Текст книги "Европейские мины и контрмины"

Глава тридцать седьмая

Прошло два месяца со времени пребывания северных государей в Париже. Смолкла слухи, волновавшие так сильно прессу и политические клубы; насладившись блеском политического величия империи, парижане радовались теперь тому, что, несмотря на лето, иностранцы стекались в столицу со всех частей света.

Среди всего блеска и пестроты роскошной жизни, развивавшейся в столице Франции, явилось грозное известие о страшной трагедии по ту сторону океана, окончившейся смертью благородного эрцгерцога, который пожертвовал своей жизнью для исполнения фантастической задачи цивилизовать мексиканских дикарей. Подобно мрачному призраку прошел образ убитого и оледенил ужасом всех веселящихся, ликующих людей, занятых празднествами всемирной выставки. Друзья империи громко обвиняли хранящего молчание императора в том, что он был виновен в трагическом конце даровитой жизни эрцгерцога. Более или менее громко призывали духов мстителей на главу злодеев и, быть может, этому настроению прессы и клубов удалось бы возбудить бурю в щекотливой французской нации против Наполеона, если бы ежедневно меняющиеся радужные и поразительные картины выставки не уничтожали быстро грустных впечатлений. Потому-то Париж скоро забыл о кровавой драме, как скоро забывает он обо всем, хотя бы входящем в область веселой общественной жизни или принадлежащем к числу важных мировых событий. Мрачная тень расстрелянного императора исчезла: вслед за нею неслись волны упоительной вакханалии, и стало считаться модой не говорить о катастрофе, поразившей самый гордый дом европейских государей. Продолжительнее и сильнее других волновались друзья империи и императора. Несмотря на все намеки в официозных газетах всех оттенков, было ясно, что не сбылось желание политического сближения с Россией и соглашения с Пруссией. Знали очень хорошо, что император Александр уехал из Парижа не вполне довольный; знали также, что, несмотря на всю рыцарскую любезность, с какой король Вильгельм отвечал на внимательность императора и императрицы, все попытки Наполеона прийти к политическому соглашению встречали у железного графа Бисмарка только самый учтивый и самый холодный отказ. Поэтому для французской политики оставался единственный путь – войти в тесный союз с Австрией, правда, разгромленной ударом минувшего года, но подававшей, однако ж, надежды, что при господстве либеральных идей фон Бейста она вскоре приобретет силы, которые естественно должны развиться при правильном управлении ее внутренних жизненных элементов. Знали, что император Наполеон стремился изо всех сил к этому союзу; что фон Бейст тоже не прочь; что князь Меттерних употреблял все свое дипломатическое искусство, дабы завязать более тесные отношения между венским и парижским дворами. Но вместе с тем опасались, что, по своему личному чувству и гордости, император Франц-Иосиф откажется от альянса с Францией, глава которой предал члена габсбургского дома преждевременной и жестокой смерти.

Поэтому-то все друзья империи особенно радовались известию о поездке Наполеона в Зальцбург для личного свидания с Францем-Иосифом; одновременное пребывание обеих императриц в означенном городе придавало этому свиданию самый дружественный характер.

Таким образом рассеялись облака, ставшие между обоими государствами, и столбцы журналов во Франции и во всей Европе снова наполнились длинными статьями о значении зальцбургского свидания, а также о целях и результатах франко-австрийского союза. Со злобной радостью воспроизводили французские журналы выражение неудовольствия и недоверия, в каких говорили прусские газеты о сказанном свидании.

Но общественное мнение, занимаясь политическими предположениями, не упускало из виду и встречи обеих императриц. Официозным важным тоном рассуждали о туалете царственных особ, и большой свет в Вене и Париже с напряженным интересом ожидал встречи обеих императриц, из которых каждая занимала в своем государстве первое место по прелести и изящества.

Забыли на время даже выставку со всеми ее чудесами, забыли египетского вице-короля и его черных нубийцев, забыли даже посещение султана, это неслыханное нарушение магометанско-восточного этикета, и занялись единственно зальцбургским свиданием. И между тем как дипломатические и журнальные политики внимательно ловили всякий слух, придумывали и бросали комбинации, дамы, эта прекрасная и, безусловно, господствующая половина парижского света, также вдавались в бесчисленные и быстро меняющиеся предположения о том, которая императрица получит пальму первенства в туалете.

