Текст книги "Европейские мины и контрмины"

Глава двадцать шестая

Свечи и большие лампы ярко освещали покои императрицы Евгении в Тюильри. Был один из тех интимных маленьких приемов, которые, не имея официального характера, собирали вокруг прелестной и красивой владычицы Франции все лучшее общество Парижа, которое пользовалось особенным вниманием императрицы.

Здесь присутствовали дипломаты и первые сановники, художники и писатели, все в простых черных фраках. Эго был тесный кружок, из которого изгнали блестящий, торжественный этикет и в котором императрица была владычицей только по уму, прелести и общительности.

Для танцев предназначалась маленькая галерея, примыкавшая к комнатам императрицы: цветник красивейших молодых дам, в легких воздушных туалетах, кружился в котильоне, которым неутомимо управляли маркиз де Ко и мистер Джернингем, прикомандированный к английскому посольству.

Императрица Евгения сидела на маленьком диване в своем салоне, одетая в платье цвета морской волны, окруженная облаком нежных кружев, которые во все времена были предметом удивления и зависти дам и которые украшали стройные ручки Лавальер, лежали на пышных плечах Дюбарри, обрамляли благородное лицо Марии-Антуанетты и, без сомнения, будут занимать первое место в туалете будущих поколений. На голове императрицы был простой убор одного цвета с платьем, прикрепленный аграфом из жемчуга и смарагдов: в руке она держала маленький букет из полураспустившихся чайных роз и фиалок; ее классически прекрасное лицо сияло весельем, радостные взоры скользили по обществу, которое беседовало, разделившись на группы.

Вокруг императрицы сидели дамы ее близкого кружка, в таких же легких и простых нарядах, и представляли очаровательный венок красоты, собравшийся около императрицы. Последняя любила красоту в природе, искусстве и в людях; она не боялась окружать себя самыми прелестными и свежими лицами, вполне уверенная, что они не затмят, но еще возвысят ее красоту, и потому-то около нее сидели графиня Валевская, герцогиня Муши, чудно-прекрасная Канизи, девица Осман, впоследствии мадам Дольфюс.

Рядом с собой императрица посадила принцессу Шарлотту Бонапарте, красивую женщину с большими, живыми и умными глазами, которая только что приехала со своим мужем, графом Примоли.

– Как идет выставка? – весело спросила Евгения принцессу Шарлотту. – Вы так интересуетесь ею. Я мало была там – если б можно было приехать инкогнито!

– Отчего же нельзя? – спросила принцесса. – В этом нет ничего необыкновенного…

– О, было бы чудесно! – вскричала мадам Канизи. – Ваше величество…

– Меня узнали бы, – сказала императрица с гордой улыбкой, поднимая голову, – и сделали бы из этого предмет разговоров! Нет, нет, не годится… – Кстати, – продолжала она, переменяя тему, – читали вы оду, за которую дана награда? Она написана Роменом Корню и в самом деле очень умна и хороша. Называется она «Свадьба Прометея» и описывает брачное торжество мифологического полубога с человечеством, которое освободило его из оков посредством мирного дела всемирной выставки, и собравшиеся на Марсовом поле народы поют эпиталаму. Она написана для оркестра, хора и двух соло; теперь остается присудить награду за композицию.

Она махнула букетом князю Меттерниху, который недавно отошел от группы и стоял вблизи. Князь, красивая личность, с бледным, умным лицом, жидкими волосами и густыми бакенбардами, с широкой лентой Почетного легиона, поспешил подойти к императрице.

– Мы говорим о «Свадьбе Прометея», – сказала Евгения, – не станете ли вы добиваться награды за композицию – я убеждена, что вы превзойдете остальных соискателей, – прибавила она ласково.

– Бедный Прометей уже раз освобожден Геркулесом, – отвечал князь, – и я не отважусь вступить в борьбу с таким конкурентом. Кроме того, я не думаю, чтобы торжественная кантата была здесь уместна…

– Почему нет? – спросила императрица. – Прислушайтесь, сударыни, князь скажет нам злую шутку – взгляните на его саркастическую мину.

– В таком случае я буду молчать, – сказал князь с поклоном.

– Нет, нет! – вскричала императрица. – Вы должны сказать, почему бедный Прометей не может иметь торжественной кантаты для своей свадьбы с человечеством?

