Текст книги "Европейские мины и контрмины"

Глава девятая

В большом светлом кабинете венского дворца, спиной к задней двери, сидел за письменным столом министр императорского двора и иностранных дел барон фон Бейст.

Слегка поседевшие и несколько поредевшие волосы, тщательно завитые, падали локонами по обеим сторонам высокого лба. Один угол рта несколько опустился, и игравшая на нем легкая улыбка вместе с веселым взглядом придавали всему лицу министра выражение спокойного довольства.

Фон Бейст откинулся на спинку кресла и внимательно рассматривал сообщение, поданное ему начальником отделения Гофманном, который сидел у стола напротив министра.

Гофманн, типичный тощий канцелярский работник с очень неприметным морщинистым лицом, казавшийся на вид старше своих лет, внимательно следил за выражением лица своего начальника, который при чтении несколько раз кивал головой, как бы выражая тем свое одобрение.

– Я очень рад, – сказал он наконец, бросив на стол прочитанное сообщение, – что князь Михаил готов отозвать свои чрезмерные требования и удовольствоваться очищением сербских крепостей от турецкого гарнизона. Этот гогенцоллернский принц на румынском престоле – прескверная для нас вещь; благодаря французскому влиянию в Константинополе он пользуется такими громадными преимуществами, что другие князья-данники могут взволноваться и своими спорами навязать нам на шею восточный вопрос.

– Это бочка с порохом на наших границах, – продолжал он с задумчивым выраженьем лица, – фитиль от нее постоянно находится в руках Петербурга и мешает нам в каждом независимом действии, в свободном выборе союзников!

– Благодаря искусству вашего сиятельства нам удается устранить эту опасность, – сказал Гофманн. – Австрия опять занимает место в ряду государств, политика которых глубоко обдумана и гениальна, и дух минувших великих дней снова веет в древней государственной канцелярии.

Улыбка возвратилась на губы Бейста.

– Мы должны, – сказал он, рассматривая кончик сапога, выглядывавший из-под широких панталон, – употребить все наше влияние на Порту, чтобы получить ее согласие на упомянутое очищение крепостей. Пошлите немедленно к интернунцию ноту в этом смысле – он должен настаивать на скором ответе, чтобы окончательно разрешить этот сербский вопрос.

Гофманн поклонился.

– Но не надо останавливаться на этом, – продолжил министр. – Нам следует надолго отнять опасный характер у восточного вопроса и в то же время воспользоваться им, чтобы разрушить связь России с Пруссией – связь, которая парализует всякое наше развитие. Россия дружна с Пруссией, потому что нуждается в прикрытии своей восточной политики; если мы, со своей стороны, покажем ей готовность войти в ее виды и желания, то нам, быть может, удастся расторгнуть эту опасную дружбу. Я уже говорил с Граммоном о необходимости представить Порте от имени всех великих держав ноту, в которой просить ее о точном исполнении хатт-и-хумайюна2727
  Султанского рескрипта.


[Закрыть] и удовлетворении справедливых требований ее христианских подданных в Кандии, Фессаллии и Эпире. Кроме того, можно бы возбудить пересмотр парижского трактата 1856 года с целью уменьшить чрезмерное ограничение России – за это нас поблагодарили бы в Петербурге. Потрудитесь приготовить для князя Меттерниха конфиденциальную ноту в этом смысле, а я об этом подробно переговорю с Граммоном.

– Удивляюсь гениальной прозорливости вашего сиятельства, – сказал Гофманн. – Ваш взгляд сразу обнимает всю европейскую политику и умеет воспользоваться каждым обстоятельством для великих комбинаций.