Император Наполеон был постоянно весел и обворожительно любезен. Правда, в чертах его являлось иногда выражение страждущего утомления, взгляд бывал пасмурен, но уста улыбались, и слова его дышали обязательностью и гордой самоуверенностью, речь его была полна тонкими и многозначительными выражениями, которые он мастерски умел подбирать.

Как парижане, так и французский народ, обладающий чувством гордого национального самоуважения, считали себя довольными и успокаивали тем, что дела идут хорошо, что император уверен в своих комбинациях и что в будущем обаяние Франции достигнет такой степени, до какой оно еще никогда не достигало.

Так наступило восемнадцатое августа, день, назначенный для встречи обоих императоров в Зальцбурге. Взоры всех обратились с радостным ожиданием или с недоверием на старое, окруженное скалами романтическое жилище епископов, в котором предстояло завязать прочную связь между Францией и Австрией и начать первые приготовления к обузданию прусского владычества. Ибо всюду были уверены, что цель и последствия свидания императоров заключались единственно в дипломатическо-военном обоюдном действии, хотя органы фон Бейста ежедневно уверяли, что свидание имеет только мирное значение и должно послужить основанием к сохранению глубокого мира в Европе.

Между тем как вся публика, от записных дипломатов и до бульварных политиков, говорила и думала только о зальцбургском свидании, был один человек в Европе, который, по-видимому, нисколько не замечал этого события, хотя, по общему мнению, он более всех был им заинтересован. Этот человек был прусский министр, президент и канцлер северогерманского союза, граф фон Бисмарк. Он разговаривал обо всех возможных предметах, но только не о зальцбургском свидании, и на все намеки дипломатии отвечал только отрицанием, пожатием плеч, мимолетной улыбкой.

Парижане прочитали в утренних газетах, что их императорские величества уехали с большой свитой в экстренном поезде; в вечерних газетах говорилось, что император был восторженно встречен в Страсбурге, далее, читатели следили за императорским путешествием и узнали, что вюртембергский король встречал императора на станции железной дороги, что в Аугсбурге Наполеон посетил колыбель своего образования, а также дом Фуггера, в котором некогда жила королева Гортензия: что молодой баварский король встретил царственную чету на станции аугсбургской железной дороги и проводил через Мюнхен до баварской границы; далее говорилось о приеме императорских гостей в Зальцбурге австрийскими величествами; говорилось о туалете императриц, сообщались сведения о дружественных отношениях обоих дворов, и политические предположения все яснее высказывались о франко-австрийском союзе, долженствовавшем служить основанием для учреждения южногерманского союза под главенством Австрии, который, строго соблюдая пражский мир, преграждал дальнейший ход Пруссии по избранному ею пути. Со дня на день ждали известия о прибытии в Зальцбург южногерманских государей, особенно баварского короля, об антипатии которого к Пруссии часто говорилось в газетах, и французское национальное чувство росло все выше и выше при мысли, что зальцбургское свидание превзойдет блеском и политическим значением собрание королей, которым некогда окружил себя Наполеон I в Эрфурте.

Между тем как императорские дворы Франции и Австрии пребывали в Зальцбурге, между тем как вершины гор освещались бенгальскими огнями и оба императора с их министрами вели переговоры, прерываемые романтическими поездками и театральными зрелищами, баварский король Людвиг, имя коего так часто упоминалось в политических комбинациях, удалился в свой замок Берг на штарнбергском озере.

Утреннее солнце освещало замок, простое здание с четырьмя угловыми башнями, с готическим фасадом у подошвы холма, на вершине которого раскинулось небольшое селение Оберберг. На замке развевалось сине-белое знамя, возвещая окрестностям, что король находится в своем уединенном летнем жилище.

Просидев до полуночи за внесением в дневник событий своей жизни и результатов изучения, король Людвиг встал поздно. Он искупался в холодных прозрачных водах штарнбергского озера и после скромного завтрака во втором этаже замка удалился в свою рабочую комнату.

