние часы утра. Отыскивая цветы, они далеко зашли в сторону и очутились посредине леса, под группой высоких вековых деревьев, росших на небольшом мшистом возвышении.

Мадам Бернар шутливо предложила молодому человеку взять часть нарванных ею цветов; она подошла к нему и подала цветы; взоры молодых людей встретились, и в глазах Жоржа было столько страсти, столько выраженья, что легкий румянец покрыл лицо соседки.

Она оглянулась вокруг. Густая зелень окружала их со всех сторон, ни один звук многоголосого шума не доносился сюда, слышались только чириканье птиц и шелест высоких, облитых солнцем древесных вершин, качаемых ветром.

– Мы зашли далеко от дороги, – сказала тихо молодая женщина.

– Разве мы затем приехали сюда, чтобы отыскивать людей? – спросил он. – В храме природы человек менее всего заботится о житейских треволненьях.

– Вы правы, мой друг, – сказала она кротко. – Место чудесное, и, придя сюда, воспользуемся уединением, чтобы сплести венок из похищенных у леса цветов. Он будет напоминать нам чистые наслаждения нынешнего прекрасного дня.

– Сядьте около меня, – продолжала она, садясь у корня высокого, обвитого плющом дерева и кладя цветы себе на колени, – и подавайте мне по цветку и по зеленой веточке… О, венок будет прелестный… Правда, он завянет, но в его высохших листочках будет жить для нас вечное воспоминанье! Ах, зачем так быстро проносятся эти прекрасные часы!

Жорж сидел на мху у ее ног, и медленно подавал ей один цветок за другим; его глаза мечтательно смотрели на ее стройные руки, которые ловко плели венок, руки Жоржа дрожали.

– Луиза, – сказал он после долгого молчания, во время которого быстро взглядывал на ее опущенное лицо, – вы хотите обратить это прелестное тихое место в храм воспоминанья. Не может ли оно быть для меня храмом надежды?

Она опустила руки на колени, тихий, глубокий вздох вырвался из ее груди.

– Луиза, – сказал молодой человек, – мы еще недавно познакомились, и, однако, мне кажется, что вся моя жизнь, до встречи с вами, была холодной, мрачной пустыней и смертельный холод сжимает мне сердце при мысли о том, что опять настанет время, когда я не услышу больше вашего голоса, не увижу вашего лица…

– Почему же наступит такое время? – спросила она шепотом, низко опуская голову.

– Почему «наступит»? – вскричал он. – О боже мой! Потому что жизнь снова разлучает то, что соединила, если, – прибавил он тихо и нерешительно, – если нет прочных уз. О, Луиза, – сказал он потом задушевным голосом, робко беря ее руку, покоившуюся на цветах, – вы видите, чувствуете, как все фибры моего сердца срослись с вашим существом. Я был одинок, – продолжал он трогательным тоном, – моя жизнь была мрачна и холодна, полна одиночества, которое я глубоко чувствовал; мое сердце было полно злобы и горечи, полно ненависти и злобы к тем богачам и счастливцам, которым мир дает все в избытке, в чем отказывает мне и чего, однако ж, я так сильно жаждал. На всей обширной, богатой и чудной земле я не имел своего уголка, пустынный мрак окружал меня. Вы вступили в круг моей жизни. – Он поднял сияющий взор на опущенное еще ее лицо. – И вокруг меня становилось все светлей и светлей, на сердце делалось легче и легче. Вы, Луиза, доказали мне, что и в мире труда и лишений может цвести счастье, роскошное счастье, что и бедняк может найти себе в мире уголок, вы поселили в моем сердце веру в милосердный Промысл, управляющий судьбой человека! Луиза, допустите ли вы свое здание обратиться в развалины и прах или увенчаете его вечным, неразрушимым, святым счастьем? Соедините ли вы свою жизнь с моей, так, чтобы бури времени не разлучили нас? Вы знаете, что я могу предложить вам – труд сильной руки и глубокую, вечную любовь верного сердца, вернее которого вы не найдете. Луиза, могу ли я унести отсюда, вместе с воспоминаньем об этом тихом, блаженном утре, и надежду на счастье остальной жизни?