– Я должен, – сказал фон Бейст с улыбкой, – употребить на пользу Австрии те наблюдения и сведения, которые приобрел и оценил еще в бытность саксонским министром. Я не вполне доверяю императору Наполеону, кажется, он ведет двойную игру и, получив некоторые вознаграждения для успокоения национального французского чувства, не задумается вступить в союз с Пруссией и Россией и устроить из этих трех держав европейский ареопаг; с одной Пруссией он никогда не заведет тесной дружбы, и уже на этом основании необходимо отвлечь петербургский кабинет от прусского. А этого мы успешнее всего достигнем, искусно воспользовавшись существенным пунктом – восточным вопросом. Это ядовитое растение для Австрии, – прибавил он с улыбкой, – сделаем же его не только безвредным, но и постараемся извлечь из него мед.

Вошел слуга и положил на стол перед министром большой черный портфель.

Фон Бейст отпер его ключиком и вынул несколько бумаг, которые внимательно просмотрел.

На лице министра явилось выраженье испуга и удивленья.

– Посмотрите, – вскричал он, – как я был прав, не доверяя французской политике! – Граф Вимпфен сообщает, что в Берлине неожиданно узнали о предположенной уступке Люксембурга Франции; общественное мнение сильно возбуждено, завтра будет сделан запрос в рейхстаге и, несмотря на крайнее спокойствие и почти равнодушие графа Бисмарка, положение должно быть чрезвычайно натянуто и опасно. Так вот ключ к французской политике! – продолжал фон Бейст, подавая Гофманну прочитанное сообщение. – За уступку Люксембурга и, может быть, за приобретение Бельгии он готов признать первенство Пруссии в Германии, заключить союз с Пруссией и Россией, а тем самым погубить будущность Австрии! К счастью, – продолжал министр, – этот лукавый игрок ошибся в своих комбинациях, граф Бисмарк – такой фактор, который ему не удалось просчитать; граф не заплатит императору ничего, с этим человеком невозможна правильная, рассчитанная вперед политика!

– Но, – продолжил он после небольшой паузы, в течение которой Гофманн внимательно читал ноту графа Вимпфена, – если этот конфликт поведет к войне, чего, быть может, и желают в Берлине, то какие будут последствия? Во всяком случае, окончательное установление порядка дел в Европе, и притом без участия Австрии, потому что мы в переходном состоянии, не можем действовать! Таким образом, – продолжал Бейст печально, – Австрия осуждена вечно испытывать последствия прошлогоднего удара, отказаться навсегда от великой цели, которой можно достигнуть только путем искусных и осторожных мер. Великая задача австрийской политики состоит в том, чтобы препятствовать всякому окончательному устройству и утверждению порядка дел в Европе и особенно в Германии; выиграть, посредством столкновения противоположных интересов, время для внутреннего укрепления и образования истинных союзов, чтобы потом, – глаза его загорелись, – когда новые силы оживят габсбургскую монархию, когда будет разрушено отчуждение Австрии, возвратить утраченное и приобрести новое, блестящее и прочное могущество!

Он помолчал с минуту, как будто следил за разворачивавшейся перед мысленным взором картиной.

– Однако, – сказал он наконец, – для этого надобно пройти долгий путь, а теперь достаточно пресечь тайные нити Наполеона – он не должен получить Люксембурга. На основании этого мы можем прийти к соглашению с Германией. Но из этого вопроса не должна возникнуть война, которая затормозит преобразование Австрии и погубит политику будущего.

– Вы полагаете, что во Франции решатся вести войну? – спросил Гофманн.

– Как знать… – отвечал министр. – От Наполеона всегда можно ожидать coup de tête2828
  Отчаянной выходки (фр.).


[Закрыть]!

Он перебрал бумаги, вынутые из портфеля.

– Вот нота Меттерниха! – сказал он, схватывая бумагу. – Посмотрим, что делается в Париже.

Он пробежал депешу глазами.

