Текст книги "Европейские мины и контрмины"

– Благодарю, ваше величество, – сказал Дюринг взволнованным голосом, – за это доказательство вашего доверия, которое дает мне деятельность, столь соответствующую моей склонности! Я употреблю все силы, чтобы исполнить эту великую и прекрасную задачу, как бы ни была она тяжела.

– Я немедля напишу Медингу, – сказал король, – ввести вас везде и прошу вас, как ни прискорбно это мне, не оставаться здесь долго, а отправиться немедленно.

– Ваше величество, – сказал граф Платен, вынимая бумагу из своего портфеля, – случайно попал ко мне рапорт бранденбургского Третьего гусарского полка – следует ли его передать дежурному флигель-адъютанту?

– Ваше величество все еще шеф прусского полка? – вскричал изумленный Дюринг.

– Разве вы думаете, что прусский король прислал мне отставку? – спросил король с улыбкой.

– Нет, – отвечал Дюринг, – но я думал, что, быть может, ваше величество со своей стороны…

– Пруссия нарушила мое право, – сказал король грустно, – и я стану сражаться за него до последнего издыханья – это моя обязанность в отношении моего дома и Бога, даровавшего мне корону, но это нарушение не может порвать старинных отношений, коренящихся в славных традициях, и, несмотря на все случившееся и все, что может случиться, я сочту за честь принадлежать к прусской армии.

Он взял из рук графа Платена рапорт прусского полка своему царственному шефу и спрятал его в боковой карман мундира.

– Зачем все это случилось? – прошептал Дюринг, обратив на короля взор, полный любви и удивления.

– Примите все меры, – сказал король графу Платену, – чтобы добрые ганноверцы, которые приедут ко дню моего рождения, нашли здесь хороший прием.

– Будет исполнено, ваше величество, – отвечал граф Платен, вставая.

– Его императорское высочество эрцгерцог Альбрехт, – доложил камердинер и по знаку короля отворил двери.

Король взял руку капитана Дюринга и вошел в китайскую комнату, в дверях которой показался эрцгерцог.

Победитель при Кустоцце, быстро и слегка сгорбившись, шел на встречу королю. Его бледное лицо с короткими седыми волосами и бородой имело тип габсбургского дома, а мягкие, почти сливавшиеся незаметно между собой, черты лица не обличали энергического, деятельного и с железной волей полководца; только живые, быстрые и светлые глаза резко выделились на этом лице, и во взгляде их соединялась гордость принца, прозорливость полководца и твердое, непоколебимое спокойствие воина.

На эрцгерцоге был серый фельдмаршальский сюртук, орден Марии-Терезии и звезда ганноверского ордена Святого Георга. Почтительно взял он протянутую руку короля и, дружески кивнув головой графу Платену, вошел с королем в его кабинет, двери которого затворились. Адъютант эрцгерцога остался в приемной с графом Платеном и с Дюрингом.

– Я пришел, – сказал эрцгерцог, подведя короля к креслу, – просить ваше величество оказать послезавтра честь моему дому своим присутствием – у меня будет семейный обед.

– Император и вы все слишком добры, принимая нас в недра своего семейства, – сказал король.

– Нас кроме всего прочего твердо связывает общность несчастия, – отвечал эрцгерцог, садясь возле короля, – и мы гордимся, видя среди нас своего храброго и рыцарского союзника, хотя, правду сказать, мне было бы приятнее видеть ваше величество на троне.

Он глубоко вздохнул.

– Как здоровье вюртембергской герцогини? – спросил король.

– Благодарю, ваше величество, – отвечал эрцгерцог, – она совершенно здорова, я привез с собой мою маленькую Матильду, она теперь у принцессы Фридерики и потом будет иметь честь представиться вашему величеству. Замечательно, продолжал он, – как обе девушки склонны ко взаимной дружбе! Моя дочь грезит принцессой, впрочем, она совершенно права, – прибавил эрцгерцог, – и я должен сознаться вашему величеству, что еще никогда не видел столь милой и притом скромной и с таким характером принцессы.