– Если, – сказал князь, улыбаясь, – все человечество соединит в себе милые качества всех женщин на свете и их прихоти, то…

– Как зло! – вскричала императрица.

– Мы расскажем об этом княгине, – заметила графиня Примоли, – она за нас отомстит.

– Впрочем, – продолжал князь, – по поводу предисловия к «Путеводителю по выставке» Виктор Гюго напечатал род манифеста о выставке; он говорит: «Прощай, Франция, – разлучаются с матерью, которая становится богиней; как Рим сделался христианством, так Франция становится человечеством!» Поэтому человечество несколько ограничено и Прометею приходится иметь дело только с его милыми представительницами.

– Князь хочет примириться с нами, сказав любезность, – проговорила графиня Валевская, – жаль, что этот бедный Виктор Гюго одержим политическим безумием – такой поэт, как он, не должен никогда заниматься политикой. Но мысль этого манифеста прекрасна и велика, ибо Франция есть, по меньшей мере, сердце человечества, – прибавила она, приветливо взглянув на австрийского посланника.

– По крайней мере, – сказал последний, – Франция так любезно дает уютное местечко всему человечеству у своего гостеприимного очага, что мы все должны быть ей благодарны. Лорд Бругам, ваше величество, сказал однажды: «У каждого человека две родины: одна в его отечестве, другая в Париже».

– Прекрасно, – сказала императрица, – и отчасти справедливо. – Я бы желала, дорогой князь, чтобы вы побольше прожили в своей второй родине, в Париже. Однако я должна поскорее осмотреть основательно эту выставку, когда приедет ваша императрица, я буду готова служить проводником ее величеству.

Она быстро и проницательно взглянула на князя.

Последний отвечал, не изменив нисколько веселого, улыбающегося выражения лица:

– Моя всемилостивейшая государыня почтет за счастье ознакомиться с выставкой под руководством вашего величества, если только здоровье позволит ей сопровождать императора в его путешествии. Императрица отправится в Ишль…

– От всего сердца желаю успеха лечению, – сказала Евгения, – мне было бы очень жаль, если бы не исполнилось мое желание видеть в Париже эту любезную императрицу. А! – прервала она свою речь. – Вот и граф Гольтц; мне нужно сделать ему выговор! Подойдите ко мне, господин посланник, я побраню вас, – сказала она мужчине лет шестидесяти, который показался в дверях салона и которому, судя по свежему лицу и бодрой осанке, нельзя было дать столько лет.

Маленькие, полузакрытые, но проницательные глаза прусского посланника были устремлены на группу около императрицы; при первом обращенном к нему слове он поспешил к дамскому кружку, собравшемуся около прекрасной властительницы Франции.

– Вашему величеству угодно сделать мне упрек? – спросил граф Гольтц шутливым тоном, в котором, однако ж, можно было подметить оттенок действительного удивления. – Вашему величеству известно, что стоит только указать предмет вашего неудовольствия, и я со всею ревностью…

– Мое неудовольствие, – сказала императрица, – касается не любезного и рыцарского графа Гольтца, а прусского посланника.

Граф с величайшим изумлением смотрел на императрицу, на лице которой играла едва заметная шутливость.

Князь Меттерних бросил на прусского посланника быстрый взгляд и, уступая ему место перед императрицей, обратился к графине Валевской.

– Я, право, не знаю… – сказал пораженный граф Гольтц.

– Да, да, – продолжала Евгения, – я очень сердита на ваших земляков, которые подвергают опасности выставку.

– Я не знаю, о чем ваше величество… – сказал граф Гольтц.

– Видите ли, дорогой граф, – продолжала императрица, – изо всех стран присылаются такие прелестные, чудные вещи на выставку, это великое дело мира, мира, который… я так люблю и желала бы вечно сохранить, – она вздохнула, – там прекрасные искусные произведения промышленности, которые впоследствии наполнят мои комнаты, я истрачу все свои деньги на покупку, и среди всех этих ваз, ковров, картин, предметов роскоши и комфорта всех наций, какая находится прусская вещь? Пушка – громадная, чудовищная, которая вносит в веселую жизнь мрачную угрозу бога войны. О, я не поеду на выставку, потому что, увидев чудовищную пасть этого убийственного орудия, припомню всю скорбь и все страдания, которые причинит бедным людям один ее выстрел.