– В Париже сильно взволнованы, – сообщил он, – император огорчен внезапным открытием его планов, Мутье настаивает на твердом образе действий, императора окружает сильное шовинистское влияние. – Плохо, надобно во что бы то не стало предупредить разрыв. Впрочем, – прибавил он со вздохом облегчения, прочитав окончание ноты и передавая ее Гофманну, – император хлопочет о мире. Это для нас будет точкой опоры, и мы должны употребить все силы, чтобы предотвратить удар. Телеграфируйте немедленно Меттерниху, – сказал он после минутного размышления, – чтобы он настаивал на желании нашем сохранить мир и предложил наши услуги; я сам напишу ему, дабы он воспользовался всем своим влиянием и отклонил опасность. Пошлите такую же инструкцию Вимпфену. Потом мы должны сообща с Англией подготовить посредничество, предложить конференцию, от которой едва ли смогут отклониться обе стороны. – И тут его губы искривились в усмешке. – Когда дело попадет на зеленый стол, задор остынет. Потрудитесь изготовить и представить мне инструкцию для графа Аппони!

Гофманн поклонился.

– Прикажете переговорить о деле с Мейзенбургом? – спросил он.

– Конечно, – отвечал фон Бейст с легкой улыбкой, – я не хочу ни обходить, ни оскорблять его; полезно оставлять в новой постройке старые столбы, пока не будет возведено новое здание. Поговорите с ним – впрочем, на этот раз он будет совершенно согласен с нами.

Гофман встал. Министр потянул за сонетку, висевшую над его письменном столом.

– Кто в приемной? – спросил он вошедшего дежурного.

– Герцог Граммон, – отвечал тот.

– Хорошо, – сказал фон Бейст, – стало быть, можно теперь же положить начало!

– Кроме того, – сказал дежурный, – ждет еще господин, давший мне карточку и это письмо для передачи вашему сиятельству.

Фон Бейст взял карточку.

– «Преподобный мистер Дуглас», – прочел он с удивлением. – Известно вам это имя?

Гофманн пожал плечами. Министр распечатал письмо.

– Граф Платен рекомендует мистера Дугласа, – сказал он. – Для меня будто бы будет интересно побеседовать с ним – он-де подробно знает английские дела, и ганноверский король принимает в нем большое участие. Не понимаю, но выслушаю. Попросите этого господина подождать немного, – обратился он к дежурному, – и введите сюда герцога.

Гофманн вышел из кабинета, раскланявшись в дверях с французским посланником, к которому пошел навстречу министр.

– Добрый день, герцог, – сказал фон Бейст по-французски, подавая руку. – Очень рад, что вы приехали, нам нужно переговорить об одном деле: я предвижу бурю в Европе, и мы должны бы сообща отклонить ее.

Герцог Граммон, в черном сюртуке с бантом ордена Почетного легиона, выпрямился во весь рост; на изящном его лице, обрамленном вьющимися волосами, с короткими закрученными вверх усами, играла гордая улыбка.

– Не легче ли бороться с бурей, чем отклонять ее? – сказал он, отвечая на рукопожатие.

Фон Бейст склонил голову на бок, по его губам скользнула едва заметная улыбка тонкой иронии; он сел за письменный стол и пригласил посланника занять место напротив.

– Бороться с бурей, – сказал министр, – отважно и благоразумно, когда нет иного пути достигнуть великой предполагаемой цели; но я не могу признать задачей государственного искусства борьбу с грозой, когда тем в результате цель не только не достигается, но, быть может, на веки становится недоступной. Однако станем говорить без метафор: я удивлен и, правду сказать, огорчен полученными из Парижа и Берлина известиями относительно уступки Люксембурга; в Берлине, похоже, не допустят этого.

– В таком случае примутся действовать! – сказал герцог, поднимая голову. – Раздастся повелительный голос Франции, который уже давно молчал. – Фон Бейст слегка покачал головой.

