Текст книги "Европейские мины и контрмины"

Министр встал, собрал свои бумаги и удалился, сказав с глубоким поклоном:

– Желаю, чтобы Франция могла на этот раз получить удовлетворение за Садовую.

Император долго и молча посмотрел на него. Глаза более и более закрывались веками, голова почти опустилась на грудь.

– Вам легко понуждать меня к войне, – промолвил он глухо. – Чем жертвуете вы, чего лишаетесь, если жребий войны не будет благоприятен нам? И разве победа в моих руках? Разве я повелеваю, как мой дядя, богом войны? Я чувствую, – продолжал он все глуше и тише, – как нити злого рока опутывают меня все больше и больше; я вижу, как беспощадно приближается необходимость борьбы с Германией – борьбы, которой я не желаю, о которой тайный голос говорит мне, что она будет гибельна для моего дома!

Он выпрямился.

– Но если так суждено, то пусть, по крайней мере, все шансы победы будут на моей стороне, – сказал император твердым голосом. – Я воспользуюсь могущественным оружием, низложившим моего дядю – противопоставлю Пруссии коалицию из Италии, Австрии и Франции; находясь во главе этих трех держав, не будет безрассудным отважиться на игру… Но было бы лучше, – голос его снова стал задумчивым, – вступить в союз с Германией: в ней сила, она соединяет и представляет все идеи, которые я признавал истинными и справедливыми. – Неужели нет способа расположить к себе эту недавно развившуюся державу? Неужели нет слабой струны у этого мужа, которого я считал легким, поверхностным, гениальным чудаком, которым надеялся руководить, управлять?

Он погрузился в глубокое раздумье.

Вошел камердинер и подал императору запечатанное письмо. И одновременно доложил:

– Его сиятельство, государственный министр ожидает приказаний вашего величества!

Государь вскрыл письмо, пробежал его содержание и потом сжег на свече, стоявшей на столе.

– Прошу государственного министра войти, – сказал он.

Руэр подошел к императору, который встал и подал ему руку.

– Вы были у императрицы? – спросил Наполеон.

– Да, государь, – отвечал Руэр с худо скрытым удивлением. – Ее величество призывала меня, – продолжал он, устремляя на императора твердый и ясный взор, – чтобы выразить свое столь естественное опасение по поводу войны и внушить мне желание содействовать своим советом сохранению мира.

– Это очень естественно и похвально со стороны моей супруги, – сказал император, – но вам не посчастливилось у нее. По крайней мере, вы не были за уступчивую политику.

– Конечно нет, – отвечал Руэр, – но также мало я желал бы нести ответственность за настойчивость, доходящую до крайних пределов. Я много размышлял о вопросе и должен сказать вашему величеству, что опасаюсь более и более.

– Противоречить императрице? – спросил Наполеон с улыбкой, покручивая усы.

– Вашему величеству известно, – возразил Руэр с достоинством, – что я всегда готов доказать свою преданность вашей высокой супруге, равно как стараюсь проводить и защищать ваши, государь, идеи. Но мои политические мнения и те советы, которые я высказываю в делах Франции, независимы от личных отношений.

– Знаю, знаю это, мой дорогой министр! – сказал Наполеон искренним тоном, похлопывая Руэра по плечу и скрывая взгляд под опущенными веками.

– Следовательно, вы разделяете мнение? – спросил он. – Я пришел к тому убеждению, государь, – отвечал государственный министр, – что люксембургский вопрос не стоит того, чтобы вступить в настоящую минуту, без всякого приготовления и союза, в борьбу, которая касается величия Франции и… славы династии, тем более…

– Тем более что? – спросил император.

– Что, судя по всем сведениям, страна с цветущей промышленностью не желает войны, хотя неизбежность ее будет принята со всем древнефранцузским патриотизмом! Но, – продолжал он, – главнейшей для меня побудительной причиной служит подготовленная уже всемирная выставка.

