Текст книги "Европейские мины и контрмины"

Глава тридцать вторая

Всемирная выставка довела Париж, этот легко восторгающейся и одаренный тонким чувством город, до высшей степени упоения. Елисейский дворец сиял блеском русского двора, блеском, который возвышался еще роскошью императорского гостеприимства; перед дворцом непрерывно теснился густыми толпами народ, любуясь приезжавшими и отъезжавшими экипажами и ожидая выхода царя, отчасти из любопытства, отчасти для того, чтобы выразить свои симпатии русскому государю. Если самая личность Александра II и его свободное, непринужденное обращение приобрели ему сочувствие парижского населения, то последнее тем больше старалось выразить свою симпатию, что было недовольно бестактными демонстрациями некоторых оппозиционных адвокатов, например Флоке и Араго, демонстрациями, оскорблявшими французское гостеприимство. Всюду, где ни появлялся русский император, публика встречала его со всеми знаками глубокого уважения, желая доказать тем, что не принимает никакого участия в тех бессмысленных и бесцельных демонстрациях.

Почти такие же густые массы народа стояли около Тюильри и двигались через внутренний двор от улицы Риволи к набережной. Ибо здесь надеялись увидеть прусского короля, победителя при Садовой, его замечательного министра, графа фон Бисмарка. Если симпатии были здесь слабее, чем около Елисейского дворца, то любопытство было сильнее, и тысячи людей не сводили глаз с павильона Марсан, к которому подъезжали экипажи дипломатов и первых сановников империи.

Не менее многочисленна была публика на Марсовом поле – носились слухи, что выставку посетят утром король Вильгельм и граф Бисмарк, и толпа волновалась около императорского павильона, с любопытством заглядывая через большие окна в роскошные комнаты; полиция едва удерживала ее от занятия ступенек, окружавших павильон, украшенный по углам колоссальными орлами, сидящими на золотых державах. Но толпа не могла увидеть здесь монарха, потому что он вместе с графом Бисмарком и со свитой осматривал инкогнито выставку, и тот, кто менее заботился встретить его, имел случай видеть его вблизи.

Несметные массы народа двинулись с раннего утра седьмого июня на равнину Лоншан, где предполагался большой смотр войскам, при котором желали присутствовать три монарха, окруженных всей военной пышностью империи.

Между тем как весь Париж, подобно рою пчел, отправлялся к Булонскому лесу и окрестностям Лоншана, старый, громадный Тюильри, с гвардейскими кирасирами у входа во внутренний двор, был погружен в величественное, молчаливое спокойствие, и только слабые отголоски шумной толпы доносились до него.

Наполеон сидел один в своем кабинете, за распечатанной корреспонденцией, и в то самое время, когда блеск и величие всей Европы окружали его трон, когда его столица упивалась неслыханным доселе зрелищем, пред которым меркли все славные воспоминания, когда гордая императорская гвардия двигалась, сверкая оружием, на Лоншан, чтобы представить государям военное могущество Франции, император сидел в своем кресле, погрузившись в мрачные мысли; усталые глаза, лишенные блеска, смотрели вяло; утомленные черты лица выражали страдание и усталость; в пальцах рук, лежавших на коленях, замечалось легкое, непроизвольное дрожание.

– Права сивилла в доме Ленорман! – сказал он глухим тоном. – Ослепительный блеск окружает мой трон, и Париж стал в эту минуту почти центром мира. Едва ли мой дядя, в эпоху своего величайшего могущества, находился на такой высоте славы. И, однако, мое сердце полно тревоги и тоски, – прошептал он, – потому что все величественное здание империи построено на песке и мне не удастся придать твердость разрушенному фундаменту. Что такое человеческое величие? – продолжал он через несколько мгновений с жалобным вздохом. – От чего оно зависит? С непоколебимой настойчивостью, с непреклонной силой воли, неутомимо трудясь день и ночь, я воздвиг этот трон из хаоса революции; потоками крови, громами побед в Крыму и Италии я возвеличил Францию в ряду европейских держав, и теперь все это держится только деревенеющими от старости мускульными фибрами, слабеющими нервами больного тела!

С пламенным взглядом поднял он глаза вверх и прошептал судорожно сжатыми губами:

– Еще десять лет силы дай мне Ты, Незримое Существо, таинственно управляющее земным шаром и народами, которые выходят и падут на нем, еще десять лет свободного желания и действия, и мой труд окончится, окрепнет и может быть передан в руки моего сына, а я спокойно сойду в ту безграничную область, которая мрачным горизонтом замыкает нашу жизнь.