Он не выпускал ее руки из своих и наклонился, стараясь прочесть ответ в ее опущенных глазах.

Она медленно подняла голову и взглянула на него с любовью и грустью.

– Мой друг, – сказала она через несколько секунд, тяжела дыша, – я счастлива доверием, с каким вы вверяете мне счастье своей жизни. Несмотря на кратковременное наше знакомство, я знаю ваше благородное и верное сердце и, правду сказать, – продолжала она с кроткой улыбкой, – предчувствовала и ожидала сказанных вами сейчас слов, женщина умеет читать в преданном ей сердце, и тем яснее, когда это сердце так горячо, так прекрасно, как ваше…

Жорж сиял бесконечной радостью.

– Вы предчувствовали, что происходило во мне, – сказал он, – и отправились сюда?

– Я отправилась сюда, – отвечала она, – потому что желала, чтобы наши отношения были ясны, совершенно ясны…

– Итак, – спросил он дрожащим голосом, – вы хотите…

Я хочу быть достойной вашего доверия и любви, – сказала она, – я сделаю то, что должна сделать после ваших слов – расскажу вам историю своей жизни. Выслушав ее, вы спросите себя, не изменились ли ваши чувства, ваши желания, вы дадите мне совет и поможете сделать то, что я считаю своей обязанностью.

Он с испугом поглядел на нее.

– Историю вашей жизни? – спросил он. – Вы говорили…

– Я не сказала вам правды, – отвечала она грустно, да и не обязана говорить ее чужим, – теперь я должна открыть вам истину. Слушайте.

Он опустил голову и глубоко вздохнул; его вздох был похож на жалобу.

– Я не вдова, как говорила вам и мадам Ремон, – сказала молодая женщина.

Жорж вздрогнул.

– Я жила в маленьком эльзасском городке, – продолжала она, – близ немецкой границы, одна, с суровым и строгим дядей, служившим в управлении общины. Я бывала у подруги в ближайшем пограничном немецком местечке, там я часто бродила одна по окрестностям, там встречала молодого человека, красивого и изящного, мы часто разговаривали, и…

Жорж закрыл лицо руками.

Она кротко положила руку на его плечо.

– Я расскажу все в немногих словах, – сказала она. – Я была молода, выросла в одиночестве, он в пламенных выражениях говорил мне о своей пылкой любви. По словам его, он был инженер, снимавший план с местности. Мое сердце отдалось ему, он просил моей руки. Однако сказал, что семейные отношения не благоприятны для нас, его родители ненавидели Францию и французов; он настоятельно упрашивал меня тайно обвенчаться с ним, потом хотел ввести в дом родителей и побороть их предрассудки. Это была престранная история, – продолжала она со вздохом, – теперь я, может быть, не поверила бы ей, но чему ни поверишь, если любишь? Может ли любящее сердце в первые минуты нового для него чувства обдумывать слова человека, который является нам идеалом красоты и истины? Мы поехали в закрытой карете в местечко, где был совершен брачный контракт, формы которого в чужом государстве были неизвестны мне. Мне дали документ на немецком языке, церковный обряд мы собирались совершить после примирения с родителями. Мое сердце было полно веры, любви, счастья!

Жорж все еще сидел, закрыв лицо руками.

– Я сказала своей подруге, что еду домой, – продолжала молодая женщина, – дядя предполагал, что я нахожусь у нее; притом ему было все равно, возвращусь я раньше или позже, одной заботой было меньше в доме. Мы поселились в маленьком уединенном домике, на опушке леса, близ деревни.

Жорж глубоко вздохнул.