Император опустился, точно утомленный, на свое кресло и жестом пригласил министра сесть.

Руэр поклонился, подошел к креслу и оперся на его спинку левой рукой.

Сопровождая свою речь спокойными и полными достоинства движениями правой руки, он продолжал убедительным тоном:

– Государь, следует немедленно открыть всемирную выставку, исполнить эту великую мысль, посредством которой ваше величество образовываете обширную арену для благородного состязания европейских наций и всего мира. Тысячи потрачены на ее устройство; несметные ценности привезены из отдаленнейших пунктов культуры; такие же богатства еще плывут по океану и прибудут посредством караванов и железных дорог в императорскую резиденцию вашего величества. Франция, особенно Париж, ждет наплыва иностранцев, вместе с которыми польется золото. Если в эту минуту вспыхнет европейская война, зависящая от слова и воли вашего величества, то погибнут все эти сокровища, рухнут все надежды и все потерпевшие. Весь мир, и в особенности Париж, обвинят в том ваше величество. Даже самый блестящий исход кампании едва ли исправит тот вред, который будет причинен настроением вашего величества.

Наполеон молча кивнул головой, не поднимая глаз.

– С другой стороны, – продолжал министр, внимательно следя за впечатлением, которое произвели его слова на императора, – во всем этом вопросе речь скорее идет об обаянии Франции, чем о владении Люксембургом. Я возвращаюсь опять к всемирной выставке и полагаю, что она возвысит это обаяние, ибо имеет еще великое политическое значение, о чем едва ли нужно распространяться. Государи всей Европы готовятся видеть чудеса выставки – даже султан снаряжается в путь. Но все эти государи посетят не одну выставку, они посетят и ваше величество; следовательно, вас окружит собрание императоров и королей, которое по своему блеску далеко превзойдет то собрание, коим некогда окружил себя в Эрфурте ваш дядя, и все это зиждется не на крови и смерти, но на плодородной почве благородного международного труда. Какие связи могут возникнуть, какое приобретется влияние, когда все эти государи, держащие в своих руках нити мировых судеб, испытают неотразимую прелесть личного разговора с вашим величеством, – он поклонился императору, – прелесть, против которой еще никто доселе не мог устоять? И, видя своего государя-избранника окруженного всем, что есть великого и могущественного, блестящего и богатого в области труда и производительности, видя, что столица оказывает роскошное гостеприимство целой вселенной, не будет ли благодарить французский народ, не станет он гордиться тем, что его император пожертвовал кровавыми лаврами для этой шумящей рощи дивных лавров мира? Эти причины, государь, побуждают меня говорить, с полным убеждением, в пользу мира.

Император поднял голову, его глаза открылись немного.

– Я должен сознаться, мой дорогой министр, – с улыбкой сказал он, – что ваши слова произвели на меня сильное впечатление. Меня раздражала постоянная неприязненность берлинского кабинета, но я понимаю, что государь не должен руководствоваться личными чувствами! Однако не все, как вы знаете, думают и говорят подобно вам: необходимо осторожно и надлежащим способом внушить публике развиваемые вами великие прекрасные и истинные идеи.

– Нет ничего легче! – вскричал Руэр. – Я постараюсь, чтобы пресса…

– Мутье, – прервал его император, – требует для ведения дела с достоинством известного воинственного настроения, которое подкрепило бы его слова в Берлине: вы знаете, с каким вниманием следят там за нашим общественным мнением, если оно слишком громко заговорит о мире, то наши противники могут сделаться высокомерными. Поэтому пусть министерство иностранных дел совершит небольшую кампанию, дабы не забыли в Берлине, что французы – воинственная нация. Но при этом постарайтесь, чтобы ваши идеи как можно глубже проникли в публику, и главное: проповедуйте их сами при всяком случае, с той же твердостью и тем же красноречием, с какими вы говорили сейчас. Ваш авторитет…

– Следовательно, ваше величество позволяет мне лично участвовать? – спросил государственный министр с живостью.