Он замолчал; легкий трепет пробежал по всему его телу, губы сжались, болезненная бледность покрыла его лицо.

– У меня никогда не будет необходимого времени, – прошептал он, – мне придется умереть раньше, чем я завершу свое дело, я чувствую это – болезнь все глубже и глубже потрясает мое тело, я едва могу вынести суету царственных визитов, едва могу скрывать свои страдания от подозрительных взглядов света. А счастье, эта загадочная нить в человеческой жизни, бежит от больного! Точно холодная рука смерти касается всюду моих комбинаций, моих планов; точно мне суждено вечно пребывать в состоянии колебания, неуверенности, выйти из которого вдвойне тяжело страждущему организму. Я хотел составить коалицию из Франции, Австрии и Италии, чтобы иметь опору, когда настанет борьба с немецким могуществом, быть подкрепленным Россией, – и вот неожиданное и печальное событие поражает молодую эрцгерцогиню, которая должна была скрепить узы примирения между враждебными доселе державами. Судя по последним сведениям, я почти опасаюсь, что она не останется в живых, и вместе с этим девственным трупом сойдет в могилу и великая политическая комбинация! Но еще страшнее трагедия, разыгрывающаяся по ту сторону океана! – сказал он после нескольких минут глубокого раздумья, пробегая глазами лежавшие перед ним письма. – Геройское безумие Максимилиана, понятное моему сердцу и осуждаемое моим рассудком, будет иметь дурной конец. Вмешательство Соединенных Штатов слабо, не более как форма учтивости – старинные симпатии Северной Америки к Франции уже не существуют более. В Вашингтоне хорошо понимают, что эта несчастная экспедиция была, собственно, направлена против американской республики! Я почти не надеюсь, что бедная жертва своего рыцарского чувства сохранит жизнь. Хуарес холоден, жестоко расчетлив – он хочет показать ужасающий пример, может быть, он и прав, со своей точки зрения, – республиканская Америка пришлет монархический Европе свой ответ, написанный кровью внука Карла V.

Он опять погрузился в мрачные думы.

– В моих ушах раздается еще проклятие, произнесенное бедной, больной Шарлоттой в припадке безумия, – сказал он потом, задрожав всем телом, – неужели ей вняли духи мщения и начали свое дело? – Было бы ужасно, – вскричал он, встав и расхаживая в тоске, – если бы теперь, в минуту блеска и радостного упоения, теперь, когда около меня собрались могущественнейшие государи Европы, если б теперь пришло известие о смерти Максимилиана – этого эрцгерцога, которому я дал императорский престол и жизнь которого не могли защитить французские армия и флот! Какая странная оборотная сторона блестящей картины могущества и величия!

Он в изнеможении опустился в кресло.

– А мои планы с Австрией, – сказал он со вздохом, – мой резерв, мой ultima ratio8282
  Последний довод (фр.).


[Закрыть]! Смерть угрожает молодой эрцгерцогине, которая входила в мои комбинации в качестве живого действительного элемента, между мной и габсбургским домом встает еще окровавленная тень Максимилиана… О, я должен во что бы то ни стало быть в союзе с Германией, потому что там сила, там опасность…

Постучали в дверь. Вошел генерал Фаве.

– Государь, граф Бисмарк!

– Я ждал его, – сказал император, вставая. «Кафе Англе», может быть, мне удастся наконец прояснить и укрепить будущее, – прошептал он, пока генерал входил в приемную.

Вошел граф Бисмарк. Он уже был в парадной форме по случаю смотра в белом мундире, с каской в руке. Император с безупречной любезностью встретил прусского министра и протянул ему руку, которую тот взял с почтительным поклоном.

Замечательный контраст представляли эти две личности, которым суждено было оказывать громадное влияние на судьбы Европы. Твердо и самоуверенно стояла высокая фигура графа Бисмарка – его ясные глаза свободно и спокойно смотрели на сгорбившегося императора, полузакрытые очи которого были в эту минуту лишены всякого выражения, между тем как приветливая улыбка играла на его губах.

Наполеон как будто чувствовал это внешнее превосходство личности графа Бисмарка, потому что поспешил сесть и пригласил прусского министра занять место напротив.