– Вы знаете, дорогой министр, – продолжал герцог Граммон, – как я сожалел о том, что император не захотел в минувшем году, в момент австрийской невзгоды, наложить решительное вето и вооруженной рукой вмешаться в события; вы знаете, как я настаивал на такой политике, но, – продолжал он, слегка пожав плечами, – эта политика не понравилась, и я, представитель императора, не смею подвергать случившихся событий грустному критическому обзору. Но факты свершились, и Франция должна поступать теперь так, как того требуют ее интересы, безопасность и величие, а также европейское равновесие. Увеличившаяся Пруссия, стоящая во главе немецкой объединенной военной силы, не имеет права удерживать в своей власти тех пунктов, которые были предоставлены безвредному Германскому Союзу, и Франция обязана, в видах безопасности своих границ, требовать новых военных объектов как гарантии – таковым представляется Люксембург, и если он не будет уступлен нам, – прибавил герцог горделивым тоном, – то мы его возьмем.

Фон Бейст покачивал головой из стороны в сторону и посматривал из-под опущенных век на герцога, который увлекся разговором.

– Вы сейчас назвали ошибкой пассивность Франции относительно немецкой катастрофы, – сказал фон Бейст спокойным голосом, – следовательно, я могу немедленно принять эту указанную вам самим исходную точку. Но сочтете ли вы исправлением ошибки, если Франция, не воевавшая в надлежащую минуту, станет воевать в неудобный момент?

Герцог взглянул на него с некоторым удивлением.

– Почему же настоящий момент неудобен? – спросил он. – Отказ Пруссии дать нам это поистине скромное и в высшей степени справедливое вознаграждение воспламенит французское национальное чувство, и разгневанная Франция будет непобедима. Притом в настоящее время объединение Германии мало подвинулось вперед, новоприобретенные области озлоблены, в южной Германии сильно распространен антипрусский дух, раны, нанесенные Пруссии войной, еще не исцелились, может ли представиться лучший случай дать урок новому прусскому величию и получить столь справедливое удовлетворение?

Фон Бейст опять покачал головой, продолжая улыбаться.

– И когда вы победите и Франция выиграет решительную битву, то чего вы достигнете? – спросил он.

– Достигнем того, чего требовали! – вскричал герцог почти с удивлением. – Может быть, несколько менее того, зато докажем Пруссии, что еще не настала минута смотреть свысока на Францию и не внимать ее голосу. Мы получим прочные гарантии безопасности наших границ.

– Дорогой герцог, – сказал фон Бейст невозмутимо, – ответите ли вы мне откровенно на один вопрос?

– Конечно! Вам известно, что я не скрываю своего личного мнения, хотя бы оно и не согласовалось с теми воззрениями, которые я как представитель своего правительства должен считать правильными.

– Итак, – продолжал фон Бейст, – мой вопрос касается Италии. Вы приобрели Савойю и Ниццу с целью обезопасить свои границы против военного объединения Италии. Не считаете ли вы, что достигли этого более эффективно и надежно, если бы твердо держались исполнения цюрихского трактата и создали федеративную Италию, которая, наслаждаясь спокойствием внутреннего равновесия, никогда бы не подумала стать опасной для вас своими воинственными демаршами?

– Я всегда считал основания цюрихского трактата самой лучшей и мудрой политикой в отношении Италии, – ответил герцог, поразмыслив немного. – И сожалею, что нельзя было осуществить эту политику.

– Точно таково теперь ваше отношение к Германии, – продолжил фон Бейст. – С той только разницей, что физическая сила Германии могущественнее итальянской; что Германия, сосредоточившись под прусским главенством, гораздо опаснее для вас, чем Италия. Не пренебрегайте же пражским миром, как пренебрегли цюрихским трактатом.

Граммон задумчиво потупил взор.

– Позвольте мне подробнее изложить дело, – сказал фон Бейст, – и выразить вам все свои мысли, потому что, может быть, мы стоим на серьезном поворотном пункте, от которого зависит будущее устройство Европы и, – прибавил он, бросив на герцога проницательный взгляд, – будущие отношения между Францией и Австрией.

– Общие интересы служат связью этим двум державам, – заметил герцог.

– Во-первых, у них общий противник, – продолжал министр спокойно, – это уже много значит, но вместе с тем представляет отрицательную почву, ибо политическая враждебность может изменяться. Однако я вижу множество положительных пунктов, которые при правильной постановке и формулировке могут лечь в основание прочного и долговременного союза, такого, который может сыграть громадную и позитивную роль для обеих держав.

