Текст книги "Европейские мины и контрмины"

– Но мы вполне останемся господами движения? – спросил император с некоторым опасением.

– Вполне, государь, – отвечал Конти, – ваше величество может продлить его, сколько угодно, затем вмешается правительство, хозяева увеличат плату, рабочие будут довольны этим, хозяева обрадуются, что не пришлось черезмерно прибавлять заработки, Париж будет счастлив, что избавился от опасности ходить в наряде Истины, весь мир останется благодарен вашему величеству, и иностранцы заплатят за все. Между тем Люксембург и вся внешняя политика оттеснятся на второй план и выйдут из моды.

– Итак, – сказал Наполеон, продолжая смеяться, – устройте мне этот вопрос портных. Однако нити всех этих движений рабочих все еще сходятся в Пале-Рояле?

– Да, государь, – отвечал Конти.

– Надобно постараться, – сказал император, – чтобы сходящиеся там нити не были руководящими и чтобы мой дорогой кузен, посвящающий свой досуг мелким беседам злоумышленного свойства, не мог наделать настоящих бед.

– Ваше величество может быть вполне спокойно, – заявил Конти, – фитиль, находящейся в Пале-Рояле, не приведет к пороховому магазину.

– Хорошо, – сказал император, – приготовьте же все, но не слишком рано: люксембургская конференция должна сперва достигнуть известного пункта. До свидания, мой дорогой Конти, – продолжал он с ласковой улыбкой подавая руку, – и впустите странного англичанина.

Конти ушел, и почти вслед за тем камердинер отворил дверь мистеру Дугласу.

Последний вошел в кабинет императора с той же прямой, самоуверенной осанкой, с какой стоял перед фон Бейстом.

Он приблизился к императору на несколько шагов, наклонил голову и замер неподвижно, устремив на императора косящий взгляд.

Наполеон с удивлением рассматривал это странное лицо, застывшее, словно маска.

Потом Наполеон сел, указав на стул, и сказал с едва заметною улыбкой:

– Я с удовольствием был готов принять вас, так как князь Меттерних много рассказывал мне о вашем своеобразном и новом воззрении на положение в Европе.

– Позвольте мне, ваше величество, объясняться на моем родном языке, – сказал мистер Дуглас. – Мне известно, что ваше величество свободно владеет им, а я не настолько знаю французский, чтобы изложить свои идеи.

– Мне очень приятно, – сказал император на чистейшем английским, – разговаривать с вами на языке вашего отечества, которое так долго оказывало мне благородное и великодушное гостеприимство.

– Я покинул Англию, – сказал мистер Дуглас громким голосом и с однообразным патетическим выраженьем, устремив на императора пристальный взгляд, – потому что совершившиеся события, нарушив строй Европы, приготовят вместе с тем гибель христианства, если не восстанут державы, имеющие своим призванием быть представительницами и защитницами христианского принципа.

Император молча и внимательно смотрел на него; казалось, он не знал, что отвечать на это вступление.

– Державы эти следующие: Англия – представительница позитивной евангелическо-протестантской церкви; Франция и Австрия, защитницы католичества, и Россия, представительница восточного христианства, – говорил далее мистер Дуглас. – Все эти державы имеют общий интерес: соединиться и сломить прусскую силу, которая хочет подчинить себе Германию, прусскую державу, представительницу отрицательного, критического протестантизма, победа которого будет концом христианства.

Наполеон медленно крутил усы.

– Все эти державы не поняли своей задачи, – продолжал мистер Дуглас, – они дивятся и бездействуют в виду совершившихся событий и не решаются действовать, хотя настолько сильны, что могли бы привести в исполнение свою волю. Руководимая слабым правительством, внемлющим партии, которая в своем материализме стремится сохранить мир во что бы то не стало, Англия не смеет подняться и прикрывает свое недостойное бездействие принципом невмешательства. Что до Франции, то ваше величество сделало большую ошибку, поддержав Италию и не вмешавшись в дела Германии.