Последняя была проста и по своей простоте красива и прелестна. В ней трудился молодой государь, почти ребенком взошедший на престол и не имевший довольно времени для внутреннего своего развития; судьба призвала его управлять народом в тяжкое время и перенесла из мечтательного мира юношеской души в кипучую борьбу народной жизни; его теплое, мягкое и доверчивое сердце, не искушенное опытом, было отдано со всеми его иллюзиями в жертву обманам мира.

Большой письменный стол, покрытый бумагами и книгами, был украшен письменным прибором из ляпис-лазури, с фигурами из опер Рихарда Вагнера. Синие обои и такого же цвета шелковая мебель отражали лучи утреннего солнца, и бледное, благородное лицо короля с легким румянцем ясно отделялось от синего фона окружавшей его обстановки.

Король Людвиг в простом наряде стоял у окна и любовался богатым и веселым ландшафтом. Одна рука опиралась на подоконник; стройная, гибкая фигура наклонилась вперед; большие, мечтательные глаза задумчиво взирали на ландшафт.

– Как прекрасно! – прошептал король, медленно вдыхая благовонный воздух. – Как прекрасно! Как тянет меня в зеленые рощи, чтобы с юношеским пылом упиться веселой жизнью, подобно моим сверстникам. Они все, – продолжал он, грустно, – они все могут быть веселы и юны, а я лишен прекрасного человеческого права быть молодым и находить в юношеских силах подобие создавшего нас божества, которое, однако ж, дало нам краткий миг для наслаждения чувством этого подобия!

Он долго смотрел грустным взглядом на зеленые вершины деревьев.

– Зато я король, – сказал он потом, гордо выпрямляясь, – имею право возвышаться до гордого чувства божества, карающего зло, награждающего добродетель, могу вести народ по исторической дороге.

Глаза его широко раскрылись, в них блеснул такой же яркий светлый луч, как солнечное небо, расстилавшееся над утренним ландшафтом.

Но вскоре затем голова его медленно опустилась, грусть отуманила взор, и король, наклонившись, как будто под бременем тяжелых мыслей, глухо проговорил:

– Король! Что значит быть королем? Потому ли я король, что мне говорят «ваше величество», судят моим именем, войско преклоняет знамена предо мной?

Он медленно покачал головой.

– Нет, нет! – сказал он потом. – Только тот король – истинный король, кто действительно господствует, кто первый в стране, кто служит личным воплощением всех интересов, всех идей, всех жизненных деятелей своего народа. Королем был великий Людовик, избравший своим девизом солнце, которое все освещает и которое недостижимо для земного праха, сказавший знаменательные, часто превратно толкуемые слова, обнимающие все королевское призвание: l'état c'est moi9393
  Государство – это я (фр.).


[Закрыть], – он, чей государственный строй повторялся при мелких дворах в искаженном виде, чьи следы доселе приводят в удивление. И он вступил на престол в молодости, конечно, он ближе меня был знаком с народной жизнью, но не мог яснее и живее чувствовать в своем сердце высокую задачу королевской власти. Не удастся ли мне, как ему, стать действительным властителем умов, возвыситься над жалкой жизнью, идти впереди своего века, без боязни и предрассудков, без колебания и робости? Он умел собрать вокруг себя великие творческие умы своего времени и соединить их силы для служения величию своего народа, – он умел посредством плодотворных мыслей Кольбера открыть источники национального богатства, по одному его слову, по одному его мановению военный гений Тюренна ставил армию в ряды и свивал лавровые венки для французских знамен, он воодушевлял великих поэтов нации и делал их свободными поклонниками своего царственного величия: под его защитой Мольер подставлял верное зеркало современным глупостям и бичевал лицемерие и дурачество!

Король опять задумался.

