Текст книги "Европейские мины и контрмины"

– Отлично! – вскричал молодой человек, но прибавил нерешительно: – Я желал бы повидаться со старым пастором Бергером – проститься с ним, передать ему поклон от Елены: кто знает, когда я опять увижу их всех, – сказал он грустно.

– Я сейчас схожу к пастору, – сказал Фриц, – он, без сомнения, придет сюда. Вам нельзя выходить: кто-нибудь может увидеть вас там, и хотя здесь никто не выдаст вас, однако лучше, чтобы вас не видели.

– Не знаю, хорошо ли беспокоить старика и увеличивать опасность, – заметил старый Дейк, но уже Фриц вышел и быстро достиг пасторского дома.

Пастор сидел в своем кресле, с длинной трубкой во рту, на столе лежало несколько газет и листов бумаги. Кандидат читал какую-то тетрадь, старик внимательно слушал, делал по временам замечания о прочитанном, которые кандидат принимал со спокойным вниманием, и записывал мысли, приходившие ему во время чтения.

При приходе молодого крестьянина в столь необычное время старый пастор с удивлением повернул к нему голову.

Фриц Дейк в смущении вертел шапку, искоса поглядывая на кандидата.

– Господин пастор, – сказал он нетвердо, – мой отец, говоривший с вами о чем-то, покорнейше просит вас, если вы будете так добры, прийти к нему на минуту.

Просьба старого Дейка говорить в столь неурочный час с пастором, переданная молодым крестьянином, настолько не соответствовала обычаям здешнего края, что пастор с минуту молча посмотрел на Фрица, между тем как кандидат устремил на него испытующий взгляд.

– Простите, господин пастор, – сказал Фриц с некоторым смущением, – это семейное дело, отец сейчас получил известие, и ему не совсем здоровится – он желал бы посоветоваться с вами, и если просьба прийти к нему теперь же не будет нескромной…

Кандидат встал.

– Это дело, конечно, относится к тебе лично, дядя, – сказал он мягким голосом, – я оставлю тебя одного с Фрицем. – Прийти за тобой? – спросил он. – Дорога неровная… – И он опять пытливо посмотрел на молодого крестьянина.

– Я провожу господина пастора, – сказал последний, – прошу господина кандидата не трудиться.

Последний потупился и, слегка поклонившись Фрицу, вышел в соседнюю комнату.

Дверь медленно затворилась за ним, слышно было, как щелкнул замок. Случайно или нет, но только замок не заперся, и дверь не притворилась плотно.

Фриц не заметил этого, потому что едва вышел кандидат, как он подбежал к пастору и сказал голосом, который стал еще громче от непривычки понижать его:

– Господин лейтенант фон Венденштейн здесь – его арестовали в Ганновере, он убежал; теперь он хочет видеть господина пастора и проститься с ним.

– Боже мой! – вскричал пастор, вскакивая в испуге. – Как?

– Пойдемте, пойдемте скорее – он все расскажет вам, времени нельзя терять.

Почти машинально заменил пастор домашнюю шапочку беретом, зажег маленький фонарь и, опираясь на руку молодого крестьянина, вышел из дома.

Едва он оставил комнату, как дверь медленно отворилась, вошел кандидат.

С его лица исчезло выражение евангельской кротости – жестки и суровы были его черты, вражда и ненависть выражались в его плотно сжатых губах, глаза задумчиво смотрели в пространство.

– Он убежал, – проговорил кандидат шипящим тоном, – близок к спасению… Но счастливый случай вверяет мне его судьбу.

Он молча сделал несколько шагов.

– Не лучше ли, – сказал он, – дозволить ему бежать – он не может возвратиться, по крайней мере в течение долгого времени. – Однако семейство поедет за ним, они могут поселиться в Швейцарии, Елена отправится к нему. Нет, нет! – вскричал он. – Нельзя выпустить его: будут судить строго, побег компрометирует его еще больше, измена будет наказана, по меньшей мере долговременным заключением, – прибавил он с бледной, холодной улыбкой. – Нельзя выпустить его. Но как задержать – я ведь не могу действовать лично.