– Даже прошу о том, – отвечал император.

Вошел камердинер.

– Лорд Коули испрашивает аудиенции у вашего величества.

Император кивнул головой.

– Благодарю вас за откровенность при изложении своих мнений, – сказал он, подавая руку Руэру.

Министр поклонился и вышел из кабинета, с поднятой головой и с горделивым удовольствием на лице.

– Императрица невольно оказала мне большую услугу, – прошептал Наполеон с улыбкой. – Он станет твердить о мире, поток общественного мнения, быть может, принудит меня сделать то, чего я хочу, и нравственная ответственность падет на него. У меня найдется козел отпущения, которого я смогу заколоть, когда это окажется нужным.

С чрезвычайно вежливым жестом он встретил английского посла, показавшегося в дверях.

– Добрый день, милорд, – сказал, подавая руку, император, с лица которого исчезло пасмурное, угрюмое выражение. – Очень рад видеть вас… Какие известия о здоровье ее величества королевы?

Лорд Коули, типичный чопорный англичанин, одетый в простой черный утренний наряд, взял руку императора с уважением, но вместе с тем сознательным достоинством, которое присуще английской аристократии На приветствие императора он отвечал по-французски с довольно заметным акцентом:

– Благодарю ваше величество. Последний прибывший вчера из Лондона курьер привез весьма удовлетворительные известия о здоровье ее величества. Однако я полагаю, что едва ли королева будет иметь возможность исполнить свое желанье посетить выставку.

– Выставку! – сказал император, со вздохом пожимая плечами. – Состоится ли еще выставка, это великое и прекрасное дело мира?

Лорд Коули взглянул на него с удивлением.

– Ваше величество опасается? – спросил он.

– Может быть, мои опасения преувеличены, – заметил император, – потому что я с особенной любовью трудился над этим столь тщательно приготовленным делом!

– Прошу ваше величество быть уверенным, – сказал лорд Коули, – что королева, моя государыня, и правительство ее с не меньшим опасением предвидят возможность нарушения мира в Европе, и мне поручено предложить вашему величеству услуги Англии для соглашения по этому жалкому люксембургскому вопросу.

– Разве я нарушаю мир? – спросил Наполеон нетерпеливо. – Мне, конечно, не нужно посредника в вопросе примирения – место ему скорее в Берлине.

– Могу заверить ваше величество, – отвечал лорд Коули, – что и в Берлине будут сделаны серьезные представления.

– Почему берлинский кабинет всегда враждебно относится ко мне? – воскликнул император, делая несколько шагов по комнате. – Тесню ли я его? Не исполняю ли договоров? Разве голландский король не является после распада Германского Союза свободным и независимым властелином Люксембурга? Зачем, по какому праву, держит там Пруссия гарнизон? – Ведь это было разрешено лишь Германскому Союзу? Дорогой посланник, – продолжал он, останавливаясь перед лордом и устремляя на него пламенный взгляд, – я молча смотрел, как насильственно разрывали союзнонемецкий договор, но не потерплю, чтобы на границах Франции поддерживали силой трактат, связанный с тем договором и составляющей звено в цепи, выкованной в 1815 году.

– Но государь! – вскричал лорд Коули, испуганный этим внезапным порывом. – Прошу ваше величество…

– Или вы считаете, – продолжал император, – что эти люксембургские трактаты сохранили свою силу, несмотря на распад Германского Союза? По крайней мере, лорд Стэнли объявил князю Латур д'Оверню, а также прусскому и русскому послам в Лондоне, что, по его мнению, голландский король имеет неоспоримое право уступить Люксембург Франции.

– Именно так, государь, – отвечал лорд Коули почти тоскливым тоном. – Если, по мнению моего правительства, право, бесспорно, на вашей стороне, то с прекращением Германского Союза уничтожился и трактат о гарнизоне в люксембургской крепости, и король голландский может поэтому располагать Люксембургом как ему угодно, это не подлежит никакому сомнению, однако…

– Однако? – спросил император. – Я должен уступить, хотя право на моей стороне?