– О, – сказал он потом, – если бы мне удалось пробудить великие умы к плодотворной, блестящей деятельности и сгруппировать их вокруг себя, соединивши их лучи около королевского трона! Но для этого необходима могучая сила, она будет у меня; необходим опыт – надеюсь приобрести его; но главное, необходимо холодное сердце или способность жертвовать для королевства теплым человеческим сердцем, а у меня теплое сердце, которое стремится к слиянию со всеми людьми с твердой верой и полным доверием. Но когда я вижу перед собой людей, вижу их деяния и прозреваю, тогда тяжело и неприветно становится для меня одиночество, и мое юное сердце содрогается при мысли о необходимости терпеть всю жизнь это уединение. Там в долинах живет мой народ, оттуда смотрят на мой замок, там думают, что король трудится здесь и бодрствует в тихом спокойствии, руководит судьбой всех людей, вверенных ему промыслом, и, однако, как многого не достает еще, чтобы выработалась у меня ясность и спокойствие, которые одни способствуют правлению и всестороннему исполнению королевского призвания!

Он отвернулся от окна, медленно подошел к письменному столу, сел и устремил глаза на фигурки из опер Вагнера.

– Во мне происходит такая же борьба, – сказал он, подпирая голову рукой, – как в звуковых картинах маэстро, который творческим полетом своей фантазии вызывает пред нами эти образы из отдаленной седой старины Германии! О, если б я скоро мог найти разрешение этим диссонансам, которые нередко тревожат мучительно мою душу! Чудное королевство Людовика XIV представляется мне светлой целью, и, однако, кровь сильно волнуется при виде образов древних героев немецкой саги и истории, при песнях о деяниях королей, которые, стоя среди народа, жили и чувствовали вместе с народом в его битвах и борьбе. Не соединится ли гордая идея версальского королевства с глубокой народной жизнью государей немецкой нации, не восстановится ли блестящий трон, разливающий вокруг себя свет и жизнь, не будет ли он покоиться на основании, органически возникшем из народной жизни? Всюду противоречия, всюду противоположности, – сказал он со вздохом, – и напрасно я всюду ищу примиряющего разрешения, которое, однако, должно существовать. В этом решении заключается владычество над миром и жизнью! Или, быть может, такое разрешение не существует на земле, и наша несовершенная натура должна изнывать в вечном противоречии?

Он взял со стола раскрытую книгу.

– Как глубоко проникает при этом царь поэзии в богатую жизнь человеческой души, какие волшебно живые и истинные образы выводит он пред нами, но и в его мастерских руках противоречия остаются неразрешимы, преимущественно то великое противоречие, которое существует между чисто идеальной жизнью сердца и жизнью материального грубого и презренного света и которое ежедневно наносит нам чувствительные уколы! Как прекрасно все, что говорит Поза! – продолжал он, взглядывая на открытую страницу. – Как прав он со своим пламенным красноречием, и, однако, какую истину высказывает дон Филипп! Разве человечество не унижается теперь так же, как тогда? Где найдет государь человека, который мог бы гармонировать с ним? И чем решает великий поэт это столкновение прекрасного с истинным, которое он представляет нам в столь живых образах? Смертью, разрушением! Неужели прекрасное и истинное могут встретиться, подобно орбитам звезд, единственно в беспредельности мироздания?

Король бросил на стол том Шиллера и задумчиво откинулся на спинку стула, поднял глаза вверх с печальным выражением.

Спустя некоторое время постучали в дверь: вслед за стуком в кабинет вошел человек лет пятидесяти, с военной осанкой, в черном фраке и при белом галстуке.

Это был камердинер Зайф, доверенный слуга короля еще в бытность последнего кронпринцем. Остановившись неподвижно и спокойно в дверях, он доложил:

– Прибыл из Штарнберга князь Гогенлоэ и просит аудиенции у вашего величества.

Король тяжело вздохнул.

– Опять действительная жизнь врывается в мои грезы, – сказал он, медленно вставая, и прошел в приемную, обитую красными обоями и украшенную шелковой красной мебелью.

– Я готов принять князя, – сказал король, садясь около стоявшего посреди комнаты большого стола, так что мог видеть через отворенную дверь балкон с решетчатой галереей.

Спустя минуту вошел князь Хлодвиг фон Гогенлоэ Шиллингфюрст.

Этот министр, преемник фон дер Шордтена, старавшийся провести государство среди многих и опасных скал нового развития времени, был аристократическая личность. Несмотря на некоторую болезненность в лице нельзя было сказать, что князю уже пятьдесят лет. Густые усы не вполне скрывали очертания изящных губ. В ясных и чистых взорах соединялась тонкая и проницательная наблюдательность с откровенностью.