Король улыбнулся, его лицо осветилось выражением счастья.

– Да, она доброе, любящее и верное дитя, – сказал он нежным тоном, – моя Антигона, – прибавил он тихо, проводя рукой по глазам.

Эрцгерцог наклонился и безмолвно пожал руку короля.

– Впрочем, – продолжал Георг V веселым тоном, – восторженность взаимна – моя дочь по целым дням говорит о Матильде и отвергает все, что не нашло одобрения у эрцгерцогини.

Эрцгерцог вздохнул.

– Счастливые дети, – сказал он, – они смеются и резвятся еще, не ведая суровости жизни, которая уже коснулась принцессы Фридерики – и коснется моей дочери.

– Эрцгерцогине не предстоит такого испытания, какое выпало на долю моим детям в их раннем возрасте, – сказал король.

– Есть другие испытания, столь же тяжкие, быть может, более тяжелые, – сказал эрцгерцог мрачно. – Слышали, ваше величество, о политических комбинациях, посредством которых хотят создать вновь величие Австрии?

– Союз с Италией? – спросил король. – Я слышал о нем и должен откровенно сказать, что после уступки итальянской области, мне кажется, лучше всего быть в хороших отношениях с соседним государством, чтобы по крайней мере с этой стороны быть уверенным в безопасности.

– Едва ли! – сказал эрцгерцог. – Политика – такое существо, которое не имеет ни воспоминаний, ни чувств, трудно подниматься на абстрактную высоту, а этого именно требуют от нас. Я не могу без глубокой скорби подумать о том, что именно моя кровь должна скрепить новый союз со страной, которая почувствовала тяжесть австрийского меча на наших полях битвы, со страной, которая теперь владеет нашими прекрасными богатыми провинциями и нашим четырехугольником укреплений.

Король с грустью поник головой.

– Стало быть, справедливы слухи о браке? – сказал он.

– Справедливы, – отвечал эрцгерцог.

– Но савойский дом один из знатнейших и состоит в близких родственных отношениях с императорским домом, – заметил король, – кронпринц имеет превосходный характер.

– Так, так, – сказал эрцгерцог, – однако ж, ваше величество, поймете, что Кустоцца не так легко забывается.

– Победитель легко может забыть, когда забыли побежденные, – сказал король.

Эрцгерцог молча и грустно покачал головой.

– Дай бог, – продолжал Георг V, – чтобы все эти шаги вели к спасению Австрии, к восстановлению ее силы и величия.

– Да если бы я был уверен в этом! – вскричал эрцгерцог с живостью. – Никакая жертва не была бы для меня велика и тяжела, если бы избавила мой дом и Австрию от несчастия и поставила их опять на ту степень высоты, на которой они стояли в Европе. Но, – продолжал он с волнением, – ведут ли к этой цели избранные теперь пути? Я не могу убедиться в этом, – сказал он мрачно, – там поселились ненависть к нам, недоброжелательство, которые не гармонируют с характером и традициями Австрии.

Он замолчал и со вздохом опустил глаза вниз.

– Но примирение с Венгрией составляет уже громадный успех, – сказал король, – положение Венгрии всегда было, к сожалению, даже в последнюю войну, – препятствием к развитию австрийского могущества.

– Примирение с Венгрией? – вскричал эрцгерцог. – Да, конечно, о нем говорит весь свет, и коронация будет в Пеште, и будут кричать Eljen5959
  Да здравствует (венг.).


[Закрыть], но примирение ли это? Мы даем Венгрии все, чего она требовала, и что же получаем сами? До сих пор я не вижу ничего действительного, ничего осязаемого. Из Италии мы вытеснены, – продолжал он горьким тоном, – из Германии исключены, а настоящее примирение с Венгрией наложит на нас новые оковы, если мы когда-нибудь вздумаем возвратить утраченное положение. Я, правда, питаю сильную симпатию к благородной венгерской нации, но искусственная парламентская машина не расположит ее сердец, рейхсраты и делегации с той и другой стороны не помогут австрийским знаменам одержать победы, и, – сказал он твердым тоном, – главное дело в том, чтобы поставить армию на военную ногу – без победоносной армии нельзя возвратить прежнего величия и силы. – Далее, неловкое положение в отношении церкви…

Он вдруг прервал свою речь.