И, угрюмо нахмурив брови, Берман опять стал ходить по комнате.

Наконец на его лице появилось довольное выраженье.

– Средство ненадежное, – прошептал он, останавливаясь, – может быть, он уже далеко. Но ничего другого не остается.

Он подошел к столу, взял лист бумаги и поспешно стал писать, изменяя почерк.

Потом сложил бумагу, запечатал облаткой и тем же почерком написал адрес: «Господину барону фон Кленцину. Важно». Потом взял шляпу и, отворив без шума дверь, скрылся в ночной темноте.

Быстро и озираясь по сторонам, шел он к дому Кленцина, погруженному в безмолвие. Он приблизился к большой наружной двери, положил около нее записку и потом громко позвонил.

Звон колокольчика резко раздался в ночной тишине; кандидат поспешно удалялся от дома.

Между тем лейтенант фон Венденштейн отдохнул немного на постели старого Дейка, и кратковременный сон освежил его усталые члены.

Он вскочил, когда старый Дейк сообщил ему о прибытии пастора.

Лейтенант бросился навстречу отцу своей невесты и с глубоким чувством обнял его.

Пока он рассказал в немногих словах события последнего времени старому пастору, который не мог еще прийти в себя от столь неожиданного и внезапного случая, Фриц с отцом запрягли в маленькую тележку самую сильную лошадь, Маргарита уложила в корзинку немного съестных припасов; разбудили самого верного работника, уже давно жившего в доме – все делалось молча и без шума.

Пробила полночь, когда вошел старый Дейк и сказал, что все готово. Пастор спокойно выслушал рассказ молодого офицера, с немой покорностью сложил руки и с глубоким вздохом сказал:

– Бедная Елена!

– Когда я буду в безопасности, – сказал лейтенант, – пошлите ей мой поклон, искренний привет. Я еще не знаю, что случится в будущем, но, во всяком случае, мое сердце навеки принадлежит ей, и если не переменятся обстоятельства, то и в чужой стороне можно найти уголок для нашей любви и счастья.

– Да будет воля Господня, – с грустной улыбкой отвечал пастор, – хотя бы она разбивала наши надежды и желания. Уже давно я привык обращать свои помыслы к нашему вечному отечеству, но сердце сжимается печалью, когда уничтожается земное отечество с его воспоминаньями и надеждами.

– Пора ехать, – сказал старый Дейк, – если хотите достигнуть к утру безопасной рощи, то нельзя терять времени.

Лейтенант встал.

– Благословите, отец! – сказал он, преклоняя колено перед пастором.

Последний положил ему руку на голову и произнес:

– Да благословит Господь твой отъезд и дарует мирное возвращение, но если Его святая воля решила иначе, то да будет Он с тобою в пути. Аминь.

Потом он раскрыл объятия и крепко прижал молодого человека к груди.

– Вы должны спрятаться на дно телеги, под солому, – сказал старик Дейк, – чтобы вас никто не видел, пока не проедете окрестностей селения.

– Но не возбудит ли любопытства эта ночная поездка? – спросил лейтенант, – не заметят ли чего ваши работники?

– Мой сын всегда уезжает ночью в город, – сказал старик, – чтобы рано прибыть туда, а работники – добрые ганноверцы, они будут молчать как могила.

– Но Маргарита, пруссачка? – заметил лейтенант с улыбкой.

Гневный румянец разлился по лицу молодой женщины.

– Здесь только жена вашего товарища в детских играх, – сказала она с живостью, кроме того, – продолжала она, гордо подняв голову, – в Пруссии нет обычая изменять своим друзьям!

Молодой человек быстро подошел к ней.

– Простите, – сказал он искренним тоном. – Ты позволишь, мой старый друг Фриц? – продолжал он, положив руку на плечо молодой женщины и поцеловав ее в лоб.

– Еще одно, – сказал он, – у опушки леса, близ самой дороги, стоит добрая лошадь, привезшая меня сюда; она принадлежит фон Эшенбергу в Ганновере; приведите ее сюда и поставьте в стойло, но спрячьте седло, и если представится случай, дайте знать фон Эшенбергу, что она здесь. Господь с вами!