Князь почтительно взял протянутую руку короля, который при его входе встал; по знаку молодого монарха князь сел против него.

– Вы, без сомнения, с известиями из Зальцбурга? – сказал король, обращая взгляд на своего министра.

– Я принес новое настоятельное приглашение вашему величеству отправиться туда, – отвечал князь, открыв портфель и вынув из него несколько бумаг, – граф Траутмансдорф высказал мне живейшее желание его величества императора Франца-Иосифа видеть ваше величество в Зальцбурге, хотя в течение одного дня; точно так же и маркиз Кадор выразил мне такое же желание от имени французского императора!

Король Людвиг пожал плечами.

– Во время проезда императора Наполеона через Баварию я оказал ему все почести, каких только он мог требовать или желать, – сказал король, – и не вижу, какое правило этикета могло побуждать меня посетить императора в австрийской области. Не сделал ли граф Траутмансдорф какого-нибудь замечания относительно приглашения императора Франца-Иосифа?

– Граф долго беседовал со мной, – отвечал князь, – и со всей осторожностью развил мне в общих чертах политическую идею, которая, по воззрению императора, лежит в основании зальцбургского свидания и в силу которой было б желательно для Австрии, чтобы ваше величество побывали в Зальцбурге.

– Мне любопытно слышать это, – сказал король, откидываясь на спинку стула и твердо сжав губы.

– Граф Траутмансдорф говорит, что, согласно общим интересам, Австрии и Баварии необходимо тщательно поддерживать и, по возможности, гарантировать границы, положенные Пражским миром развитию прусского влияния. Император и его правительство далеки от всякой мысли поправлять минувшее, но необходимо прийти в соглашение с Францией, имеющей почти одинаковые интересы с Австрией, относительно средств сохранить уже существующий порядок и обеспечить его от могущих быть нарушений. Пражский мир есть жизненное условие для самостоятельности южногерманских государств и в то же время имеет громадный интерес для спокойствия Европы, которое не должно быть нарушено новыми переворотами в Германии. Если поэтому Австрия, предполагая иметь одинаковый взгляд с Францией на многие пункты европейской политики, должна преимущественно основываться на Пражском мире, то в этом, однако ж, заключается возможность для Франции вмешаться в немецкие дела, и император желал бы при обсуждении этого пункта видеть около себя южногерманских государей. Поэтому ваше величество окажете большую услугу не только истинным интересам Германии, но и спокойствию Европы и будете существенно содействовать мирному значению зальцбургского свидания, значению, которое оно должно иметь, по мнению австрийского правительства.

Король внимательно слушал и кивнул головой в знак того, что вполне понял речь князя.

– Какое же ваше мнение, дорогой князь? – спросил он спокойным тоном.

Князь Гогенлоэ взял бумагу с заметками и сказал:

– Предстоящий здесь вопрос так важен и серьезен, что я не осмелился представить вашему величеству свое личное одностороннее мнение, но позволил себе собрать всех министров и проверить свое мнение мнением всех коллег.

На губах короля появилась тонкая, едва заметная улыбка. Князь продолжал:

– Ваше величество вполне справедливо заметили, что все требования этикета удовлетворены и что никакое правило вежливости не требует ехать в Зальцбург. Эта поездка при настоящих условиях и том внимании, с каким европейские кабинеты следят за происходящим в Зальцбурге, может иметь важное политическое значение, именно то, что ваше величество и Бавария готовы, в принципе, согласиться с тем, что будет положено Австрией и Францией относительно немецких дел. Вашему величеству известно, – продолжал князь после некоторого молчания, – что я принял управление делами с целью сохранить баварской короне большую силу и самостоятельность после тяжкого удара, поразившего ее в 1866 году, и залечить раны, которые еще до сих пор точат кровь. Для исполнения этой задачи необходимо сохранить добрые отношения к северогерманскому союзу и доверие берлинского двора, а также избегать новых неприятностей и недоразумений, которые послужат поводом отнять у Баварии остальную независимость. Ваше величество убежден, – продолжал князь, делая ударение на словах, – что я стану противодействовать такому отнятию со всей энергией и всеми находящимися в моем распоряжении средствами. Но я считаю благоразумным не вызывать конфликтов, в которых мы будем одни противостоять Пруссии, снабженной всеми средствами для действия и употребляющей энергично эти средства, или же нам придется звать на помощь иностранные государства, потому что в отношении Австрии мы по опыту 1866 года знаем, какая судьба ожидает ее союзников. Поэтому я и мои коллеги того мнения, что ваше величество не должны своей поездкой в Зальцбург и участием в тамошних неясных, но подозрительных для Пруссии переговорах раздражать берлинское правительство. Но если б вашему величеству угодно было посетить лично императора Франца-Иосифа, то я почтительнейше стал бы просить оставить меня здесь, чтобы вы, ссылаясь на отсутствие министра, могли отказаться от политических прений; вместе с тем это отсутствие отнимет, в глазах европейских кабинетов, всякое политическое значение у вашей поездки, которая таким образом станет простой любезностью вашего величества.