Глаза императора не выражали ничего, в лице не дрогнула ни одна жилка. Поглаживая бородку, он прикрывал ладонью невольную улыбку.

– Россия, – продолжал мистер Дуглас прежним тоном, – ослепленная надеждой преуспеть на Востоке, разгневанная прежнею неблагодарностью Австрии, делает великую ошибку, поддерживая Пруссию. Одна Австрия ничего но может сделать теперь, предприняв в минувшем году борьбу без союзников. Впрочем, фон Бейст вполне сознает необходимость действовать сообща, чтобы исправить совершившееся, и я твердо убежден, что ваше величество ясно сознает опасности, возникшие для Франции из событий минувшего года.

Он замолчал на минуту, как бы ожидая ответа и устремив на императора взгляд своих косых глаз.

Наполеон сидел неподвижно, его непроницаемый взор вяло и без всякого выражения встретил взгляд англичанина.

– Чтобы Франция с Австрией могли действовать сообща,– продолжал мистер Дуглас, – необходимо пробудить Англию от ее летаргии и отвлечь Россию от Пруссии.

– И вы считаете это условие исполнимым? – спросил император спокойным тоном.

– Я убежден в этом, – возразил мистер Дуглас, – и чтобы осуществить его, я решился употребить все свои силы. Исходным пунктом своих усилий в обоих направлениях я избрал ганноверского короля, который соединяет в своей особе английскую национальность и легитимное право, два принципа, посредством которых можно подвигнуть народ и общественное мнение в Англии. Там, – продолжал он, – многие недовольны тем, что правительство так безмолвно и равнодушно смотрит на свержение с ганноверского престола английского принца. Если соединить все эти элементы, если посредством прессы или с трибуны подействовать на общественное мнение в Англии, Если, тем более, приедет туда король, то…

– Вы полагаете, что король Георг возбудит там симпатию, то есть деятельную симпатию, а не одно чувство сострадания? – спросил император несколько внимательнее.

– Я убежден в этом, – сказал мистер Дуглас.

– Но, – заметил император, наклонив голову набок, – вы упоминали о России…

– В моем плане, – сказал мистер Дуглас, – величайшая задача состоит в том, чтобы отвлечь Россию от Пруссии, и я убежден, что это сбудется.

– А! – произнес император невольно.

– Да, ваше величество, – сказал мистер Дуглас, поднимая руку, – я укажу в России на те опасности, которые предстоят в будущем русской империи от немецкого усиления, опасности, уже испытанные легитимным правом. Я покажу, – продолжал он с большим воодушевлением, – что Россия не нуждается в Пруссия, если придет к соглашению с Австрией относительно вопроса о придунайских областях, а с Англией о торговле на Черном море.

По лицу императора мелькнуло особенное выраженье, но так же скоро его черты приняли свое обычное спокойствие, а веки еще больше закрыли глаза.

– Я знаю, – продолжал мистер Дуглас, – что в Петербурге многие особы разделят эти мысли, и дело ганноверского короля послужит мне и здесь предлогом.

– Знают ли об этом в Вене? – спросил император равнодушно.

– Именно в Вене обратили на это мое внимание, – отвечал мистер Дуглас.

– И фон Бейст разделяет ваше мнение? – спросил император.

– Он обещал мне всевозможную поддержку, и австрийский посол послужит мне посредником в Петербурге; кроме того, я буду рекомендован ганноверским королем.

Наполеон молчал.

– Теперь я прошу ваше величество, – сказал мистер Дуглас, – оказать мне поддержку и рекомендовать вашему посланнику, если только вы находите правильным мое мнение и желаете содействовать его осуществлению.

– Мне было весьма интересно слышать ваше основательное и широкое воззрение на европейскую политику, – сказал император, крутя усы, – с неменьшим интересом я узнаю, как оно будет принято в Петербурге. Мой посланник, конечно, примет вас дружески, однако уже по причине самой национальности он не может ввести вас в тамошний свет.

– Я и не желаю формального представления, – сказал мистер Дуглас, – если только буду иметь право сказать там, что ваше величество разделяет мое мнение и стремления.