Лицо герцога выражало глубочайшее внимание.

– Требуя теперь вознаграждения, – стал развивать тему фон Бейст, – желая добиться его вооруженною рукой, вы начинаете войну, – извините, что мое мнение диаметрально противоположно вашему, – войну с самыми неблагоприятными шансами, в самый дурной момент. Вы затрагиваете Пруссию по такой причине, которая непременно воспламенит немецкое национальное чувство, ведь речь об уступке немецкой области. Южногерманские правительства не имеют желания защищать прусские интересы, но, видя возбужденное национальное чувство народа, тем скорее возьмут сторону Пруссии, что нигде не видят точки опоры и живо помнят грустную судьбу князей, лишенных престола. Мы, со своей стороны, безусловно, не можем восстать, и если бы даже рискнули действовать, несмотря на свои незаконченные и неокрепшие преобразования, то наши действия будут парализованы Россией и Италией. Таким образом, вы одни, без союзников, станете лицом к лицу с немецким национальным гневом и с более или менее открытой враждебностью Италии и России. Относительно первой вы сами можете определить, какие последствия будет иметь для римского вопроса изолированность Франции в борьбе с немцами.

– Я не обманываю себя относительно всего этого, – сказал Граммон с некоторым колебанием, – но неужели следует постоянно уступать ненасытному, беспощадному честолюбию Пруссии; неужели все великие европейские державы должны преклоняться перед берлинским кабинетом?

Фон Бейст со спокойной улыбкой смотрел на взволнованное лицо французского дипломата.

– Знаете, – продолжил министр, негромко барабаня пальцами по столу, – знаете ли, дорогой герцог, в чем состоит наше самое действенное оружие против прусского владычества? В терпении!

– Франция не привыкла владеть этим оружием! – возразил Граммон.

– И однако, – заявил фон Бейст, – я только могу настоятельно советовать взяться за это оружие, потому что только оно, по моему убеждению, обеспечивает нам победу, достижение конечной цели. Вы убедитесь, что я рекомендую не одно негативное терпение, бездеятельное отстранение, но желаю подготовить такую серьезную и богатую последствиями деятельность, чтобы успех был безусловно верен. Я хочу избежать тех ошибок, которые делались в Австрии и дурные последствия коих я призван исправить. Только в том случае можно с успехом потрясти развивающееся могущество Пруссии, – продолжал фон Бейст оживившись так, что щеки его покрыл легкий румянец, – когда мы изолируем ее и противопоставим ей коалицию, которая охватит ее со всех сторон. Теперь положение обратное. Пруссия находится между своими сильными союзниками, Австрия бессильна, и Франция поэтому стоит одиноко. Первая наша задача состоит в отторжении Италии от прусского союза. Франция, Австрия и Италия образуют могучую силу, тем значительнейшую, что она охватывает, как железное кольцо, южную Германию и может удерживать ее от слияния с северной. Будет ли возможность для Италии примкнуть к австрийско-французскому союзу? Я думаю, да. Король Виктор-Эммануил искренно желает установить лучшие отношения с нашим императорским домом, французское влияние во Флоренции велико, министерство поддержит это влияние, и, сделав некоторые уступки в римском вопросе, можно, не обнаруживая цели, привлечь на свою сторону общественное мнение. Достигнув этого, мы станем на твердое, серьезное основание. Затем следует отвлечь Россию от Пруссии, что, по-моему, не представляет трудности. Предложив свои услуги России на Востоке, мы уничтожим причину тесного ее сближения с Пруссией; вам известно, что я уже поднял вопрос о пересмотре парижского трактата, и замечаю вследствие того чувствительное улучшение наших отношений с петербургским кабинетом. Подвигаясь далее по этому пути с надлежащей осторожностью и искусством, мы, надеюсь, разрушим тесный союз северных держав, который так стесняет и парализует австрийскую политику. Вот предстоящая нам дипломатическая задача. Но в то же время мы должны непрерывно и неусыпно радеть об усилении в Германии антипрусских элементов, об их сосредоточении и организации, чтобы в минуту действия мы могли произвести сильное давление на колеблющиеся правительства. Но и для этого необходимо время. У нас здесь ганноверский король и гессенский курфюрст, а следовательно, в наших руках нити агитации в означенных областях. Вы можете воздействовать на католическую прессу в Баварии; неприятные столкновения с прусскими централизационными стремлениями окажут в свою очередь содействие, и таким образом наступит время раздробить, а не утвердить, как вы опасаетесь, незаконченное дело минувшего года.