Князь замолчал и поклонился в знак того, что он высказал свое мнение. Король Людвиг прошел несколько раз комнату большими шагами.

Князь также встал и следил глазами за быстрыми движениями молодого короля. Наконец последний остановился перед министром, оперся рукой на стол и, подняв глаза на министра, сказал:

– Благодарю вас за подробное изложение как вашего мнения, так и мнения прочих министров. Вам известно, как мне нужен опытный совет для исполнения моих обязанностей в это трудное время; однако ж в настоящем случае я с удовольствием выражаю, что мое собственное чувство и мои собственные размышления привели меня к тем же результатам, к каким пришли мои опытные советники. Я твердо решился не ездить туда, несмотря на то, как бы ни рассуждал там французский император о немецких делах. Я не поеду из простой любезности, не поеду без вас, мой дорогой министр, ибо где я, там Бавария, и я не хочу, чтобы имя Баварии примешивалось к каким-либо переговорам с Францией. Я хорошо понял намеки, которые делал мне Наполеон во время своего проезда: он хочет создать южный союз под австрийским главенством. Должен ли я обнажить меч против прусской гегемонии для того только, чтоб стать под власть Австрии, которая не может защитить союзника? Чем будет южный союз, как не вечным дроблением Германии, за единство и могущество которой непрерывно бились? И кто будет покровителем этого союза? Не слабая, занятая внутренними делами Австрия, а Франция, которая в награду за свое покровительство отрежет себе часть немецкой земли. Возник бы новый Рейнский союз, но что было возможно в начале нынешнего столетия, в эпоху разрозненности, то не может и не должно совершиться теперь, когда в немецком народе пробудилось национальное сознание и непрерывно стремится к объединенному государству.

Король замолчал, глубоко вздохнув.

Теплый свет горел в глазах князя Гогенлоэ.

– Я счастлив, – сказал он, – что слышу эти благородные слова из уст моего государя; дай бог, чтобы вся Германия услышала вас и вся нация убедилась, как думает о немецкой чести и немецком достоинстве потомок многих славных государей.

Король дружески улыбнулся и несколько секунд смотрел на живописный ландшафт, открывавшийся с балкона.

– Дорогой князь, – сказал он потом, – я горжусь короной, наследованной от предков; я ревниво охраняю свои королевские права, потому что их дали мне Бог и история, потому что они доставляют мне возможность сделать мой народ счастливым. Я стану защищать эти права против всех покушений другой державы ограничить их, но я непоколебимо убежден в высоком призвании, которое указано немецкому народу в развитии всемирной истории. Для Германии и для ее величия я готов жертвовать всем.

Он опять замолчал на несколько мгновений и потом продолжал, как будто мысли невольно изливались из глубины его сердца:

– Мое чувство сильно оскорблялось всегда антагонизмом между Пруссией и Австрией, доведшим наконец до конфликта 1866 года, однако ж слово «гегемония», заимствованное у древнегреческих республик, стоит в дисгармонии с условиями Германии. Национальный союз монархических государств немецкого народа исключает понятие гегемонии. Как в готическом соборе малое и великое соединяются в прекрасно-гармоничное целое, в котором все имеет свой смысл и значение, так точно и немецкая народная жизнь должна принять форму гармонически соединенных членов, из которых каждый не подчиняется другому, но развивается в своеобразной самостоятельности, подобно символической розе в готической орнаментике. Немецкий народ, – продолжал он с большей живостью и теплотой, – терпит только одну форму единства, форму исторического государственного единства, здание немецкого союза замыкается только одним куполом – императорским венцом.