– Фон Бейст, – возразил император, – знает, какую сильную симпатию я питаю к Австрии и как проникнут желанием действовать сообща с венским кабинетом, поэтому все воззрения, которые он усваивает, имеют для меня особенную важность.

– Но… – сказал мистер Дуглас.

– Вы, – проговорил император и с выражением безукоризненной вежливости, говорили о влиянии на английскую прессу в пользу ваших идей и дела ганноверского короля; имеете ли вы уже связи, чтобы произвести такое влияние? Я хорошо знаю Англию и вполне способен оценить то могущество, которое имеет там пресса над народом и правительством.

– Я постараюсь соединиться с английским духовенством одного со мною образа мыслей, – сказал мистер Дуглас, – оно прибегнет к своему значительному влиянию на нашу аристократию, которая принимает большое участие в ганноверском короле, и я убежден, что английское духовенство станет пропагандировать мои идеи всюду, даже у королевы.

Опять на губах императора явилась невольная улыбка; он наклонил голову и провел рукой по бороде.

Потом встал и вежливым тоном сказал:

– Благодарю вас за одолжение, которое вы сделали мне, приехав сюда и сообщив мне свои мысли – такой беспримерной ревности нельзя не пожелать полнейшего успеха, и я могу только повторить, что мне будет весьма интересно узнать, какой прием найдут ваши мысли в Англии и России.

Мистер Дуглас также встал и открыл рот с таким выражением, как будто не ожидал окончания разговора.

– Вы едете отсюда в Петербург? – спросил Наполеон тем же обязательным тоном.

– Я так условился с фон Бейстом, – отвечал мистер Дуглас, – тотчас по своем возвращении я отправлюсь в Россию, если мое мнение найдет у вашего величества…

– Прошу вас передать мой поклон фон Бейсту, – сказал император, – и уверить ганноверского короля в моем дружеском расположении; я познакомился с ним в Баден-Бадене и от всего сердца сожалею о постигшей его несчастной участи. Еще раз уверяю, что мне очень приятно познакомиться с вами, надеюсь видеть вас впоследствии и подробно побеседовать о ваших идеях.

И с утонченной вежливостью он склонил голову.

Мистер Дуглас, не сводя с императора широко раскрытых глаз, медленно подвинулся к двери, поклонился и вышел из кабинета.

Император молча смотрел некоторое время ему вслед.

– Чего добивается фон Бейст, – сказал он задумчиво, – через этого нового Петра Амьенского, который проповедует Крестовый поход против Пруссии и с инквизиторскою миной требует от меня мнения о своей оригинальной программе? Что это такое: ballon d'essaie4545
  Пробный шар (фр.).


[Закрыть] или пропаганда действительных планов? Меттерних так настоятельно убеждал меня выслушать этого странного англичанина, поэтому тут что-нибудь да есть. Кажется, – продолжал он после краткого размышления, – я хорошо сделал, что несколько подогрел восточный вопрос – фон Бейст хотел протянуть руку России, как выболтал это в своей ревности этот политический clergyman4646
  Священник (англ.).


[Закрыть]. Ну, из этого теперь ничего не выйдет, и на Востоке все останется по-прежнему. Каждое, даже временное, разрешение восточного вопроса отнимет у меня действительное средство оказывать сильное влияние в Лондоне и Петербурге.

Он несколько раз задумчиво прошелся по комнате.

Через портьеру внутренней двери вошел частный секретарь Пьетри.

Наполеон остановился и дружески кивнул ему головой.

– Имеете ли, ваше величество, время просмотреть корреспонденцию? – спросил Пьетри.

Император утвердительно кивнул головой.

Пьетри подошел к столу с бумагами в руке.

– Напишите конфиденциальную ноту Талейрану в Петербург, – сказал император. – К нему явится английское духовное лицо, мистер Дуглас. Пусть Талейран примет его ласково, но будет крайне осторожен в своих выражениях и ничем не обязывается.