– Государь, – сказал лорд Коули молящим тоном, – высокий ум вашего величества вполне ценит мир в Европе. Королева и ее правительство питают надежду, что ваше величество готовы принести жертву этому миру.

– Пожертвовать честью Франции? – вскинулся император, бросая на посланника молниеносный взгляд.

– Кто же осмелится подумать такое! – сказал лорд и, сделав шаг к императору, продолжал: – Ваше величество выразили, что прусское обладание Люксембургом кажется вам несправедливым и возбуждает ваше неудовольствие.

– Само великое герцогство не имеет для меня никакой важности! – сказал император, бросив на посланника быстрый, наблюдательный взгляд, который скрыл немедленно под опущенными быстро веками.

На лице лорда Коули явилось радостное выраженье.

– Следовательно, ваше величество не придаете особой важности обладанию великим герцогством и согласитесь на нейтрализацию этой области?

Император опустил голову и уселся в свое кресло.

Повинуясь его приглашению, лорд Коули сел напротив.

– Вы предлагаете весьма решительный вопрос, мой дорогой лорд, – сказал Наполеон после некоторого размышления, – чтобы отвечать на него английскому посланнику, я должен бы выслушать совет всех своих министров. Взять в расчет общественное мнение Франции, потому что, как вам известно, я не легитимный император в старом смысле, а только избранник нации и потому должен повиноваться воле избирателей, и не знаю…

– Ваше величество уже часто оказывало мне отличное и в высшей степени лестное доверие, выражая мне свои личные мнения, – сказал лорд Коули, – можно ли теперь…

Император оперся правым локтем на колено и, наклонясь к английскому послу, посмотрел на него доверительным взором.

– Дорогой лорд, – сказал он, – я нисколько не опасаюсь сообщить вам и на этот раз свое личное мнение об открытом вопросе.

Лорд стал внимательно слушать.

– По моему мнению, – продолжал Наполеон, покручивая усы, – Франция должна с глубоким сожалением видеть приближение конфликта с Германией. Я становлюсь единственно на ту государственную точку зрения, с которой Франция не может допустить, чтобы Люксембургская область и ее важнейшая крепость были заняты Пруссией, которой там нечего делать по договорам. Поэтому я того мнения, что Франция может согласиться на нейтрализацию страны, лишь бы только из нее вывели прусский гарнизон.

Лорд Коули вздохнул свободней.

– Могу ли я сообщить в Лондон это мнение вашего величества? – спросил он торопливо.

– Отчего же нет! – сказал император. – Однако прошу не забывать, что это мое личное мнение, против которого могут выступить мои министры.

– Но если в Берлине согласятся покончить дело согласно этому мнению вашего величества?

– Тогда я постараюсь защитить его у моих министров, – сказал император, улыбаясь.

Лорд Коули быстро встал.

– Позвольте отправить мне курьера, – сказал он. – От одной минуты промедления может нарушиться спокойствие Европы.

– Ступайте, дорогой посланник, – сказал император ласково, – желаю вам успеха. – Вы знаете, что никто более меня не желает сохранить мир в Европе.

И встав, подал руку лорду.

Последний низко поклонился и стремительно вышел.

– Ну, – сказал Наполеон, оставшись один, – теперь Руэр, пресса и Англия принудят меня сделать то, чего я хочу, и мне придется уступить им.

Он позвонил в маленький колокольчик, звон которого странно раздался в кабинете.

В дверях, ведущих во внутренние комнаты, показался старый императорский камердинер Феликс, сопровождавший Наполеона в изгнании: седой старик с тонкими и умными чертами, но с открытым и искренним выражением.

– Дорогой Феликс, – сказал ласково император, подходя к нему, – я пойду немного прогуляться. Где Нерон, мой добрый, верный друг, вернейший после тебя – старое сердце, не знающее ни лжи, ни коварства?