Граф улыбнулся.

– Если бы все разрушительные орудия были так же безопасны, как эта большая пушка из мастерской Круппа, – отвечал граф, – то человечеству предстояло бы меньше опасности. Чтобы дать жизнь этой грозной машине, – продолжал он серьезнее, – необходима воля тех, кто управляет судьбами народов, а в настоящее время нет этой воли; напротив того, сердца государей воодушевлены тем же духом мира, который наполняет народы, собравшиеся около гостеприимного очага Франции.

– Благодаря Богу, это так! – сказала императрица. – По крайней мере, я никогда не могу без содрогания подумать о войне, этом ненормальном явлении в наш век цивилизации и гуманности.

Сказав несколько слов с графиней Валевской, князь Меттерних вышел из кружка императрицы.

– Мне особенно приятно слышать, – продолжала Евгения, – что мы в скором времени увидим кронпринца.

– Его королевское высочество предполагал выехать вскоре, – отвечал посланник, – однако ж кронпринц просит, как я уже передавал императору, позволить ему жить в доме посольства и изучать выставку до прибытия его величества.

Императрица кивнула головой с прелестной улыбкой.

– Мы станем уважать уединение принца, – сказала она, – и будем только просить его о том, чтобы он хоть изредка дарил нас своим обществом в совершенно дружеском кружке. Как я рада, – продолжала она с большей живостью, – что буду в состоянии приветствовать здесь его величество, этого рыцарского государя, юношеская свежесть которого смеется над старостью. Надеюсь, – прибавила она, будто про себя, – его присутствие докажет всем пессимистам, что мир в Европе прочен.

– Однако ж ваше величество не станет обращать внимание на злоречивые языки, которые могли бы нарушить этот мир? – вскричал граф Гольтц.

– Есть так много людей, которые желали бы нарушить мир, – сказала императрица. – Да, если б все так думали, как вы! – прибавила она, пристально смотря на посланника.

Граф Гольтц хотел ответить; в эту минуту запыхавшийся от танцев мистер Джернингем подвел к императрице прелестную испанку с острова Кубы, девицу Эрасо.

– Садитесь, – сказала ей Евгения, указывая на табурет, – вы опять много танцевали, я позабочусь несколько ограничить вас!

Молодая девушка села рядом с графиней Валевской, мистер Джернингем отошел в сторону.

Привратник, с толстой цепью на плечах, стоявший у входа в комнаты, примыкавшие к салону императрицы, открыл обе половинки двери и громко доложил:

– Император!

Императрица и дамы встали. Евгения медленно пошла к дверям следующей комнаты, в которых показался Наполеон III в сопровождении генерала Флери, плотного, приземистого мужчины с густыми усами и маленькой бородкой и с красивой, но несколько театральной осанкой.

На императоре был черный салонный наряд с лентой Почетного легиона. Он дружески приветствовал императрицу и, подав ей руку, довел до дивана.

Раскланявшись с принцессой Шарлотттой и обменявшись несколькими словами с графиней Валевской, он обратился к Эрасо и, окинув ее взглядом, сказал:

– С удовольствием вижу, что прекрасная роза с Кубы акклиматизировалась на французской почве и расцвела еще роскошнее.

Эрасо подняла глаза на императрицу, проницательно смотревшую на нее, и отвечала с особенным ударением:

– Государь, кто происходит из Испании, тот должен чувствовать себя во Франции, как на родине, потому что благороднейшая испанская кровь украшает французский трон!

Императрица встала.

– Я хочу поболтать со всеми, – сказала она с улыбкой, обращаясь к императору, – ждут, чтобы мы обошли общество…

И она медленно пошла, кидая несколько слов то одному, то другому, и направилась к галерее, в дверях которой стоял граф Риверо, спокойно наблюдая за различными группами.

В одной из них около императора послышался веселый смех. Наполеон, разговор которого с Эрасо был прерван уходом императрицы, повернулся к упомянутой группе и увидел княгиню Меттерних с тремя сановниками империи: маршалом Ниэлем, министром народного просвещения Дюрюи и министром публичных работ Форсадом де ля Рокетт.

