Текст книги "Европейские мины и контрмины"

Он замолчал и взглянул на графа.

– В этих мыслях императора, – сказал граф спокойно, – я вижу вновь его стремление предупредить все опасности, могущие угрожать европейскому миру и, кроме того, его желание содействовать этой цели сообща с Пруссией. Однако я должен откровенно сказать, что не вижу, как можно разрешить или, по крайней мере, замедлить решение восточного вопроса простым обменом мыслей между европейскими державами. Дремлющие там конфликты так тесно связаны с сущностью всех условий, что, по моему мнению, невозможно окончательно разрешить их. Каждое прикосновение к восточному вопросу поведет только к такому же взрыву, какой был в 1854 году. Оставив его в покое, мы можем надеяться, что он будет дремать еще целые века, как дремал доселе – это хроническая болезнь, в которой нужно только опасаться, чтобы неосторожное лечение не довело до острого кризиса. Таково мое мнение о всех вообще восточных делах, – сказал он, при этом посланник не мог скрыть удивления, – кроме того, Пруссия, кажется, не должна вмешиваться в этот вопрос, а тем менее быть деятелем или брать на себя инициативу. Я лично мало знаком с восточными делами и, как уже говорил вам, не читаю присылаемых оттуда сведений, потому что ближайшие интересы поглощают у меня все время, но, судя по общим политическим основаниям, считаю самым лучшим для Пруссии играть пассивную роль во всех тех сферах, в которых доселе действовали преимущественно Англия и Франция.

– И вы не решитесь выйти из этой пассивной роли даже для обмена мыслями, который ведь не есть действие? – спросил Бенедетти.

– Я практичный человек, – сказал граф Бисмарк искренним тоном, – и охотно занимаюсь вопросами, которые требуют немедленных, сильных и успешных мер, но в вашем положении я не вижу, какую практическую пользу может принести обмен теоретических воззрений. Поэтому откровенно говорю вам, что желал бы отложить обсуждение вопросов, о коих я мало имею понятия, а также соглашение касательно них с императором и его правительством, до того времени, когда явится к тому непосредственный практически повод.

Лицо Бенедетти снова приняло свое спокойное выражение; он продолжал таким тоном, как будто вполне остался доволен объяснением графа Бисмарка.

– Я должен еще, согласно желанию императора, обратить ваше внимание на второй вопрос, который, по-видимому, не так далек от интересов Пруссии и Германии и состоит в тесной связи с первым вопросом – я говорю о делах Италии.

Граф Бисмарк с удивлением взглянул на посланника.

– Дела Италии? – спросил он. – По какому случаю они могут быть предметом рассуждения? Все дела там уже установились, а сентябрьский трактат вполне регулирует деликатный пункт отношений к Риму.

– И, однако, именно этот пункт, – сказал посланник, – требует, по мнению императора, серьезного обсуждения и вмешательства великих держав. Итальянское правительство, конечно, имеет определенное и твердое намерение исполнить все свои обязательства и сохранить, согласно трактату, свои отношения к римскому двору: однако это правительство более всякого другого подчиняется партиям, которые создали новое итальянское королевство.

– Разве есть в Италии партии, которые надеются произвести переворот и разрушить созданное на основании народного права? – спросил граф Бисмарк.

– Активная партия в Италии никогда не успокоится, – заметил Бенедетти, – пока не исполнит своей программы сделать Рим столицей королевства. Временами партия эта может казаться недеятельной, но она постоянно станет делать попытки. Именно в эту минуту, – продолжал он, устремив на графа Бисмарка свой холодный взгляд, – именно в эту минуту, кажется, совершается сильное движение в этой партии. Конечно, есть основание смотреть с особенным беспокойством на странствование Гарибальди около папских границ – весьма вероятно, что там происходит что-то. Недавно Гарибальди был в Раполано, небольшом местечке в Сиенской провинции, но вскоре уехал оттуда и появился в Колле. Где-то там собирается молодежь и ведет тайные совещания.

– А! – произнес граф Бисмарк, внимательно следивший за словами посланника.