Пьетри записал карандашом имя.

– Уведомьте в то же время, – продолжал император, – нашего тайного агента там…

– Мадам Ронке? – спросил Пьетри.

– Да, ее, – сказал Наполеон, – она ловка и полезна?

– Чрезвычайно ловка, – отвечал Пьетри. – Оказывает большие услуги и умеет избегать всякой видимости политической деятельности.

– Напишите же ей, что мне весьма важно знать в точности, что станет делать там этот мистер Дуглас, с кем будет видеться и, если возможно, о чем будет говорить с политическими лицами и как сильно его станет поддерживать австрийское посольство. За ним нужно строго присматривать.

– Будет исполнено, государь, – отвечал Пьетри.

– Имеете вы доступ в английскую прессу? – спросил он.

– Конечно, государь, – отвечал личный секретарь., – «Кроникл», «Геральд»…

– Мне была бы приятнее газета, в которой никто не мог бы заподозрить здешнего влияния, – нельзя ли «Дейли Ньюс»?

Пьетри задумался.

– И это можно сделать, – сказал он, – лишь бы предмет не имел исключительно французского интереса.

– Нет, нет! – воскликнул император. – Вы знаете, – продолжал он, еще ближе подходя к Пьетри и несколько понижая голос, – вы знаете, что я высказал Петербургу несколько обширные идеи относительно Востока, но теперь не желаю давать им дальнейшего развития, не изменяя, однако, официально и вдруг своего мнения. Вот самая подходящая минута для Англии, чтобы вмешаться и восстать против всякой перемены status quo, чтобы прекратить всякое дальнейшее обсуждение этого опасного вопроса и в то же время стать ненавистной в глазах петербургского кабинета, как это уже случилось с фон Бейстом, – прибавил он, улыбаясь.

– Понимаю, – сказал Пьетри, – легкая дипломатическая нескромность…

– Но которая, по видимости, должна идти из Вены, – заметил император, – или из Берлина, – прибавил он после минутного размышления, крутя усы.

– Потом легкий намек на опасности, которые могут произойти для европейского мира от возбуждения теперь восточного вопроса, – продолжал Пьетри, – намек на задачу Англии противодействовать России на Востоке… – Император несколько раз кивнул головой. – Английская пресса вспыхнет, а дипломатия сделает свое дело, – закончил Пьетри.

– Напишите статью и покажите мне ее на французском языке, – сказал император, – вы полагаете, что ее можно…

– Такую статью – без сомнения, – отвечал Пьетри, – и даже сам редактор не заподозрит, откуда она.

– Прочитаем же письма, – сказал император, – но только самые необходимые – я хочу прогуляться.

И сел за свой письменный стол, между тем как Пьетри разложил бумаги, которые держал в руке.

Глава восемнадцатая

Вечер тихо спускался на селение Блехов в ганноверском Вендланде; крестьяне медленно возвращались домой, кое-где загорался огонек в домах и освещал своим дрожащим светом группы молодых парней и девушек, которые собирались перед дверьми, то смеясь и шутя, то перешептываясь и разговаривая, и старались продлить по возможности этот час. Потом, медленно и нерешительно пожав на прощанье руку или покраснев и смутившись от шутки, девушки уходили домой, повинуясь призыву, который уже несколько раз раздавался из домов, и вскоре все погрузилось в глубокое безмолвие и мрак, и только осветившиеся везде окна и лаявшие кое-где собаки говорили о существовании жителей в безмолвном селении.

Но постепенно в бледневшем небе обрисовался стоявший на возвышенности дом оберамтманна со своими деревьями; но в большом здании, которое бывало ярко освещено, когда здесь жил фон Венденштейн, горели теперь очень немногие окна – новый прусский чиновник не имел семейства и жил один со слугой в обширном имении. На другой стороне блестел огонек в тихом пасторском доме; там сидел пастор Бергер, ведя спокойный разговор с кандидатом Берманом, и мысли его грустно летели к далеким друзьям, с которыми он прожил здесь длинный ряд лет; печально вспоминал он о минувшем, безвозвратно протекшем времени, но с благодарностью и тихою радостью думал, что новое время, отрывавшее его от дорогих ему привычек, принесло его дочери счастье и веселую, радостную будущность.