В легком светлом платье, с просто убранными волосами, княгиня только что сказала одно из своих метких и оригинальных бонмо; ее большие, умные глаза искривились, вокруг свежих, полных губ играла улыбка, полная юмора. Изящный Форсад де ля Рокетт смеялся от чистого сердца, не менее него смеялся и серьезный Дюрюи, а болезненное, строгое военное лицо маршала Ниэля светилось веселостью.

Император быстро подошел и протянул руку грациозно поклонившейся княгине, между тем трое сановников отступили на шаг.

– Могу я спросить, княгиня, – сказал Наполеон, – чем довели вы моих серьезных министров до такого искреннего смеха? Мне также не помешает подобное лекарство среди тягостных дневных занятий, и надеюсь, вы дадите его мне!

– Ах, государь, – отвечала княгиня, – я сделала господам очень серьезное и глубоко обдуманное замечание относительно их портфелей, и, вместо того чтобы отдать мне справедливость, они смеются – это, господа, очень не любезно!

– Княгиня, – сказал подошедший маршал Ниэль, – дала нам новые названия согласно нашим обязанностям, которые…

– Которые гораздо проще и приличнее длинных официальных названий, – прервала его княгиня, – отдаю на суд его величества и уверена, что император примет простые названия. Прошу ваше величество заметить, – продолжала она, – как скучно и тяжело говорить: министр публичных работ и т.д., и т.д., министр народного просвещения и т.д., и т.д., не лучше ли и приличнее сказать, – она указала на Дюрюи, – ministre de l'instructiou publique6464
  Министр общественного наставления (фр.).


[Закрыть], – и, – указала на Форсада де ла Рокетт, – ministre de la construction publique6565
  Министр общественного строения (фр.).


[Закрыть], и наконец, – она с улыбкой сделала низкий поклон маршалу Ниэлю, – ministre de la destruction publique6666
  Министр общественного разрушения (фр.).


[Закрыть]!

– Княгиня, княгиня, – сказал император, улыбаясь, – пощадите моих министров и маршалов.

– Государь, – возразила княгиня с бесконечно лукавым видом, – ваше величество знает: Rien n'est sacre pour le sapeur!

– Вы видите, мой дорогой маршал, – сказал император, пожимая плечами, – вы должны сдаться на волю княгини – я не мог защитить вас!

– Государь, – сказала княгиня поспешно, – маршал должен отказаться от своего звания на время выставки; теперь царит мир, и нам ненужно destruction publique! – Она быстро переменила разговор и, бросив взгляд на то место, где недавно сидела императрица и где сидели теперь графиня Валевская и Эрасо, прибавила: – Я в восхищении от этой красавицы с Кубы, у меня особенная страсть к красивым женским лицам…

– Это ваша область, – сказал император любезно.

– Всякий раз, – продолжала княгиня, не отвечая императору, – я прихожу в восхищение, как вижу прелестные лица, которыми окружает себя ее величество императрица в своем интимном кружке. Поэтому-то я так и люблю понедельники – видишь одни прелестные цветки, тогда как при больших приемах бываешь окружен торжественной неприступностью всех этих сверкающих брильянтами дам, исполненных достоинства и молчаливой важности, qui montrent gratis des figures qu'on irait voir pour de l'argent.

– Позвольте мне удалиться, – сказал император с улыбкой, – отдавая вам на жертву своих маршалов и министров, я не смею сделать того же с дамами.

Он обернулся и пошел к стоявшему вблизи итальянскому посланнику Нигра, стройному, чрезвычайно красивому мужчине лет сорока, с бледным умным лицом, густыми черными усами и густыми, тщательно убранными волосами.

– Я очень рад, – сказал император, – что могу лично поздравить вас с радостным событием в семействе вашего государя, принц Наполеон передаст королю мое поздравление, бракосочетание герцога Аоста назначено на тридцать первое мая?

– Точно так, государь, – отвечал Нигра, – празднества будут великолепны, вся нация принимает живейшее участие в этом союзе, который таким образом становится истинно национальным.

– Надеюсь, молодая чета посетит выставку? – спросил император.

– Их высочества отправятся сперва в замок Ступиниджи и проведут там все время празднеств. Потом поселятся в прежнем палаццо Дураццо, лежащем на морском берегу, – отвечал Нигра.

– Но, может быть, они найдут время приехать сюда? – говорил далее Наполеон. – Принц Гумберт скоро обрадует нас своим посещением.

– Сколько я знаю, государь, его королевское высочество предполагает отправиться сюда тотчас после бракосочетания.