Он взял пистолеты, взобрался на телегу и лег на дно: Фриц уселся, ухватил вожжи, цокнул языком, и телега покатилась.

Оставшиеся долго смотрели им вслед. Потом Маргарита проводила пастора домой, между тем как старый Дейк отправился в лес за лошадью.

Барон фон Кленцин занимался в своей комнате текущими делами своей должности и уже готовился идти спать, когда по дому раскатился громкий звон колокольчика.

Он с удивленьем стал прислушиваться, через несколько минут засуетились в доме, чиновник прошел тяжелыми шагами по коридору: потом фон Кленцин услышал, как отворили дверь и спустя много времени опять заперли ее, послышались шаги и громкий говор. Вошел слуга фон Кленцина, а за ним чиновник.

– Господин барон, – сказал последний, – вы, вероятно, слышали громкий звонок. Я вышел, никого не было, лежало только это письмо у двери.

И он подал записку.

Фон Кленцин взял ее, покачивая головой, распечатал и прочел. На лице появилось выраженье неудовольствия.

– Предостережение, каких много получается в последнее время, – сказал он равнодушно, бросив бумагу на стол, и сделал обоим лицам знак удалиться.

– Какая низость! – вскричал он, оставшись один. – Я никогда не думал, чтобы в этом народе, верность и привязанность которого я привык так высоко уважать, мог отыскаться доносчик!

Он опять взял бумагу и прочитал: «Бывший лейтенант фон Венденштейн, арестованный в Ганновере за измену, бежал. Он находится здесь, в доме крестьянина Дейка, и, вероятно, направится через рощу».

Фон Кленцин задумался.

– Официально мне еще не сообщено, – сказал он. – Дело возможно: между офицерами и солдатами замечается движение, но моя ли задача – исполнять добровольно полицейские обязанности в отношении этих людей, которые, однако, руководствуются мотивом, который я должен уважать, и преследовать их по анонимному доносу? Нет, конечно нет, – сказал он с живостью, – если это и правда, то для нас же лучше, если преследуемый убежит. Какую пользу получим, создавая мучеников, которые пользуются симпатией страны и наказание которых только усилит неприязнь жителей к нам? Да и за что – за то, что они не могли в один день забыть верность, в которой клялись? Без сомнения, не устрашением и угрозами мы можем привлечь сердца, а уважением и доверием, чтя их скорбь и ласково вводя в новые условия.

Он бросил бумагу на стол и стал ходить по комнате.

Прошло с час, когда вторично зазвенел колокольчик.

Это был курьер с письмом к фон Кленцину.

Последний распечатал письмо и, прочтя его, глубоко вздохнул.

– Введите жандарма! – приказал он чиновнику, который поспешил исполнить приказание. – Известие верно, – продолжал он печально, – вот реквизиция и приказ об аресте. Бедный молодой человек, которого я видел здесь столь счастливым в семейном кругу, неужели я отдам его в тюрьму, на суд, из того дома, где он родился? Печальная, грустная обязанность. Однако я должен исполнить долг службы, – сказал он, – вот предписание, я исполню его, и только!

Оп схватил письмо кандидата, поднес его к горевшей свече и медленно сжег.

Вошел жандарм.

– Вот реквизиция и приказ об аресте; вероятно, что преследуемый, как пишут, едет к роще – отправляйтесь немедленно и постарайтесь догнать!

Он отдал жандарму бумаги, тот взглянул на приказ об аресте и с угрюмым выражением закусил усы. Потом отдал честь и вышел; вскоре послышался конский топот, жандарм поехал скорой рысью.

– И дай бог, чтобы он его не догнал! – произнес фон Кленцин.

Фриц Дейк тихою рысью выехал из деревни на дорогу к Люхову. Когда исчезли в темноте последние дома, он остановил лошадь и посадил лейтенанта рядом с собой, потом свернул в сторону и, оставив деревню в стороне, пустил лошадь во всю прыть к люнебургской роще.

Оба они мало говорили. Фриц внимательно присматривался к едва видной в темноте дороге, а лейтенант предался своим мыслям, которые то касались оставленных им любимых особ, то стремились к таинственной будущности.