– Удивляюсь обширным и глубоким комбинациям, которые вы раскрываете мне в своих словах, – сказал Граммон.

Фон Бейст улыбнулся.

– Чтобы подготовить все это, – продолжал он, – необходимо наблюдать за строгим сохранением границ между северной и южной Германией и, вместо того, чтобы изобретать всякие вознаграждения, французской политике следует объединиться с австрийской для неуклонного соблюдения пражского мира и устройства южногерманского союза, предвиденного и утвержденного данным трактатом. Союза, который подпадет под наше общее влияние. Вот ключ к будущему.

– Но пражский мир уже нарушен! – сказал герцог. – Я говорю про военные союзы с южногерманскими государствами, про которые недавно стало известно.

Фон Бейст тонко улыбнулся.

– Именно эти союзы играют нам на руку, – сказал он. – Пруссия нарушила пражский трактат и дала нам повод к конфликту, когда наступит желаемое для него время. Если из этого вопроса вырастет кризис, то Пруссия нарушит созданное ею самой правовое поле трактата, мы же явимся его защитниками; это весьма важно, особенно для Франции, потому что она может вмешиваться в германские дела только в качестве защитницы немецкого права, а не с целью домогаться отторжения немецких областей. Вот, – подытожил он, – в общих чертах те идеи, которые должны, по моему убеждению, служить руководством на будущее время; дальнейшие изменения при их применении будут указываться постепенно, если мы решим идти сообща и согласно по этой дороге, которая хотя и требует теперь от нас величайшей сдержанности и осторожности, зато верно ведет к конечной цели.

Фон Бейст говорил с воодушевлением, его лицо выражало душевное волнение. Он выжидательно воззрился на герцога.

Последний молчал несколько мгновений: тонкие, с красивым разрезом и почти всегда улыбающиеся губы были угрюмо сжаты, глаза потуплены.

– Вы, кажется, правы, – сказал он наконец. – Вы истинный государственный муж, который понимает и подчиняет все спокойно и твердо великой цели. Я признаю мудрость наших замечаний, величие и ясность ваших идей, хотя, – прибавил он, слегка покачивая головой, – мое воинственное чувство неохотно подчиняется системе терпения.

– Успокойтесь, герцог, – сказал фон Бейст с улыбкой, – придет и ваше время. Нам нужно взять сильную крепость – после тихой и тяжкой работы инженеров в апрошах наступает минута приступа. Итак, – продолжал он, – вы одобряете мой план и разделяете мое мнение?

– Вполне, – отвечал Граммон, – и употреблю все силы, чтобы дать ход в Париже вашим воззрениям. Вы позволите мне подробно передать нашу беседу?

– Вы обяжете меня этим, – сказал фон Бейст, – я поручу князю Меттерниху говорить в том же смысле. Главное, не забудьте настаивать на том, что если император не усвоит моих мнений, которые вполне разделяет его апостолическое величество, и если поэтому из Люксембургского вопроса возникнет война, то нельзя ожидать никакой помощи от Австрии: последняя будет вынуждена соблюдать самый строгий нейтралитет.

Герцог слегка поклонился.

– Однако, – продолжал фон Бейст, – дело так важно, что, быть может, лучше было бы ехать вам самому в Париж. Вы хорошо знаете здешнее положение, и устное слово, личный разговор действуют сильнее всяких депеш.