– Прошло насколько недель, как проходят они в упоенье первой любви. Правда, отлучки мужа, которому я слепо, беззаветно вверилась, становились все продолжительнее, но его занятия требовали того. Я была счастлива и полна надежд и с нетерпеньем ожидала окончания его дел, чтобы отправиться для примирения с его родителями и объявления о нашем браке. Раз, вспомнить о том ужасно, он не возвратился. Долго не могла я понять, что он обманул, изменил мне! Наконец я навела справки и узнала ужасную вещь. Он не был инженером – под вымышленным именем он сблизился со мною, он был прусский офицер, командир небольшого гарнизона в ближайшем городке, и принадлежал к одной из знатнейших фамилий в Германии!

– Низкий изменник! – вскричал Жорж сдавленным голосом, сжимая голову руками.

– Я не стану описывать вам своего состояния, – продолжала молодая женщина кротким голосом. – Мое положение было ужасно, средств я не имела никаких. Правда, мне можно было возвратиться к дяде, но против этого восставала моя гордость, оскорбленное самолюбие. Я хотела, должна была отыскать презренного, принудить его поправить, сколько можно, его черное дело, дать мне имя и потом расстаться на веки!

Жорж поднял голову. Он был бледен, как полотно: с прискорбием и любовью смотрел он на прекрасное лицо молодой женщины, горевшее гневом и гордостью.

– Но брачный контракт? – спросил он беззвучно. – Документ?

– Все, думаю, было недостойным обманом, или по крайней мере совершено под вымышленным именем. Однако ж этот документ и письма, которые я получала во время его отлучек, составляли для меня важнейшее оружие против негодяя; без этих документов он мог отвергнуть мои показания. Я узнала, что он получил отпуск и поехал в Париж. Это дало мне надежду обличить его там, у себя на родине он был почти недоступен для меня, бедной чужестранки, без всякой опоры и покровительства. Я продала свои драгоценности и приехала сюда.

– Мужественное сердце! – сказал Жорж, взоры которого опять засветились радостью в первый раз в течение рассказа.

– Я отыскала его, это было нетрудно для меня, потому что я знала его настоящее имя, – продолжала молодая женщина, – он сознался в своей низости, просил, умолял не компрометировать его, старался извинить себя пылкой страстью ко мне, предлагал мне большие суммы, если я не стану оглашать его поступка, если соглашусь продолжать нашу тайную связь…

– Презренный! – вскричал Жорж.

– Я с презреньем отказала, я требовала только его имени и потом вечной разлуки. Он говорил о своем семействе, о невозможности, по немецким законам, дать мне свое имя. Я оставила его, и моя прежняя горячая и чистая любовь к нему заменилась глубочайшим отвращением. Я советовалась с адвокатом; он сказал мне, что я едва ли добьюсь чего-нибудь во французских судах, что главнейшее мое оружие состоит в угрозе огласить дело, на что я должна употребить это оружие в самом крайнем случае. Следуя этому совету, я отправилась к прусскому посланнику, графу Гольтцу, и изложила ему свое дело. Он внимательно выслушал меня и обещал защиту и помощь, но, когда я назвала презренного, граф испугался и потребовал от меня доказательства. Я отдала ему документ и письма – о, лучше б было не отдавать! – Граф просил меня прийти опять, хотел покончить дело миролюбиво. Я пришла снова, он утешал меня. Так шли недели, месяцы: я потребовала назад свои бумаги, он отвечал уклончиво. Одним словом, я теперь не имею никакого оружия против жалкого изменника, ибо, – прибавила она со вздохом, – я никогда не получу назад своих бумаг.

– О, эти аристократы твердо стоят друг за друга, когда нужно попрать права бедняков! – сказал Жорж гневным тоном. – Но надобно постараться принудить его к возвращению бумаг!

– Это невозможно, звание посланника делает его неприкосновенным.

– Позор! Низость! – вскричал Жорж.