Князь с возраставшим удивлением смотрел на молодого короля, который, вопреки своему обычаю, был взволнован и высказывал свои мысли в горячих и живых словах.

– История моего дома, – продолжал король, – дала мне право на чудную диадему, и настоящее величие моей страны соответствует ее историческому минувшему; но как я стремился бы препоясаться императорским мечом, если Провидение призвало меня к тому, так точно я первый признаю императорскую власть того из немецких государей, кому Господь судил восстановить единую державу немецкой нации. Когда Гогенцоллерны смогут сделаться императорами объединенного немецкого народа, отказаться от исключительного увеличения Пруссии и от односторонней гегемонии, тогда я с радостью стану на первую ступень их императорского трона, и Бавария охотно предложит немецкому императору свое войско для покорения врагов империи, откуда бы они ни пришли к немецким границам.

– И вы надеетесь, ваше величество, – сказал князь взволнованным голосом, – что высказанная вами великая мысль, которая волнует каждое немецкое сердце, может когда-нибудь осуществиться, несмотря на зависть и стеснение со стороны европейских держав, которые боятся объединения Германии, ибо знают, что она тогда, бесспорно, займет первое место в ряду великих держав?

Глаза короля широко раскрылись; в них блеснул яркий пламень гордого мужества и высокого воодушевления.

– Стеснение со стороны иностранных держав! – вскричал он с глубоким презрением. – Какая же сила на земле может сопротивляться воле единой Германии? Пусть приближаются к немецкой границе! Когда объединится нация, тогда германский король раздавит всякого, кто отважится сопротивляться его воле, и тайный голос говорит мне, что я увижу то время, когда это совершится, когда я буду призван засвидетельствовать святое убеждение, которое живет во мне и которое я сейчас высказал вам.

Князь сделал шаг вперед и, почтительно поклонившись королю, сказал:

– Пусть добрый гений Германии осуществит глубокое убеждение вашего величества, да будет суждено вам положить своей царственной рукой краеугольный камень для здания новой немецкой империи; история сохранит для позднейших времен славу вашего величества, которую благодарная нация должна бы выразить в наименовании вас Людвигом Немецким.

Король кротко улыбнулся и протянул руку князю.

– И это наименование я приму охотно и с благодарностью, – сказал король, – ибо во мне будет сознание, что я отчасти заслужил его. Не всякому дано быть великим, весьма редко представляется случай совершать подвиги, хотя есть к тому и мужество и силы; но быть преданным всем своим существом отечеству возможно всякому и всегда, и главное призвание каждого немецкого государя состоит в том, чтобы иметь немецкие мысли, волю и желания. Я не прошу вас, дорогой князь, остаться здесь, – сказал он после краткого молчания, тоном легкого разговора, – вам нужно ехать в Мюнхен и отвечать на приглашение. Предлогом воспользуйтесь любым: пожалуй, мое отвращение к большим собраниям, но отвечайте так, чтобы там нисколько не сомневались и не предавались иллюзиям.

– Я возвращаюсь с большей радостью и гордым сердцем, – отвечал князь. – В этот час ваше величество совершили великое дело для Баварии и для германской будущности. Вы показали свету и особенно французскому императору, что ныне ни один немецкий государь не протянет руки постороннему вмешательству в национальные дела.

Он вышел из комнаты с глубоким поклоном. Король вышел на минуту на балкон и окинул взором равнину до самых гор на горизонте.

– Я недавно сомневался, – сказал он с улыбкой, – что не найду на земле пункта, в котором прекрасное соединялось бы с истинным: счастливый случай указал мне на такой пункт. Прекрасна и высока любовь и верность отечеству, и истинная мудрость заключается в том, чтобы в своих решениях и поступках следовать внушениям этой любви и верности. Дай бог открыть мне и в других областях знания и действия такие соединительные пункты, в которых прекрасное и истинное сливаются в вечную гармонию.