– Очень рад, мой дорогой граф, то есть генерал, – поправился он, взглянув на мундир немца, – что в это суетливое время я нашел свободный час побеседовать с вами, – есть так много предметов, в которых необходимо обменяться личными мнениями.

– Вашему величеству известно, – заметил граф Бисмарк вежливым тоном, в котором звучала искренняя откровенность, – что в эпоху моего прежнего пребывания в Париже я всегда считал за счастье почерпать из ваших бесед множество великих и гениальных идей, которыми так бесконечно богат ум вашего величества.

– Мысли, – сказал император, наклоняя голову, – которые вы так убедительно и живо развивали прежде и впоследствии в Биарице о необходимости придать Германии новую форму, стали теперь действительностью. Я готов лично поздравить вас еще с громадным успехом, превзошедшим ваши надежды и стремления.

– Государь, – сказал Бисмарк, – при своих надеждах и стремлениях я принял в расчет в качестве фактора готовность прусской армии к битве, но не мог принимать в расчет слабость противника в той мере, в какой она оказалась в действительности, поэтому и успех превзошел все ожидания.

Император провел рукой по усам; его глаза стали еще непроницаемее.

Он молчал несколько секунд, в течение которых граф Бисмарк не сводил с него своих ясных и спокойных глаз.

– Великие национальные объединения, – сказал потом Наполеон, – составляют необходимый результат развития народной жизни, я вижу в этом большее ручательство в истинном равновесии Европы, чем в искусственном и часто противоестественном расчленении народов, над которым производила опыты старинная дипломатия. Два великих народа, довольные внутри своими национальными условиями, будут сохранять мир в течение более продолжительного времени, нежели многочисленные независимые области, руководимые честолюбием и часто интригами кабинетов. Так и в национальном объединении Германии, преимущественно северной, – прибавил он, не делая особенного ударения, – я вижу новый залог долговременных добрых отношений между Германией и Францией, независимо от чувств правительств, которые так же недолговечны, как и лица, их определяющие.

– Ваше величество, – сказал граф Бисмарк, – знает про мое убеждение в необходимости не только мира, но и действительной дружбы между французским и немецким народами, которые призваны трудиться сообща над делом культуры, я не думаю, чтобы нашелся когда-нибудь в Германии государственный муж, который нарушил бы этот мир, не имея к тому основательных причин.

– Однако ж нельзя отрицать, – сказал император совершенно спокойным, почти равнодушным тоном, – что в немецком национальном движении заключается известная неприязненность к Франции, унаследованная от прежних времен, – прибавил он, – и не имеющая теперь основания.

– Если ваше величество следило за французской прессой, во главе которой стоят парижские журналы, – возразил граф Бисмарк с холодной вежливостью, – то, конечно, согласитесь, что нельзя приписывать немецкому общественному мнению инициативы в области национальной враждебности.

– Это, без сомнения, минутное, волнение, – сказал император, – которое будет непродолжительно и не окажет никакого дурного влияния, потому что правительства проникнуты убеждением в необходимости добрых отношений и личным желанием сохранить последние. Это волнение, – продолжал он, быстро взглянув на графа Бисмарка, – исчезнет немедленно, как только будет найдено твердое основание, на котором могут при новых условиях установиться долговременные международные отношения.

Ни одна жилка не дрогнула в лице прусского министра-президента, глаза его спокойно и ясно встретили быстрый взгляд императора.

– Я не вижу, государь, – сказал он вполне непринужденным, естественным тоном, – как могут быть нарушены дружественные отношения между Германией и Францией, столь желательный как для вашего величества, так и для моего всемилостивейшего государя – основания Пражского мира, на который опираются новые условия.

– Дорогой граф, – прервал его император, принимая откровенный вид и раскрывая глаза. – Пражский мир – временная мера.

Граф Бисмарк взглянул на него с удивлением.

– Пражский мир, государь, – сказал он, – есть международный договор, который…

– Совершенно так, – подхватил император, – но в национальном развитии есть такие пункты, через которые идут события к естественному и необходимому конечному договору – таким пунктом представляется мне Пражский мир, когда я рассматриваю условия Германии.

Граф Бисмарк молчал.

– Видите ли, – продолжал Наполеон после минутной нерешимости, – уже давно немецкая нация требовала объединения, говоря органами своей прессы, с трибун, устами своих ученых, в созданиях поэзии – стремление к этому объединению отчасти содействовало громадному успеху 1866 года, но успех этот не вполне довел до предположенной цели, потому что Германия еще раздвоена, и, насколько я понимаю общественное мнение в вашей стране, оно уже начинает требовать полнейшего объединения всех частей.