– Теперь вы понимаете, – сказала она нежным тоном, – почему я не могла отвечать на ваши искренние слова так, как хотела бы, – прошептала она, опуская взоры и краснея, – мое жестоко обманутое сердце еще не умерло, оно жаждет слиться с сердцем благородного и верного друга…

– Благодарю вас, – сказал Жорж, глубоко вздохнул и поцеловал ее руку.

– Могу ли, – продолжала она, – отдать свою руку честному, благородному человеку, прежде чем с нее будет смыто пятно, наложенное низкой, подлой изменой? Прежде чем будет доказано, что я была жертвой коварного злоупотребления моим доверием и неопытностью, я не соединю своей разбитой и запятнанной жизни с жизнью человека, имя которого безупречно…

– Но никто не знает… – сказал он тихо. – Я знаю, вы знаете, – отвечала она, гордо подняв голову, – и этого довольно. Оставшись неизвестным, неразъясненным, это обстоятельство было б преградой между нами, которая все более и более омрачала бы наше счастье. Мое собственное сознание столько же дорого для меня, как и мнение света, и хотя я бедна и неизвестна, однако для меня дорого незапятнанное прошлое, может быть, дороже, чем лицам, стоящим на высших ступенях общества! Никогда, никогда, пока не возвращу своих прав, пока не получу, по крайней мере, доказательство моей невинности, я не отдам вам своей руки! Я буду страдать, страдать в одиночестве, – сказала она тихо и грустно, – но по крайней мере буду гордиться тем, что никого не сделала несчастным.

Жорж некоторое время сидел в глубокой, мрачной задумчивости, между тем как его сверкающий взгляд устремился на опущенное лицо молодой женщины.

– Где же эти документы? – спросил он. – Уничтожены?!

– Не думаю, – отвечала она, – посланник не решится на это, потому что уничтожение моих бумаг может причинить ему неприятность, и в свое последнее посещение я видела их. Граф просматривал их, чтобы доказать мне их бесполезность, но не возвратил, для того, как говорил, чтобы я не попала в руки адвоката, который огласит дело без всякой для меня пользы. Он несколько раз обещал мне устроить дело…

– Так, как понимают эти большие господа, – заметил Жорж, стискивая зубы.

– Потом, – продолжала она, – граф положил их в ящичек, стоявший в его кабинете на письменном столе, маленький, простой ящичек с металлическими полосками, красиво отделанный. О, – вскричала она, – я день и ночь вижу этот ящичек, в котором хранится моя честь и доброе имя, я почти помешалась на том, чтобы протянуть пуку к этому ящичку, в которой заперли единственное оружие возвратить мои права и честь, и, следовательно, счастье!

При последнем слове Жорж поднял опять голову и поцеловал руку молодой женщине, потом снова погрузился в мрачную задумчивость.

– Когда я стояла перед посланником, – продолжала молодая женщина, тихо, как бы говоря про себя, – когда он со спокойной улыбкой запер важные для меня бумаги, мне показалось, что его лицо выражало насмешку. У меня закружилась голова, я была готова броситься на ящичек, как бросается львица на добычу, схватить его, бежать на улицу и призвать народ на помощь, но это было бы безумием; меня обвинили бы в воровстве. Но разве можно назвать воровством, если б я взяла свою собственность, доказательства моей чести? Не будет ли скорее воровством, более позорным и достойным наказания отнять у меня эти документы? О, – вскричала она в порыве, – если бы у меня были силы, средства, я силой или хитростью проникла бы в жилище посланника, чтобы унести оттуда свою собственность, и пред судом моей совести такой поступок был бы геройским подвигом, законным деянием! Но я слабая женщина, беспомощная, и мой ум теряется в хаосе этой низости! – Она тихо, судорожно зарыдала.

– Луиза, – сказал молодой человек, грустно пожимая ей руку, – ответите вы мне искренно и правдиво на один вопрос?