Через час они достигли начала обширного волнующегося моря зелени, на котором, как на настоящем море, взгляд ограничивал только один горизонт – горизонт, который, подобно колоколу, охватывал эту обширную, волнующуюся, трепещущую поверхность мелких листков.

Кто не был в этой роще, тот соединяет с нею понятие пустыни, печального уединения. Но не такова эта обширная, однообразная площадь: чудная жизнь кипит там внизу, под волнами мелких, прелестных, подвижных листиков, которые колеблются от дуновения ветра тихо-тихо шумят, а там, еще ниже, под этими растеньицами, опять кипит богатая и разнообразная жизнь. Там крохотные муравьи, которых не касается разрушительное движение людской жизни, возводят свои искусные постройки и магазины, там бродят маленькие жуки, пестрые козявки, присмотревшись внимательно к какому-нибудь месту, видишь словно микроскопическую картину первобытного леса в свободном развитии творческой природы. И когда зацветет трава и все это серо-зеленое волнующееся море примет красноватый сверкающий оттенок, тогда над всею этою обширной равниной разливается нежный, приятный аромат, все крошечные чашечки скромных цветов льют свое благоухание, как благодарственную жертву Творцу, жужжащие рои пчел пролетают над ними, радужный бабочки вьются и резвятся на цветах.

Проезжая через этот тихий мир растительной и животной жизни, по колее, оставленной последней проехавшей телегой, которая примяла траву, встречаешь там и сям стада мелких овец с густым руном, за которыми следует пастух в тележке, а вдали на горизонте выступает, медленно приближаясь, двор крестьянина, небольшой оазис обработанной земли. Останавливаешься, отдыхаешь, обмениваешься дружеским поклоном, расспрашиваешь о дороге к ближайшему двору и опять пускаешься в безбрежную равнину, на вечное спокойствие которой уже много столетий смотрит небо, между тем как окружающий мир, то создавая, то разрушая, принимает новую форму и потом опять разрушает ее.

Быстро и уверенно пустил Фриц лошадь но безмолвной равнине – он не мог видеть следов на траве, но знал созвездия, которые указывали ему направление, как всем жителям этой местности, и все глубже и глубже проникали беглецы в однообразно волнующуюся равнину; напоенную сильным смолистым запахом. В некотором отдалении ехал жандарм из Блехова.

Он медленно подъехал к границе рощи, остановил лошадь и внимательно прислушался к постепенно замиравшему стуку телеги, катившейся среди ночного безмолвия.

– Они едут там, – сказал он. – Хорошо, я стану искать в том направлении, в котором наверняка не встречу их. Неужели думают, – проворчал он, усаживаясь на седле, – что я арестую сына моего старого оберамтманна, доброго молодого господина, за какую-то выдуманную измену? Я стану серьезно и старательно ловить мошенников, но для таких услуг пусть поищут себе кого-нибудь другого.

Он дал лошади шенкелей и быстро въехал в рощу, но направился совершенно в другую сторону от той, куда поехала телега.

Фриц придержал лошадь, чтобы не слишком утомить ее.

– Здесь нет никакой опасности, – сказал он, – и я думаю, что едва ли мы встретим кого-нибудь, – главное, добраться до конца и приехать в Гамбург.

– Я устал, – сказал лейтенант, – и воспользуюсь временем, чтобы выспаться.

Фриц остановил лошадь, лейтенант лег на дно телеги, устланное соломой, на котором он расположился по возможности удобно; Фриц вынул изо рта у лошади удила и дал ей немного хлеба и водки. Через некоторое время телега тронулась опять, лейтенант вскоре заснул глубоким сном, которого не нарушало легкое движение повозки, быстро катившейся по мягкой почве.

Короткая ночь быстро пронеслась; около пяти часов утра показалось справа от беглецов желтоватое сияние; пронесся свежий ветерок, зашевелив травой; постепенно потухли звезды; можно было различить линию горизонта; становилось все светлей и светлей; всплывали легкие облачка и, подгоняемые свежим ветром, неслись по небу разнообразными белыми полосами. Наконец, показалось над горизонтом желтовато-красное солнце и засияло на мелких листиках травы.