– Не могу не согласиться с вашим величеством, – сказал граф Бисмарк, – что национальный дух в Германии желает и жаждет полного и конечного объединения всех частей и племен, но кто может вперед определить, измерить или направить ход такого великого исторического развития? – Подобное развитие совершается по законам внутренней необходимости, как совершаются великие естественные явления в физическом мире, разрушающие созданное человеческими руками. Я, государь, как человек, ограниченный пределами пространства и времени, не могу стать на ту высоту, с которой невидимы промежутки, разделяющие одну великую историческую эпоху от другой. Как государственный человек я принадлежу времени и почве настоящего, и созданное настоящим составляет и должно составлять для меня единственную почву права и политики. Так, государь, я смотрю и на Пражский мир, он для меня норма и предел, и хотя бы великое развитие будущей истории коснулось некогда его, как оно касается всех трактатов и прав для создания новых форм и строя, я останусь на почве настоящего и предоставлю будущее тем, кто после меня будет призван руководить политической жизнью моей страны. Я знаю, что и в южной Германии есть немалое стремление к окончательному и прочному присоединению к северу, но если это стремление окажет влияние на отдельные правительства и побудит их сделать шаг к присоединению, я откажу, твердо откажу, пока настоящие условия не будут отменены могущественными событиями.

На лице императора опять мелькнула тень неудовольствия, почти нетерпения.

Слегка покачав головой, он сказал:

– Конечно, Пражский мир стал европейским и твердым народным правом, – и нарушение одной стороной положенных им границ должно вести к опасным последствиям, однако ж я того мнения, что прозорливая политика не должна спокойно ожидать внезапных и непредвиденных событий, но иметь своей задачей подготовку будущего, которое должно наступить раньше или позже.

Граф Бисмарк опять посмотрел на императора с немым вопросом.

– Мои воззрения на государственно-национальные образования непоколебимы, – продолжал тот, – я считаю их не только необходимыми, но и полезными и спасительными. Расчлененная Германия представляет, в некотором роде, опасность для европейского спокойствия, и если конечное объединяющее движение совершится в такой момент, когда во Франции будет менее уравновешенное, осторожное правительство, то возбужденная щекотливость французов может вести к опасному и достойному сожаления конфликту.

Император, казалось, ожидал ответа, замечания. Граф Бисмарк молча слушал.

– Мне кажется, – продолжал Наполеон, с легким дрожанием пальцев, – что было бы лучше для будущего времени, для спокойного равновесия в Европе, если бы начатое дело завершилось как можно скорее, и я, – сказал он после мгновенной нерешительности, – не поставлю, конечно, никаких препятствий, напротив того, искренно желаю прийти к соглашению относительно условий, при которых может совершиться полное объединение Германии, в сердечной дружбе с Францией.

При слове «условий», произнесенном с едва заметным ударением, в глазах графа Бисмарка явилось особенное выражение: смесь гордости, холодного превосходства, почти презрения и насмешки. Через секунду оно исчезло и заменилось опять безразличной учтивостью.

– Ваше величество думает, что могут быть предположения, – сказал он, делая ударение на последнем слове, – при которых дальнейший ход немецкого объединительного движения возможен в ближайшем будущем?

– Вы знаете, любезный граф, как знаю и я, – отвечал император с заметным тягостным волнением, – что французское чувство несколько возмущено образованием на границах наших военной Германии и что мне не совсем легко сдерживать это национальное чувство.

– Тем большей признательности заслуживает твердость, с какой сохранило ваше величество дружеские отношения, которые ныне блестящим образом доказываются пред глазами Европы, – сказал граф Бисмарк с поклоном.

– Эта возбужденность французского чувства исчезнет, как я выше заметил, немедленно, и Франция станет без зависти и опасения смотреть на объединение Германии, как только Франция получит известные национальные пополнения, которые и на будущее время послужат ручательством за полное равновесие.

Граф Бисмарк вопросительно посмотрел на императора, лицо которого выражало тягостное внутреннее волнение.