– На противоположной неаполитанско-папской границе, – продолжал Бенедетти, – в Сора, внезапно явился сын Гарибальди, Менотти. Сора – знаменитое разбойничье гнездо, поэтому присутствие там Менотти заставляет многое предполагать. Я не скрою от вас, что императорское правительство, при своем глубоком интересе ко всем этим обстоятельствам, заботится получать точные сведения о составляемых там планах. Наши агенты уведомили нас, что Гарибальди в любую минуту может поставить под ружье пятитысячную армию, что прежние офицеры Гарибальди, получив от него новые патенты, вербуют солдат почти во всех городах полуострова. Хотя на папских границах расположен кордон из тысячи солдат, однако офицеры Гарибальди, не стесняясь, говорят, что имеют много сообщников в упомянутом войске.

Он замолчал.

– Стало быть, – сказал граф Бисмарк, – старик Гарибальди действительно хочет совершить небольшой поход. Потратят немножко пороху, но серьезного, думаю, не сделают ничего; французское знамя прикрывает Рим, и ни волонтеры Гарибальди не предпримут ничего против ваших войск, ни итальянское правительство не отважится явно сопротивляться Франции.

– Нельзя знать, как велико влияние активной партии на правительство, – сказал Бенедетти, – во всяком случае, все это взволнует европейское спокойствие, и было бы желательно покончить с таким состоянием раз и навсегда.

– Это нелегко сделать, – сказал граф Бисмарк.

– Император думает, – продолжал Бенедетти, – что это удастся, если будет созвана конференция из великих держав, которая взвесит итальянский вопрос, окончательно установит и возьмет под свое покровительство отношения между римской курией и королевством итальянским. Такая конференция необходима не только по тому влиянию, которое оказывают итальянские волнения на европейский мир, но и по положению папы как главы католической церкви, ибо все католические державы и те, в которых большинство подданных исповедают римско-католическую религию, заинтересованы в высшей степени тем, чтобы глава католического мира сохранил независимость и безопасность, требуемую его положением.

– Для этого, без сомнения, достаточно одной французской защиты, – возразил граф Бисмарк с любезным поклоном.

– Не по этой причине император желает подвергнуть вопрос конференции европейских держав, – возразил Бенедетти с оттенком неудовольствия, – конечно, Франция сумеет защитить папу, но эта защита требует непрерывного военного положения. Предводителям активной партии в Италии всегда будет легко представить нации французское вмешательство в самом ненавистном виде и приписать эгоистические намерения нашей римской политике, вследствие этого не прекратится волнение и следующее за ним беспокойное движение. Иначе было бы, когда вопрос был решен европейскими державами. Папа скорее покорится приговору великих держав касательно требуемых от него уступок, нежели исполнит притязания Италии и последует нашему одному совету; с другой стороны, итальянское правительство станет тверже и самоувереннее в отношении партии, когда увидит опору в европейских государствах, да и сама нация, при совокупности последних, едва ли будет предполагать в правительстве враждебные намерения. Поэтому император намерен предложить конференцию, но желает сперва договориться о ней с вашим королем; он предполагает, что Пруссия, заключив в минувшем году союз с Италией, пользующаяся поэтому симпатией итальянцев и в качестве протестантской державы могущая беспристрастно действовать в отношении римского престола, должна взять на себя инициативу в этом деле.

– И в этом случае, дорогой посланник, я должен откровенно выразить вам свой отказ, – возразил граф Бисмарк. – Я считаю невозможным окончательное соглашение между итальянским правительством и папой, то есть нынешним папой и нынешним правительством. Италия станет требовать Рима, а папа будет говорить: Non possumus9898
  Не возможно (лат.).


[Закрыть]. При такой противоположности остается только практически modus videndi9999
  Образ жизни (лат.).