Фриц щелкнул языком, чтобы побудить лошадь к быстрому бегу, вынул фляжку с водкой и сделал большой глоток.

Он не заметил всадника, который, выехав со стороны, направился за телегой.

Когда стало совсем светло, тогда можно было заметить блестящие пуговицы мундира на этом всаднике; он на мгновение остановил свою лошадь и потом пустился скорой рысью за телегой.

Когда всадник был не более как в пятидесяти шагах от телеги, Фриц услышал бряцанье сабли, бившейся о стремя.

Он быстро оглянулся и при утреннем свете узнал жандарма; раздалось в воздухе щелканье бича, лошадь вздрогнула, встряхнула головой и понеслась по равнине.

Жандарм пустил свою лошадь в галоп.

Фон Венденштейн приподнялся, будучи разбужен сильной тряской.

– Лежите, господин лейтенант, лежите, ради бога, – сказал Фриц, – за нами гонится жандарм! – И, толкнув одной рукой молодого человека опять на солому, другой ударил лошадь.

Не привыкшая к такому обращению лошадь, казалось, инстинктивно поняла, что случай этот исключительный: вытянув голову и раздув ноздри, она понеслась, как стрела.

Но телега, несмотря на всю свою легкость, замедляла ее бег – жандарм нагонял ее, оставалось не больше сорока шагов между ним и телегой.

– Телега, стой! – закричал он громко.

– Дайте пистолеты, господин лейтенант, – сказал Фриц. – Мы не можем убежать от него, если бы даже устала его лошадь – он долго не выпустит нас из вида…

Он вынул со дна телеги, из-под соломы, двуствольный пистолет и, держа зубами вожжи, взвел оба курка.

– Стой, – крикнул жандарм, – иначе буду стрелять!

Он бросил поводья на седельную луку, слышно было, как служитель закона взводит курок своего карабина.

Фриц сразу остановил лошадь.

Через несколько секунд жандарм был у телеги.

– Стой! Назад! – крикнул Фриц в свою очередь, поднимая пистолет. – Дело нешуточное, мой друг – я не расположен сдаться, первая пуля – вашей лошади, вторая для вас, если вы не позволите продолжать мне путь!

Жандарм поднял карабин и прицелился.

Дула обоих оружий почти соприкасались.

Фон Венденштейн быстро вскочил и стал в телеге.

– Долой оружие! – закричал он тоном команды.

Жандарм опустил карабин и с невольным движением принял положение подчиненного.

– Знаете меня? – спросил молодой человек спокойно.

– Точно так, господин лейтенант, – отвечал жандарм. – Я иногда бывал с приказаниями в Блехове, а также в Люхове и часто видал вас!

– Есть у вас приказ арестовать меня? – спрашивал далее фон Венденштейн.

– Точно так, господин лейтенант, ко всем димтманнам послана реквизиция и приказ об аресте, и со всех сторон отправились искать господина лейтенанта!

– Где вы служили?

– В кембриджских драгунах, господин лейтенант, но задолго до вас перешел в жандармы.

– Вы ясно видите, – сказал Фриц нетерпеливо, – вы один, а нас двое, у вас один выстрел, у нас же четыре, ступайте прочь и не смейте задерживать нас!

Жандарм поднял карабин и прицелился в запряженную лошадь.

– Будь потише, Фриц, и не говори ерунды, – сказал фон Венденштейн, – не думаешь ли ты испугать старого кавалериста? Послушайте, – продолжал он, обращаясь к жандарму, который опять опустил свой карабин. – Уверены вы, что я поступил низко, совершил бесчестное дело?

– Нет, господин лейтенант, я не думаю этого! – заявил жандарм твердым голосом.

– И я говорю вам, – сказал фон Венденштейн, – что не знаю, за что преследуют меня – я предан сердцем моему прежнему государю, но ничего не сделал такого, что называют теперь государственной изменой. Если же меня поймают, то осудят, заключат в смирительный дом вместе с ворами и мошенниками. Если вы, старый солдат, хотите предать этому позору офицера своего прежнего полка, то нападите на меня, постарайтесь арестовать, но, стреляя, цельтесь, пожалуйста, лучше, потому что мне приятнее умереть от пули старого солдата, чем в позорном заключении.