– Я совершенно готов, – отвечал герцог, – и, если угодно, могу выехать хоть сию минуту.

– Подождите еще несколько дней, – сказал фон Бейст, – пока я получу сведения о дальнейшем ходе дела в Берлине и о мнении английского кабинета; тогда я могу формулировать свое мнение, взвесив все обстоятельства… К тому времени, может быть, остынет и гнев в Париже.

– Вы сами потрудитесь назначить минуту моего отъезда, – отвечал герцог, вставая, – а я между тем отошлю свое сообщение и уведомлю о своем приезде.

Фон Бейст проводил француза до дверей и искренне пожал руку.

– Как будет трудно сохранить спокойствие, – сказал он со вздохом, – пока не совершится возрождение Австрии, пока не соединятся все эти разнородные элементы в одну машину, покорную единой управляющей воле! – Он простоял несколько минут в задумчивости. – Но цель будет достигнута! – Лицо его осветилось радостной уверенностью. – Всеми этими факторами, из коих слагается политически мир, можно руководить умом, комбинациями, искусным управлением противоположных сил; главное, не допустить преждевременного взрыва грубой силы. Испытаем, чего могут достичь ум и искусная политика! – Он подошел к письменному столу и позвонил. – Введите господина, приславшего мне свою карточку, – сказал он дежурному.

Преподобный мистер Дуглас, как значилось на его карточке, широкоплечий, маленький, приземистый человек лет пятидесяти, принадлежал к числу тех личностей, которых, увидев однажды, трудно потом забыть.

Его большое с крупными чертами лицо, с несколькими шрамами, широким носом и в обрамлении длинных свисающих волос выражало смесь энергии и фанатизма; его глаза, до того косившие, что никогда нельзя было уловить их взгляда, составляли, вместе с мясистым ртом и толстым подбородком такую уродливую гримасу, подобную которой едва ли можно было отыскать еще в мире. Однако эта совокупность, почти ужасная на первый взгляд, была не лишена некоторой привлекательности, потому что в уродливых чертах горел свет большого ума.

Мистер Дуглас, одетый в простой черный сюртук, спокойно вошел, поклонился и стал пред министром с той важной сдержанностью, которая так свойственна английскому духовенству.

Удивленный и пораженный, фон Бейст смотрел на эту странную личность.

Потом учтиво указал на стул и сел за письменный стол.

– Граф Платен пишет мне, – сказал он на чистом английском, когда мистер Дуглас устроился напротив, – что вы прибыли из Англии и можете сообщить мне много интересного.

Мистер Дуглас отвечал звучным голосом, тон которого напоминал привычку говорить проповеди.

– Считаю себя счастливым, что вижу великого государственная мужа, имя которого пользуется симпатией у нас в Англии, которому я давно удивляюсь и который, как я убежден, поймет и оценит волнующие меня идеи.

Фон Бейст с улыбкой кивнул.

– Мне очень приятно, – сказал он, – если мое имя пользуется известностью в Англии. Я, со своей стороны, всегда питал истинное уважение к духу английской нации.

– Мы в Англии следим с глубочайшим интересом за всем, что делает ваше сиятельство для достижения предстоящей вам великой цели, которая только вам по силам. В особенности я, – продолжал британец, – следил с пристальным вниманием за вашими трудами, потому что связываю их с великою мыслью, которая наполняет меня и руководит мной до такой степени, что я покинул родину, дабы привести в исполнение то, чем проникнуто все мое внутреннее существо.

Удивленный взгляд фон Бейста выражал отчасти ожидание тех сведений, которым предшествовало такое странное введение.

– Я подробно и внимательно изучил историю Европы в той форме, в какой она развилась в последние годы, – продолжал мистер Дуглас, – в то же время, по своему духовному званию, я внимательно изучил Священное Писание и на основании этих двух исследований пришел к тому убеждению, что ныне исполняется откровение великого евангелиста и предстоит борьба со змием, восстающим против Неба, дабы приуготовить Царствие Божие!