[Закрыть], который будет существовать не де-юре, но де-факто, до тех пор, пока могучая рука не соединит обе части. Вы создали этот status quo и можете поддерживать его; всякая попытка заменить его должна, по моему мнению, вести к тому, чего следует избежать, а именно – к сильному перевороту и к большой опасности для европейского мира. Что же касается Пруссии и особенно короля, – продолжал он, пробуя пальцем остроту перочинного ножа, – то я должен сказать вам, что наше положение, по моему мнению, требует от нас величайшей сдержанности в этом деле. Будучи государем множества ревностных и очень строгих католиков, король должен быть крайне осторожен уже по одной той причине, что он протестант; католическая Вестфалия, Пфальц, Силезия – все это тесно связано с нашим положением относительно папы, и мне кажется, что прусский король должен смотреть на папу единственно как на главу церкви и никогда не касаться его светской власти и отношений к Италии; нас упрекнут скорее, чем всякую другую державу, в каждом шаге, сделанном в этом направлении. Равным образом и отношения наши к Италии требуют величайшей осторожности. Мы оказали Италии услугу, и даже большую; должны ли мы теперь вмешиваться в ее дела, не имея к тому достаточной причины, точно считая себя вправе играть роль Ментора – и в таком деле, в котором нельзя оспаривать этого права с национальной точки зрения? Я должен сказать вам, – продолжал он после небольшой паузы, – что не только не вижу ни малейшего повода для Пруссии играть деятельную роль или брать на себя инициативу в этом деле, но даже глубоко убежден, что никогда не буду в состоянии советовать королю принять участие в предлагаемой вами конференции. Поддерживайте твердо и спокойно status quo, – говорил он далее, между тем как Бенедетти нетерпеливо барабанил пальцами по столу, – и предоставьте все времени, и, быть может, позднейшее правительство Италии и позднейший папа сумеют примирить два принципа, которые теперь диаметрально противоположны и несоединимы.

– Но если другие державы, – сказал Бенедетти, – если Австрия, быть может, даже Англия, руководимые интересами европейского спокойствия…

– Я думаю, – заметил граф Бисмарк, – что при особенном положении Пруссии я никогда не посоветую королю принять участие в такой конференции.

Бенедетти опустил голову и, казалось, собирался с мыслями или хотел подавить впечатление, произведенное словами прусского министра. Когда он поднял голову, лицо его выражало ясное спокойствие и любезную вежливость.

– Сожалею, – сказал он, – что на основании причин, которые я нахожу весьма сильными и уважительными, вы не можете разделять мыслей императора о восточном и итальянском вопросах…

– Мнения императора об этих вопросах почти совпадают с моими, – прервал его граф Бисмарк, – я только не могу убедиться в том, что настоящее время самое удобное для возбуждения этих вопросов и что Пруссия имеет повод, даже право, играть в этих вопросах особенно деятельную роль.

– Соглашение относительно этих важных вопросов, – продолжал Бенедетти, внимательно выслушав слова, министра, – подготовило бы и вместе с тем облегчило примирение противоположных интересов относительно ближайших дел. Вам известно, как мало разделяет император воззрения многих партий во Франции, видящих опасность в национальном объединении Германии.

– Мне известен просвещенный и беспристрастный ум императора, – сказал граф Бисмарк с поклоном.

– Было бы так легко решить весь немецкий вопрос, – продолжал Бенедетти, – и устранить все дальнейшие затруднения, если бы Франция пришла к соглашению с Пруссией и если бы первая получила национальное округление границ, которое…

– Франция уже давно покончила процесс национального развития, который мы совершаем теперь, – заметил граф Бисмарк.

– И однако, – продолжал Бенедетти, – мы не владеем областями, говорящими нашим национальным языком. Я не говорю о теории естественных границ, она всегда ведет к невозможному, но область с национальным языком – иное дело, язык образует национальности, и, верное, истинное условие устойчивого равновесия есть разграничение государств по языкам. Никогда не следовало бы создавать искусственного государства, в котором говорят на двух языках, государство, называемое Бельгией. Такая держава не имеет внутренних жизненных сил и всегда будет служить убежищем для всех элементов, опасных великим державам и их спокойствию. Все, что враждебно Франции и ее правительству, прячется в Бельгии. Желая обладать Бельгией, точнее, Бельгией французской, мы руководствуемся не желанием увеличить владения, но ежедневно возрастающим убеждением в том, что Франция для своего спокойствия должна обладать всеми областями, в которых говорят нашим национальным языком.

– Если прежняя дипломатия сделала ошибку, – сказал граф Бисмарк, – то в настоящее время нелегко ее исправить. Не следовало бы создавать Бельгии, но уничтожить это государство нельзя без сильных потрясений Европы, Англия…

– Император, – прервал его с живостью Бенедетти, – убежден, и совершенно обоснованно, что при соглашении между Германией и Францией бельгийский вопрос едва ли вызовет в Европе противоречие и не встретит никакого сопротивления.