– Надеюсь, – сказал император, кинув быстрый взгляд на посланника, – что и наследник престола, по примеру герцога Аоста, доставит вскоре случай к веселым праздникам. Я кое-что слышал в этом отношении, может быть, преждевременные известия, но я с величайшей радостью узнаю о союзе, о котором достигли до меня намеки.

– Государь, – отвечал Нигра спокойно, встретив взгляд императора, – из частных писем я знаю, что союз желателен для многих лиц; кроме личного превосходного выбора этот альянс имеет глубокое политическое значение в тех видах, которые мне казались всегда самыми полезными для моего отечества. Официально я ничего не знаю, но если вашему величеству угодно…

– Благодарю вас, – отвечал Наполеон с тонкой улыбкой, – надобно предоставить дела самим себе. – Мне приятно, – прибавил он, – что вы разделяете мое совершенно личное мнение.

И, слегка наклонив голову, он обернулся и встретил маршала Мак-Магона.

По знаку императора герцог Маджента подошел к нему. Этот самый популярный во Франции генерал был здесь, в черном гражданском наряде, совершенно иным человеком, чем на коне во главе войск. Худощавая фигура имела почти неверную походку; на прозрачном, бледном лице с белокурыми усами и голубыми глазами лежало выраженье робкой скромности; едва ли кто мог признать в этом тихом простом человеке того маршала, которого видел на горячей лошади перед фронтом, с пламенным взором и с громовым голосом.

– Как нравится герцогине Париж? – спросил император, протягивая руку маршалу. – Надеюсь, она не слишком скучает в наших узких улицах по волшебным видам своей восточной резиденции!

– Государь, – отвечал маршал тем тихим, мягким тоном, который был ему свойствен в разговоре, – герцогиня вполне наслаждается удовольствием находиться в центре общества. В Алжире, рядом с восточным великолепием, видишь восточную отчужденность и боязливость. Я лично, разумеется, желал бы возвратиться туда, там я в своей военной стихии, на громадном плацу французской армии, который хотят взять у нас господа чиновники со своими национально-экономическими проектами и теориями.

Император покручивал усы.

– Разве вы не думаете, мой дорогой маршал, – спросил он, – что эта богато одаренная от природы область, стоявшая в ранний период культуры на столь высокой степени экономического развития, не может быть полезнее для Франции в ином отношении?

– Я не смею судить об этом, государь, потому что некомпетентный судья, – отвечал маршал, – но о чем я могу судить и в чем твердо убежден, так это в том, что Алжир должен сохранить вполне военную организацию, если только французская армия хочет иметь великую военную школу. Я сомневаюсь, чтобы национально-экономическая колонизация могла процветать под военным управлением, но несомненно, что Франция довольно богата, чтобы не искать сомнительных экономических выгод, если для них придется жертвовать великим и важным военным принципом.

– А Шалон? – спросил император. – Там у нас лагерь.

– Шалон – паркет в сравнении с Алжиром, – возразил маршал.

– Но, – сказал император, улыбаясь, – все эти проекты отложены в долгий ящик, и вы знаете, что перья работают не так скоро, как шпаги. Во-первых, – продолжал он несколько приглушенным голосом, – у нас есть здесь организация армии. Комиссия Законодательного корпуса еще раз выработала закон сообща с Государственным советом, я попрошу вас также прочитать проект, через несколько дней мы поговорим о нем подробно.

– Я в распоряжении вашего величества, – сказал маршал с поклоном, – хотя едва ли прибавлю что-либо новое к столь справедливым и глубоко обдуманным идеям маршала Ниэля.

– Базен приедет, – сказал император, – надеюсь услышать и его мнение, он уже проехал Гибралтар…

Герцог молчал.

– До свиданья, дорогой маршал, – сказал император, – надеюсь видеть герцогиню.

– Она в другом салоне, – отвечал маршал, – и сочтет за счастье выразить свое уважение вашему величеству.

Наполеон кивнул головой, маршал отошел.

Император обвел взглядом стоявших вблизи лиц и потом подошел к высокому молодому человеку атлетического сложения, с густыми, черными волосами и с крупными, но красивыми и умными чертами лица, который, заметив приближение Наполеона, пошел ему навстречу и остановился с глубоким поклоном.