Внутри домов, почти у каждого очага, слышалось в семейных разговорах воспоминанье о прежнем времени; к нему примешивались более или менее гневные порицания новым порядкам, заменившим дорогое сердцу минувшее, и то, что прежде было ежедневным, привычным, приобретало теперь особенную прелесть.

В большом богатом доме бургомистра Дейка ужин почти окончился.

Старый Дейк сидел на конце стола, перед ним лежали хлеб и большой нож, рядом сидела его молодая невестка Маргарита, которая с Рождества стала счастливой молодой женщиной и своей искусной рукой дала новую жизнь старому правильному хозяйству. На ней был красивый наряд здешних крестьянок, мило и прелестно сделанный из тонкой материи; с самоуверенной ловкостью она исполняла свои обязанности хозяйки дома, раздавая работникам и работницам вкусные блюда. Глаза ее светились счастьем, ее муж, сидевший по другую сторону от отца, напротив нее, восхищенным взглядом следил за движениями молодой женщины, а строгие, резкие черты старика озарялись ласковой улыбкой, когда невестка с особенным вниманьем выбирала и клала ему на тарелку лучшие куски. Когда молодая женщина встречалась взорами с мужем или его отцом, на ее щеках вспыхивал румянец, и с милой стыдливостью опускала она глаза, смущаясь новым еще для нее званием хозяйки дома.

Старик окинул взглядом стол и, заметив, что все тарелки пусты, встал, сложил руки и, когда все последовали его примеру, прочитал медленно серьезным, важным тоном старую простую молитву, и все, наклонив голову, произнесли «аминь». Таков был исконный и неизменный обычай в старом крестьянском доме.

Потом молодая хозяйка убрала со стола хлеб – хлеб-кормилец, к которому в старых крестьянских домах питают род религиозного благоговения, как к непосредственному и лучшему дару Божию, этот плод крестьянских трудов, основание всего крестьянского благосостояния; молодая хозяйка убрала его на место в большой шкаф. Работники ушли, почтительно сказав короткое «спокойной ночи», и вскоре работницы под надзором Маргариты сняли и убрали посуду и скатерть.

Старый Дейк расположился в широком удобном кресле, обитом коричневой кожей; невестка поставила лампу с абажуром из матового стекла – городскую новинку привезенную ею в старый крестьянский дом, которая, однако, милостиво была принята стариком, – и с приветливой улыбкой подала свекру набитую трубку, положив на табак горячий уголь. Старый Дейк потянул дым несколько раз и с таким ласковым выраженьем, какого едва ли можно было ожидать на его жестком лице, взглянул на красивую молодую женщину, которая наполнила два стакана пенящимся пивом и потом положила пред стариком большую библию в кожаном переплете, из которой старик Дейк прочитывал вечером ту или другую главу, если не прислушивался с улыбкой к болтовне своих детей.

Потом она подвинула стул, к мужу, сидевшему напротив отца, и, впервые отдыхая в этот тихий час от дневных трудов, прильнула к плечу сильного молодого крестьянина, который своею могучей работящей рукой кротко и тихо провел по ее роскошным, гладко причесанным волосам.

– Скоро уже год, – сказал старый Дейк задумчиво, отпивая медленно из своего стакана и выпуская клубы табачного дыма, – скоро уже год, как мы здесь в последний раз праздновали день рожденья доброго оберамтманна. Хороший был господин. Тогда он, конечно, не предчувствовал, что будет с ним через год, – с ним, с королем и страной!

Маргарита опустила ниже голову на грудь мужа – ее всегда печалило, когда касались великих событий, приводивших в столкновение ее любовь к прусской родине, с теми ощущениями, которые она нашла у всех добрых и честных людей, окружавших ее в ее новом и милом отечестве.