Сильное волнение выразилось на лице солдата.

– У меня жена и дети, – сказал он, – если узнают…

– Что узнают? – вскричал Фриц. – Посмотрите: вокруг нас старая верная роща, над нами небо и Бог. Никто не видит и не слышит нас. Я унес своего лейтенанта, смертельно раненного, с поля битвы при Лангензальца, неужели вы думаете, что я подведу вас, когда поможете спасти его теперь?

Жандарм помолчал с минуту.

– Счастливого пути, господин лейтенант. Да будет с вами милосердный Господь! – сказал он потом, повернул лошадь и поскакал в сторону.

– Спаси, Боже, доброго малого, – сказал Фриц. – Теперь вперед! Надеюсь, мы не встретим другого!

И они поехали.

Через некоторое время показалась вдали двуконная коляска, пересекавшая рощу.

– Свернуть в сторону? – спросил Фриц. – В таком случае мы потеряем много времени.

– Коляска, кажется, не подозрительна, – сказал лейтенант, – следовательно, едем дальше.

Коляска выехала несколько сзади телеги и, направившись по ее следу, скоро догнала, потому что пара сильных лошадей бежала скорее, чем уставшая уже лошадь молодого крестьянина.

На козлах коляски сидел кучер в местном наряде; проезжая мимо телеги, он дружески кивнул Фрицу и лейтенанту.

Из коляски выглянул молодой человек с белокурой бородой, закутанный в плащ.

– Боже мой! – вскричал он. – Господин лейтенант, как вы попали сюда?

Кучер остановил лошадей.

Фриц также остановился и невольно опустил руку на пистолет.

– Добрый день! – сказал лейтенант. – Я помню, что видел вас, но где – не знаю…

– Вы были в карауле, лейтенант, близ Геттингена, – отвечал молодой человек из коляски. – А я в качестве курьера проезжал через форпосты. – Меня зовут Дувэ. Вы были с другим офицером своего полка и дали мне на дорогу стакан грога…

– Бедный Штольценберг, – произнес фон Венденштейн со вздохом. – Да, да, припомнил: вы ехали в Гессен, и вот мы встречаемся здесь, в роще.

Дувэ посмотрел на него с тонкой улыбкой.

– Не находимся ли мы в одинаковом положении? – спросил он.

Фон Венденштейн вопросительно взглянул на него.

– Что касается меня, – продолжал Дувэ, – то я бегу, а этот человек, – он указал на кучера, – добрый крестьянин, который никого не выдаст. Я отправляюсь в Альтону, чтобы оттуда бежать в Англию.

– Вас арестовали? – спросил фон Венденштейн с некоторым колебанием. И как вы ушли?

Дувэ улыбнулся.

– Меня взяли в моем бюро два прусских полицейских чиновника, – сказал он, – предполагая, конечно, найти у меня желаемые бумаги; отвели в министерство внутренних дел, где предполагали допросить. Но так как полицейские были незнакомы с расположением дома, то я завел их в отдаленную комнату, выскочил, запер замок снаружи и предоставил их судьбе, а сам бежал к другу, которого ни в чем не подозревали.

– И вас не искали и не преследовали? – спросил фон Венденштейн с улыбкой.

– Меня искали и преследовали по всему королевству, – отвечал Дувэ, – но я прожил четыре недели в Ганновере, и теперь полагают, что я уже давно уехал! Вы можете довериться мне, – сказал он потом, – и если я могу служить вам…

– Я лейтенант фон Венденштейн, – сказал молодой офицер, – и…

– Знаю все, – прервал его Дувэ, – потому что в своем убежище получал все сведения. Вся полиция ищет вас, поедемте со мной. Бегство мое подготовлено – если не встретится особенного несчастия, то я провезу вас за границу. Садитесь в мою коляску, ваша лошадь и без того устала – не станем терять времени!

Фриц пытливо смотрел на молодого человека и на кучера.