– Как здоровье, горячая голова? – сказал император с ласковой улыбкой. – Вы макаете перья в пламя и ставите мою дипломатию в неловкое положение.

– Государь, – отвечал Поль Касаньяк, молодой редактор «Pays», – мне кажется, пресса была б чрезвычайно полезна, вашему величеству, если бы каждый журналист высказывал свое истинное и настоящее убеждение. У меня есть свое убеждение, и я высказываю его.

– Я уважаю каждое убеждение, – сказал император, благосклонно глядя на могучую фигуру и открытое лицо молодого человека, – особенно убеждение такого доброго француза и преданного друга, как вы, но вы молоды, а в молодости кровь горяча и пульс бьется скорее, чем бы следовало для направления судеб народа. Кто хочет управлять, тот не должен увлекаться, даже дорогими для сердца чувствами.

– Без сомнения, мудрость вашего величества решит самым лучшим и достойным образом, – сказал Касаньяк, – но, – продолжал он с несколько дерзкой откровенностью, – ваше величество найдет естественным, что моя кровь закипает, когда я вижу, что в Европе начинают делать все, что угодно, не спрашивая Франции, и что у нас здесь начинают смеяться. Можно нападать на империю, она только крепнет от этого, но когда начинают смеяться над нею, она близка к погибели.

Пораженный император вопросительно глядел на Касаньяка.

– Известен ли вашему величеству анекдот о Тьере и Руэре? – продолжал Касаньяк.

Император отрицательно покачал головой.

– Несколько дней тому назад, – рассказывал молодой человек, – Тьер разговаривал в Законодательном корпусе с государственным министром: последний полусерьезно-полушутя упрекнул Тьера в том, что великий историограф Наполеона I находится в оппозиции Второй империи. «Я признаю все заслуги империи, – отвечал Тьер с улыбкой, – особенно ее главную заслугу, состоящую в создании двух великих министров». – Руэр поклонился, эти слова показались ему комплиментом. – «Я говорю о Кавуре и Бисмарке», – продолжал Тьер. Руэр опять поклонился, – сказал Касаньяк, внимательно глядя на императора.

Наполеон на минуту стал угрюм.

– Бонмо хорошо, – сказал он потом с принужденной улыбкой, – но было бы лучше не разглашать его.

– Государь, – отвечал Касаньяк, – я настолько привержен к вашему величеству, что не забываю мудрого правила вашего высокого дяди: не следует перемывать своего грязного белья пред светом.

Лицо императора опять повеселело; дружески кивнув головой, он пошел к стоявшему вблизи графу Гольтцу, с которым долго беседовал. Ближайшие к ним группы внимательно наблюдали за императором.

Императрица Евгения поговорила с несколькими кавалерами и дамами и приблизилась к графу Риверо, который с непринужденным видом стоял на своем месте и ждал ее приближения.

Милостивым наклонением головы императрица окончила свой разговор с маленьким, живым маркизом Шаслу Лоба и его молодой супругой, которая, со своими черными волосами и античным лицом, казалась статуей молчаливого спокойствия, в сравнении со своим живым мужем.

Потом императрица с сияющим взором быстро пошла к графу Риверо; последний, сделав глубокий поклон, ожидал, пока заговорит императрица.

– Очень рада, граф, видеть вас здесь, – сказала Евгения. – Вы, – продолжала она, понижая голос и измеряя взглядом расстояние до ближайших групп, – конечно, разделите мое удовольствие, что дела приняли мирный оборот, мне кажется, что за это я должна благодарить преимущественно вас, вы сдержали слово, и, правду сказать, я любопытствую знать ваши средства, быстрота и верность успеха были поразительны.

– Каждый художник, – сказал граф, – имеет свои тайные средства, часто очень простые, но знание которых ручается за успех, объяснив их, он лишится успеха. Во всяком случае, прошу ваше величество быть уверенной, что все мои средства, явные и тайные, находятся в вашем распоряжении.

Императрица с удивленьем взглянула на этого человека, в вежливых словах которого замечалась, однако ж, известная холодная замкнутость и который более и более производил на нее впечатление своей спокойной самоуверенностью.

– Рассчитывайте всегда на мою благодарность, граф, – сказала она, – если у вас есть какое-либо желание, которое я могу исполнить.