И с теплым, ясным взглядом он протянул руку старому слуге. Последний прижал ее к сердцу и поднес к губам.

Потом возвратился к двери и засвистел.

Через несколько мгновений прибежала большая черная собака из породы ньюфаундлендов, понюхала мимоходом камердинера и в один прыжок очутилась около императора, встала на задние лапы, положила передние на плечи Наполеону и начала лизать ему лицо.

Император кротко опустил руку на собаку; в его лице выразилась бесконечная нежность, глаза сияли влажным блеском – он поистине был прекрасен в эту минуту.

– Доброе животное, – сказал он ласковым, звонким голосом. – Я только кормлю тебя и дарю изредка ласковым взглядом, и ты любишь меня, только одного меня, ты так же весело стало бы ласкаться ко мне, если б я не был императором, но находился в изгнании, ходил с сумой, тогда как другие, которых я осыпал золотом и почестями…

Он глубоко вздохнул и потом прижал губы к блестящей черной голове собаки.

– Верный друг! – прошептал он, и псина прильнула к нему, точно понимала его слова.

Феликс подошел к императору и стал около него на колени.

– Вы забыли обо мне, ваше величество? – спросил он тихо.

Император протянул ему руку, не выпуская собаки.

– Нет, я не забыл о тебе, спутнике в несчастье. Тебя предпочитаю я всем земным владыкам – ты друг, которого я обрел на дне житейской пучины!

И долго стоял он таким образом: озабоченное выражение исчезло с его лица, глаза сияли теплым блеском: он не был императором, обремененным делами, бдительным, измученным, могущественным и усталым правителем; он был человеком, обыкновенным человеком, который освежает свою душу в чисто человеческих чувствах.

Потом глубоко вздохнул и тихо-тихо спустил собаку на землю.

– Позови дежурного адъютанта, – сказал он.

Феликс встал и вышел в приемную.

Через несколько секунд он возвратился с дежурным адъютантом, генералом Фаве. Затем подал императору шляпу, перчатки и камышовую трость с золотым набалдашником.

– Я прогуляюсь немного в саду, – сказал Наполеон с ласковой улыбкой, взял адъютанта под руку и сошел с лестницы. Нерон провожал его медленно и важно.

Феликс участливо посмотрел в след ему.

– Он стареет, – сказал слуга с глубоким вздохом, – время предъявляет свои прави на всех нас. Сохрани и помилуй, Господь, принца!

Часть вторая

Глава двенадцатая

По широкой большой аллее так называемого Георгсвалля в Ганновере, перед большим зданием театра, в ожидании представления медленно расхаживали три человека. Они то останавливались, раскланиваясь с встречавшимися знакомыми, то громко смеялись и выказывали в осанке беспечность незанятых лиц, которые только и заботятся о том, как бы убить свое время.

Эти три человека, которым часто кланялись гулявшие здесь бюргеры, были лейтенант фон Чиршниц, капитан фон Гартвиг и лейтенант фон Венденштейн, все трое в статских костюмах, которые сидели на них так изящно и ловко, как будто они никогда не носили другого платья.

– Так вы в самом деле не хотите участвовать с нами, Венденштейн? – спросил Гартвиг. – Вы только подумайте: чем многочисленнее мы будем, тем вернее можем содействовать окончанию дела.

– Оставьте его, – сказал фон Чиршниц, – у него иные заботы, чем у нас. Вы, – продолжал он, обращаясь к Гартвигу и бросая на него печальный взгляд, – стали свободны, понеся горестную утрату, и ищите забвения своего горя. А мне, новобранцу, нечего терять.

– Вы отказываетесь от роты в саксонских войсках, которая вам обещана, старый друг? – прервал его фон Гартвиг.

– Это ничего не значит, – сказал Чиршниц. – я отдал себя в распоряжение короля и должен повиноваться ему, и делаю это охотно и от чистого сердца. Но Венденштейн находится в иных условиях: он помолвлен, женится, у него другие обязанности.