– Вы говорите о Германии, – сказал граф Бисмарк. – Германия как политическое государство еще не существует – у нас есть северогерманский союз…

– Соглашение относительно Бельгии будет иметь условием окончательное национальное объединение Германии. Император не боится, но желает этого; общественное мнение во Франции также будет благоприятно этому объединению, если оно совершится при условии, что Франция удовлетворит свое справедливое желание округлить границы теми областями, в которых употребляется ее национальный язык.

Граф Бисмарк задумался. Бенедетти тревожно смотрел на него.

– Дорогой посланник, – сказал наконец граф. – Вы предлагаете такие вопросы и политические комбинации, о которых я не могу высказаться в настоящую минуту с ходу. Такие серьезные дела требуют глубокого обсуждения, основанием которому должны служить ясно и определенно изложенные мысли. Поэтому когда впоследствии мы будем обсуживать эти вопросы, я желал бы узнать ясно сформулированные мысли императора. Кроме того, я хотел бы знать мнение других держав об этом.

– Я тотчас напишу в Париж, – сказал Бенедетти поспешно, – чтобы в точности узнать руководящую там точку зрения, ибо я не сомневаюсь, чтобы император не обдумал всех подробностей и последствий мысли, которая сильно занимает его. Поэтому, надеюсь представить вам все в определенной форме, в виде проекта трактата.

– Будьте уверены, – сказал граф Бисмарк, – что я приму с особенным вниманием все ваши сообщения относительно идей императора…

– А я убежден, – сказал Бенедетти, вставая, – что мы наконец придем к полному соглашению, которое окажется столь благотворным для будущности Европы.

Он раскланялся с графом и вышел из кабинета.

Граф посмотрел ему в след задумчиво и вместе с тем проницательно.

Потом на его губах явилась сострадательная улыбка.

– Игра ловко придумана, – сказал граф, – но так дурно скрыта, что видишь ее с первого взгляда. Я должен оскорбить Россию и Италию, лишиться симпатии обеих держав и попасть в такое положение, что мне останется единственный исход – броситься в объятия Франции. Приманкой служит объединение Германии; в награду за это Франция хочет взять Бельгию. Пусть уговаривается с Англией относительно Бельгии, я же не хочу загребать для Франции жар своими руками и давать вознаграждение за будущность Германии. Когда немецкий лев выпустит когти, он станет бороться не для пользы Франции, но для своей и достигнет сам своего положения в Европе.

Он долго сидел в задумчивости, глаза его, казалось, следили за картинами отдаленных времен.

– Он не потерял надежды найти наконец во мне готовность действовать вместе с ним. Хорошо, это избавляет меня от неприятного столкновения и дает время приготовиться. К тому же Гарибальди оказывает мне большую услугу, – продолжал он с улыбкой, – Гарибальди запутает несколько итальянские дела, Франции придется действовать против него и, может быть, против Италии. Ратацци отстранится, и вся тяжесть падет на плечи Наполеона, который и без того обременил себя итальянским походом. Именно такое положение и нужно мне – мои руки должны быть свободны, а он пусть запутывается в своих собственных сетях. Если бы я захотел придумать, как лучше расстроить хитрые зальцбургские комбинации, то едва ли нашел бы лучшее средство, чем этот новый поход Гарибальди – теперь не замедлят сказать, что мы действуем сообща! Пусть говорят и думают обо мне что хотят, лишь бы удалось мое дело и Германия заняла первое место в ряду наций, тогда настанет минута, в которую мне воздадут должную справедливость!

Он опять погрузился в созерцание картин, возникавших из глубины его души.