Фриц Дейк закусил губы, гневное выражение разлилось по его лицу, и он глухим голосом сказал:

– Я не должен вспоминать о том, что случилось с нами в этот год, Когда я вспомню о короле, который живет далеко в изгнанье, когда подумаю о наших солдатах, которые так храбро бились везде и всегда до последней минуты, и когда потом должен видеть чужие мундиры, я готов усомниться в правосудии Божием.

– Этого никогда не должно делать, – важно отвечал старик. – Нам ли знать пути Господни? Правда, я с прискорбием взираю на прошедшее, в котором крепче укоренилась моя старая жизнь, чем твоя, сын, но не осмеливаюсь порицать великие судьбы, предопределенные Господом князьям и народам. Повинуйтесь начальству, имеющему власть над вами, – продолжал он через несколько минут, – так говорит наш достойный пастор Бергер, который, без сомнения, хранит в памяти старое время и от всего сердца предан нашему бедному королю. И мы не имеем, конечно, никакой причины жаловаться на новое начальство, которому Бог вручил власть – господин фон Кленцин, следует признать, искусный, правдивый и милостивый человек, хотя и не умеет достучаться до сердца ганноверского крестьянина как оберамтманн, однако ж он желает добра, и что мне особенно нравится, так это то, что он уважает нашу любовь и привязанность к старине.

– Но… – вскричал Фриц недовольным тоном.

Маргарита подняла голову с его плеча; глаза ее заблестели и закрасневшись, она сказала с живостью:

– Нехорошо, с твоей стороны, роптать на судьбу, и у тебя нет к тому никакой причины: разве последний год, принесший столько перемен в свете, не соединил нас, и разве Господь не благословил нас и наш дом? Чего нам оглядываться на свет, когда в нашем доме живет мир и счастье! Оставь спор королей, он не так близок к нам, как наш дом и двор и наша любовь. Господь рассудит их, и если кому причинена несправедливость, Он увидит и поправит ее. Вот, – сказала она кротко, – там висит портрет твоего короля, я почитаю его и часто молюсь за бедного государя, из любви к тебе. Я не требовала повесить портрет моего короля, хотя привыкла видеть его с тех пор, как стала помнить себя, но мое сердце болит, когда вижу в тебе гнев и ненависть, когда вижу, что ты не думаешь о том, что в это время вражды и озлобления, мы оба должны вносить всюду единодушие, примирение и любовь!

Ее чистые глаза светились влажным блеском, и слеза медленно скатилась по щеке.

Молодой крестьянин быстро схватил ее руку, привлек к себе и поцеловал глаза. Он ничего не сказал, но гневное выраженье исчезло с его лица, и теплый взгляд голубых глаз нежно и ласково смотрел на взволнованное лицо молодой женщины.

– Маргарита права, – сказал старик, важно взглянув на детей, – станем хранить мир в доме, когда извне бушует буря, позаботимся, чтобы и при новом начальстве царствовали в стране истина и правда, и поблагодарим Бога за ниспосланное благо – Он нам послал в дом свое благословение.

Он ласково посмотрел на молодую женщину, потом как бы невольно раскрыл библию – святая книга открылась на псалмах, в которых старик так часто искал утешения и назидания; он медленно перевернул несколько листов, его глаза остановились на одном месте раскрытой книги, и спокойным, твердым голосом он прочел:

«Так близко к боящимся Его спасение Его, дабы водворить славу в земле нашей! Милость и истина стремятся, правда и мир облобызаются. Истина возникнет от земли, и правда приникнет с небес. Господь даст благо, и земля наша даст плод свой. Правда пойдет пред лицом Его, поставить на путь стопы свои».

Нежно прижал к себе Фриц свою молодую жену, которая потом встала, подошла к старику, медленно закрывшему книгу, и поцеловала ему руку, в то время как он положил другую руку на ее голову.

Между тем как жизнь селения Блехова сосредоточилась внутри домов, глубокое безмолвие легло на улицах и на окрестных полях, показался на опушке соснового леса, подходившего к самому селению, всадник на стройной, красивой лошади.