– Но когда дойдет дело до войны, – сказал Гартвиг, – то…

– То, конечно, за мною не станет дело, – произнес серьезно фон Венденштейн. – Поверьте, что, как только образуется ганноверский корпус, мое место не останется пустым! Но если из этого ничего не выйдет…

– Да, если ничего не выйдет, – заметил Чиршниц, – то мы сделаемся изгнанниками надолго, быть может, навсегда. Мы еще можем рискнуть, но для него это было бы грустно.

– Кроме того, – сказал фон Венденштейн с некоторою нерешительностью, – мой отец, с которым я советовался по-нашему уговору, полагает, что вся эта эмиграция преждевременна и безрассудна и что она мало поможет делу короля, а скорее повредит.

– Но так приказал король! – вскричал фон Чиршниц. – Наше ли дело разбирать его приказания, не ему ли лучше знать, что нужно делать?

– Вы вполне уверены, что так приказал король и что не…

– Вполне уверен! – сказал Гартвиг. – Я сам видел королевское приказание, которым он уполномочивает известных вам лиц. Следовательно, эмиграция необходима, когда ее требуют эти лица.

– И граф шлет деньги за деньгами для этого дела! – сказал фон Чиршниц. – У меня в кармане тридцать тысяч талеров – за всю свою жизнь я ни разу не видел столько денег. – Молодой человек усмехнулся. – Неужто такие суммы выдаются ради шутки? Нет-нет, в Гитцинге лучше знают, что нужно… Итак, вперед! Я еду сегодня вечером. Вы по-прежнему станете доставлять мне письма, приходящие на мое имя, не так ли, Венденштейн? Я пришлю вам адрес.

– Будьте осторожнее, – сказал Гартвиг, взяв Чиршница за руку. – Я заметил, что за нами следит какой-то человек: он идет то по тротуару, то по середине аллеи и поворачивает назад вместе с нами; это что-нибудь да значит! Разойдемся!

– Ба! – отмахнулся фон Чиршниц. – Какой-нибудь безвредный случайный прохожий… Как можно обвинять нас в чем-нибудь? Мы гуляем здесь на глазах у всех, кроме того, при нас нет ничего компрометирующего, все бумаги в безопасном месте, да и тех, впрочем, немного.

– А ваши тридцать тысяч талеров? – спросил фон Гартвиг.

– Гром и молния! – выругался фон Чиршниц. – Всем известно, что у меня нет столько денег, это было бы отягчающее свидетельство! Да, вы правы, – сказал он, неприметно обернувшись. – Вон там, у окна, стоит человек, которого я уже видел несколько раз. Разойдемся и тогда увидим, за кем, собственно, он следит. Я пойду в «Георгсхалле» и съем там чего-нибудь на дорогу. До свиданья, – сказал он, пожимая руку Гартвигу, – и вас, Венденштейн, надеюсь вскоре увидеть. Если будет что-то серьезное.

Все трое пожали друг другу руки и разошлись в разные стороны; фон Чиршниц вошел в ресторан Кастева, напротив театра, заказал скромный ужин и потом с беззаботным видом стал посматривать в окно. Он видел, как лейтенант фон Венденштейн медленно прошел через площадь к внутреннему городу. Мужчина в простом сером наряде, рассматривавший гравюры, вывешенные в окне картинной лавки, отошел от окна и направился вслед за лейтенантом, на некотором расстоянии от него.

– Ищи по пустому следу! – прошептал фон Чиршниц с довольной улыбкой. – Пусть его гонится, мы скоро будем в безопасности.

И с веселым лицом сел за приготовленный для него стол.

Лейтенант фон Венденштейн медленно и задумчиво возвращался в отцовский дом.

Он думал о прошлом, о веселой шумной войне в минувшем году, о товарищах, вступающих в пеструю жизнь, полную живых приключений, и грустно стало ему, что он должен оставаться здесь, в тихом домашнем кругу, ожидая будущего. Его сердце жаждало кипучей жизни, и прелесть войны, предстоявшая его товарищам, манила и волновала его душу со всем радужным блеском юной фантазии.