– Однако, – сказал он затем, глубоко вздохнув и подойдя к письменному столу. – Приготовление будущего не должно отвлекать мое внимание от внутренних дел. И внутри Пруссия должна быть готова к встрече с новой эпохой. О, если бы все, стремящиеся к преждевременному успеху, враждовавшие со мной в течение последних лет, если бы они знали, как глубоко я убежден, что единственно дух свободы и возрастающее народное самосознание могут окончить вторую часть великого дела, основание которому положено сильным напряжением военной силы! Они не предчувствуют, что мои цели свободнее и шире, чем их цели, по крайней мере, яснее, – прибавил он с сияющим взглядом. – Но нельзя сразу вдохнуть свободное движение в государственный организм, иначе благотворное действие обратится в гибель и разрушение. И на этом пути я должен идти осторожно. Во-первых, необходима перемена в министерстве юстиции. Нелегко заменить графа Липпе таким человеком, который был бы энергичен и способен провести в надлежащее время новые принципы, но не отрицая для этого старое, а создавая новое. Искусный министр короля Георга уже давно дал мне превосходную идею привлекать в правительство силы из вновь приобретенных стран; я обдумал и, кажется, нашел, что мне нужно! Судя по всем рассказам, бывший министр Леонгардт является именно таким человеком, какой может принять трудное наследие графа Липпе. Он авторитет в юриспруденции и законодательстве, у него твердый характер. Мне надобно повидаться с ним, и если я найду его таким, как ожидаю, то скажу о нем королю, которому он, без сомнения, понравится. Не думаю, чтобы это помогло успокоению Ганновера – министра сочтут отщепенцем и изменником, и агитация не прекратится. Бедный король Георг! Как желал бы я ему помочь! Придется еще раз сурово поступить с ним, – сказал министр-президент грустно, – король подписал акт об имуществе, ему отдано все, что только можно было отдать, но агитация не прекращается, и придется рано или поздно секвестровать имение, в целях государственной безопасности. Таковы последствия трагического конфликта – а конфликт, вызванный нашим временем, бесконечно трагичен, однако славное будущее дивно разрешит его!

Бисмарк опять задумался. Потом позвонил.

– Попросите ко мне легационсрата фон Кейделя, – приказал он вошедшему камердинеру.

– Лукавый Виндтхорст, конечно, имел другую мысль, рекомендуя мне ганноверских юристов для министерства юстиции, – сказал граф, потирая руки. – Он удивится, если я устрою дело с Леонгардтом. Быть может, я наживу себе еще нового врага, ну что ж – чем больше врагов, тем больше чести! И если счастье будет мне так же благоприятствовать, как и в этой зальцбургской передряге, то я могу повторить слова поэта, которыми Мантейфель некогда возбудил такую бурю в палатах, ибо одни из моих врагов избавят меня от других!

И с веселой улыбкой он встретил фон Кейделя, который вошел в кабинет, держа пачку бумаг для доклада.

Глава сороковая

Изящные салоны маркизы Палланцони были ярко освещены и наполнены благоуханием цветов и тонких эссенций.

Этот день не был назначен для приема, но молодая женщина принимала всякий вечер, если не ехала в театр. Вокруг прекрасной итальянки быстро образовался кружок избранных молодых людей; графа Риверо завалили просьбами познакомить с его прелестной землячкой, и тот ввел в салоны маркизы самых лучших и изящных молодых людей. Но салон маркизы не был похож на салоны дам полусвета, где так охотно собирается молодежь – здесь царствовал самый изысканный тон, и хотя маркиза умела предоставлять каждому гостю полнейшую свободу и давала случай блеснуть лучшими качествами, однако всякое слово, преступавшее за строгие пределы утонченной нравственности, немедленно подвергалась осуждению хозяйкой, которое выражалось или взглядом, или остроумным выговором. Между тем как настоящий хороший тон более и более исчезал из большинства парижских салонов и удержался только в некоторых кружках Сен-Жерменского предместья, салон маркизы Палланцони напоминал лучшее общество минувших дней, и молодые люди, необузданные в других салонах и мало привыкшие сдерживаться, подчинялись скипетру, который так самоуверенно и непоколебимо держала прелестная иностранка; хотя молодые люди привыкли к тону «Кафе Англе», однако невольно поддавались обаянию царствовавшая здесь высшего тона, и ум их, обленившийся в жалких разговорах о лошадях, собаках и дамах полусвета, пробуждался к свежей деятельности, чтобы заслужить одобрение этой женщины, которая отвечала на пошлость сострадательной улыбкой, а на двусмысленность грозным и таким холодно-презрительным взглядом, что самые отчаянные наглецы теряли все свое бесстыдство.

Таким образом прелестная маркиза доказывала, что виной дурного тона в обществе, неправильного отношения, в каком находилось хорошее общество к полусвету, и всех происходящих оттого скверных последствий, виной сами женщины, не умеющие привлечь и приковать мужчин, не думающие о том, чтобы превзойти полусветских дам умом, прелестью, добродетелью и достоинством, а, напротив того, заботящиеся только о том, чтобы усвоить дурной тон, жалкие манеры, странные наряды и еще более странные обычаи полусвета.

Время было послеобеденное.