– Простите, ваше величество, я говорю о таких вещах, о которых, в сущности, мало забочусь, я солдат, и задача моей жизни и мое призвание – быть первым солдатом императора, на это я трачу все свои силы и труды, во всем же остальном, пусть Господь направить все к благу Австрии и просветит императора и его советников, найти истинный путь к лучшему будущему. Однако же, – сказал он после небольшой паузы, – не смею больше беспокоить ваше величество, моя дочь, кажется, забыла о времени у своей приятельницы.

Король встал.

– Принцессы в саду, – позволите ли мне, ваше императорское высочество, отправиться к ним и приветствовать эрцгерцогиню?

Он позвонил. Камердинер отворил двери; король оперся на руку эрцгерцога, и они оба вышли в сад виллы.

Пока эрцгерцог был в кабинете короля, его дочь, в сопровождении своей обергофмейстерины, графини фон Эльтц, отправилась в комнаты принцессы Фридерики. Узнав, что принцесса в саду, она запретила докладывать о себе и сама пошла отыскивать свою приятельницу.

На молодой эрцгерцогине был светлый весенний наряд, мантилья из темно-фиолетового бархата и маленькая шляпка с букетом фиалок. Вся фигура этой дочери древнего императорского дома дышала свежей молодостью; чудесные краски красивого, тонкого лица с умными глазами, так весело смотревшими на божий свет, прелестно отделялись от окружавших темных цветов. Молодая принцесса вступила в сад и, пышно расцветшая, казалась прекраснее, свежее и блестящее, чем пестрые чашечки цветов, которые раскрывались в свежей зелени для солнечных лучей и резвых мотыльков.

Заметив в некотором отдалении принцессу и графиню Ведель, эрцгерцогиня нетерпеливо опередила свою обергофмейстерину. Принцесса заслышала легкие шаги на песке дорожки, обернулась – и через мгновение была в объятиях эрцгерцогини.

– Мой отец у короля, – сказала последняя, поднимая любящий взор на серьезное лицо дочери Гвельфского дома, – а я отправилась к тебе. Послезавтра, надеюсь, вы будете у нас – как я рада опять увидеться с тобой! Ты не можешь представить себе, как я счастлива, что ты здесь, мне всегда так хотелось иметь друга, настоящего, истинного друга, и вот я нашла более, чем надеялась когда-нибудь, только дружба наша началась при грустных обстоятельствах, – прошептала она и, обвив рукой шею принцессы, стала нежно гладить ее по щеке, с глубоким чувством посматривая на свою старшую приятельницу.

– Добрая, милая Матильда, – сказала принцесса нежно, – как благодарна я тебе за твое участие в настоящее время! Наш жребий – нести более тяжкое бремя жизни, чем несут другие люди.

– Ах да, да, – сказала молодая эрцгерцогиня, сделавшись вдруг серьезной и печально смотря вниз, – таков наш жребий.

Она глубоко вздохнула.

Принцесса кротко освободилась из объятий эрцгерцогини и протянула руку подошедшей графине Эльтц, между тем как эрцгерцогиня обратилась с ласковыми словами к графине Ведель.

– Пойдемте в мою комнату, – сказала потом принцесса Фридерика.

– Нет, – вскричала эрцгерцогиня, – пожалуйста, останемся здесь! Я потому пришла к тебе сюда, что здесь так хорошо. Пройдемся немного, потом я должна представиться королю.

Она взяла за руку принцессу, и обе молодые девушки отправились, со всей поспешностью своих лет, в тенистые аллеи сада, между тем как обе графини медленно шли за ними, ведя спокойный разговор.