Он наклонился вперед и стал высматривать направо и налево от леса и вдоль улицы.

Когда же его взор не встретил ничего, кроме безмолвных деревьев и белеющей дороги к селению, тогда он медленно сошел с лошади, погладил ее по взмыленной шее, отвел к лесу и привязал там к дереву.

– Спасибо, доброе животное, – сказал он, между тем как лошадь с удивлением смотрела на него своими большими умными глазами, – ты скоро отдохнешь и получишь награду за свои труды – мы много проехали и выиграли время, правда, – прибавил он со вздохом, – это никак не поможет при существовании телеграфов, но вперед, вперед! Здесь я знаю дорогу.

Он вынул пистолеты из чушек4747
  Седельных кобур для пистолетов.


[Закрыть] и медленно пошел по дороге к селению, волнуемый быстро сменяющимися чувствами. Глубокая скорбь наполняла его сердце при мысли о прошедшем времени, когда он играл здесь ребенком, когда весело приезжал из гарнизона в отеческий дом, который теперь стоял так мрачно и безмолвно, между тем как он, беглец, шел по той улице, на которой ему был знаком каждый камень, каждый куст. С грустью и печалью думал он о найденном здесь счастье, цветущий венец которого был так близок к нему и которое так внезапно скрылось в неизвестном будущем, но при всем этом сердце его радостно билось от прелести положения: бегство с его опасностями, предстоявшая ему жизнь, полная разнообразия и волнения, все это обаятельно действовало на его молодое, жаждущее жизни сердце, и тем сильнее волновало его душу, что сливалось с горестными воспоминаниями о минувшем времени.

Тщательно избегая полос света, падавших из окон, молодой человек шел легкими шагами по сельской улице и, не встретив никого, достиг дома старого Дейка. Он подошел к освещенному окну, собака с лаем бросилась на него, но в ту же минуту узнала друга и стала ласкаться, радостно помахивая хвостом.

Молодой человек прильнул к стеклу и увидел старого Дейка с библией в руке, увидел как Маргарита, встав, поцеловала старику руку. Посторонних никого не было: он подбежал к двери, отворил ее без шума и в одно мгновение очутился в комнате, среди добрых и честных людей, которые еще не пришли в себя от удивления.

– Боже мой, господин лейтенант! – вскричал Фриц, вскочив и подбежав к молодому человеку.

Старый Дейк с глубоким изумлением поднял голову и медленно встал, между тем как Маргарита перебирала передник и нерешительно шла вслед за мужем.

Фон Венденштейн дружески пожал руку Фрицу и подошел к старику.

– Добро пожаловать, господин лейтенант, – сказал последний, крепко пожимая руку молодому человеку, – милости просим! Что привело вас сюда в такой поздний час, и откуда вы…

– Но боже мой! – вскричал Фриц. – Вы в пыли, утомлены, с пистолетами в руках – что это значит? Что случилось?..

– Потише, мой друг, – сказал лейтенант. – Не говори так громко. – И с особенной полувеселой-полупечальной улыбкой прибавил: – Я сбежал…

– Сбежал?! – вскричала Маргарита горестно, между тем как старый Дейк и его сын с немым изумлением смотрели на молодого человека, необыкновенное положение которого и внезапный приезд казались им непонятными.

– А, – сказал лейтенант, быстро повертываясь к молодой женщине, – здесь и Маргарита, которой я обязан частью своей жизни и которая стала еще красивее в своем новом звании хозяйки дома. Искренне желаю счастья.

Он протянул руку молодой женщине и, улыбаясь, сказал Фрицу:

– Тебе первому мой привет – война принесла счастье нам обоим: твое уже осуществилось, мое же…

– Но, господин лейтенант, расскажите, что это значит? – шутка это или всерьез? – произнес Фриц.

– Всерьез, еще как всерьез, – сказал лейтенант. – Я убежал, и вся полиция, все жандармы, конечно, уже гонятся за мной!