– Некоторые области имеют дополнительное значение для экономической системы Франции, известную уравновешивающую важность в стратегическом отношении, едва имеющие значение для Германии и которые по духу народа и, главное, по языку необходимы для национального округления Франции, – говорил далее император. – Если указанные области будут предоставлены своему естественному влечению, то, надеюсь, устранятся все опасения относительно полного и сосредоточенного объединения Германии. В этом самом я вижу основание, на котором можно ускорить естественный ход вещей и довести его до конца, без сильных катастроф с их опасными последствиями.

Он замолчал, как будто от утомления, веки опустились еще ниже и почти совсем закрыли взгляд, устремленный на прусского министра.

Граф Бисмарк молчал. На его лице отражалась могучая борьба. Казалось, что с его губ готово было сорваться резкое, грозное слово, но выражение это быстро исчезло, и граф отвечал тоном безразличного добродушия:

– Ваше величество намекает на комбинацию, которая имеет обширные, великие последствия, и потому требует серьезного обсуждения. Я сам едва был бы в состоянии составить определенное мнение о таком ходе политики; при том же мнения, которые я должен проводить в качестве государственного человека, зависят от многих факторов, не находящихся в моей власти. Ваше величество сочло бы меня легковерным, если бы я высказал определенное мнение, не обдумав его предварительно, мнение, к которому относиться объективно будет для меня вдвое труднее под личным непосредственном влиянием вашего присутствия. Без сомнения, вы, государь, имеете определенные мысли о высказанной выше комбинации, и потому я осмелюсь просить ваше величество поручить Бенедетти изложить эти мысли в конкретной форме. Вы можете быть уверены, что при исследовании и обсуждении их я всегда буду руководствоваться желанием вашего величества сохранить и укрепить на будущее время дружеские отношения Франции и Германии.

Император выпрямился; казалось, он хотел ответить, но задумался, из его груди вылетел вздох; он помолчал некоторое время.

– Очень рад, – сказал он потом, – что мы, кажется, найдем исходный пункт, от которого, надеюсь, придем к правильному и полезному решению будущности. Я подумаю еще и изложу свои мысли. Теперь же, – прибавил он, подняв голову и устремив на графа глаза, – я желал бы выслушать от вас как от знатока мнение и совет об одном, так сказать, семейном деле.

Граф Бисмарк удивился.

– Мне советуют многие, большей частью, друзья, ввести во Франции конституционное правление, – продолжал император. – Такое правление, говорят мне, имеет громадную важность для будущей прочности династии, оно примирит все те партии, которые не стремятся прямо к республике и анархии, и окружит трон учреждениями, которые в самих себе будут заключать силу долговечности, когда – что должно случиться рано или поздно – не будет моей руки, чтобы держать бразды личного правления. Я много размышлял о всех формах государства и правления, но в отношении конституционного строя я теоретик, вы же, дорогой граф, управляли конституционной машиной, и так удачно, что, несмотря на твердое сопротивление, не только достигли своей цели сохранить и получить средства действовать, но и пользуетесь теперь популярностью, невзирая на свою твердость и решительность. Кроме того, прожив долго среди нас, вы узнали Францию и французов – полагаете ли вы, что во Франции возможно конституционное правление, что оно будет долговечно и даст престолу прочное основание?

Граф Бисмарк слушал, едва скрывая удивление; проведя несколько мгновений в размышлении, он поднял глаза на императора с особенным выражением, как будто с сострадательным участием.

– Государь, – сказал он Наполеону, который в ожидании склонил голову набок, – этим вопросом ваше величество оказывает мне высокое личное доверие, за которое я приношу глубочайшую благодарность, однако я должен откровенно сказать, что ответ на ваш вопрос приводит меня в некоторое затруднение и что мой практический опыт недостаточен здесь.

– Однако ж вы на практике доказали, что понимаете дело, – сказал император, улыбаясь, – вы богаты опытом…

– Государь, – возразил Бисмарк, – мне будет несколько трудно применить свою опытность к Франции, потому что условия не одинаковы. В числе прусских партий, государь, с которыми приходится бороться и вступать в компромиссы, нет ни одной, которая оспаривала бы существование государственного строя: права правительства, династии, – сказал он тихо.

Император опустил голову, как бы в подтверждение, однако не поднял ее потом.

– Поэтому, – говорил далее граф Бисмарк, – конституционная борьба у нас гораздо слабее, чем может быть здесь, впрочем, – прибавил он, прерывая течение своих мыслей, – я не могу не воздать справедливость тем, кто предложил вашему величеству такой совет.