– Сделайте так, господин лейтенант, – сказал он. – Вы поедете скорее, да и мы еще ничего не приготовили к дальнейшей дороге, отчего вы подвергнетесь большой опасности. Я поскорее поеду в Люхов и возвращусь оттуда с покупками, это отклонит всякое подозрение…

Лейтенант слез с телеги, Фриц последовал его примеру.

– Прощай, старинный друг, – сказал фон Венденштейн. – Тысячу раз благодарю тебя за вторичное спасение, и тысячу поклонов всем. Всем! – прибавил он грустным тоном.

Фриц почтительно взял его руку, лейтенант прижал его к своей груди.

– Счастливого пути, господин лейтенант, и счастливого возвращения! – сказал он сдавленным голосом, перешедшим в тихое рыданье.

Фон Венденштейн сел в коляску, лошади тронули, и повозка быстро покатилась.

Долго смотрел ему вслед Фриц, потом взобрался на телегу и, желая дать лошади время отдохнуть, медленно поехал в обратный путь через безмолвную рощу.

Фон Венденштейн и Дувэ добрались без всякой неприятной встречи до окрестностей Гамбурга. Здесь они вышли из коляски, оставив в ней плащи и пистолеты и, смеясь и болтая, как невинные люди, вошли в старый ганзейский город. Точно так же, останавливаясь у окон блестящих лавок, прошагали они по улицам и, когда солнце стадо заходить, достигли гавани.

Медленно расхаживали они по набережной, когда к ним подошел краснолицый, загорелый мужчина.

– Походим еще несколько минут; может быть, за нами наблюдают, чего, впрочем, я не предполагаю.

Он вынул папиросницу из панамской соломы и подал обоим беглецам, бросив проницательный взгляд на лейтенанта.

– Товарищ по несчастию, которого вы должны также спасти, – прошептал Дувэ, закуривая сигару от сигары незнакомца, и потом дал огня фон Венденштейну.

– Хорошо, – сказал незнакомец, – но подождем, пока стемнеет.

Наступила ночь, зажигались газовые фонари. Дома и корабли бросали длинную тень на набережную. Незнакомец остановился у лестницы на пристань.

Подъехал ботик с двумя матросами, которые гребли так тихо, что едва был слышен шум весел и всплески воды.

Беглецы и незнакомец сели в ботик.

Последний, как стрела, полетел по лабиринту тесно стоявших судов и вскоре достиг брига, на корме которого было написано большими золотыми буквами: «Йоханна из Эмдена».

Взошли на бриг. Беглецы молча последовали за своим проводником в каюту.

– Здесь вы в безопасности, – сказал он, зажигая лампу, – каюта не блестяща, но защитит вас. Вы должны, однако, пробыть здесь еще два дня и не выходить на палубу. Оба матроса, привезшие нас, молчаливы и верны, остальных я отправил сегодня на берег. Послезавтра я буду совсем готов к отплытию, тогда вы на некоторое время сойдете в трюм, когда на корабль придет полиция. Теперь подкрепите силы.

И капитан поспешно принес свой запас блюд и несколько бутылок отличного бордо; молодые люди воздали честь его гостеприимству и улеглись потом на постели, приготовленные для них на полу капитанской каюты; вскоре ими овладел такой глубокий и сладкий сон, какой бывает только в молодости и после испытанных опасностей.

На третий день бриг отплыл, все формальности были исполнены, полиция осмотрела все помещения и нашла все в порядке.

Бриг спустился по Эльбе, и только когда он вышел в открытое море, на палубе явились лейтенант фон Венденштейн и Дувэ и с грустью стали смотреть на серую линию берега, который стал постепенно исчезать на горизонте.

– Прощай, отечество, прощай, Германия! – прошептал фон Венденштейн. – Когда я увижу тебя снова? Прощай, Елена! – сказал он еще тише, и глубокий вздох приподнял его грудь.

Подошедший капитан хлопнул его по плечу.

– Теперь вы спасены, – сказал он с веселой улыбкой на загорелом честном лице, – позабудьте оставшуюся позади страну и смотрите вперед. Пойдемте выпьем за ваше счастливое будущее плавание!