– Ты недавно так тяжело вздохнула, – сказала принцесса Фридерика с улыбкой, – как будто тебя гнетет печаль. Лежит у тебя что-нибудь на сердце?

Эрцгерцогиня быстро оглянулась на дам, которые уже находились на довольно большом расстоянии, и сказала почти шепотом, сжав руку принцессы и наклонив к ней голову:

– О боже мой, да – у меня много, очень много чего на сердце.

– Ты почти пугаешь меня, – промолвила принцесса шутливым тоном, продолжая улыбаться.

– О, не смейся! – вскричала эрцгерцогиня с мольбой. – Мне в самом деле не до смеха. Видишь ли, ты сказала, что, по своему званию, мы обязаны жертвовать гораздо больше, чем другие, и эти слова пали на мое сердце, – потому что, потому что… – продолжала она нерешительно.

– Что же? – спросила принцесса серьезно, устремив глубокий взгляд на розовое личико эрцгерцогини, радостное выраженье молодости которого боролось с беспокойством. – Что же?

– И я должна принести жертву, – прошептала эрцгерцогиня. – Ты знаешь, – продолжала она дрожащим голосом, – что при вступлении нас, принцесс, в брак, играет самую важную роль политика, а не сердце…

– Боже мой! – вскричала принцесса Фридерика. – Дело так серьезно?

– Так серьезно! – подтвердила эрцгерцогиня дрожащим голосом. – Мне уже намекали с разных сторон, даже отец, и намеки эти не допускают никакого сомнения в том, что хотят отдать мою руку.

Принцесса с глубоким чувством сжала ладонь своей приятельницы.

– Кому? – спросила она тихо.

– Наследному принцу Италии, – произнесла молодая эрцгерцогиня, покраснев.

Принцесса молчала и опять сжала руку эрцгерцогини.

– Кажется, хотят устроить союз с Италией, – сказала последняя скоро и с живостью, – и, чтобы скрепить его более, я должна…

– Ты знаешь принца? – спросила принцесса Фридерика.

– Нет! – вскричала эрцгерцогиня. – Я только видела его портрет. Ты поймешь, – прибавила она с мимолетной улыбкой, – что я была несколько любопытна. У него доброе, ласковое лицо, но я привыкла считать Савойский дом нашим врагом – мой отец воевал с ним и одержал победу, – сказала она более твердым голосом и со всей гордостью Габсбургского дома. – Они отняли у нас области, лишили наших родственников трона, хотят выгнать святейшего отца из Рима – могу ли я считать своим домом этот дом, перед которым я дрожу, который привыкла ненавидеть? Притом же, – продолжала она со вздохом, – я только что начинаю жить, все улыбается мне так приветливо в отечестве, я нашла в тебе друга – это редкое счастье для принцессы, и теперь так скоро должна расстаться со всем этим и окружить себя холодным блеском чуждого мне двора!

– Рано или поздно, – сказала принцесса Фридерика задумчиво, – это должно случиться, и, – продолжала она с блестящим взором, – если ты хочешь быть полезной своему дому и стране, то тебе предстоит великое и прекрасное дело – единственный путь для нас, женщин, на котором мы можем действовать для великой цели, к коей стремятся принцы с мечом в руке.

Эрцгерцогиня посмотрела с глубоким удивлением на серьезное, гордое лицо принцессы.

– О, ты сильнее и выше меня, – сказала она, – у тебя мужская душа, ты рождена для господства.

– Если б я могла быть полезной моему дому, моему отцу и его делу, – сказала принцесса твердым голосом и с сияющим взором, – никакая жертва не была бы для меня тяжела! К сожалению, я могу только желать, надеяться и молиться. Твоя будущность может быть прекрасной и величественной, – сказала она через минуту, ты всходишь на блестящий трон, и, быть может, некогда будет в твоих руках могущественное влияние; ты можешь дружественно уладить многое, что иначе повело бы к разрыву; ты можешь поставить себе задачей трудиться для своего дома.