Император быстро выпрямился. Его лицо выражало напряженное ожидание.

– Французская нация, государь, – сказал граф Бисмарк, – впечатлительнее и живее прочих народов, политическое брожение бывает в ней сильнее и легче, чем где-либо, ведет к великим революционным катастрофам. Я позволю себе сравнить Францию с паровым котлом, который наконец не в состоянии вынести давления пара и разрывается. Для такого котла, государь, взаимное противодействие сил конституционного правления служит предохранительным клапаном, с трибуны извергается излишек пара, давление низводится на надлежащую степень, и устраняется опасность для всей машины.

Наполеон улыбался и несколько раз кивал головой.

– Понимаю, понимаю, – сказал он, – и думаю, что вы правы!

– В случае же, – продолжал граф Бисмарк, – если когда-нибудь, впоследствии этой машиной будет управлять молодая, менее опытная и сильная рука, чем рука вашего величества, тогда, конечно, будет лучше, чтобы партии боролись на конституционной арене, нежели соединились все с целью ослабить, потрясти и, наконец, устранить правительство. Припомните, ваше величество, камни, которые бросал Язон в людей, выросших из посеянных зубов дракона…

Император опять кивнул одобрительно головой, но уже не улыбался; задумчиво смотрели его широко раскрытые глаза на лицо прусского министра-президента.

– Чтобы кидать эти камни в вооруженные, восстающие против правительства партии, конституция дает правительству средство, и это средство часто может раздробить или отклонить опасные движения, – сказал граф Бисмарк.

– Вы правы, совершенно правы, – сказал император с глубоким вздохом, – ваши основания практичны и применимы.

Глаза графа Бисмарка устремились с прежним состраданием на согнутую, усталую фигуру императора.

– Однако, государь, – говорил он дальше, как бы под влиянием овладевшего им чувства, – я не думаю, чтобы во Франции можно соединить конституционализм с долговечностью правительства, не прибегнув к необходимому исправительному средству, важность которого доказывается историей всех государственных переворотов.

Император взглянул вопросительно.

– Это средство, государь, – говорил далее граф Бисмарк, – заключается в сильном войске, по возможности свободном от политического влияния и приверженном к личности правителя.

– А! – произнес император.

– Распустив свой maison militaire8383
  Букв. «военный дом (фр.). – название партии войны при французских королях.


[Закрыть], – продолжал граф Бисмарк, – Людовик XVI лишился средства овладеть движением; окружив себя войском, проникнутым идеями современного движения, он стал бессильной игрушкой несущегося потока – и погиб. Ваше величество согласится со мной, что, если бы Карл X вовремя употребил военную силу, бывшую в его распоряжении, он, может быть, не лишился бы короны. Что касается Людовика-Филиппа, – сказал граф, пожимая плечами, – то он не имел ни военной силы, ни воли и уменья употребить ее.

– Так, так! – вскричал император.

– Поэтому, – сказал граф Бисмарк, – если ваше величество считает необходимым, по вышесказанным причинам, вести конституцию во Франции, то, по моему мнению, вы должны придать особенное значение упомянутому исправительному средству. Французская армия, по моему мнению, которое я высказываю согласно воле вашего величества, проникнута наполеоновским духом, но, кажется, сильно подчиняется политическим идеям в стране и потому не может служить твердой и надежной опорой для правительства в бурное время. Но у вашего величества есть гвардия, привязать ее к личности государя, сосредоточить в Париже и вокруг него – вот задача, исполнить которую предстоит вместе с введением конституции, чтобы в случае, когда конституционное движение примет значительные размеры, когда той или другой партии удастся в политической борьбе возбудить массы, ваше величество имели под рукой средство сказать разнузданной силе: ни шагу дальше!

Граф Бисмарк замолчал, император сидел несколько минут в задумчивости.

Потом встал и подал руку вставшему также министру.

– Благодарю вас, дорогой граф, – сказал он любезно, – за ту ясность, знание дела и откровенность, с какими вы изложили свои воззрения, воззрения, – прибавил он, – произведшие на меня глубокое впечатление.

Граф Бисмарк поклонился.

– В то же время, – сказал император с некоторым колебанием, – я очень рад, что имел случай передать вам свое мнение о политическом положении и условиях Германии. Я формулирую свои мысли, высказанные в общих чертах, и поручу Бенедетти войти с вами в подробное их обсуждение.