Но перед ним возник образ Елены, с глубоким, ясным взором, с улыбкой, полной любви и доверия, он вспомнил, что эти глаза померкнут от слез, что эта улыбка исчезнет, когда уедет он, к кому стремится эта любовь, кому отдано это доверие, и молодой человек невольно встряхнул головой, как будто отгоняя заманчивые образы. Его глаза засияли мягким блеском, и он тихо сказал:

– Я возвращен к жизни с края могилы, и эта новая жизнь должна всецело принадлежать той, чей кроткий, любящий взгляд проливал в мое сердце утешение и надежду, в то время как я боролся со смертью, чей ласковый привет встретил меня, когда возвратились ко мне силы и здоровье!

Быстрыми шагами вернулся он домой и прошел в свою комнату.

Здесь он открыл бюро, вынул пачку писем и лист с адресами, положил все это в большой конверт и запечатал. Потом запер конверт в бюро и вынул ключ.

– Так будет лучше, – сказал он, – если и схватят того или другого, то ничего не найдут у них, а я, – прибавил он с улыбкой и с легким сожалением, – я буду вести такую тихую и спокойную жизнь, что меня едва ли вздумают обыскивать.

Он медленно сошел в семейную комнату.

Здесь все было по-старому. Чайный стол был накрыт, дочери госпожи фон Венденшейн и Елена хлопотали вокруг чая, который в старинных ганноверских семействах составляет, по английскому обычаю, весьма существенный центр домашнего комфорта. Госпожа фон Венденштейн ласково посматривала со своего места на софе на хлопоты молодых девушек.

Елена сияла тихим, радостным блаженством. К той особенной радости, с какой молодые девушки, почувствовав любовь в сердце, исполняют все те мелкие обязанности хозяйки дома, которые представляют им в лучезарном свете близкие дни, когда их собственный дом станет прелестным уголком для милого, к этой тихой, нужной радости присоединялось в сердце Елены еще чувство миновавшей опасности, потому что с полным доверием истинной любви жених рассказал ей все, происшедшее в кружке его товарищей; она не произнесла ни одного слова, чтобы остановить его, но с глубоким восхищением услышала наконец о решении не вступать на тот путь, который погубит все ее надежды на будущее.

Старый оберамтманн расхаживал по комнате согласно своему обычаю. Пасмурен был его взгляд: при мысли о минувшем ему становилось грустно в городе, в бездеятельности, и он почти роптал на провидение за то, что эти перевороты и перемены наступили раньше, что он не смог возвратиться в старый Ганновер прежде, чем время, принадлежавшее его деятельности, хлопотам и любви, погибло под напором волн новой народной жизни.

Угрюмо взглянул он на дверь, в которую вошел его сын. Но когда он увидел свежее лицо молодого человека, его красивую фигуру, взгляд старика сделался мягче и обратился к небу, как бы испрашивая прощения в ропоте своего старого сердца и благодаря Господа, который спас ему сына и сохранил семейство среди опасностей.

Елена поспешила навстречу жениху и подала ему руку. Он ласково обнял ее и запечатлел поцелуй на чистом, белом челе. Если в его сердце отзывался еще призыв из далекой страны, который так манил, то он исчез теперь в чистой гармонии любви, которой наполнилось его сердце при взгляде на милую.

– Я сейчас получил письмо от брата, – сказал молодой человек, подавая его отцу; потом присел к матери, рядом с Еленой и стал весело и шутливо болтать, пока оберамтманн читал письмо сына.