– И для моих друзей! – вскричала эрцгерцогиня с живостью, – для вас. О, если когда-нибудь я буду в силах сделать для вас, поверь мне, я стану трудиться изо всех сил.

– Для вас! – сказала принцесса печально и глубоко вздыхая. – Но почему же, – прибавила она с улыбкой, – не быть тебе счастливой? Принц…

– Именно это-то и лежит у меня на сердце! – сказала эрцгерцогиня, покраснев опять. – Принца я не знаю – о нем говорят много хорошего, и я охотно верю этому, но Савойский дом и Италия принесли много горя нашему дому, и потом, – сказала она с некоторой важностью, – я хорошо вижу, что всем делом тайно руководит Франция, которая никогда не приносила нам счастья. Бедная королева Мария-Антуанетта, Мария-Луиза, все австрийские эрцгерцогини стали жертвой союза с Францией. И теперь мой бедный кузен Максимилиан, которого преследуют в Мексике, о, счастья не будет и мне, и, – продолжала она печальным тоном, устремив пристальный взгляд в пространство, – иногда меня охватывает смертельная тоска, как будто холодная рука сжимает мне сердце, о боже мой! Боже мой, это не кончится добром!

– Ты маленькая дурочка, – сказала принцесса, нежно пожимая руку своей приятельнице. – Ты должна взглянуть на дело с другой стороны, – продолжала она веселым тоном, – ты часто жалуешься на вечные оковы этикета, никогда не позволяющие тебе свободно действовать. Став наследной принцессой и потом королевой, ты сама можешь распределить свое время и курить сигаретки, – прибавила она с лукавой улыбкой.

– Я и теперь это делаю, когда бываю одна, – сказала эрцгерцогиня, с лица которой внезапно исчезло печальное, тоскливое выраженье и сменилось веселой, торжествующей улыбкой, – я нахожу такое удовольствие пускать красивые синие облачка!

И она поспешно вынула из кармана изящный портсигар, открыла его и показала принцессе целый ряд маленьких дамских сигареток.

– Странное удовольствие для такой нежной и благовоспитанной эрцгерцогини, – сказала принцесса с улыбкой.

– Разве это не огромное удовольствие? Нет ничего материального в маленьких красивых колечках, – возразила эрцгерцогиня.

– Его величество! – крикнула графиня Ведель, подбегая. Принцессы остановились; эрцгерцогиня поспешно спрятала портсигар, потом обе пошли навстречу королю, который шел по аллее, опираясь на руку эрцгерцога, и уже был недалеко.

Эрцгерцогиня обратилась к королю, между тем как принцесса Фридерика отвечала на искренний привет эрцгерцога.

– Приходится самому отыскивать дочь, – сказал последний шутливо, – потому что она, поддавшись обаянию беседы с приятельницей, забывает о времени и даже о своей обязанности в отношении его величества.

– В этом, конечно, меня простит его величество, – сказала эрцгерцогиня весело, – никто не может не увлечься моей приятельницей. Император и императрица постоянно находятся под обаянием, о котором говорит папа, как же требовать от маленькой эрцгерцогиня, чтобы она не поддалась ему?

– Вы все балуете мою дочку, – сказал король со счастливой улыбкой.

Потом он протянул руку эрцгерцогине, эрцгерцог подал свою принцессе, и все направились к дому.

Король довел эрцгерцогиню до кареты, простился с ее отцом и возвратился в кабинет, опираясь на руку капитана Дюринга.

Принцесса Фридерика кивнула еще раз уезжавшей карете, из которой эрцгерцогиня послала ей воздушный поцелуй, потом медленно вошла в дом.

– Я желала б остаться одна, я устала, – сказала она графине Ведель. – До свиданья, графиня!

Задумчиво опустив голову, вошла она в свою комнату.

Часть третья

Глава двадцать третья

С того времени, как в тихом помещении мадам Ремон поселилась мадам Бернар, жизнь в небольшом доме на улице Муфтар стала веселее.