– Я принадлежу к тем немногим людям, – сказал граф, – которые редко имеют желания, или, – продолжал он грустным тоном, – которые отвыкли желать. Мои помыслы и деятельность принадлежат великому и святому делу – делу церкви, а здесь я уверен в содействии вашего величества.

– Я буду содействовать изо всех своих сил! – заметила императрица.

– Однако, – сказал граф после минутного размышления, – может быть, я воспользуюсь милостью вашего величества для одной из моих соотечественниц. Правда, я лично мало знаю ее, но ее особенно рекомендовали мне друзья; она питает сильное желание представиться вашему величеству – это маркиза Палланцони…

– По вашей рекомендации я всегда приму ее с удовольствием, – отвечала императрица, – а вас, граф, надеюсь видеть, как только вы будете иметь сообщить мне что-либо, и желаю, – прибавила она с любезностью, – чтобы эти случаи повторялись как можно чаще.

Она обратилась к княгине Меттерних, которая стояла вблизи.

Через час их величества удалились, комнаты императрицы опустели, и все избранное общество империи разъехалось по различным частям Парижа.

Граф Гольтц, долго разговаривавший с императором, возвратился в дом прусского посольства на улице Гренелль Сен-Жермен.

– Тайный советник Гасперини ожидает ваше сиятельство, – сказал лакей, встретивший графа на верху лестницы.

– Прошу его пожаловать, – отвечал посланник, войдя в свой кабинет и отдавая лакею шляпу и верхнее платье.

Граф сделал несколько шагов по комнате.

– Я убежден, – сказал он, – что император предпочтет союз с Пруссией всем другим комбинациям, особенно если к этому альянсу присоединится Россия. Он постоянно жалуется, что каждый его шаг к сближению встречал холодный прием – трудное для меня положение. Я имею здесь, как говорит полковник Врангель в Валленштейне, только должность, а не мнение!

Вошел гофрат Гасперини, стройный, изящный мужчина с грациозными манерами.

– Я ждал ваше сиятельство, – сказал он, – шифрованная телеграмма говорит, чтобы все было готово 20 мая к приезду кронпринца. Путешествие его величества еще не назначено. Вот дешифрованный текст.

Граф Гольтц взял бумагу и пробежал ее содержание.

– Вы распорядитесь завтра? – сказал он. – Все почти в порядке, остальное можно сделать в несколько дней.

– Точно так, ваше сиятельство, распоряжения останутся те же?

– Конечно! Других писем не было.

– Одно, пришедшее известным путем. – Он подал графу маленькое запечатанное письмо.

– Благодарю вас, итак, до завтра.

Тайный советник ушел.

Посланник позвонил, вошедший камердинер раздел его, открыл дверь в примыкавшую спальню и ушел.

Завернувшись в широкий мягкий шлафрок, граф Гольтц сел к письменному столу и медленно и осторожно вскрыл письмо, переданное ему тайным советником Гасперини.

Он распечатал первый конверт, потом второй; в последнем находилась мелко исписанная бумага, которую граф внимательно прочитал.

Долго еще сидел он в глубокой задумчивости, потом отпер маленьким ключом ящичек, стоявший на столе, бросил туда письмо и опять запер.

Затем взял со стола лампу и ушел в свою спальню, затворив за собой дверь.

Слабый лунный свет проник через неплотно сдвинутые драпри.

Прошел примерно час, когда в камине послышался легкий, едва заметный шум, похожий на царапанье мыши.

Если бы в комнате было светлее, то привыкший к темноте глаз заметил бы конец веревочной лестницы, спустившийся из каминной трубы. Через несколько секунд из камина вышла темная фигура и неслышными шагами стала передвигаться по комнате.

Эта фигура остановилась у письменного стола; можно было заметить светящиеся глаза, которые старались рассмотреть предметы на столе.

Через несколько секунд вспыхнул огонек в комнате. Жорж Лефранк, в рабочем костюме, выпачканный сажей, с горящей спичкой в руке, пристально осматривал письменный стол.

В следующее мгновение он нашел то, что искал. Молодой рабочий быстро схватил ящичек, вынул из кармана платок и, светя спичкой и отступая к камину, тщательно стер черные следы своих шагов.

Свет погас, все погрузилось в темноту. Опять послышался в камине шум, на этот раз более явственный. Через несколько минут ночная тишина нарушалась только отголосками, изредка доносившимися с улицы.