Фон Бейст глядел во все глаза на странного собеседника, некрасивое лицо которого горело фанатическим убеждением, правая рука поднялась, левая была прижата к груди. Министр решительно не знал, что делать с этой примечательной личностью.

– Змий, – продолжал мистер Дуглас, – это Пруссия, которая разрушает основания права, попирает святость веры, христианство, низвергает престолы и алтари и готова предать мир неверию, язычеству. Низверженные же ею мужи в белых одеяниях – это те, которые непоколебимы в вере, религии, истине. Те, кто должен объединиться, чтобы помочь архангелу Михаилу в битве со змием мрака.

Странная улыбка бродила на губах министра. Молча и с возраставшим удивлением рассматривал он странного толкователя апокалипсиса.

Мистер Дуглас опустил руку; с его лица исчезло выражение фанатической восторженности и он продолжал спокойным тоном:

– Все это я нашел в тщательном изучении истории и в откровении. Оно стало еще яснее с того времени, когда я проник в тайны спиритизма. Я сносился с самыми великими людьми минувшего времени, и все их слова подтвердили, что настала минута начать общую битву со змием.

Фон Бейст продолжал молчать.

– Призванными же принять эту битву, в тесном союзе между собою, должны быть те европейские державы, из которых каждая исповедует христианство, имеет белое одеяние избранников. Эти державы таковы: Англия, представительница высокой епископальной церкви, Австрия и Франция, католические державы; Россия, держащая в руках крест, которому поклоняется Восточная церковь. Что значит, – продолжал он, – разница в исповеданиях сравнительно с бездной, которая отделяет всех этих представителей христианской религии от державы, попирающей право, низвергающей владык и превращающей церковь в служебный государственный институт? Следовательно, великие христианские страны должны соединиться для низвержения Пруссии и ее сателлита – Италии, восстановления на земле права, власти и веры.

Фон Бейст сделал нетерпеливое движение.

– Не думаю, – сказал он с едва заметной улыбкой, – чтобы эта точка зрения, заимствованная из теологических взглядов, могла руководить политикой европейских кабинетов, которые имеют самое мирское настроение.

Мистер Дуглас улыбнулся с сознанием превосходства.

– Мирские интересы вполне совпадают с условиями предопределенного развития христианского мира, точно так, как вообще сущность религии состоит в том, что истины ее покоряют и управляют теми, кто не признает их. Рассмотрите, ваше сиятельство, – продолжал англичанин, – положение и присущие задачи европейских держав – и вы найдете, что они, в видах своего собственного, чисто политического, мирского интереса, должны действовать так, как требует того мое мировоззрение. Вы стоите во главе австрийского правительства, руководите государством, которое унижено общим врагом, лишено своих священнейших и неприкосновенных прав, которое падет и погибнет, если не ополчится на грозную, беспощадную брань. Вам угрожает Италия, союзница вашего врага; вам суждено заключить союз с Францией, которая тогда только может существовать, когда станет искать опоры в религии и праве, ибо в недрах ее уже бродит революция, и только сила религии, вечная истина, может прогнать извергнутых кратером злых духов. Две другие державы, – продолжал мистер Дуглас со вздохом, – которые были призваны участвовать в великой битве, стоят, к сожалению, в стороне: прежде всего Англия, мое отечество, потому что погрязла в материализме. Но она только дремлет – стоит пробудить старый английский дух, и Англия снова направит все свои силы на восстановление святой истины. Затем Россия, с прискорбием взирающая на падение всего, что было свято и честно в течение тысячелетий. Россия, говорю я, отвлекается от тех, с кем должна бы действовать сообща: ей преградили путь естественного развития, вместо того чтобы в союзе с нею изгнать язычников из древнего града великого Константина. Этим самым насильственно толкнули Россию к Пруссии и значительно усилили могущество общего врага.