– Зачем? Что случилось?

– Зачем? – переспросил фон Венденштейн. – Я и сам этого не знаю. Что случилось – очень простая вещь: меня арестовали, посадили в полицейский участок в Ганновере, и я убежал. Мое спасение зависит от того, чтобы я как можно скорее добрался до Гамбурга и сел на корабль. До вас я счастливо доехал, теперь ты должен помочь мне и спасти свободу, как спас прежде жизнь, и я навсегда останусь твоим неоплатным должником. Однако прежде всего я попрошу молодую хозяйку накормить меня, потому что умираю от голода и жажды.

Маргарита поспешно вышла.

Лейтенант сел за стол.

– Но расскажите же нам, в чем заключается это грустное дело, – попросил старый Дейк. – Я кое-что слышал. Извините за вопрос, господин лейтенант: вы были неосторожны и вступили в заговор?

И старик посмотрел на молодого человека почти с отеческим участием и заботливостью.

– Нет, добрый Дейк, – отвечал фон Венденштейн, – я не был неосторожен и не вступал ни в какие заговоры. Видите ли, – продолжал он, – чувствуется близость войны, и, быть может, скоро наступит время, когда король пойдет опять в поход, чтобы завоевать свое государство; поэтому многие офицеры и солдаты ушли за границу, там они соединятся и приготовятся к войне; я же решил спокойно ждать, пока не начнется настоящая война, как советовал мне мой отец.

– Он, как всегда, был прав, – сказал старый Дейк, ударив по столу, – и здесь, в селении, ходят такие слухи, и многие молодые парни приходили ко мне за советом. Я всем им советовал оставаться сидеть и ждать.

– Но, – возразил Фриц, с особенным вниманием слушавший лейтенанта, – в прежнее время, во время французского господства, уходили многие молодые парни и служили в немецком легионе. Вы, отец, сами рассказывали нам об этом.

– Тогда было другое дело, – сказал старик важно, – тогда у короля имелась своя армия, и ганноверские парни, уходившие к нему, были настоящими солдатами и состояли в походе: теперь же они должны блуждать по чужим странам, без правильной идеи и порядка, без родины и защиты – это не совсем хорошо. Если король снова назначит поход и призовет солдат, то я никого не стану удерживать, кто захочет идти под старые знамена; но теперь еще этого нет и, конечно, не будет. Однако, – спросил он после краткого молчания, которого не решался прервать сын, хотя его лицо ясно выражало, что он не разделяет мнения отца, – за что вас арестовали, господин лейтенант?

– Не знаю, вероятно, по подозрению. После ареста обыскали мою комнату и нашли бумаги, принадлежащие моим друзьям. На меня пала вся ответственность, и кажется, я должен был послужить примером для острастки. Поэтому я при помощи друзей, которых отчасти не знаю, убежал, и, если мне не удастся достигнуть границ, то придется долго, очень долго сидеть в тюрьме.

Старик печально покачал головой.

– Какое горе для вашей матушки! – проговорил он тихо.

– Мы проведем вас, господин лейтенант, через рощу, там вы не встретите ни души, – сказал Фриц.

Возвратилась Маргарита. Она принесла большое блюдо с холодным мясом и бутылку вина, накрыла стол белой, как снег, скатертью, и вскоре лейтенант ревностно занялся подкреплением своих сил, воздавая честь кулинарным произведениям зажиточного дома.

Старый Дейк смотрел на молодого человека с довольною улыбкой и с тем почтительным вниманием, каким дарят аппетит гостя в старинных крестьянских домах. Потом медленно и задумчиво проговорил:

– Дело уж сделано, теперь нужно только доставить вас в безопасное место. Если впоследствии дело объяснится в вашу пользу, то вам лучше ждать того в безопасном отдалении. Мой вам совет – отдохнуть с часок, а потом мы запряжем маленькую тележку, и Фриц проведет вас через рощу, он хорошо знает дорогу. Таким образом, с Божией помощью, вы завтра будете в Гамбурге.