С первого же вечера молодая жилица внесла прелесть и симпатию в этот маленький, простой кружок. Старуха Ремон несколько раз в день заходила в комнату своей жилицы и всегда искренне хвалила царствовавшую там опрятность, а также искусство и неутомимое прилежание, с каким работала молодая женщина. Последняя сидела у окна, которое в первый же день украсила простой, но свежей и красивой гардиной из белой кисеи, и хотя во все время пребывания старухи молодая женщина дружески и невинно болтала с нею, однако не отрывала глаз от нежного белого вышиванья, и ее тонкие, гибкие пальцы работали так ревностно и уверенно, что Ремон при каждом своем посещении могла заметить, насколько подвинулась вперед работа, и что оконченные вещи уже дважды были отнесены в течение нескольких дней и получено за них довольно значительное вознаграждение. При всем при этом молодая женщина была умеренна и непритязательна, почти без всяких прихотей, кроме тонкого белья, которое она носила. По утрам она выпивала молока, завтракала в полдень яйцом и хлебом и только по вечерам не могла не прибавлять того или другого лакомого кусочка к простому обеду, который разделяла с хозяйкой и молодым рабочим. К этому экономная Ремон могла бы еще прибавить, что ее жилица оправдывалась в этом случае тем, что удовлетворяла свою страсть к лакомству, хотя она едва касалась маленьких красивых пате, которые приносила с собой из гастрономических лавок.

А Жорж Лефранк, мрачный, угрюмо задумчивый человек? Он как будто переродился – все его существо как будто озарилось ярким солнечным сияньем; правда, его черные, жгучие очи все еще были пасмурны, задумчивы; однако ж их мрачный огонь смягчался кроткой улыбкой, и его губы, твердо и строго сжатые прежде, открывались теперь часто для звонкого, почти детского смеха. По окончании работы он быстрыми и легкими шагами всходил на лестницу, поспешно менял в своей комнате рабочий костюм на свежее белье и чистую блузу и входил в ту небольшую комнатку, которую мадам Ремон величала своим салоном и в которой собирались по вечерам ее жильцы.

Молодой рабочий, тщательно причесанный, с улыбкой счастья на худом, бледном и суровом лице, обнаруживал здесь такие качества, каких прежде не замечали в нем: с естественной прелестью он прислуживал женщинам за их скромными обедами, принимал участие в веселом разговоре, которым так искусно умела управлять новая жилица; причем иногда она подавляла тихий вздох или старалась скрыть печальный взгляд под опущенными быстро веками. Тогда молодой человек взглядывал на нее с глубоким участием и нередко, казалось, готов был задать вопрос, но слова не сходили с губ, соседка опять улыбалась и с большим усердием продолжала разговор, как будто хотела скрыть от окружающих грустные воспоминания, навеваемые печальным прошлым.

Счастливыми и довольными взорами смотрела мадам Ремон на обоих невинно беседовавших молодых людей; казалось, она имела в отношении их будущности свои особенные мысли, высказать которые не находила удобного случая. Правда, она спрашивала иногда Жоржа, продолжает ли он думать, что веселый домашний очаг невозможен для бедного и рабочего круга; на такие вопросы молодой человек обыкновенно отвечал одними взглядами на сидящую около него соседку, которая и здесь не бросала своей работы; в этих взглядах выражалась горячая благодарность и вместе с тем робкий вопрос, и хотя молодая женщина не видела этих взглядов – она не отрывала глаз от работы, – однако ж чувствовала их, потому что на ее нежных щеках вспыхивал легкий румянец, и улыбка становилась еще счастливее, еще полнее надеждой.

Так прошло несколько дней, в течение которых тихая жизнь этих трех персон до того слилась, что казалось, будто они давно жили вместе, будто им суждено никогда не разлучаться. По крайней мере это часто высказывала мадам Ремон довольным тоном; молодой человек молчал, но выражение его лица ясно доказывало, что его мнение вполне согласуется с мнением хозяйки, и взгляды обоих переносились потом на прелестную и красивую женщину, которая в своей невинной простоте, казалось, не предчувствовала, что обаяние ее личности служило единственной волшебной нитью, связывавшей этот небольшой, довольный собой кружок.