– Я с особенным вниманием взвешу все обстоятельства и буду руководствоваться искренним желанием сделать возможно дружественными отношения между Францией и Германией, – отвечал граф спокойно и вежливым тоном.

Император взглянул на часы.

– Приближается время смотра, – сказал он. – Я отправлюсь к его величеству с просьбой ехать с императрицей, между тем как сам поеду за императором Александром в Елисейский дворец. До свиданья, генерал, – прибавил он с дружеской улыбкой и еще раз протянул руку графу и проводил его до дверей.

– Он прав, – сказал Наполеон по уходе министра-президента, – прав, и я снова удивляюсь тонкости его ума. Но, – продолжал император глухим голосом, – он по-прежнему замкнут и недоступен всем моим попыткам, я не мог заглянуть в глубину его мыслей! Действительно ли он остановится на половине дороги, на Пражском мире, для того только, чтобы не заплатить мне за окончание своего дела? Невозможно, невозможно. Или, быть может, он думает исполнить вторую половину своей задачи – объединить Германию, не удовлетворив Франции? Ну, император выпрямился с внезапной энергией, в таком случае он встретит иное положение дел, чем в 1866 году.

Император сделал несколько шагов по комнате.

– И однако, – сказал он тихим голосом, – у него есть сила, воля, решительность, и я охотнее был бы с ним одним в союзе, чем во вражде, даже в том случае, когда удалась бы коалиция со слабой и ненадежной Австрией и Италией. В ходу маленькая интрига, – сказал он после минутного размышления, – хотят вытеснить этого министра – императрица ревностно старается заменить его другой личностью, совершенно ей преданной.

Он улыбнулся с особенным выражением.

– Мне предлагали нити всей этой маленькой intrigue des boudoirs8484
  Будуарной интригой (фр.).


[Закрыть] – нелепость, нелепость! Такими паутинками нельзя сломить человека, подобного графу Бисмарку, нельзя свалить его с постамента, скрепленного железом и кровью. Притом какая выгода, если кормило государства окажется в слабых руках? Движение разовьется с беспредельной ненавистью, начнет преобладать революционный элемент, и непредвиденные катастрофы потрясут Европу. Нет, нет! – вскричал он. – У этого человека по крайней мере твердая рука, сильная воля, необходимая для управления судьбами государства, и сверх того, с ним можно прийти к соглашению. Если бы даже эта интрига осталась безуспешна, – продолжал он задумчиво, – то все же было бы полезно мое содействие это может только улучшить положение, доказать мое доброе расположение и, быть может прибавить карт к моей игре.

Он опять взглянул на часы.

– Пора, – произнес он с глубоким вздохом.

Болезненное выражение явилось на его лице.

– Какое мучение, – прошептал он, – этот смотр, эти часы, проведенные верхом на лошади, ценой каких забот и мучений покупается этот блеск на высоте земного могущества!

Он позвонил. В дверях во внутренние комнаты появился Феликс.

– Одеваться! Парадный мундир! – сказал император и отправился в свою уборную.

Граф Бисмарк сошел в сопровождении генерала Фаве с лестницы и сел в свою карету.

– Мне очень жаль его, – сказал граф, откидываясь на подушки, – в нем много привлекательного, и, в сущности, он ведь сильно одарен от природы. Общественный строй в Европе многим обязан ему, хотя, правду сказать, он вызвал много опасных элементов, с которыми не так легко совладать. Как жаль, что он не может возвыситься до ясного понимания условий, до великих, плодотворных мыслей! Опять начнется вымаливание того или другого вознаграждения: он желал бы иметь Бельгию, чтоб удалить орлеанский дом от пределов Франции. Я все это выслушаю и буду молчать. Он желал бы помочь объединению Германии, чтобы подчинить ее своей воле и получить вознаграждение – ошибается! Ибо я лучше предоставлю будущему незаконченное дело, чем куплю у Франции за такую цену объединение Германии! Какая неуверенность, если спрашивает у меля совета, как управлять Францией! Он хочет ввести конституцию, – сказал граф, улыбаясь, – и однако ж только сильное самодержавие может совладеть с этой вечно волнующейся французской нацией и сделать ее могучей, сильной. Я считал почти несправедливым советовать ему конституционный опыт, но мог ли я дать ему совет, исполнение которого сделает Францию сильной и могущественной, ибо я хорошо вижу, что все это рано или поздно окончится войной – жестокой, племенной войной?