Еще не настал час собственно приема – два салона, убранные со всевозможным вкусом и изяществом, примыкали к маленькому будуару хозяйки дома; у дверей в переднюю стояли лакеи да у дверей в салоны – камердинеры, готовые отворить их приезжающим гостям; все дышало великосветским изяществом и какой-то непередаваемой атмосферой, что встречается только в знатных домах лучшего сорта.

Будуар, в котором сидела маркиза на козетке, освещался наполовину потухающим днем, наполовину лампой с зеленым колпаком; красивая головка маркизы, убранная вопреки моде простыми блестящими косами, покоилась на нежной, с синими жилками руке, выглядывавшей из широкого кружевного рукава. Платье из легкой летней материи с мелкими фиалками облекало ее стройный стан и колыхалось от дыхания ее груди.

С глубоким, наполовину любопытным, наполовину дружеским, выражением она смотрела на взволнованное лицо фон Венденштейна, который сидел напротив и вел оживленную беседу.

Он рассказал ей историю своего бегства из тюрьмы, и рассказ его, которому волнение придавало особенную прелесть, казалось, сильно интересовал Антонию.

Фон Венденштейн замолчал и с восхищением смотрел на молодую женщину, которая, по-видимому, слушала его с глубочайшим вниманием.

– Благодарю вас, – сказала маркиза, помолчав несколько секунд и произнося слова с невольным вздохом, – благодарю вас за рассказ и искренне радуюсь, что встретила вас сегодня в Булонском лесу и принудила разделить со мной одинокий мой обед. Вы были так любезны и так живо описали свое замечательное бегство, что я испытываю впечатление романа, не выдуманного, а истинного, и впечатление это тем сильнее, что я вижу перед собой героя рассказа.

Она долго и пристально посмотрела на него, как будто хотела припомнить весь его рассказ.

Молодой человек покраснел; взор его отуманился на минуту, он дрожащим голосом сказал:

– Бесконечно счастлив, маркиза, что мог развлечь вас своим рассказом, и еще более счастлив тем, что вы приняли участие в моей личной судьбе.

– Иначе и не может быть, – сказала она медленно, не сводя глаз с молодого человека, – ваша личная судьба есть не что иное, как выражение современных событий, отражающихся на каждом человеке; судьба ваша тем более вызывает мою симпатию, что я вполне разделяю те принципы, за которые вы страдаете и терпите изгнание.

– Изгнание перестает быть страданием, когда доставляет чудесные минуты, подобные настоящей, – сказал молодой человек тоном простой любезности, при этом, однако ж, взгляд его имел особенное выражение.

Маркиза, казалось, не заметила ни взгляда, ни слов, хотя не сводила глаз с лица фон Венденштейна.

– Видите ли, мой друг, – сказала она медленно, кладя свою руку на его ладонь, – видите ли, что испытываете вы в своем отечестве, то самое испытываем мы на своей родине – престолы падают, государи идут в изгнание, и даже самое святое в мире, церковь и ее глава, не ограждены от влияния всесокрушающих и уравнивающих принципов нашего времени. У нас, – продолжала она с большей пылкостью и воодушевлением в чертах лица, – у нас в Италии прекратилось, однако, сопротивление злым началам адской силы – естественные представители права или заключили постыдные договоры с узурпационным правительством, или в апатическом бездействии забыли свои обязанности и уклоняются от борьбы, в которую должны бы вступить по своему положению. Все это наполняет меня глубокой скорбью, и виденное мной заставило искать забвения отечественных бедствий в вихре парижской жизни. Но мы, бедные женщины, не можем ничего сделать одни, – сказала она со вздохом, – мы можем только плакать и жалеть, а это делает нас смешными в глазах наших противников; поэтому мы должны опереться на мужчин и тогда можем сделать много, очень много! Я чувствую в себе силы начать борьбу со всем светом, если мной станет руководить мужчина с твердой волей, если в его взгляде я найду одобрение и награду за все свои старания на пользу великого и святого дела. Простите, – сказала она через минуту печальным тоном, – простите мне этот порыв, – меня увлек ваш рассказ, – я вижу, что может сделать решительность и мужество против насилия несправедливости, и глубокая скорбь наполнила мое сердце при мысли, что в моем отечестве нет ни этой решительности, ни этого мужества.