– Герберт очень доволен своим местом, – сказал старик через несколько минут, подходя к столу. – Снова опять хвалит дружественный прием. Ну, теперь увидят в Берлине, что ганноверские чиновники прошли хорошую школу и что «недоправительство», о котором толковали газеты, было не таким уж плохим. Но, – продолжал он грустно, – Герберт пишет также, что там известно о здешних агитаторских движениях, которые особенно сильны в настоящую минуту. До сих пор к ним были снисходительны, но теперь, при запутанности внешней политики, стали смотреть серьезнее на эти движения и решились противодействовать им со всей строгостью, преимущественно в кружках прежних офицеров, и наказывать как за измену по всей суровости законов. Поэтому, – продолжал старик, бросая значительный взгляд на сына, – следовало бы посоветовать крайнюю осторожность всем молодым господам и показать им, что один неблагоразумный поступок может сделать их несчастными на всю жизнь.

Госпожа фон Венденштейн заботливо взглянула на сына, Елена опустила глаза и вздрогнула.

– Я олицетворенная осторожность, – сказал лейтенант с улыбкой, – и надеюсь, что те из моих товарищей, которые имеют причину опасаться, будут настолько предусмотрительны, что не позволят поймать себя.

– Сегодня я получил от своего комиссионера подробные сведения, – сказал старик, переменяя тему, – и думаю окончить покупку Бергенгофа, чтобы переехать туда к осени и устроиться на зиму в новом жилище. У Елены будет много дела, – прибавил он, ласково взглянув на молодую девушку, – чтобы устроить свое будущее царство, в котором она, без сомнения, не будет владычествовать безраздельно, потому что мама не так то легко выпустит скипетр из своих рук.

Елена, покраснев и заулыбавшись, взглянула на своего жениха, потом встала и, подбежав к госпоже фон Венденштейн, нежно поцеловала ей руку.

Старая дама смотрела на нее с любовью.

– Правление постепенно будет отнято у меня, – сказала она ласково. – Сперва мы введем конституцию, и Елена станет моим ответственным министром!

Вошел старый слуга и подал молодому фон Венденштейну сложенную бумагу.

– Господину лейтенанту, – сказал он.

Молодой человек с удивлением разглядывал небрежно сложенную записку.

– От кого? – спросил он.

– Мне отдал ее незнакомый человек со следующими словами: «отдать немедленно» и вслед затем ушел, так что я не успел спросить, – сказал слуга.

Затем он вышел.

– Странно, – сказал лейтенант, развернув и прочтя записку, – только-только пришло предостережение от брата, а вот и второе, прямое и настоятельное. Он прочитал:

«Готовится жестокий удар по офицерам. Планы их известны. Все под надзором. За лейтенантом фон Венденштейном следят с особенным вниманием. Крайняя осторожность: если имеется причина к опасению. – бегство. Друг».

– Удивительно, – сказал старик, – вероятно, есть что-нибудь, и в таком случае прусское правительство не станет шутить.

Елена тоскливо смотрела на записку; с ее лица исчезла вся краска.

– Тебе, конечно, нечего бояться? – спросила госпожа фон Венденштейн с озабоченным взглядом.

– Нисколько! – отвечал сын спокойно, взглянув на отца. – Я совершенно безвреден и хочу жениться, – сказал он, беря Елену за руку, – такие люди не вступают в заговор. Могут присматривать за мной, даже арестовать, допросить, но ничего не найдут. Мои же дружественные отношения к старым приятелям и товарищам не могут подлежать наказанию.

Ему вдруг пришла в голову мысль; он встал.

– Для большей безопасности, я… – сказал он.

Вбежал старый слуга с испуганным видом.

– У дверей полицейский комиссар и требует видеть господина лейтенанта.

Дамы испуганно переглянулись. Оберамтманн спокойно встал.

– Введите комиссара! – велел он твердым голосом.

Вошел полицейский комиссар в штатском платье: он хозяев приветствовал по-военному и учтивым тоном сказал:

– Сожалею, что доставил неприятное беспокойство. Мне приказано арестовать бывшего лейтенанта фон Венденштейна.

Госпожа фон Венденштейн всплеснула руками и поникла толовой, Елена упала на стул, бледная и неподвижная.