Через несколько дней после переезда молодой женщины этот кружок увеличился еще на одного члена: мадам Ремон сдала последнюю комнатку старому, хворому и почти глухому господину Мартино, как было сказано в его паспорте. Он подробно рассказал добродушной старухе свою простую жизнь: лет десять или пятнадцать тому назад он оставил торговлю, имея отличное состояние; жена и сын умерли; поместив неудачно капитал, он лишился почти всего и, оставшись теперь одиноким на свете, ищет только помещения в порядочном доме, где мог бы найти помощь и спокойную жизнь при тех скудных средствах, какие оставались у него.

Это был именно такой жилец, какого желала мадам Ремон, и таким образом старик Мартино поселился в свободной комнате, уставил ее старинной мебелью, свидетельствовавшей о прежнем достатке, уложил в шкафы старое, но опрятное платье и был дружески принят в маленький кружок, в котором, однако, не произвел никакой существенной перемены.

Ибо старик с резкими чертами лица, которое иногда казалось моложе, чем следовало, судя по летам, был так глух, что не мог принимать никакого участия в разговоре; кроме того, он страдал глазами и никогда не снимал больших синих очков, совершенно скрывавших его взгляд; на лице постоянно выражалась приветливость, на губах была однообразная улыбка. Он подробно рассказал мадам Ремон историю этой глазной болезни и, сняв очки, показал красные, воспаленные веки – старуха немедленно предложила рецепт превосходной глазной мази, которую тот стал употреблять, неуклонно следуя наставлению, но не получил, однако, никакого облегчения, так что не мог снять очков.

Сгорбившись, в старомодном, застегнутом доверху сюртуке, в широком белом галстуке, закрывавшем подбородок, в старом порыжевшем парике, из-под которого выглядывали на висках природные седые волосы, сиживал старик по вечерам в маленькой комнате мадам Ремон, тихо улыбаясь и посматривая то на одного, то на другого из присутствующих. Молодая женщина оказывала ему все те мелкие услуги, на которые имеет право старость, и Мартино часто благодарил ее с старинной французской вежливостью, на которую молодая женщина отвечала любезной улыбкой. Скоро привыкли к его присутствию: мадам Ремон, обыкновенно веселая и разговорчивая при начале вечера, постепенно опускала голову и наконец впадала в дремоту; старик сидел спокойно и безмолвно, и таким образом разговор предоставлялся молодым людям, которые редко не находили предмета для беседы и если иногда они погружались в размышленье, то, казалось, не скучали этим. С поразительной точностью мадам Ремон поднимала в десять часов голову, вставала и замечала, что уже пора спать, ибо в этом крошечном рабочем мире вставали рано, и уже в пять часов утра сидела за работой молодая прилежная белошвейка, к великой радости заботливой хозяйки, которая, принося ей молоко для завтрака, всегда замечала большой успех в работе; Жорж же уходил еще раньше на свою работу.

Однажды утром, когда Жорж в рабочем наряде готовился сойти с лестницы, отворилась дверь его соседки и на пороге появилась молодая женщина с бутылкой в руках, шедшая за водой в кухню.

Молодой человек остановился, точно испуганный, в открытой двери стоял пред ним обольстительный образ нежной, молодой женщины в темном, простом наряде, с белым воротничком вокруг стройной шеи, прелестном чепце, который вполовину прикрывал блестящие волосы.

– Доброе утро, сосед, – сказала она, – очень рада встретить вас и пожелать вам успеха в дневных трудах. Я думаю, что труд становится легче и приятнее, когда уносишь с собой привет и доброе желание друга! – И, с ясной улыбкой, полной искренней дружбы, она протянула ему нежную белую руку.

Молодой человек нерешительно и в смущении подошел к ней и взял протянутую руку.