– Я ничего не скрою от такого друга, как вы, – отвечала она.

– Первая любовь вашего сердца принадлежала человеку из знатного богатого круга. Сердце его было дурно, испорчено, как это большей частью бывает в этом круге, но ум его, конечно, обладал всей прелестью высшего образования и воспитания. Достанет ли у вас сил забыть это сновидение, от которого вы так печально пробудились, забыть с простым, бедным рабочим, как я, который может предложить вам только свое верное сердце и ум, стремящийся к свету в упорной борьбе?

– Забыть? – спросила она с нежным взглядом, – забыть? Не с отвращением ли и с ужасом я вспоминаю об этом сновидении? Можно ли сравнить ограненное стекло с настоящим драгоценным камнем? О, если б я тогда встретила ваше сердце! Теперь же что могу предложить вам? Запятнанное имя, даже в том случае, если добуду те доказательства! О, лишь бы перед вами я могла оправдаться! Однако ж…

– Луиза, – прервал ее молодой человек с сияющим взглядом, – если у вас в руках будут доказательства ваших прав, если разорвется опутавшая вас сеть злобы, то… могу ли я надеяться?

– Тогда, мой друг, – отвечала она, опустив глаза и прелестно улыбаясь, – тогда я буду счастлива и постараюсь вас сделать счастливым! Но…

– Позволите ли мне действовать за вас? – спросил он. – Я обдумаю, как лучше исполнить ваше желание, я мужчина, у меня столько же решимости и энергии, сколько у вас, но больше житейского опыта и сил! Через несколько дней я скажу вам, что задумал сделать.

– Кому, как не вам, я могу лучше и безопаснее вверить мое право и честь? – спросила она.

– Итак, перестанем говорить об этом, – сказал он весело, – я хотел унести отсюда надежду и уношу ее, правда, иную, чем думал, но, быть может, прекраснейшую. Мне предстоит бороться за свое счастье и защитить слабость и невинность против лукавства и измены!

– Благородный друг! – вскричала она, схватывая его руку и прижимая к груди. Он повиновался этому движению, она тихо протянула к нему голову, их губы встретились в долгом поцелуе.

– Теперь, – сказал Жорж, когда они очнулись от упоенья, – докончим венок, он будет для меня святым воспоминанием!

И он стал подавать ей цветок за цветком, былинку за былинкой и венок был сплетен под тихий, сладкий лепет. Потом они отправились завтракать, и, когда вечером возвратились в тесное жилище на улице Муфтар, мадам Ремон не могла вдоволь налюбоваться счастливыми, довольными лицами дорогих ей жильцов.

Но оба мало говорили, они устали от прогулки и вскоре разошлись по своим комнатам.

Старуха с улыбкой посмотрела им в след.

– Кажется, дело уладилось, – прошептала она, – благослови их Господь. Из них получится добрая, прилежная парочка, они будут счастливы.

Жорж долго расхаживал по комнате, обдумывая что-то и произнося отрывистые слова. Наконец его мысли приняли, по-видимому, определенную форму.

– Я докажу, – сказал он, – что и бедный, ничтожный рабочий может защитить жертву измены знатных и могучих.

Он лег спать и прошептал:

– Покойной ночи, Луиза!

Молодая женщина быстро разделась, погасила маленькую лампу около постели и легла, опустив в задумчивости голову на простую белую подушку.

В ее темных, адски блестящих глазах светилась торжествующая радость.

– Самое трудное сделано, – сказала она с довольной улыбкой, – если он преуспеет, то, без сомнения, я скоро брошу эту скаредную жизнь. Первая задача будет исполнена, этот гордый граф увидит, что по своим силам я достойна быть союзницей. Подождем, может быть, настанет время, когда он преклонится передо мной, будет просить у меня помощи…

Она потушила лампу, и картины ее воображения слились с грезами сна – грезами о свете, блеске и гордом владычестве.