Ее ладонь все еще лежала на его ладони и, казалось, пожимала последнюю.

Молодой человек задрожал, точно темное облако подернуло его глаза, он поднес к губам красивую ручку и запечатлел на ней долгий поцелуй, пламенный язык которого сказал больше, чем могли выразить слова.

Наконец маркиза медленно отняла руку, подняла голову и устремила глаза на то место, до которого коснулись губы фон Венденштейна, оставив красноватое пятно на нежной белой коже.

– Однако, – сказала она потом таким тоном, как будто отрываясь с большим трудом от своих мыслей, – разве не за одни и те же принципы, не за одно ли и то же святое право идет борьба здесь и там, и если стараешься так или иначе доставить победу этому праву, то разве не значит это служить своему отечеству? У вас есть люди, которые не умеют уступать, отказываться, у вас есть надежда на победу – здесь может трудиться женщина, которая сгорает желанием вступить в борьбу за вечную истину и потратить на это все свои силы!

Взгляд молодого человека становился пламеннее и не отрывался от взволнованного лица красивой женщины, из глаз которой лились потоки огня; он опять взял ее руку, поцеловал горячо и медленно опустился на колени.

– Если вы нам поможете и воодушевите нас, – сказал он подавленным голосом, тяжело дыша, – тогда победа наша!

– Самое дело должно воодушевлять вас, – возразила она почти шепотом, – но все, что зависит от меня и может поддержать это воодушевление, я сделаю. Я буду думать и работать с вами, бороться с миром, я стану ободрять вас, когда разразится несчастие, буду утешать вас, когда у вас не хватит сил преодолеть скорбь. Я буду делить ваши радости, когда вы исполнитесь надежды на окончательную победу, я стану смотреть и слушать для вас, что только можно увидеть и услышать в этом лабиринте политики, а женщина может видеть и слышать больше вас. Я, наконец, буду вашим другом, вашей союзницей, – прибавила она с бесконечно нежной улыбкой. – Вы примите меня в свои друзья, в союзники?

И как бы потерявшись в мыслях, она нежно отняла руку, которую молодой человек все еще прижимал к своим губам, и провела ею по лицу.

Темный огонь загорелся в глазах молодого человека; он встал с коленей и наклонился к прелестной женщине так близко, что горячее движение ее уст касалось его лица.

Отворилась дверь второго салона, маркиза сделала отрицательный жест, в ее взгляде мелькнуло что-то вроде сожаления.

Фон Венденштейн отскочил и поспешно сел в стоявшее напротив кресло.

– Итак, мы союзники, – прошептала молодая женщина с восхитительной улыбкой. – Завтра поговорим подробнее.

– Господин граф Риверо! – доложил камердинер.

Через минуту в дверях будуара появилась стройная фигура графа.

При виде молодой женщины и фон Венденштейна, еще не совсем оправившегося от волнения, темная тень легла на лицо графа, который проницательно посмотрел на маркизу.

Последняя была совершенно спокойна; она приветствовала графа веселым тоном и, приподнявшись на козетке, протянула ему руку.

– Я пробовала утешить вашего изгнанника, – сказала она с улыбкой. – Он обедал со мной и сейчас только рассказал историю своего бегства из прусской тюрьмы. Рассказ этот еще сильнее взволновал бы меня, – продолжала она шутливо, но взглянув на молодого человека с живейшим участием, – если бы присутствие героя не ручалось уже с самого начала за счастливый исход.

– Время производит удивительные перемены, – сказал граф спокойно, – благо тому, кто, подобно нашему молодому другу, может рассказывать в дружеском будуаре пережитые им приключения.

Камердинер доложил о герцоге Гамильтоне. Вскоре за англичанином приехало еще несколько молодых людей, маркиза перешла из будуара в салон; разговор завязался; занимались музыкой, болтали, и всюду прелестная маркиза оживляла своим присутствием, то завязывая короткий разговор, то составляя центр небольшого кружка и владычествуя словами над умом, как владычествовала взорами и улыбками над сердцем.

Она отошла от группы гостей, сказав им милую шутку, когда к ней приблизился граф Риверо.

– Завтра я уезжаю из Парижа, – сказал он, понизив голос и сохраняя в то же время любезное выражение на лице, – и думаю пробыть в Риме некоторое время, может быть, дольше, чем предполагаю. Я надеялся застать вас одну…