– Конечно, мне приятно слышать ваше приветствие, – сказал он с некоторым смущеньем, но… – продолжал он, осматривая свой рабочий наряд, – что подумаете вы обо мне – вы, всегда такая чистая, а моя работа…

– Что за мысль! – вскричала молодая женщина, пожимая ему руку и окинув почти любящим взглядом всю его фигуру.

– Как мне нравится этот наряд, – прибавила, она с живостью, – это наряд труда – честной, упорной борьбы с жизнью, из-за ее чистейших и благороднейших наслаждений, довольства и самоуважения. Может ли быть для мужчины лучший, более почтенный наряд?

Горячая благодарность и бесконечное счастье выразились в его взгляде; молодой человек быстро поднес к губам руку мадам Бернар и искренно поцеловал ее.

Он готов был выразить весь пыл своей души, но только сказал с глубоким чувством:

– Благодарю, благодарю! Вы не можете представить, какое счастье доставляют мне эти простые добрые слова, какую гордость и самоуважение пробуждают в моем сердце!

Молодая женщина стояла с опущенными глазами, как будто в смущении, но не отняла руки и, пожав слегка руку Жоржа, сказала тихо:

– До свиданья сегодня вечером!

Еще раз он окинул пламенным взглядом стройную фигуру женщины и повторив сдавленным голосом: «До вечера!», – бросился через дверь к лестнице.

Она посмотрела ему вслед с выражением гордого торжества, потом опустила голову, и в ее чертах мелькнула тень сострадания и участия, но это продолжалось недолго, она повернулась и наполнила свою бутылку водой. Когда же через час мадам Ремон вошла в комнату молодой женщины, она увидела, что начатая вечером работа подвинулась значительно вперед, и не могла нахвалиться неутомимым прилежанием молодой швеи.

С этого утра молодой человек, уходя на работу, начал каждый раз стучать робко в дверь этой прелестной и почти изящной женщины, которая не стыдились кланяться ему в рабочем наряде, и кричать ей через дверь:

– Доброго утра, соседка!

И всякий раз она ласково отпирала дверь, протягивала руку Жоржу, отвечала с обольстительной улыбкой на его приветствие и говорила задушевным тоном:

– Счастливого успеха в дневных трудах, мой друг!

Потом он уходил на работу, занятый исключительно этим светлым и столь дорогим ему образом, и, пока он работал в темных трубах больших отелей и мастерских, его не покидало воспоминание об утреннем приветствии соседки; он считал часы, которые оставалось провести до приятного вечера, когда она будет сидеть рядом с ним, придавая прелесть всему окружающему и вызывая своим разговором тысячи мыслей в его голове, тысячи образов со дна его души.

Так сложилась ежедневная жизнь в маленьком кружке. Правда, мадам Ремон замечала возраставшую дружбу между обоими молодыми людьми, но искренне радовалась ей, потому что сильный, искусный молодой человек и прилежная, работящая женщина составляли такую пару, лучше которой трудно было отыскать, пару, которая не могла не быть счастливой и зажиточной. И старуха рисовала уже себе в мыслях, как она устроит их маленькое хозяйство, ибо они должны остаться у нее – иначе не могло быть, она не могла представить себе вечера без их милого общества. Старый, слепой Мартино не замечал ничего: он тихо сидел в своей комнате, ходил в полдень гулять, возвращался через час, едва взбираясь на лестницу, а по вечерам сидел в уголке. Добрая Ремон искренно сожалела о старике, который почти лишился двух главнейших нитей, связывающих человеческую душу с внешним миром: слуха и зрения.

Прошло десять или двенадцать дней со времени переселения мадам Бернар на улицу Муфтар, когда раз вечером все общество сидело за столом своей хозяйки.

Жорж принес великолепную розу в цвету, завернутую в бумагу и обвязанную красным шелковым шнурком.

– Вы позволите мне, – сказал он с некоторой робостью в голосе, но с открытым, доверчивым взглядом. – Вы позволите мне, мадам Бернар, украсить несколько вашу комнату? Я увидел этот цветок на Мадленском рынке и подумал, что вам будет приятно иметь его на своем окне.